Филострат

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Филострат

(№ 1807). «Вот и другой случай, происшедший с ним в Эгах. Киликиянами в ту пору правил некий человек, наглый и развратный. Когда до него дошел слух о красоте Аполлония, он тут же бросил все дела – а он в это время вершил суд в Тарсе – и поспешил в Эги под предлогом болезни, якобы нуждаясь в помощи Асклепия. Там, подойдя к Аполлонию, который прогуливался в одиночестве, он попросил: «Заступись за меня перед богом». – «Зачем тебе заступник, - возразил тот, - ежели совесть у тебя чиста? Благочестивым боги рады и без поручительства». … «Все же я хотел бы, клянусь Зевсом, прежде кой о чем попросить тебя». – «О чем же?» - «О том, о чем положено просить красавцев – поделиться красотой и не отказывать в прелестях». Все это он говорил томным голосом, строя глазки, с обычными у подобных развратников ужимками. Аполлоний, насупившись, прервал его: «Да ты с ума сошел, мерзавец!» Услыхав такое, тот не просто разгневался, а еще и начал угрожать, что голову-де тебе снесу, однако юноша в ответ только усмехнулся и воскликнул: «О третий день!» И действительно, как раз на третий день негодяй был убит на дороге стражниками, ибо вместе с каппадокийским царем Архелаем затеял заговор против римлян. Этот рассказ и многие другие, ему подобные, записаны Максимом Эгийским, который благодаря своему прославленному красноречию удостоился войти в число императорских письмоводителей» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского I 12 [Филострат 1985, с.10-11])

(№ 1808). «[ Аполлоний, придя в дворец к вавилонскому царю, ] подозвал Дамида, заведя с ним такую беседу: «Ты давеча спрашивал меня об имени той самой уроженки Памфилии, которая якобы была в дружбе с Сафо и в песнопениях во славу Артемиды Пергейской сумела совместить эолийский лад с памфилийским. … Так вот звали эту премудрую жену Дамофилой, и рассказывают, будто она, подобно Сафо, имела сношения с девицами и слагала любовные стихи, а также и храмовые песнопения, из коих одно, а именно посвященное Артемиде, переделано ею для пения на сапфический лад» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского I 30 [Филострат 1985, с.22])

(№ 1809). «[ Аполлоний в Индии ] Что же до царского брата и царского сына, весьма миловидного отрока, то выглядели они ничуть не лучше, чем если бы у своих же провожатых были рабами» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского III 27 [Филострат 1985, с.63])

(№ 1810). «Первую беседу с ефесянами вел он со ступеней храма… Ефесяне были большими охотниками до плясунов и скоморохов, так что Ефес был полон дуденья, топота и обабившихся красавчиков, а потому, хотя жители в это время и перекинулись к Аполлонию, он почитал нечестным закрывать глаза на вышеописанные непотребства, но поименовал их и тем многих от них отвратил» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского IV 2 [Филострат 1985, с.74])

(№ 1811). «[ Аполлоний вызывает призрак Ахилла ] При этих словах сотрясся курган мгновенною дрожью и вышел из него юноша пяти локтей ростом в плаще фессалийского покроя – и он отнюдь не выглядел наглецом, каким иные воображают себе Ахилла: внешняя суровость не умаляла его приветливости, а красота его, по-моему, так и не удостоилась должной хвалы, хотя Гомер и говорит о ней так много – поистине, красота эта несказанна, и любое славословие не столько воспевает ее, сколько уничижает. …

…Я спросил, так ли он погребен, как рассказано об этом у стихотворцев.

«Я покоюсь, - отвечал Ахилл, - так, как и мне, и Патроклу всего сладостней, ибо сошлись мы в ранней юности, а ныне заключены в единой золотой урне, словно единое существо. Что же до того, будто оплакивали-де меня музы и нереиды, то муз никогда здесь не бывало, а нереиды приходят и сейчас»» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского IV 16 [Филострат 1985, с.79-80])

(№ 1812). «Упомянутый юноша звался Тимасион, едва вышел из отроческих лет и был еще во цвете миловидности, так что в него влюбилась мачеха, но он остался целомудрен – и тогда она стала его преследовать и накликала на него отцовский гнев, оклеветав пасынка похуже Федры, ибо оговорила его, будто он-де обабился, и любовники-де ему милее женщин. Юноша покинул Навкратис – дело было в Навкратисе – поселился близ Мемфиса: снарядил себе судно и сделался нильским корабельщиком. И вот, плывя вниз по реке, увидел он Аполлония, плывшего вверх, понял, что перед ним общество мудрецов, опознавши их по рубищам и книгочийству, и попросил: «Допустите ревнителя мудрости разделить с вами плаванье»» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского VI 3 [Филострат 1985, с.118])

(№ 1813). «[ Речь Аполлония перед эфиопскими мудрецами ] Сам-то я, руководимый незрелостью и неопытностью, любопытствовал именно о вас, ибо множество слыхал рассказов о сверхъестественных ваших познаниях, но когда изъяснил я это наставнику своему, он прервал речи мои нижеследующими словами:

«Предположим, что ты – из влюбчивых и питаешь страсть к юной миловидности, а тебе повстречался красивый отрок и, очарованный пригожестью его, принялся ты расспрашивать, чей он сын, и вот оказалось, что отец у него – воевода и богат конями, а деды у него – хороводители, однако же ты его именуешь «о потомок корабельщика!» или «о сын окружного старосты!». Как, по-твоему, привлечешь ты этим способом расположение отрока или, напротив, опротивеешь ему вконец, ибо не зовешь его по отческому чину, но измышляешь ему в предки каких-то безвестных ублюдков? Ну, а ежели питаешь ты страсть к мудрости, постигнутой индусами, то неужто будешь именовать ее порождением не отцов, но вотчимов?» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского VI 11 [Филострат 1985, с.125])

(№ 1814). «Нижеследующее происшествие записано со слов Аполлония, рассказ коего слушал также и Деметрий. Некий отрок из Мессены Аркадской, явившись в Рим, привлек там все взоры своею молодою пригожестью, и многие в него влюбились столь страстно, что хотя в числе влюбленных оказался и Домициан, не побоялись быть ему соперниками. Между тем отрок был скромен и соблюдал юность свою в чистоте. Когда бы презрел он золото или деньги, или коней и прочие подобные приманки, коими порой завлекают красавчиков, то не заслужил бы он похвалы нашей, ибо именно в таких правилах и должен быть воспитан всякий мужчина; но юный аркадянин, стяжав почестей больше, чем все на свете царские любимцы вместе взятые, все-таки не соблазнился тем, чем был соблазняем – и так, наконец, по воле самодержавного своего обожателя оказался он в темнице.

Там он подошел к Аполлонию, очевидно желая о чем-то поговорить… Аполлоний сказал: «Молод ты еще быть преступником, а сидишь под замком, совсем как мы, злодеи». …

«Как раз вид-то мой меня и погубил, ибо из-за него император в меня влюбился; но он настолько не щадит предмета своих же восхвалений, что задумал меня опозорить и хочет любиться со мною, словно с женщиной!» Аполлоний был слишком восхищен отроком, чтобы приступить к нему с расспросами, полагает ли он зазорным вместе спать и прочее в этом духе, тем более, что видел, как краснеет юный аркадянин и как тщится выражаться попристойнее. Поэтому Аполлоний спросил только: «Владеешь ли ты у себя в Аркадии рабами?» …

Тут юноша, сообразив, к какому ответу подводит его Аполлоний, возразил: «Я знаю, сколь сурова и неумолима тиранская сила, посредством коей желают тираны быть господами даже и вольным гражданам, однако я сам себе хозяин и уберегу свою неприкосновенность». – «Но как? Возможно ли защититься словами от влюбленного, который уже с мечом ломится к твоим прелестям?» - «Лучше подставить шею, ибо мечу того и надобно!» - «Я вижу, что ты – истинный аркадянин!» - похвалил Аполлоний.

Позднее он упоминал об этом отроке в одном из своих посланий, описав его куда милее, чем удалось мне в повести моей. Восхваляя читателю послания смиренномудрие юноши, Аполлоний сообщает, что тот не был казнен тираном, коего удивил стойкостью своею, но уплыл в Малею и затем в Аркадии был в таком почете, какого не доставалось от сограждан даже спартанцам, стерпевшим порку» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского VII 42 [Филострат 1985, с.167-169])

(№ 1815). «[ Защитительная речь Аполлония перед Домицианом ] … Пусть они содержат конюшни, и на форум их выкатывает упряжка белых жеребцов, пусть угощаются они с золота и серебра, пусть покупают себе в усладу многотысячных красавчиков, пусть прелюбодействуют до поры тайком, а потом – когда застанут их наконец в постели – женятся на этих своих потаскухах, пусть рукоплещет толпа их славным победам…

… А теперь оправдаюсь касательно волос – тех, прежних, - ибо в обвинении значится, что волосы-де у меня нестрижены-нечесаны. Не меня тут должны корить египтяне, но завитых юнцов, кои златыми своими кудрями завлекают дружков и подружек и вместе развратничают! Пусть себе радуются и веселятся, пусть ухаживают изо всех сил за кудрями и умащают их благовониями, а мне завлекательность не пристала, ибо я страстен лишь бесстрастием…» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского VIII 7 [Филострат 1985, с.173, 176-177])

(№ 1816). «[ Аполлоний в Олимпии ] Когда некий юнец из афинских гостей сказал, будто Афина весьма благоволит государю, Аполлоний возразил: «Уж в Олимпии-то уйми ты свою трещотку и не позорь богиню пред родителем ее». Тот, однако же, продолжал докучные свои речи, твердя, что богиня-де по справедливости благосклонствует императору, ибо он-де исполняет в Афинах должность эпонима. Тогда Аполлоний воскликнул: «Хоть бы он распорядился Панафинеями!»

Вот так первым своим ответом он приструнил болтуна за дурное его мнение о богах, якобы милостивым к тиранам, а вторым ответом намекнул, что афиняне противоречат своему же указу о Гармодии и Аристогитоне, ибо хотя почтили они упомянутых мужей изваянием на вечевой площади за панафинейский их подвиг, однако по-прежнему ублажают тиранов, назначая их себе в правители» (Филострат. Жизнь Аполлония Тианского VIII 16 [Филострат 1985, с.190])

(№ 1817). «Лакедемоняне одевались в окрашенные пурпуром хитоны или для того, чтобы поражать врагов страхом перед этим цветом, или же чтобы не так заметна была кровь по ее сходству с такой краской. А вам, красавцам, следует вооружиться одними лишь розами и получать это вооружение от тех, кто в вас влюблен. Гиацинт к лицу белокурому юноше, нарцисс – темнокудрому, а роза – всем, потому что она сама была некогда юношей [Адонисом], хотя теперь она цветок, лекарство, благовоние. Розы прельстили Анхиза, обезоружили Арея, привлекли Адониса, они – кудри весны, они – блеск земли, они – светочи любви» (Филострат. Письма 3, пер. А.Н.Егунова [Греческая проза 1961, с.509])

(№ 1818). «Скажи, откуда ты, юноша, столь сурово относящийся к любви? … Ты кажешься мне скифом и варваром, [явившимся] от известного алтаря и негостеприимных жертв». (Филострат. Письмо 5 [Латышев 1947-52, с.522 (1948, № 2, с.295)])

(№ 1819). «Гнезда дают приют птицам, скалы – рыбам, глаза – прекрасным юношам. Птицы и рыбы странствуют, покидая свои убежища, и, бывает, переселяются на новые места (к этому их побуждает смена времен года), а красота, единожды влившись потоком в глаза, не покидает своего пристанища. Так и мои – приняли тебя, и повсюду я ношу тебя с собой в тенетах моих глаз. Иду ли я на берег моря – оно являет из пен тебя, как, по мифу, явило Афродиту, иду ли на луг – ты блистаешь среди цветов. Разве хоть один из них может соперничать с тобой? Да, они любезны взору и прекрасны, но только один краткотечный день. Взгляну ли на небо – мне кажется, что солнце закатилось и понизу совершает свой путь, а его место заступил ты. Наступает ли ночь – я вижу только две звезды: Веспер и тебя» (Филострат. Письма 10, пер. С.В.Поляковой [Греческая проза 1961, с.509-510])

(№ 1820). «Ты натер себе ногу сандалией – верно, что это довольно неприятно. Ужасно как кусает нежное тело новая обувь! … Почему ты не ходишь босиком? … Не бойся: пыль нежно, как трава, примет твои шаги. О, мерная поступь милых нег, о, новые цветы, о, произрастания земли, о, напечатленные поцелуи!» (Филострат. Письма 18, пер. А.Н.Егунова [Греческая проза 1961, с.510])

(№ 1821). «Мальчику. … …человек красивый огорчает нас даже тогда, когда он не смеется и тем более, когда он мрачнее, чем ему свойственно. Ведь и солнцу не подобает скрывать свой лик в тучах; что же это за уныние, что за ночная тьма, что за угрюмый мрак? Улыбнись, ободрись, верни нам сияющий свет твоих очей!» (Филострат. Письмо 24, пер. М.Е.Грабарь-Пассек и Т.А.Миллер [Памятники 1964, т.2, с.148])

(№ 1822). «Трактирщице. Выпьем же вместе, но только взглядами; ведь и Зевс, вкусив такой взгляд, приобрел себе красавца виночерпия» (Филострат. Письмо 33, пер. М.Е.Грабарь-Пассек и Т.А.Миллер [Памятники 1964, т.2, с.147])

Филострат Старший. Диалог «О героях». (Примеч. А.В.Захаровой [Дарет 1997, с.140])

(№ 1823). Примеч.40. Ахилл: у Филострата (48. 2): «имел красивые длинные волосы золотого цвета, нос не крючковатый, а только немного оттянутый вниз, брови идеальной формы, прекрасные сияющие глаза, в которых отражалось волнение и движение души, когда сам Ахилл был спокоен, но покой и решимость, когда он принимался действовать... он был самым справедливым из героев как по природе, так и вследствие обучения у Хирона».

(№ 1824). Примеч.41. Патрокл: у Филострата (49. 1—3): «...немногим старше Ахилла... муж мудрый и благоразумный... ростом и храбростью уступал Аяксу Теламониду, но превосходил локрийца; имел черные глаза, довольно красивые брови, волосы средней длины, ноздри раздувающиеся, как у горячих коней».

См. Филострат. Картины I 20, I 28. См. также Эроты [Филострат 1936, с.28], любовь Гермеса к Амфиону [Там же, с.34], Пелопс [Там же, с.42], сатиры и Олимп [Там же, с.46], охотники [Там же, с.54].

(№ 1825). «Обрати внимание! Четверо самых красивых Эротов отошли от других в сторону; двое из них бросают друг в друга яблоками, а вторая их пара – один стреляет в другого из лука, а тот в свою очередь пускает стрелы в первого; и на лицах у них нет ни тени угрозы; напротив, открытую грудь они подставляют друг другу, как будто желая, чтоб именно туда вонзились стрелы. Прекрасный тут кроется смысл. Смотри, правильно ль я понимаю художника. Это, мальчик, картина дружбы, влеченья друг к другу. Те, что играют, кидаясь яблоками, означают начало любви; вот почему один поцелует и яблоко бросит, другой же подхватит его, открывши ладони, конечно, затем, чтоб, если поймает, самому с поцелуем его бросить обратно. А та пара стрелков – они закрепляют любовь, успевшую в них зародиться. Так вот что хочу я сказать. Эти играют, чтоб тем положить начало любви, а эти стреляют, чтоб влечение их без конца продолжалось». (Филострат. Картины I 6, 3 [Филострат 1936, с.28])

(1) Источник дает изображение Нарцисса, а эта картина рисует нам и источник, и всё, что окружает Нарцисса. Юноша только что кончил охоту и стоит у источника; из него самого истекает какое-то чувство влюбленности, - ты видишь, как, охваченный страстью к собственной прелести, он бросает на воду молнии своих взоров. (2) Этот грот посвящен Ахелою и нимфам; расписан он картинами вполне естественно, статуи сделаны плохо и из местного камня, - один из них изъеден временем, у других же многое поотбито детишками тех пастухов, которые гоняют тут коз и быков: еще несмышлены они и не могут понять, что в этих статуях есть нечто божественное. Возле источника ясны следы вакхических оргий, здесь справляется служение Дионису, сам он указал это место своим вакханкам: расползлись виноградные дикие лозы и плющ; завился в красивых побегах здесь виноград, и гроздья свисают на нем; растут деревья, которые тирсы дают для вакханок; шумною стаей искусные птицы поют своими звонкими голосами песни. У ручья – белоснежные цветы; не вполне они еще распустились, но, чествуя юношу, они здесь уже появились. Высоко ставя реальность рисунка, художник показывает в этой картине, как каплет роса с цветов, на которых сидит и пчела. Не знаю, она ль обманулась картиной, или нужно считать, что ошиблись мы, считая ее настоящей пчелою. Но не все ли равно: не в этом ведь дело.

(3) Тебя же, о юноша, обманула не какая-нибудь картина, не краски или воск к себе приковали, не понял ты, что вода отразила тебя таким, каким ты в ней себя увидал, и не хочешь ты нарушить хитрый обман источника, а для этого было б достаточно лишь кивнуть головой, отодвинуться в сторону от изображения или рукой шевельнуть, но не стоять на одном месте. Ты же, как будто встретившись с другом, остался стоять, ожидая, что из этого будет. Может быть, ты думаешь, что источник станет с тобой говорить? Но напрасно мы говорим – он нас и не слушает; жадно смотрит он на воду, весь отдавшись и слухом, и зрением. Давай же мы сами будем говорить, как здесь все нарисовано. (4) Юноша стоит прямо; он отдыхает, заложив нога за ногу; левой рукой опирается он о копье, которое воткнуто в землю, правой рукой он оперся на бедро, частью чтоб самого себя поддержать, а частью чтоб подчеркнуть красоту задней части, открывшейся потому, что тело его склонилось налево. Там, где рука изгибается в локте, между нею и телом виден просвет, видны и складки на коже, где согнута кисть руки; получается тень, где рука становится открытой ладонью, и косые линии тени падают в сторону, так как пальцы повернуты внутрь. Грудь поднята сильным дыханием; не знаю, остаток ли это еще возбуждения от охоты или это волненье любви. А вот взгляд достаточно нам говорит о влюбленности. От природы горячий, веселый – его смягчает отблеск любовного желанья, появившийся в нем, - он думает, что от того отражения, которое смотрит на него из воды, он видит взаимное чувство любви, так как ведь сам он так же смотрит, как этот образ в воде. (5) Много можно было б сказать и о его волосах, если б мы встретились с ним на охоте. Бесконечны движенья волос у того, кто бежит, еще больше их, когда каким-либо ветром они развеваются. Но и теперь их нельзя обойти молчанием. Пышны они и как будто из золота; часть их вьется сзади по шее, часть, разделившись, лежит за ушами, часть ниспадает на лоб, а часть слилась с бородой. Видом похожи оба эти Нарцисса, взаимно друг другу являя одни и те же черты; разница в том лишь, что один стоит на земле, а другой погружен в ручье. И вот стоит юноша у спокойной воды, или, вернее сказать, пристально смотрит она на него и как бы пьет его красоту». (Филострат. Картины I 23 [Филострат 1936, с.48-49])

(1) Прочти эти буквы на гиацинте; они ведь написаны на нем и говорят, что вырос он из земли в память прекрасного юноши, и каждой весной плачет над ним цветок, появившись на свет, надо думать, из него самого, следом за его смертью. Но пусть этот цветущий луг не задержит твоего внимания, заставляя забыть нас о юноше; ведь в самом юноше цветет уж этот цветок таким, каким из земли он поднялся. Картина говорит нам об этом, указывая, что и волосы были у юноши цвета, как гиацинт, и живая его кровь, впитавшись в землю, придала цветку его своеобразный оттенок в окраске. Эта кровь течет из его головы, так как диск упал на нее. Страшно неудачный удар, и нельзя сказать наверное, что повинен в нем Аполлон. (2) Но так как сюда мы пришли не как ученые толкователи мифов, не как склонные относиться ко всему с сомнением, а просто как зрители находящихся здесь картин, то разберемся в этой картине и прежде всего посмотрим на то место, где мечется диск. Здесь сделано небольшое возвышение, на котором можно стоять одному; служа опорой спине и правой ноге, дает оно телу наклон вперед и тем облегчает вторую, левую ногу, которой нужно приподняться и вместе с правой рукою сделать движение кверху. Что же касается позы того, кто мечет здесь диск, то он, повернув назад голову, должен настолько согнуться направо, чтоб видеть свой собственный бок, и бросить диск так, как будто бы он на ремне старался поднять его кверху, собрав все усилие на правой своей стороне. (3) И наверно ведь Аполлон метнул диск каким-либо подобным образом, да он и не мог бы пустить его иначе; когда же диск внезапно упал на юношу, в результате вот уж лежит на земле Гиацинт, как и диск, лежит как настоящий лаконский юноша, с прямыми ногами, привыкший к бегу, уж развивший свои руки, являя созревшую силу костей. Аполлон стоит еще на площадке, отвратив от этого зрелища взоры и опустивши глаза на землю. Ты скажешь, что он окаменел – настолько он поражен испугом. (4) Озорной же Зефир, в дикой выходке из мести к нему, отклонил диск на юношу. Смехом и шуткою кажется это для ветра и издевается он, наблюдая за тем, что случилось. Ты видишь, конечно, его; крылья у него на висках; сам он видом изнеженный; носит венок из всевозможных цветов, и вскоре вплетет он сюда и цветок гиацинта». (Филострат. Картины I 24 [Филострат 1936, с.49-50])

(1) Роскошный кафтан, обычный костюм у лидийцев: сам он еще совсем мальчик, с первым пушком бороды; Посейдон, с доброй улыбкой обратившийся к юноше и охотно дарящий ему коней, - все говорит о лидийце Пелопсе, когда он пришел к морю молить Посейдона о помощи в борьбе с Эномаем. Эномай не хочет иметь себе зятя; он убивает влюбленных в Гипподамию и чванится их головами, своею военной добычей; так охотники гордятся своею охотничьей добычей в виде голов огромных львов и медведей. И по молитве Пелопса являются с моря золотая колесница и кони, как будто родившиеся на земле, но они могут на легких своих копытах пробежать и по волнам Эгейского моря, не смочив в колеснице даже оси. Для Пелопса счастливо кончился славный подвиг, а славное творение художника давай мы сейчас разберем. (2) Не малый труд, думаю, поставить вместе всех четырех коней так, чтобы не перепутались ноги у них, и, взнуздавши их, не давать им баловаться; заставить стоять того, кто не хочет стоять на месте, успокоить, кто хочет копытами бить, и того, кто высоко поднимает голову, а четвертый конь, повернувшись к Пелопсу, восхищается его красотой, и ноздри его широко раскрыты, как будто он ржет. (3) Все дальнейшее говорит нам об искусстве умного художника: Посейдон любит юношу – свидетели в этом ему и котел, и Клото; следует думать, что тогда уже стало блестяще-прозрачным плечо Пелопса. От брака, раз уж он решен, Посейдон не отговаривает юношу, но, любя его, он довольствуется тем, что рукою коснулся Пелопса, жмет его правую руку, дает советы ему для скачки. А он, самоуверенный, только и «дышит Алфеем» и глаз не сводит с коней. Приятен он на вид, но смотрит свысока, гордясь своей повязкой; выбиваясь из-под нее золотыми потоками, волосы юноши гармонируют со лбом и по цвету сливаются с юным пушком бороды и, хотя развеваются туда и сюда, но остаются в порядке. (4) Его спину, и грудь, и все, о чем много было бы сказать, будь Пелопс обнаженным, художник нам не показывает на картине: одежда покрыла руки, одежда покрыла и ноги до самого низу. Лидийцы, как и другие материковые варвары, закрывши одеждой свою красоту, прилагают старанье блеснуть роскошными тканями, хотя можно было бы блистать красотою, данной природой. Все это мы видим и у Пелопса, а остальное закрыто надетой на нем одеждой: только на левом плече одеянье надето нарочно небрежно, чтоб не скрыть исходящего от него блеска; еще ночь и юноша блещет своим плечом, как вечерней звездою». (Филострат. Картины I 30 [Филострат 1936, с.57-58])

(1) Я думаю, ты уже сам догадался, читая Гомера, что Ахилл любил Антилоха. Ты видишь, он самый юный из всего войска эллинов, и вспоминаешь, что на состязании он получил в награду целых полталанта золота. Потому-то именно он и приносит известье Ахиллесу о смерти Патрокла; это была мудрая мысль Менелая, чтоб вместе с печальным известьем он был ему утешением, когда посмотрит Ахилл на любимца. И плачет он над горем любящего его Ахиллеса, и держит руки его, чтобы он не убил себя; а Ахиллесу приятно, я думаю, что он к нему прикасается, и что плачет вместе с ним Антилох.

(2) Так рисует его нам Гомер; а вот полный драматизма сюжет, который дает нам художник: пришедший из Эфиопии Мемнон убивает Антилоха, когда он бросился защищать отца. Этим он приводит в ужас ахейцев, сам являясь как некий ужасный призрак. А перед Мемноном стоят как какие-то сказочные существа его черные воины. Ахейцы, отбивши антилохово тело, плачут над ним, все – и Атриды, и хитрый вождь итакийский, и сын Тидеев, и оба одноименные Аяксы. … (3) И все войско горюет о смерти юноши; они стоят вокруг него с печальным стенанием, воткнувши в землю свои копья, скрестивши ноги; стоят они, опершись на копья, большинство опустив свои скорбные головы. (4) Ахиллеса же можно узнать не по волосам – их нет у него после смерти Патрокла, - но по самому виду, по его громадному росту и по этому самому отсутствию длинных кудрей. Он рыдает, упавши на грудь Антилоха, и обещает, думаю я, воздвигнуть ему погребальный костер и все, что для этого нужно, при этом, конечно, ему посвящает оружие и голову Мемнона; он обещает отомстить Мемнону так же, как и некогда отомстил он Гектору, чтобы и в этом не был Антилох ниже Патрокла. А Мемнон стоит среди войска своих эфиопов, страшный, с копьем в руке, одетый в львиную шкуру, и издеваясь, насмехается он над Ахиллом. (5) Посмотрим же теперь Антилоха: на юный возраст уж сразу указывает нежный пух его бороды, и волосы его вьются, как солнечный свет. Легки и изящны ноги его, и все тело соразмерно с легкостью бега; ярко горит его кровь, сбегая по телу, как по кости слоновой, так как копье вонзилось ему в самую грудь. И юноша лежит не поблекший, не похожий на труп, но еще веселый и улыбающийся: на лице его написана радость, что спас он отца, и в этот момент Антилох погиб от удара копья, и жизнь покинула его лицо не тогда, когда он скорбел, но когда им владела счастливая радость». (Филострат. Картины II 7 [Филострат 1936, с.68-69])

(1) Не будем считать, милый мальчик, содержанием этой картины подвиг Геракла над кобылицами Диомеда, которых он уже победил и размозжил им головы своею дубиной. Одна из них лежит уж убитой, другая – еще вздрагивает, третья, кажется, хочет вскочить, а четвертая падает; дико вздыбились гривы их; косматы они до самых копыт и вообще – настоящие дикие звери; их кормушки полны человеческим мясом и костями, которые Диомед давал на корм этим кобылам! И сам тот, кто так кормил лошадей, насколько он еще более дикого вида, чем его кобылы, рядом с которыми он лежит, поверженный на землю! Этот подвиг надо считать более трудным потому, что сверх многих других Эрот возложил его на Геракла, что для него было тяжким несчастьем. Абдера, полусожранным, отняв его у кобыл, выносит Геракл; они сожрали его еще нежного, более юного, чем Ифит; это можно судить по останкам его; до сих пор они еще остаются прекрасными, лежа на львиной шкуре. (2) Пусть другой влюбленный проливает слезы над ними, их обнимает, говорит жалкие речи с грустным от горя лицом; пусть другому ставят погребальную доску как дар на могилу прекрасного. А Геракл поступил совершенно иначе, не как все: город он основывает в честь Абдера, который мы и доныне зовем его именем; там он устроит игры в память Абдера, и на них будут состязаться в кулачном бою, в борьбе, и в их сочетании, одним словом, во всем, только не на конях». (Филострат. Картины II 25 [Филострат 1936, с.92-93])