💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Сенатская площадь

В октябре 1820 года неожиданным предвестием событий 14 декабря 1825 года на Сенатской площади стало знаменитое выступление так называемой «государевой» роты Семеновского полка, шефом которой был сам Александр I. Рота отказалась повиноваться ненавистному самодуру, командиру полка немцу Ф. Э. Шварцу. Роту поддержал весь полк. Бунт был тут же подавлен, полк расформирован, а непокорная рота была в полном составе отправлена в Петропавловскую крепость. Император в это время отсутствовал, он встречался с австрийским канцлером Меттернихом. Именно в это время, ничего не подозревая о событиях в Петербурге, он настойчиво уверял канцлера, что «на спокойствие в России можно положиться», в ответ на что, если верить историческому анекдоту, весьма популярному в Петербурге 1820-х годов, Меттерних сообщил ему о восстании Семеновского полка. Возможно, Александр I действительно в тот момент еще не знал о бунте семеновцев, но в том, что он был довольно подробно осведомлен о настроениях в армии и особенно в офицерской среде, можно не сомневаться. Ему докладывали. И неоднократно. По некоторым сведениям, он знал о существовании тайных обществ и об их подготовке к выступлению в 1826 году. Собирался ли он предпринять какие-нибудь меры? Сказать об этом сегодня трудно, но если и собирался, то просто не успел. Смерть императора изменила планы как правительства, так и руководителей тайных обществ.

Драматические события короткого периода междуцарствия – от внезапной и загадочной смерти Александра I в Таганроге до неожиданного отречения от престола Константина Павловича в Варшаве – побудили руководителей тайного Северного общества пересмотреть сроки намечавшегося на 1826 год вооруженного выступления. Собравшись в квартире К. Ф. Рылеева, заговорщики выработали план немедленных действий. Предполагалось вывести солдат на Сенатскую площадь и принудить Сенат объявить о созыве Учредительного собрания. Формально это должно было быть облечено в требование присяги императору Константину, который слыл либералом. Согласно широко распространенной легенде гвардейские солдаты, стоя на Сенатской площади, весело скандировали: «Конституция», наивно полагая, что это жена Константина.

События 14 декабря 1825 года не только всколыхнули Россию, но и разделили общество на две далеко не равные части. Сохранилось предание о графе Ф. В. Ростопчине, который, узнав о восстании, будто бы сказал: «Обыкновенно сапожники делают революцию, чтобы сделаться господами, а у нас господа захотели сделаться сапожниками».

Исторически восстание было обречено. Однако в Петербурге даже историческая закономерность окрашивается в тона некоторой мистической предопределенности. В городском фольклоре тому есть многочисленные примеры. Есть легенда о вещем сновидении матери Рылеева. Будто бы еще тогда, когда ему было восемь лет, она увидела во сне всю его героическую и несчастную судьбу вплоть до гибели на эшафоте.

Рылеев и сам будто бы знал о своей судьбе. В 1815 году он посетил знаменитую мадам Ленорман, исключительно популярную среди русских парижскую гадалку. Годом раньше к ней обращался даже император Александр I. Тогда она показала «волшебное зеркало», в котором Александр увидел ближайшее будущее династии Романовых. Сначала в зеркале он увидел собственное изображение, которое на короткое мгновение сменилось изображением его брата Константина. Константина сменила фигура другого брата – Николая. Николай долго оставался без движения, а затем Александр увидел «какой-то хаос, развалины, трупы».

Но вернемся к Рылееву. Взглянув на его ладонь, Ленорман в ужасе отпрянула от пришельца и отказалась продолжить гадание. Только после настойчивых просьб Рылеева вещунья проговорила: «Вы умрете не своей смертью». – «Меня убьют на войне?» – холодно спросил Рылеев. – «Нет». – «На дуэли?» – «Нет-нет, гораздо хуже! И дальше не спрашивайте». Сеанс был прерван. Больше Рылееву ничего не удалось выведать у нее.

Более откровенной оказалась мадам Ленорман по отношению к Сергею Муравьеву-Апостолу, который во время пребывания русских войск в Париже вместе с несколькими офицерами тоже посетил ее салон. Едва взглянув на него, она предсказала: «Вы будете повешены». – «Возможно, вы принимаете меня за англичанина, – с улыбкой проговорил Муравьев-Апостол, – я русский, а у нас смертная казнь отменена».

Не менее мистическое приключение случилось и с Павлом Пестелем. В детстве его вместе с братом Владимиром родители решили отправить для воспитания в Дрезден. Отец приобрел два билета на купеческое судно, и они готовы были уже поехать в Кронштадт, откуда судно должно было отправиться в плавание. В этот момент, «по каким-то одному ему ведомым соображениям» отец решил отменить поездку и взял билеты на другой корабль. Каково же было удивление родителей, когда они узнали, что то, первое судно потерпело аварию, и весь экипаж вместе с пассажирами утонул в море. Вспоминая об этом, Павел Пестель с улыбкой каждый раз говорил: «Истину русская пословица говорит: кому быть повешену, тот не утонет».

Что касается самого восстания, то в фольклоре нашли отражение две отчаянные попытки предотвратить трагический исход событий. Одна из них была предпринята великим князем Михаилом Павловичем, который въехал верхом между гвардейцами Флотского экипажа и Московского полка и пытался говорить с моряками. В это время откуда-то появились двое офицеров и некий человек в партикулярном платье. Человек в штатском прицелился в Михаила, но трое матросов Флотского экипажа бросились на него и тем самым, утверждает легенда, спасли великого князя.

Вторая попытка уговорить восставших вернуться в казармы закончилась трагически. Ее предпринял популярный в армии герой Отечественной войны, военный губернатор Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович. Неожиданный выстрел Каховского сразил прославленного генерала. Выстрел оказался смертельным. Рассказывают, что, зная о своей неизбежной и скорой смерти, Милорадович, тем не менее, потребовал, чтобы врач извлек из его тела роковую пулю и показал ему. Когда эту мучительную операцию завершили и извлеченную пулю показали умирающему, то он будто бы сказал: «Пуля не ружейная. Я был уверен, что в меня стрелял не солдат. Теперь я могу спокойно умереть». Так не хотелось ему верить в предательство гвардейцев. И особенно – офицеров. Ведь в среде столичной гвардии все друг друга очень хорошо знали, дружили, что называется, семьями. Многие декабристы состояли в той или иной степени в родстве с императорской фамилией. Рассказывали, что, когда один из старейших иностранных дипломатов, находясь на Сенатской площади, подошел к Николаю I и спросил, не могли бы они, дипломаты, каким-нибудь образом помочь императору, тот сухо проговорил: «Это дело семейное, и в нем Европе делать нечего».

Восстание было жестоко подавлено. Во время следствия декабристы держали себя достойно и не отступились от своих принципов. Осталась легенда, будто во время допросов одному из руководителей восстания – то ли Никите Муравьеву, то ли Николаю Бестужеву – царь, лично проводивший следствие, предложил свободу, от которой декабрист отказался, протестуя против того, чтобы карали или миловали по беззаконной прихоти одного человека.

В народе сохранилась легенда об одном из активных руководителей Северного и Южного обществ подполковнике Михаиле Сергеевиче Лунине, иллюстрирующая независимый характер и свободолюбивый дух декабристов.

Однажды гвардейский полк Лунина стоял около Петергофа. Лето было жаркое, и офицеры в свободное время купались в заливе. Через какое-то время купания эти были запрещены на том основании, что они «происходят вблизи проезжей дороги и тем оскорбляют приличия». Тогда, продолжает предание, Лунин, зная, когда генерал, запретивший купания, будет проезжать по дороге, залез в воду в полной форме, в кивере и ботфортах, так, чтобы генерал мог увидеть странное зрелище: барахтающегося в воде гвардейского офицера в полной амуниции. Едва генерал оказался рядом, как Лунин вскочил на ноги и почтительно отдал ему честь. На вопрос же озадаченного генерала, который тотчас узнал в вымокшем офицере любимца великих князей и одного из блестящих гвардейских офицеров, «Что вы тут делаете?» – Лунин ответил: «Купаюсь, ваше превосходительство, и чтобы не нарушать предписание, делаю это в самой приличной форме».

Уже после восстания, в каземате Шлиссельбургской крепости, который был таким сырым, что вода постоянно капала со свода, Лунин на вопрос коменданта, что можно сделать для облегчения его судьбы, будто бы ответил: «Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика». В Шлиссельбургской крепости Лунин потерял почти все зубы. По воспоминаниям декабристов, встретясь позже со своими товарищами в Чите, он будто бы говорил: «Вот, дети мои, у меня остался один зуб против правительства».

До некоторой степени одиозной фигурой среди декабристов слыл Петр Григорьевич Каховский. Он родился в 1799 году. К 25 годам успел пережить радость незначительных взлетов и горечь болезненных падений. Служил в лейб-гвардии Егерском полку, был разжалован в солдаты, продолжал служить, затем вышел в отставку, пережил пылкую, но безответную любовь, был беден, нищенствовал, по собственному признанию по несколько дней не ел и вечно просил взаймы, чаще всего без надежды отдать долг. Все это вызывало откровенное презрение и даже некоторую брезгливость обеспеченных членов общества. Друзей у него не было вообще, а среди декабристов он держался особняком.

Когда пятерых осужденных на казнь декабристов ранним июльским утром 1826 года вывели на кронверк Петропавловской крепости, где был сооружен деревянный эшафот, то на короткое время они были предоставлены самим себе. Четверо из них сидели на траве и тихо разговаривали. В некотором отдалении одиноко и мрачно стоял Каховский. Перед самой казнью декабристы, прощаясь, братски обнялись друг с другом. И только Каховскому никто будто бы не протянул руки.

Передавали, что после казни руководителей восстания начальник Генерального штаба генерал-фельдмаршал И. И. Дибич получил приказ Николая I провести всех осужденных декабристов мимо тел повешенных. Но даже Дибич растерялся, «получив этот дикий приказ», который так и остался невыполненным.

А между тем есть и другое предание, рассказанное Александром Дюма в романе «Учитель фехтования». Согласно Дюма, на следующий день, узнав, что у двух из пяти приговоренных к казни декабристов оборвались веревки, Николай I укоризненно сказал: «Почему не послали сказать мне об этом? Мне не подобает быть более суровым, чем Бог». Даже если эту легенду придумал сам писатель, то можно не сомневаться, что после выхода в свет романа легенда начала свою самостоятельную жизнь. В нее верили. Не случайно в первом русском переводе романа, вышедшем в 1925 году, этот эпизод полностью отсутствует.

Спустя несколько дней после казни Николай I посетил Морской кадетский корпус. Как рассказывает предание, проходя по коридору, император, едва сохранил спокойствие, когда увидел в одной из ниш миниатюрную виселицу с пятью повешенными мышами.

В связи с тайным погребением казненных декабристов в Петербурге появились две легенды. По одной из них, «тела были вывезены на взморье и там брошены с привязанными к ним камнями в глубину вод». По другой – погребение было тайно произведено на острове Голодай, на пустыре, где предавали земле трупы самоубийц, тех, кто умер от венерических болезней, казненных преступников – всех, кому церковь отказывает в ритуальном погребении. Во всяком случае в 1926 году в связи со столетием со дня казни П. Пестеля, К. Рылеева, С. Муравьева-Апостола, М. Бестужева-Рюмина и П. Каховского именно там, на месте их предполагаемого погребения, по проекту А. Боброва был установлен трехметровый обелиск из черного гранита. Правда, в 1980-х годах возникла еще одна версия. Согласно ей, захоронение казненных декабристов произошло на территории современного завода «Алмаз», там же на острове Голодай. Во всяком случае, и на этом предполагаемом месте погребения пяти повешенных был установлен памятный знак.

Так или иначе, мертвые были преданы земле, а живые ожидали отправки в Сибирь, находясь в казематах Петропавловской крепости. К середине 1826 года узников было так много, что в крепости, по воспоминаниям Д. Завалишина, «иссяк запас замков, которыми замыкали кандалы». В ближайшее воскресенье тюремщиков отправили на мелочный рынок, и те, не разобравшись, закупили, как рассказывает легенда, замки для девичьих заветных шкатулок. На латунных вставках этих миниатюрных замочков были выгравированы всякие популярные в то время среди мещанок пожелания. Так, Завалишин на замке своих кандалов прочитал: «Кого люблю – тому дарю». А Николаю Бестужеву досталось: «Люби меня, как я тебя». Декабристы увидели в этих непритязательных текстах символические формулы их с Николаем I взаимной любви.

Сохранилась еще одна характерная легенда. Один из сторожей Петропавловской крепости был снаряжен на рынок за продуктами для заключенных. В том числе была заказана корзина яблок. Сторож приценился и, по обычаю, начал торговаться: «Что-то дорожишься ты очень, купец хороший. Не для себя ведь покупаю». – «Для кого же?» – деловито поинтересовался торговец. «Для тех, что в крепости посажены». – «А коли так, бери, милый человек, даром», – сказал он и насыпал корзину яблок с верхом.

В конце 1920-х годов на Каменном острове погиб своеобразный памятник, связанный с декабристами, – дача известного либерала, адмирала Николая Семеновича Мордвинова, кстати, единственного из членов Верховного уголовного суда, который в 1826 году отказался подписать смертный приговор декабристам. По преданию, на этой даче бывал Пушкин и часто собирались декабристы.

Следствием событий 14 декабря, среди прочего, стало создание новых государственных институтов сыска и принуждения. Вскоре после восстания на территории Новой Голландии было выделено место для строительства военной тюрьмы. В 1829 году тюрьма, построенная по проекту архитектора военного ведомства А. Е. Штауберта, была готова принять первых арестантов. Она представляла собой трехэтажное кольцеобразное в плане здание с внутренним круглым двором. Уже в процессе проектирования архитектор называл тюрьму «башней», и это название быстро разошлось по Петербургу. Вместе с тем бытовало и другое, фольклорное название – «бутылка». Если верить преданию, то выражение «лезть в бутылку», то есть вести себя дерзко, вызывающе или оказывать сопротивление, вошло в обиход в связи с появлением новой тюрьмы.

Сразу же после окончания следствия по делу декабристов, в июле 1826 года было создано печально знаменитое «Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии». Насчитывавшее в момент образования шестнадцать сотрудников, Третье отделение размещалось в несохранившемся ныне доме на Мойке. В 1838 году оно переехало на Фонтанку, 16, близ Цепного моста, отчего и получило у петербуржцев название «Дом у Цепного моста».

Первым шефом Третьего отделения был граф А. X. Бенкендорф, который, по легенде, получая эту должность из рук самого императора, попросил у него инструкций «относительно действий вверенного ему управления». В ответ государь будто бы протянул ему носовой платок со словами: «Вот моя инструкция: чем больше слез утрешь – тем лучше».

Постепенно, по мере того как расширялись функции Третьего отделения и росла потребность в его услугах, помещения дома у Цепного моста перестраивались, расширялись и благоустраивались. Флигеля приобретали глубокие подвалы, скрытые переходы и секретные помещения. Существовала даже легенда о подземном ходе, прорытом между Третьим отделением и Михайловским замком, хотя трудно было объяснить, почему именно Михайловским замком, который еще с 1801 года, сразу после насильственной смерти Павла I, потерял свое политическое значение. Вероятно, память о зловещей резиденции Павла I усиливала страх обывателей перед Третьим отделением.

Правой рукой Бенкендорфа, а по единодушному утверждению современников – головой графа, был умный и проницательный Дубельт. У Дубельта существовала весьма характерная привычка, хорошо известная в столице. Вознаграждение тайным агентам выдавалось в суммах, которые всегда были кратны трем. «В память тридцати сребреников», – пояснял будто бы граф в кругу близких друзей.

После смерти Бенкендорфа Третьим отделением руководил вспыльчивый и несдержанный Алексей Орлов. Про него в Петербурге ходили самые жуткие слухи. Опять, как и в давние времена при небезызвестном Шешковском, начали говорить о специально устроенных в кабинете Орлова креслах, по его команде опускавшихся под пол вместе с провинившимся, который тут же получал «ощутимое возмездие за свои вины». При этом, рассказывает легенда, ни исполнители, ни потерпевший не видели друг друга.

К декабрю 1825 года, когда произошло восстание, Сенатская площадь уже восьмой год представляла собой строительную площадку, в центре которой возводился Исаакиевский кафедральный собор. История этого собора восходит к эпохе Петра Великого. Как известно, он родился в день Исаакия Далматского, безвестного византийского монаха, причисленного к лику святых. В 1710 году в честь своего святого небесного покровителя Петр велел выстроить деревянную Исаакиевскую церковь. Она находилась вблизи Адмиралтейства и была, собственно, даже не церковью, а «чертежным амбаром», в восточной части которого водрузили алтарь, а над крышей возвели колокольню.

В 1717 году на берегу Невы, западнее Адмиралтейства, начали строить каменную Исаакиевскую церковь. Но грунт под фундаментом неожиданно стал оседать, и церковь пришлось срочно разобрать. В 1768 году Екатерина II, всегда считавшая себя политической и духовной наследницей Петра, начала возведение нового Исаакиевского собора по проекту Антонио Ринальди. Собор строился на новом месте, сравнительно далеко от берега. Он облицовывался олонецкими мраморами, яркий, праздничный и богатый вид которых, по мнению современников, достаточно точно характеризовал «золотой век» Екатерины. Но строительство затянулось, и к 1796 году – году смерти Екатерины – собор был возведен лишь до половины.

Павел I сразу после вступления на престол приказал передать мрамор, предназначенный для Исаакиевского собора, на строительство Михайловского замка, а собор достроить в кирпиче. Нелепый вид кирпичной кладки на мраморном основании рождал у обывателей дерзкие сравнения и опасные аналогии. В столице появилась эпиграмма, авторство которой фольклор приписывает флотскому офицеру Акимову, поплатившемуся за это жестоким наказанием плетьми и каторжными работами в Сибири:

Двух царствований памятник приличный:

Низ мраморный, а верх кирпичный.

В разных вариантах, а их только в нашем собрании – шесть, петербуржцы пересказывали опасную эпиграмму, прекрасно понимая, что символизируют «низ мраморный» и «верх кирпичный». Вот, к примеру, как выглядел еще один вариант:

Сей храм докажет нам,

Кто лаской, кто бичом:

Он начат мрамором,

Окончен кирпичом.

Кстати, когда во исполнение последнего, окончательного монферрановского проекта, уже при императоре Александре I, начали разбирать кирпичную кладку, фольклор немедленно откликнулся новой эпиграммой, в которой появился третий символ третьего царствования:

Сей храм трех царств изображенье:

Гранит, кирпич и разрушенье.

В 1809 году Александр I объявил конкурс на проектирование нового Исаакиевского собора, а 26 июня 1818 года произошла его торжественная закладка. Проект создал молодой французский архитектор Огюст Монферран, приехавший в Россию за два года до этого. Храм строился так долго, как ни один собор Петербурга. В это время в столице одновременно велись три грандиозные стройки: железная дорога между Петербургом и Москвой, первый постоянный мост через Неву и Исаакиевский собор. По этому поводу салонные остряки шутили: мост через Неву мы увидим, но дети наши не увидят, железную дорогу мы не увидим, но дети наши увидят, а Исаакиевский собор не увидим ни мы, ни наши дети.

Говорили в Петербурге и о каком-то ясновидце, который предсказал будто бы, что Монферран умрет, как только достроит Исаакиевский собор. Потому-то он так долго строит, острили в столице. По преданию, в торжественный день освящения собора новый император Александр II в присутствии двора, многочисленных вельмож и приглашенных сделал будто бы замечание архитектору за «ношение усов» – привилегию, которой пользовались только военные. «Пораженный неприязненным к нему отношением императора, Монферран почувствовал себя дурно» и спустя месяц умер.

Но существует и другое предание о неожиданной скоропостижной смерти архитектора. В скульптурном декоре Исаакиевского собора есть группа святых, наклоном головы приветствующих появление Исаакия Далматского. Среди них находится скульптурное изображение самого Монферрана с моделью собора в руках – своеобразный автограф архитектора. Во время освящения собора один из приближенных угодливо обратил внимание императора на то, что все святые преклонили головы перед Исаакием Далматским и только архитектор, преисполненный гордыни, не сделал этого. Государь ничего не ответил, однако, проходя мимо архитектора, руки ему не подал и не проронил ни слова благодарности. Тот не на шутку расстроился, ушел домой до окончания церемонии, заболел… и через месяц скончался.

Смерть Монферрана, якобы предсказанная задолго до окончания строительства и случившаяся точно в предсказанное время, повторила старый петербургский фольклорный сюжет гибели строителя, ставшего как бы жертвой собственного детища. Мы уже знаем о кончине графа Строганова по завершении строительства Казанского собора, о самоубийстве Кокоринова на чердаке Академии художеств, одним из авторов проекта которой он был. Если правда, что Павел I принимал непосредственное и активное участие в проектировании Михайловского замка, то и его трагическая гибель через сорок дней после вселения в замок становится в один ряд с этими мистическими смертями.

Жил Монферран в собственном доме на набережной Мойки среди прекрасной коллекции произведений античного искусства, собранной им в последние годы жизни. Завистники, обвиняя зодчего в финансовых злоупотреблениях при строительстве Исаакиевского собора, распространяли в городе слух, будто архитектор приобрел себе дом именно на эти деньги. Но мало ли что говорили о Монферране в столице. После открытия Александровской колонны родились слухи, будто колонна эта должна была быть вся из мрамора, да вот мрамор пошел на строительство и украшение собственного дома архитектора, а колонну пришлось якобы по этой причине сделать из гранита. Однажды император будто бы уступил недоброжелателям архитектора и велел произвести расследование, которое, впрочем, «ничего противозаконного не обнаружило». По слухам, пронесшимся тогда по столице, Николай I на это сказал: «Ну, бог с ним, с этим Монферраном, пускай себе берет сколько угодно, только бы другим не давал».

Жилище каменщика, как называл свой дом архитектор, славилось не только коллекцией, которая в Петербурге считалась второй после эрмитажной. Радушный хозяин любил гостей, но, как говорили в Петербурге, «приглашал не более девяти, по числу греческих муз, полагая, что только такое количество соответствует приятной беседе».

Появление Исаакиевского собора в ансамбле главных площадей Петербурга сразу же вызвало общественный протест, переросший в полемику, длящуюся до сих пор. Особенно острое критическое отношение собор вызывал у современников Монферрана, затем оно начало постепенно затухать, чуть ли не через сто лет неожиданно ярко вспыхнуло вновь в период пресловутой борьбы с космополитизмом и, наконец, вовсе исчезло в наши дни, когда в сотнях путеводителей, буклетов, проспектов и открыток собор предстает чуть ли не символом Петербурга, чуть ли не его архитектурной доминантой наряду с Адмиралтейством и Медным всадником, оградой Летнего сада и Стрелкой Васильевского острова. И если говорят о недостатках собора, то вскользь, мимоходом и так непропорционально мало, что это бесследно растворяется в море хвалебных эпитетов. Между тем, по мнению многих исследователей, масса собора, удручающе огромная, несоразмерная ни с человеком, ни с окружающими постройками, не может считаться признаком хорошего вкуса в городе, где именно эти качества всегда клались в основу всякого проектирования. Собор, как отмечали почти все источники до 1940-х годов, излишне тяжел и грузен в своей пышности. Как писал Вл. Михневич, он производит подавляющее и «если можно так выразиться, мистически-торжественное» впечатление. Тем не менее он поражал своими «размерами, высокохудожественными деталями, редкостью и драгоценностью употребляемых на его постройку материалов и бездной труда, положенного на сооружение этого чуда». Как рассказывает предание, один высокопоставленный сановник заметил, что если бы даже собор был весь вылит из серебра, то стоил бы не дороже, чем стоит теперь.

Видимо, не случайно мифология Исаакиевского собора со дня окончания его сорокалетнего строительства вплоть до наших дней отражает скорее негативное отношение к нему петербуржцев, нежели позитивное.

Рассказывают, как один из «шалунов» того времени, он же – один из блестящих авторов знаменитых сентенций Козьмы Пруткова, «неистощимый забавник с необычным даром имитатора» Александр Жемчужников ночью, переодевшись в мундир флигель-адъютанта, объехал всех архитекторов Петербурга с приказанием «наутро явиться во дворец ввиду того, что провалился Исаакиевский собор». А легенда о том, что Исаакиевский собор постепенно оседает под тяжестью собственного веса, жива до сих пор. Даже легенда о продаже, в связи со страшным голодом 1930-х годов, Исаакиевского собора в Америку, о чем мы будем говорить в свое время, предполагает, как это ни грустно отмечать, его исчезновение из петербургской панорамы.

Строительство собора завершилось в 1858 году, однако строительные леса с него долго не снимали. Выстроенный, как говорили, недобросовестно, он требовал постоянного ремонта и подновления. Причем, ремонт производился не за счет средств собора, но на деньги, специально отпускаемые из царской казны. Денег, похоже, не жалели, и по этому поводу в городе родилась легенда, что дом Романовых падет, как только закончится ремонт собора и с него снимут строительные леса. И действительно, леса с Исаакиевского собора впервые сняли в 1916 году, чуть ли не накануне отречения Николая II от престола и падения самодержавия в России.

Одновременно с Исаакиевским собором Монферран построил в Петербурге три значительных сооружения, каждое из которых могло бы принести архитектору не меньшую славу. Об Александровской колонне мы уже упоминали. Она была установлена в 1834 году на Дворцовой площади в память о победе в Отечественной войне 1812 года. Колонна, представляющая собой монолит красного гранита, увенчана фигурой ангела, лицо которого имеет сходство с лицом Александра I. Так распорядился, согласно легенде, Николай I, одновременно указав скульптору Орловскому, что голова змеи, попранной крестом ангела, должна иметь сходство с лицом Наполеона. Гранитный монолит был поднят и без каких-либо креплений установлен на фундамент с помощью 60 кабестанов в течение 1 часа 45 минут. В основание фундамента было забито 1250 свай и… согласно одной старинной легенде, зарыт ящик первоклассного шампанского.

В 1820 году по проекту Монферрана для князя А. Я. Лобанова-Ростовского рядом с Исаакиевским собором строится треугольное в плане здание, широко известное в Петербурге своим восьмиколонным портиком с фигурами мраморных львов, на одном из которых спасался от наводнения герой пушкинской поэмы «Медный всадник». Через какое-то время князь решил продать этот дом, но так как подходящего покупателя долго не находилось, то он решил устроить рублевую лотерею. Был выпущен миллион билетов, и только один из них – выигрышный. «За один рубль – дворец в столице», – подогревали ажиотаж маклеры. Николай I, рассказывает легенда, вызвал Лобанова-Ростовского и «гневно сказал, что не княжеское дело заниматься коммерцией». Дом был куплен в казну, и в нем разместилось военное ведомство.

Так случилось, что все основные постройки, возведенные по проектам Монферрана, сосредоточены в центре города, вблизи его основного сооружения – Исаакиевского собора. Кроме уже перечисленных, Монферран построил особняк для известного петербургского богача Демидова на Большой Морской улице. Особняк отличался изысканной и богатой внутренней отделкой, о чем долгое время судачили в столице. Однажды Демидова посетил Николай I. Как рассказывает легенда, после внимательного осмотра помещений, он ушел, бросив на ходу, что «вестибюль у Демидова отделан лучше, чем столовая в Зимнем дворце».

В 1859 году в центре Исаакиевской площади был открыт памятник Николаю I. Виртуозно гарцующий на двух задних ногах конь со всадником опирается на сложный многоярусный пьедестал, по углам которого – четыре аллегорические женские фигуры: Мудрость, Слава, Правосудие и Вера. В Петербурге бытует легенда о том, что эти фигуры, исполненные скульптором Р. К. Залеманом, будто бы имеют портретное сходство с женой и тремя дочерьми Николая. Причем, для скульптуры Мудрости с зеркалом в руке, в котором должна была отражаться Правда, позировала якобы сама императрица Александра Федоровна. Вероятно, те же верноподданнические корни имеет и другая расхожая легенда: о том, что у ангелов на фасадах Исаакиевского собора – лица членов императорской семьи.

Еще до открытия памятника Николаю I петербургские остроумцы обращали внимание обывателей на то, что памятники Петру Великому и Николаю установлены на одной оси, обращены в одну сторону, но отгорожены друг от друга Исаакиевским собором. Одно петербургское предание рассказывает, что уже на следующий день после открытия памятника на сгибе передней правой ноги коня появилась доска с яркой надписью: «Не догонишь!» А другая легенда сохранила поговорку, широко распространенную в городе: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает».