💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Пинский Л. Магистральный сюжет. М.: Советский писатель, 1989. С.297-320.

И в наше время слава Вальтера Скотта (1771 —1832) достаточно велика во всем мире. Его много читают, осо­бенно юношество, его ценят как создателя исторического романа, а также как замечательного поэта.

Но не такова была слава этого писателя у современни­ков. Около 1820 г. Вальтер Скотт царил над всей худо­жественной прозой. Он был, по свидетельству Белинского, «поэтом всех полов и возрастов от отрочества... до глубокой старости». Он вызывал всеобщий, единодушный восторг. Критика признавала его «вторым Шекспиром». Великий немецкий поэт Гёте считал, что Вальтер Скотт «создал совершенно новое искусство, имеющее свои собственные законы». На некоторое время он заслонил всех прежних романистов и стал «отцом современного романа», «совре­менным Гомером», а его творчество признавалось высшим образцом эпического рода в литературе нового времени.

Читателю наших дней, знакомому с романами Стен­даля, Бальзака и Диккенса, Толстого, Достоевского и Горького, эти оценки уже кажутся плодом неумеренного восторга, правда понятного у современников, которые часто склонны преувеличивать значение того, кто открыл перед ними новый мир исовершенно новые источники (замечания Пушкина о романах Вальтера Скотта). Но нынешнему читателю, который сдетства пьет из этих источников, нужно знать, в чем существо открытия Вальтера Скотта в теории художественного развития общества. Задолго до Вальтера Скотта, в особенности в XVIII веке существовала богатая традиция европейского романа. Он давал широкую картину общества и его учреждений («Путешествия Гулливера» Свифта) или нравов частной жизни («Том Джонс» Филдинга). Это были романы из современной жизни, но, чтобы стать современными и жизненными в более полном смысле слова, им не хватало одного — исторического изображения человека и общества. Не то чтобы романисты до Вальтера Скотта не понима­ли, что в разные эпохи и у разных народов жизнь раз­личалась и нравы были разные, — это обстоятельство было достаточно известно, но им представлялось, что для «суще­ства» человеческого общества эти исторические и нацио­нальные черты не играют решающей роли, что это всего лишь, так сказать, «внешние одежды», а не его настоящая «природа». В «Путешествии Гулливера» или в вольте­ровском «Кандиде» мы попадаем в другие страны, фан­тастические или реальные, но жизнь там, по сути дела, та же, хотя и в непривычных масштабах и формах.

Но отсюда вытекало, что не только в изображении человека писателям до Вальтера Скотта не хватало истори­ческих и национальных красок (или, как говорят, «исто­рического и национального колорита»). Вся картина жизни получалась недостаточно яркой как картина именно современной жизни, ибо она не осознавалась как звено в живом историческом движении общества, как этап в раз­витии народной жизни. Короче, изображение человека и общества у Дефо и Филдинга, Лесажа и Вольтера в зна­чительной мере страдает отвлеченностью.

В силу ряда обстоятельств на долю Вальтера Скотта выпала честь открыть для романа новые живительные источники и внести историзм в изображение мира и человека.

Вальтер Скотт жил в одну из самых бурных эпох в истории европейского общества. Промышленный переворот в Анг­лии и французская буржуазная революция взорвали остов феодального строя. Наполеоновские войны и связанное с ними освободительное движение народов всколыхнули всю Европу. Между старым обществом и современной жизнью легла пропасть. Движение истории стало слишком ощутимым, чтобы можно было по-прежнему удовлетворяться представлениями о неизменных законах «человеческой природы». Ее место заняла история и народы как герои исторического движения. Принцип исторического развития проникает в философию, естествознание и общественные науки, в искусство и литературу. Теперь уже стараются изучать прошлое, чтобы понять настоящее и то направление, в котором движется общество.

К тому же в Шотландии, на родине Вальтера Скотта, наряду с бурным развитием капитализма — преимущест­венно в средней части страны, в промышленном районе Глазго, — оказались, как мало где в Европе, живучими остатки самых древних форм человеческого общества, и будущий создатель исторического романа мог их наблюдать с детства. В горной Шотландии у гайлендеров (горцев) сохранился клан, звено в развитии первобытного родового общества. И многие «шотландские» романы Вальтера Скотта (в том числе и «Пертская Красавица») в значи­тельной мере посвящены быту клана — живого памятника исторического прошлого. «В романах Вальтера Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной Шот­ландии», — пишет Ф. Энгельс. Путешествия по родной стране, знакомство с социальными контрастами разных ее областей стали для Вальтера Скотта как бы путешествием в далекое прошлое его родины, в ее историю.

Вальтер Скотт был призван возродить у современников интерес к прошлому и возбудить живое чувство истории также благодаря условиям своей личной жизни и воспи­тания. Потомок старинного шотландского рода, будущий великий романист родился в семье юриста, в главном городе Шотландии — Эдинбурге. Но после недуга, пере­несенного в раннем детстве (из-за него Вальтер Скотт остался на всю жизнь хромым), родители, желая попра­вить здоровье ребенка, решили перевезти его в деревню. Здесь, в живописной местности на берегах реки Твид, на фоне темнеющих на горизонте высоких Чивиотских гор стояли развалины древних замков и монастырей, и все дышало таинственной стариной. Предания о неукротимых баронах, владетелях этих замков, об их деяниях и пре­ступлениях еще были свежи в памяти местных жителей. О них в поле рассказывал ребенку пастух, лучший друг эго детства, и дома — родная бабушка, а тетка пела ему старинные баллады об Уоллесе и Роберте Брюсе, героях борьбы за свободу Шотландии. В этой пограничной с Англией области лучше, чем где-либо, сохранились преда­ния и легенды о героической старине. Они, а также семей­ные рассказы о его воинственных дедах пленили вообра­жение ребенка. Первой прочитанной им книгой было со­ставленное еще в XVII в. одним из Скоттов повествова­ние о древних представителях этого рода, среди которых были и прославленные дерзкими набегами разбойники, и фанатические борцы за новую веру, и искусные охотники, и даже могучие чернокнижники, повелители духов (по воле одного такого колдуна будто бы была рассечена на­трое вершина Эльдона). Какие сказочно яркие и значи­тельные натуры выдвигала эта бурная жизнь прошлых веков, и как не похож на нее — пожалуй, более разумный и справедливый, но серый — сельский быт деда, а в горо­де — жизнь отца, мирного блюстителя закона! Этот конт­раст навсегда определил вкусы, интересы и общественные позиции будущего создателя исторического романа.

И когда по окончании школы, а затем университета в Эдинбурге Вальтер Скотт, идя по стопам отца, стано­вится адвокатом, его любовь к старине сказывается в пристрастии к старинным книгам, рукописям и памятни­кам материальной культуры. Молодому, но уже опытному археологу поручают заведовать монетной коллекцией Эдинбурга. Через несколько лет Вальтера Скотта назначают шерифом округа, где некогда обитал клан его пред­ков. Разъезжая по графству в качестве облеченного административной и судебной властью чиновника, борясь с на­рушителями закона и охраняя именем английского короля новый порядок, он одновременно собирает народные песни о кровавых стычках на «шотландской границе», о защит­никах древней шотландской независимости, непримири­мых врагах английской экспансии, о поборниках старинной «вольницы». И мятежным, неукротимым натурам, кого он, английский шериф, преследует, поэт Вальтер Скотт воздвигает поэтический памятник в своем сборнике «Песни Шотландской Границы» (1802—1803). В груди его «живут две души», прекрасно уживаясь и даже дополняя друг друга: душа шотландского патриота — и душа патриота Англии, который знает, что его родной стране исторически суждено было объединиться с соседней в одно государство к обоюдной выгоде; душа поэта — и душа трезвого мыслителя, понимающего, что сама жизнь прежнего обще­ства подготовила рождение новой культуры, более высокой и прогрессивной.

Вслед за этим сборником народных песен появляются первые самостоятельные поэмы Вальтера Скотта. Живое чувство прошлого, поразительная свежесть описаний и взволнованный тон рассказа покорили умы тогдашних чи­тателей и открыли им целый неведомый доселе мир. Место действия этих поэм сделалось предметом паломничества для тысяч путешественников: они посещали места, «где бежит и шумит меж утесами Твид», «где подъемлется мрачный Эльдон», и любовались стенами какой-нибудь «Мельрозской обители» или «Мертонскими ле­сами». Все, мимо чего раньше проходили не замечая, стало после этих поэм для читателя источником поэти­ческого переживания, где природа и руины выступи­ли как бы живыми свидетелями и сверстниками прош­лого.

Поэмы и баллады доставили Вальтеру Скотту в начале XIX в. (до выступления Байрона) славу первого поэта Англии. Но мировую известность ему завоевывают романы, которые он публикует с 1814 г. вплоть до года смерти. Здесь его художественный гений достигает полной зрело­сти, и глубокая любовь к прошлому возвышается до более объективной, драматической картины жизни целого обще­ства. И часто герои этих романов — те же прославлен­ные народные герои шотландских и английских баллад: Робин Гуд («Айвенго»), Роберт Рыжий («Роб Рой»), Гарри Гоу («Пертская Красавица»). Иногда и сама фабу­ла заимствована из местного предания, услышанного ма­леньким Вальтером от матери («Ламермурская невеста»).

Творчество Вальтера Скотта романиста открывается циклом из истории Шотландии: «Веверлей» (1814), «Пу­ритане» (1816), «Легенда Монтроза» (1819) и др. За ними последовали романы из английской истории: «Айвенго» (1819), «Кенильворт» (1821), «Вудсток» (1826) и др., а также из истории Франции — «Квентин Дорвард» (1823), истории Швейцарии— «Анна Гейерштейнская» (1829) или Византии— «Граф Роберт Парижский» (1813). Впрочем, и в поздние годы шотландский романист иногда возвращается к истории родной страны: «Пертская Кра­савица» (1828), «Замок Опасный» (1832).

Перед глазами читателя XIX в. предстала в художественной форме вся история европейского общества, начи­ная с эпохи крестовых походов («Граф Роберт Париж­ский», «Талисман», «Айвенго») через период возвыше­ния королевской власти («Квентин Дорвард»), расцвет абсолютизма («Кенильворт»), вплоть до периода буржуаз­ной революции и реставрации в Англии («Вудсток», «Певерил Пик», «Пуритане») и последних боев старых сил с победившим в Англии новым буржуазным строем («Роб Рой», «Веверлей»).

Семь веков европейского общества (от второй половины XI в. до середины XVIII в.) — такова амплитуда исто­рического романа Вальтера Скотта. Как некий художест­венный Колумб, Вальтер Скотт открыл для литературы целый неисследованный континент исторического про­шлого. «Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях современной ему словесности. Он указал им источники совершенно новые, не подозреваемые прежде», — писал Пушкин. И на некоторое время форма исторического романа вытеснила все иные и совпала в представлении писателей и читателей того времени с понятием романа. «В наше время, — замечает Пушкин, — под словом роман разумеют историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании. В. Скотт увлек за собою целую толпу под­ражателей». Во Франции молодой Бальзак («Шуаны», 1829), Гюго («Собор Парижской Богоматери», 1831), Виньи («Сен-Мар», 1829) и Дюма, в Германии Гауф («Лихтенштейн», 1826), в Италии Манцони («Обручен­ные», 1827), в США Купер («Шпион», 1821) — вот наи­более известные исследователи новооткрытого материка художественного творчества, причем каждый из них шел своим особым путем, не говоря уже о «целой толпе под­ражателей». У нас в России славу «русского Вальтера Скотта» оспаривали тогда Загоскин («Юрий Милославский», 1825) и Лажечников («Ледяной дом», 1835), но влияние Вальтера Скотта чувствуется и в прозе Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Да его уже не мог и не должен был избегнуть ни один выдающийся писатель той эпохи. Ведь «действие В. Скотта» потому оказалось таким «ощути­тельным во всех отраслях современной ему словесности», что оно означало новый плодотворный метод в изображении человека и общества, далеко выходящий по своему значе­нию за пределы собственно исторического романа. Исто­рический метод утверждается, начиная с периода роман­тизма, во всем европейском искусстве (не только в романе, но и в драме и даже в опере) как новое завоевание искусства.

Но в чем же заключается это новое «историческое» освещение жизни у Вальтера Скотта?

«Пертская Красавица», типичный для Вальтера Скотта роман, может дать нам ответ на этот вопрос.

Роман открывается (как обычно у Вальтера Скотта) живописной картиной местности, где происходит дейст­вие, — графства Перт, «красивейшей части Северного королевства». И вот перед нами жизнь старинного шот­ландского города XIV в. Средневековая улица, по которой шествует мирный почтенный ремесленник со своей до­черью и где он не огражден среди бела дня от наглых приставаний высокомерного вельможи. И эта же улица ночью во время потасовки, когда горожанам приходится взяться за оружие, чтобы отстоять честь своих дочерей. Государственный совет, на котором обнаруживается вся беспомощность королевской власти. Сходка горожан на площади после ночной стычки с дворянами для защиты своих традиционных «привилегий, вольностей, прав и гарантий». Перед нами сцены из жизни двора и духовен­ства, ремесленников и горцев — общественный и домаш­ний быт, не менее пестрый и живописный, чем девственный ландшафт шотландских гор и равнин, окружающих старый город Перт.

Вначале бросается в глаза внешний облик, необычные краски этой далекой от нас — в пространстве и време­ни — жизни: празднование веселого Валентинова дня, когда каждая девушка выбирает себе суженого — Вален­тина, ночной маскарад, «божий суд», призванный обна­ружить виновника загадочного убийства, обряд похорон вождя у горцев и т. д.

А в ходе повествования вырисовывается повседневный быт дворян и особенно горожан. Читатель знакомится с патриархальными взаимоотношениями между мастером и подмастерьем, которому обычаи средневекового цеха пред­писывают обязанности домашнего слуги: накрывать стол, наливать вино, сопровождать семью хозяина в качестве телохранителя; но который в то же время — член семьи мастера. Запоминается одежда горожан (чего стоит хотя бы обычный наряд кузнеца: под кожаным полукафтаном —легкая и гибкая кольчуга, плащ, под которым спрятан охотничий нож, на голове — бархатная шляпа со стальной прокладкой и т. д.). Язык героев романа изобилует харак­терными для времени выражениями и поговорками. Да и весь сюжет «Пертской Красавицы» как бы поясняет, при каких обстоятельствах возникло крылатое выражение: «Я бился за свою собственную руку», на которое автор любит ссылаться и в других своих романах.

Вальтер Скотт — один из самых замечательных масте­ров подобного «национально-исторического колорита», и уж одним этим «совершенно новым, не подозреваемым прежде источником» поэтической правды он поразил во­ображение своих современников, питая их романтический вкус к необычайному и далекому. Живописная внешняя «красочность» его романа, мало потускневшая от времени, во многом объясняет популярность Вальтера Скотта и в наши дни, особенно у юного читателя.

Но еще Белинский, имея в виду великого шотландского писателя, отмечает, что «колорит страны и века, их обычаи и нравы, выказываются в каждой черте исторического романа», но «не составляют его цели». Подлинный исто­ризм Вальтера Скотта не сводится к этим внешним эффек­там исторического покрова народной жизни, ее ласкаю­щего взор убранства. За ним раскрывается более значительное, а порой и трагическое содержание истории.

«Пертская Красавица» рисует шотландскую жизнь конца XIV в., но эта картина достаточно показательна и для других европейских стран в период позднего средне­вековья. Никогда королевская власть не пребывала в таком унижении, как при первых Стюартах, в особенности в годы правления слабохарактерного Роберта III (1390—1406), второго представителя этой династии. Королевский двор в это время не имел даже постоянной резиденции, а Шот­ландия — столицы. Соперничество могущественных фео­далов — Дугласов, Дональдов, Гамильтонов — обходится достаточно дорого государству. Но уже складывается в стране новая общественная сила — города. Пока они еще довольно слабы (даже самые крупные города Шотландии, такие, как Глазго и Перт, насчитывали тогда немногим более двух тысяч жителей), но именно городам суждено было в будущем сыграть решающую роль, и жизнь слав­ного города Перта составляет средоточие интереса всего повествования. Наконец, на заднем плане действия вы­ступают обитатели гор — члены одного из шотландских кланов, сохранившего нравы и строй почти первобытной жизни.

В обрисовке действующих лиц автор «Пертской Кра­савицы» последовательно выдерживает социальный метод характеристики. Гордый, высокомерный граф Дуглас, че­столюбивый и коварный герцог Албани, легкомысленный и распутный герцог Ротсэй и его друг и наставник, изы­сканный и двуличный интриган Джон Раморни, — это придворно-феодальный мир, причем натура и поведение любого из них — вариация как бы единого образа человека из привилегированного круга общества. Резко отличаются от них горожане — Саймон Гловер, Гарри Гоу, Оливер Праудфьют, и это отличие иной общественной среды. Не только сословное положение, но даже профессия наклады­вает заметный отпечаток на натуру героя, становясь богатым источником индивидуализации характера. Разве характер и поведение Раморни не вытекают из его поло­жения шталмейстера и «распорядителя удовольствий» на­следного принца? Он отличается, поэтому, от другого интригана и честолюбца, столь родственного ему по на­туре, — герцога Албани, который метит занять престол Шотландии. Албани ведет себя с большим достоинством, более скрытно и осторожно. Отсюда же и своеобразие каждого из героев-ремесленников. Смелый и воинственный характер Гарри Гоу (он же Гарри Смит), этого Геркулеса горожан, во многом объясняется его профессией кузнеца. «Когда я кую клинок и закаляю его для войны, возможно ли при этом даже не вспомнить, как им орудуют?» — оправдывается он перед своей красавицей, когда она упре­кает его за драчливый нрав. Понятно, что Гарри Смит отличается от мирного перчаточника Саймона Гловера, более сдержанного в поведении, человека более широких и терпимых взглядов на жизнь. Объясняя свои дружествен­ные отношения с горцами, к которым обычно горожане относятся весьма недружелюбно, Гловер ссылается на то, что по роду своего занятия он должен поддерживать связь с этими скотоводами, поставляющими ему кожу, знать их язык и сообразоваться с их нравами. Среди горожан резко выделяется демоническая фигура Двайнинга, кото­рого все — как рыцари, так и горожане — несколько по­баиваются. Его смелый и трезвый ум, свободный от всяких предрассудков, изобретательность, ядовитое презрение к окружающим связаны с профессией аптекаря, а значит, по тому времени, ученого, естествоиспытателя, который учился и в Париже, и в Кордове у арабов (в средние века арабы были учителями европейцев, как в медицине, так и в других науках), где Двайнинг прошел школу свободо­мыслия. Это один из первых «свободных умов» евро­пейского общества, но в условиях своего века он одиночка, ставший на путь преступлений и человеконенавистни­чества. А если отвлечься от общественной и истори­ческой почвы этого характера, от века, в котором он живет, от его сословия и профессии, тогда пропадет весь коло­рит образа, мы не поймем его жизненного смысла, и Двайнинг покажется нам искусственным «ужасным злодеем», который так часто встречается в старых ро­манах.

Насколько эта социальная характеристика у Вальтера Скотта более конкретна и убедительна, чем в романах XVIII в., где лицемерный и порочный герой оказывается часто родным братом героя простодушного и честного и оба они порождены одной и той же средой (например, честный Том Джонс и порочный Блайфил у Филдинга)! Ибо писатели XVIII в., хотя и показывали влияние общест­венной среды на натуру человека, стремились, в конечном счете, вывести все разнообразие человеческих характеров из «неизменных» и «вечных» (а по существу отвлеченных) законов «человеческой природы»; из стремления к собственному благополучию, с одной стороны, и общительности, любви к себе подобным — с другой. Тем самым их худо­жественные типы оставались еще в достаточной мере аб­страктными. Вот почему Белинский усматривает заслугу Вальтера Скотта в том, что он «дал историческое и со­циальное направление новейшему европейскому искусству».

Не только характеры, но также юмор или трагизм положения имеют у Вальтера Скотта источником со­циальную жизнь определенной эпохи. Чего стоит, напри­мер, характерный для времени юмористический эпизод, когда перчаточник отстаивает перед сыном сапожника честь своего цеха, доказывая, что ремесло, которое «обслу­живает руку», выше того, которое «работает на ноги». Поразительна сцена, где Конахар, юный вождь племени, накануне роковой битвы, которая должна решить участь его клана, признается своему воспитателю в том, что он трус. Этот эпизод приводится Белинским как замечатель­ный образец трагической коллизии, достойной стать рядом с коллизией Гамлета, ибо здесь и там трагизм основан на «ложном положении человека, вследствие несоответствен­ности его натуры с местом, на которое его поставила судьба». Трагизм подобной ситуации неотделим от со­циального положения героя. Поэтому трусость Праудфьюта, шапочника по профессии, этого «хвастливого воина» города Перта, наоборот, источник неисчерпаемых коми­ческих положений. Его желание, во что бы то ни стало, походить на смелого Гарри Гоу контрастирует с его образом жизни — это всего лишь причуда его тщеславия. И поэтому даже обстоятельства смерти Праудфьюта, то, что он по недоразумению принял на себя удар топора, предназначенный для храброго кузнеца, в одежду которого нарядился и шествовал, подражая походке Гоу и насви­стывая его песню, окрашены в комические тона. С другой стороны, Вальтер Скотт дает социальное объяснение и душевной борьбы Конахара. Эта слабость, которая воспри­нимается и им самим, и его приемным отцом как что-то чудовищное и противоестественное, — не следствие наваж­дения или чар, исходящих от кольчуги, выкованной его противником, и не «молоко вскормившей его белой лани» тому виной, как считают суеверные горцы. С немалой тонкостью автор отмечает с первых страниц романа влия­ние семье ремесленника, где воспитывается вождь клана, в особенности роль дочери перчаточника — кроткой Ката­рины, наставницы Конахара — любимой им; она смягчала дикую натуру горца, но отняла у нее первобытную цель­ность. Душа Конахара в известной степени принадлежит уже двум мирам. Родившийся в лесу, взращенный горцем, он в горожанине Гловере обретает второго отца и, полюбив его дочь, готов ради нее отказаться от сана вождя и остаться в мире Пертской Красавицы. И не случайно (согласно одной из версий развязки) он под конец обретает душевный покой под руководством отца Климента, третьего своего наставника, провозвестника новых, более гуманных взгля­дов на жизнь. Семена будущего, семена культуры одержи­вают после гибели клана в душе Конахара верх над про­шлым и варварством.

Но здесь мы подошли к основе всего исторического романа Вальтера Скотта. В «Пертской Красавице» не только мастерски воспроизведена социальная картина оп­ределенного общества, дано не только его настоящее, но и показано историческое движение, процесс развития народ­ной жизни от глубокого прошлого через настоящее к дале­кому еще будущему. И в этой динамике — подлинная линия о человеческом долге или праве, вообще кончается вся его человечность. За пределами клана он уже охотится, как зверь в лесу, — все дело решает сила или ловкость. Для него нет различия между зверем и «чужим» челове­ком — не членом клана, разве только если «чужой» явится к его воротам, прося убежища.

Поэтому беззастенчивый грабеж, увод скота, захват земель у соседа — обычное или даже почтенное занятие для мужчин клана. Горожане ненавидят этих разбойни­ков — катеранов. Кровавые схватки соседних племен — нормальное состояние для этого мира, в природе которого заложены семена его гибели. Феодальное государство даже поощряет взаимоистребление кланов, чтобы избавиться от опасного очага независимости и общественной смуты. И, несмотря на все неповторимые для позднейшего клас­сового общества достоинства, исчезновение первобытного строя с его слишком узким чувством человечности было необходимо. Равнодушный к общенациональным интере­сам патриархальный род в Шотландии, как и в ряде других стран Европы, оказывался неизменно слепым орудием вра­гов прогресса. И в таких романах, как «Веверлей» и «Роб Рой», Вальтер Скотт показал, что последние вос­стания шотландских кланов за независимость в XVIII в. старалась использовать в своих интересах феодальная реакция.

Феодальный мир, выведенный в романе, является поэтому следующей и более высокой ступенью в развитии Шотландии. Для XIV в. это ее настоящее по сравнению с прошлым родовым состоянием. Рамки жизни здесь уже го­сударственные, а не племенные. Феодалы превосходят диких горцев экономически, политически, а также куль­турой. Государственный закон, органы суда и порядка отчасти ограничивают произвол и столкновения, по край­ней мере, они наделены этими функциями. Но на протя­жении всего повествования видно, как фактически еще слабы закон и его органы в феодальном обществе. В этом смысле слабость короля Роберта III — не только его личная, но и историческая черта: Вальтер Скотт очень удачно выбрал эпизод в истории Шотландии, показатель­ный для всего средневекового строя (не только в Шотлан­дии). Дело в том, что закон, право в средневековом понимании — это привилегия, предоставляемая извест­ному кругу общества (например, дворянству), или местно­му коллективу (например, области или городу), или даже определенному лицу в зависимости от рождения, за­слуг, а то и просто от его реальной силы, с которой при­ходится считаться. Привилегия есть, таким образом, и закон, и изъятие из всеобщего закона, узаконение для избранной части общества ее особых прав и «вольностей». Высокомерие графа Дугласа поэтому также не столько личная, сколько общественная черта феодала, который чув­ствует за собой военную и экономическую силу, а сле­довательно, и право, привилегию. Сцена, где Дуглас велит вывести девушку-менестреля Луизу за монастыр­скую ограду и высечь ее, характерна для представления о праве в средние века. Ни у кого из окружающих эта сцена не вызывает возмущения (за исключением герцога Ротсэя, который усматривает в этом приказе личное ос­корбление), ибо чинить суд и расправу по своему усмотре­нию — высшая привилегия знатного лица. Да и автор, в общем, не отказывает Дугласу в благородстве характера.

Граф Марч, не добившись справедливости при дворе, объявляет своему сопернику войну, исход которой может решить только сила. Право на войну — исконная феодаль­ная привилегия. И жизнь средневекового общества в исторически верном изображении автора — это непрекра­щающиеся насилия и междоусобицы — нормальное со­стояние этого строя. На сей раз не вечная война между изолированными кланами, но внутренняя война сословий и феодалов между собой возвещает грядущий упадок и этого общества. И не случайно роман «Пертская Красавица» завершается двумя катастрофами. Это два основных исторических события, занесенных в современные хроники (летописцем XIV в. Форденом): гибель клана Кугил и насильственная смерть герцога Ротсэя и бывших его при­спешников. Каждая из этих катастроф исторически зна­менательна и воспринимается как поэтический символ, обращенный к будущему.

Третий круг действующих лиц — мир ремесленников города Перта — еще тесно связан с феодальным строем. Перчаточник Гловер и кузнец-оружейник Гоу преимуще­ственно обслуживают местную знать и рыцарство. Валь­тер Скотт изображает средневековый город, который в ус­ловиях полунатурального хозяйства еще является как бы приложением к замку и работает на него. Во главе городского совета стоит рыцарь сэр Патрик, потомок Красного Разбойника. Горожане борются пока только за место под феодальным солнцем и не мечтают о болеезначительных и далеких целях. Даже берясь за оруж_Ие против дворян, они лишь отстаивают дарованные им в этом обществе местные привилегии, ибо как же иначе дей­ствовать «в стране, где законы не могут оградить нас если у нас не хватает храбрости защищаться самим» Город пока еще звено феодального строя, хотя и само­стоятельное.

Но горожанам приходится, отвоевывая себе место в мире феодальных зубров, держаться сообща. Сплоченность выгодно отличает их от враждующих рыцарей. Средние века знают немало примеров, когда непривилегированное третье сословие и в особенности крестьяне поднимались против угнетателей. Незадолго до описываемого в романе момента в Англии произошло великое народное восстание Уота Тайлера (1381). На заседании королевского совета с тревогой вспоминают об этих еще свежих в памяти событиях, а Дуглас усматривает в ночной стычке горожан с дворянами отблеск пожара в соседней стране, который может перекинуться в Шотландию. Правда, жизнь шот­ландского крестьянина, не считая занимающих особое место горцев-скотоводов, не нашла своего освещения в романе. В «Пертской Красавице» народная жизнь высту­пает только в сценах городского быта. Но мы видим, как у горожан вместе с экономическим ростом крепнет вера в себя и чувство собственного достоинства. «Думай о чест­ности, а о чести пускай хлопочут драчливые дураки со шпорами на пятках», — поучает Саймон своего будущего зятя. И когда в конце романа Дуглас выражает удивление тому, что «мужик отклоняет рыцарское звание, а горожа­нин — награду из рук графа», становится ясно, что в этом обществе незаметно складывается — пока еще скромная в своих требованиях — новая сила. Решительные бои бур­жуазии за утверждение своего господства во всей стране составляют тему «Пуритан» и «Вудстока» — романов Вальтера Скотта из эпохи английской революции. Но уже и здесь горделивая фраза Гарри Гоу: «Я бился за собст­венную руку» — достаточно многозначительна.

Изображение социальной жизни у Вальтера Скотта всегда историческое. Касаясь религиозной жизни средних веков, автор с замечательной силой рисует в «Пертской Красавице» могущество церкви, ее власть над умами, интриги жадного духовенства в верхах общества (сцена ис­поведи короля) и в низах (например, когда богатого горожанина под угрозой объявления еретиком понуждают дать согласие на пострижение единственной дочери в мо­нахини, для того чтобы его состояние перешло к церкви). Однако в этом обществе еще живучи остатки обычаев и верований дохристианского прошлого (празднование Ва­лентинова дня у горожан и в особенности верования горцев, связанные с магическими представлениями древ­него рода). А рядом с бдительным орденом доминиканцев («псов Господа»), учрежденным в предыдущем, XIII веке, дабы травить и искоренять огнем еретиков, уже раздаются голоса проповедников новых учений о реформе церкви. Отца Климента, преследуемого доминиканцами, подозре­вают в связях с лоллардами — приверженцами учения Джона Бола, которое вдохновляло крестьян, восстававших под знаменем Тайлера. Показательно, что именно в среде горожан, могильщиков феодализма, эти еретические уче­ния, подготовившие позднейшую Реформацию, находят благоприятную почву. Не только сама Пертская Красавица проникается учением отца Климента, но подозрение падает и на осторожного перчаточника, ее отца, вынужденного спасаться бегством из-за религиозного террора, установ­ленного доминиканцами. И то, что довольно скоро прихо­дится отменить эти полномочия доминиканцев, вооружив­ших против себя все общество, в том числе и знать, знаме­нательно для Шотландии, которая стала впоследствии в силу ряда национальных причин одной из твердынь победившей Реформации.

Такова суть «исторического и социального направле­ния», которые Вальтер Скотт, по словам Белинского, «дал европейскому искусству», в частности роману. В рас­становке действующих лиц «Пертской Красавицы», в ее внешней интриге — как обычно в романах Вальтера Скотта, любовной истории — это подчеркнуто тем, что любви героини добиваются три претендента: юный вождь клана, наследник феодального престола и простой кузнец. Уже с первых сцен романа, где Катарина в сопровождении отца посещает церковь, намечается соперничество трех поклонников, принадлежащих к трем мирам этого романа. Здесь завязывается узел всей интриги, которая, начиная с мелкой ссоры между Конахаром и Гоу и попытки Ротсэя проникнуть ночью в дом героини (также обычной бытовой сцены), постепенно разрастается, приобретает всё большее значение и под конец, вливаясь в борьбу кланов и враж­дующих между собой феодалов, выходит на политическую арену в двух событиях официальной истории. В них обнажаются обреченность клана и слабость королевской власти, и в то же время это победа горожанина Гоу над его могу­щественными соперниками, залог его союза с любимой в финале романа. Вальтер Скотт обнаруживает замечатель­ное искусство в подобном разрастании сюжета частной жизни (этот сюжет, конечно, продукт художественного вымысла), в его перерастаниив историческое событие, причем история всегда только венчает сюжет, а не состав­ляет основу интриги.

«Роман отказывается от изложения исторических фак­тов и берет их только в связи с частным событием, но через это он разоблачает... изнанку исторических фактов» (Белинский). Мы видим социальную подоплеку историче­ского события, его корни в быту и нравах общества, в за­кулисной борьбе личных интересов.

Вальтер Скотт не случайно предпочитает называть свое произведение не романом, а «драматическим рассказом» или даже «исторической драмой». Роман до Вальтера Скотта имел обычно биографическую форму: повествова­ние о жизни героя, его рождение, детство, вступление в жизнь и т. д. Не выходя за пределы частной жизни, роман охватывал события многих лет и состоял из ряда более или менее самостоятельных эпизодов. Так построены «Робинзон Крузо» Дефо, «Том Джонс» Филдинга и боль­шинство других романов XVIII в. (а до них «Дон Кихот» Сервантеса и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле). Между тем в драме того времени соблюдалось более строгое построение: «единство действия» (одно постепенно под­готавливаемое и разрешающееся событие), «единство вре­мени» (действие не выходит за пределы одних суток) и другие «единства». Это различие во многом вытекает из самой природы драмы, и поэтому даже в наше время, когда литература и, в частности, драма давно уже осво­бодились от прежних обязательных «правил», драма обыч­но отличается более концентрированным действием, чем роман.

Так как в основе исторического романа лежит картина жизни эпохи, сведенная к одному моменту в истории нации, то биографическая и слишком рыхлая форма ста­рого романа уже не могла удовлетворять Вальтера Скотта. Действие в его романе прежде всего сжато во времени. Оно охватывает обычно события не десятилетий, а несколь­ких недель, месяцев. В «Пертской Красавице» большая часть действия связана с Валентиновым днем, а заключительная часть — после нескольких недель перерыва — с вербным воскресеньем. Это почти непрерывное действие, отличаясь, как уже отмечено, последовательным нараста­нием — завязкой, моментом высшего напряжения и раз­вязкой в конце, — приближается к драматическому постро­ению. Ибо в основе романа лежит не ряд более или менее самостоятельных событий в жизни героя, его приключе­ний, но один большой социальный конфликт, освещающий эпоху, одно столкновение, в котором обнаруживаются основные борющиеся в обществе силы. С героями не «слу­чается» что-то, как в старом романе, но они вступают в борьбу друг с другом, они участвуют в общем сражении, они «действуют». Это «действующие лица», как в драме.

Как относится Вальтер Скотт к средним векам? Почему он, как романист, любит «уходить в прошлое»? Может быть, он «враг прогресса» и мечтает, как говорится, повер­нуть колесо истории вспять?

Многим современникам автора «Айвенго» (да кое-кому и позднее) так и казалось. Вальтер Скотт рисовался им поэтом средневековых замков и рыцарских турниров, романтиком, вздыхающим об ушедшем «добром старом времени». Образ жизни и вкусы писателя давали для этого немало поводов. Он страстно любил всякую старину. Огромные доходы от изданий своих романов — а они выхо­дили на всех европейских языках невиданными по тому времени тиражами — Вальтер Скотт употребил на осу­ществление давнишней своей мечты. Он скупил кусок за куском обширное имение в местности, где жил клан его предков, и воздвиг там замок в средневековом вкусе, с башенками и шпилями, со рвами и подъемными мостами, — довольно странная затея для XIX века! Абботсфорд (так он назвал свой замок) был заполнен всяческими истори­ческими реликвиями, и в этом своеобразном музее хозяин замка жил гостеприимным барином — не было для него лучшего места на свете, чем этот уголок причудливо воскресшей старины.

Однако, даже став знаменитым писателем, Вальтер Скотт все же не порывает с прежними своими чинов­ничьими обязанностями. Он стоит на страже современного порядка, и король жалует ему в 1820 г. потомственное дворянство (звание баронета). Своей писательской славой он не очень дорожит и как будто даже стыдится успеха своих романов. Все они выходят в свет анонимно, как романы загадочного «Автора Веверлея», и он упорно отказывается от «приписываемой ему публикой чести», хотя, конечно, многие догадываются, что это творения Вальтера Скотта. Как бы это сочинительство не повредило авторитету почтенного блюстителя закона: может быть, кое-кому покажется, что не подобает сэру Вальтеру Скотту, баронету, тратить так много времени на то, чтобы уводить воображение своих читателей в давно исчезнувшее про­шлое. Другое дело Абботсфорд! Такая причуда даже делает честь вкусу английского аристократа.

Конечно, мирному джентльмену, каким был В. Скотт, меньше всего хотелось бы вернуть к жизни те беспокой­ные, хотя и героические времена, а то и просто состояние всеобщей смуты, каким неизменно изображено в его рома­нах средневековье. Эпиграфом к главе XVIII «Пертской Красавицы» («Багряная страна, где жизнь законом не ограждена») можно было бы снабдить любой роман Вальтера Скотта. Это прежде всего время беззакония, когда силе можно противопоставить только силу, а не право; время мрачных злодеяний, гнездившихся в этих неприступных рыцарских замках, вроде замка Фрон де Бефа из «Айвенго», время религиозного фанатизма, фео­дального деспотизма, всеобщего невежества, всеобщей вражды — племенной, национальной, сословной; время угнетения народа, подавления мысли и т. д. Автор, правда, разрешает себе иногда некоторую идеализацию тогдашних нравов (например, рыцарской «галантности»). В «Перт-ской Красавице» он уверяет, что героиня, возвращаясь одна в город, «ничуть не опасалась по дороге к Перту подвергнуться оскорблениям», так как «правила рыцар­ства в те дни служили более верной охраной для прилич­ной с виду девушки, чем вооруженная свита». Но в по­вествовании мы видим, что галантный герцог Ротсэй дважды пытается прибегнуть к насилию по отношению к Пертской Красавице, так что ее собственный дом оказы­вается для нее крепостью... но осажденной.

С другой стороны, само это состояние царящего безза­кония, слабость органов порядка, заставляло тогда чело­века «не очень-то полагаться на закон» и самому активно отстаивать свои интересы. Средние века для Вальтера Скотта поэтому — время резко очерченных характеров и свободных натур. Ведь «характеры образуются не в покое, а в бурном потоке жизни», по выражению Гёте. И дейст­вительно, какую галерею интересных, могучих натур пока­зывают нам исторические романы Вальтера Скотта! Их герои напоминают героев Шекспира. Мы их находим во всех кругах общества. Часто это овеянные легендами народные герои, отважные борцы за независимость, за вольности, старинные или завоеванные в упорной борьбе, иногда — преступники, дерзкие авантюристы, интриганы. Они что угодно, но не серые люди современного буржуаз­ного общества, где человека уже охраняет закон и твердо установленный «цивилизованный» порядок. Так это раз­личие представляется Вальтеру Скотту.

И вот здесь-то сказываются те две души писателя, о которых речь была выше. Общество в прошлом представ­ляется Вальтеру Скотту каким-то состоянием ранней весны, когда ручьи, реки выходят из своих берегов, текут мутно, но бурно, неся с собой много обломков горных пород, ила, но и оплодотворяя берега для будущего посева. Какой живописный ландшафт являет вся эта пестрота живущих бок о бок племен, не слившихся еще в единую нацию, всех этих полусамостоятельных княжеств или го­родов, разных сословий со своей особой, замкнутой жизнью! Везде свои обычаи, свои традиции, свои харак­терные натуры. Современный же буржуазный строй на­поминает ему скорее сезон жатвы: состояние изобилия, обеспеченности, везде видны плоды разумной человеческой деятельности и порядка, ибо река жизни и истории уже вошла в свои берега.

Можно сказать, что старая, добуржуазная жизнь кажет­ся ему более «поэтической» порой в жизни народов и сюда обращены интересы и живое воображение поэта. Но воображение, однако, не в силах увлечь рассудок и чувство справедливости потомственного юриста — те пред­ставления о достойной человека жизни, которые всецело принадлежат буржуазному обществу.

Впрочем, с другой стороны, пользуясь тем же образом, разве весеннее половодье не возвещает будущий расцвет природы в сезон ее полной зрелости? Все романы В. Скотта являются как бы историческим прологом, необходи­мым для понимания современного общества. Это история возникновения и формирования нынешних наций, преды­стория современного буржуазного строя. Острый интерес автора «Пертской Красавицы» к прошлому напоминает страсть какого-нибудь археолога или хранителя исторического музея, который с увлечением водит вас по своим залам. «Мы как бы делаемся сами современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершаются события ро­мана» (Белинский). Но меньше всего сам хранитель музея согласился бы жить в любовно воссозданном им каменном веке.

Прошлые этапы истории имеют для Вальтера Скотта, как исторического романиста, еще и то преимущество, что их битвы уже закончились, происходившие там про­цессы завершены, и на исторической дистанции мы можем беспристрастно их изучить и почувствовать, что это были процессы, увидеть общество в движении, то есть истори­чески.Кроме того, своеобразие чужой среды больше бросается в глаза, чем нашей, привычной, а значит, легче заметить особенности строя, быта, нравов, то есть социаль­ную и национальную формы этой жизни. Подобно тем химическим элементам, которые ученые сначала открыли спектральным анализом на Солнце и в других далеких мирах, а затем нашли на Земле, Вальтер Скотт открыл «историческое направление» на изучении далеких эпох и... Но здесь начинается различие: он так и не сумел его применить к изображению современного общества.

Дело в том, что по своим политическим взглядам Вальтер Скотт был консерватором. Он считал, что история в основном кончилась на том состоянии общества, каким оно сложилось в Англии его времени, то есть на буржуаз­ном строе, который ему представлялся наиболее разумным и справедливым в истории. Противник дальнейших рево­люционных преобразований, он полагал, что буржуазными революциями (в Англии в XVII в., во Франции в XVIII в.) завершается «героический период» в истории общества и дальнейшее улучшение установившегося строя возможно только сверху. В 20-х годах XIX в. знаменитые француз­ские историки Тьерри, Гизо, Минье (которые, к слову сказать, на романах автора «Айвенго» учились живому чувству прошлого) открыли классовое деление общества и закон классовой борьбы, показав, как сложилось в недрах средневековья третье сословие и как оно в боях с дворян­ством разрушило «старый строй» и основало новое обще­ство. Но эти буржуазные историки отрицали непримири­мый характер противоречий внутри самого третьего со­словия, противоречий между народом и буржуазией, осо­бенно обостряющихся после прихода буржуазии к власти, тем самым признавая господство буржуазии незыблемым и

отрицая дальнейшее движение общества. Их историзм был ограничен и применялся ими только к прошлому. Вальтер Скотт в основном близок к этим историкам. Поэтому он не в состоянии дать историческую картину современногоему общества.

Кое-где ограниченность мышления Вальтера Скотта сказывается в характерах героев его романов. Бросается в глаза, что центральные персонажи — это как раз самые бледные образы. Все эти Айвенго, Мортоны («Пуритане»), Френки Осбальдистоны («Роб Рой»), а в нашем романе Катарина Гловер совершенно невыразительны, однообраз­ны, безжизненны, тогда как вокруг них кипит яркая и многообразная жизнь. Характер любого другого героя или героини блещет неповторимыми красками, их ни с кем не спутаешь, а главные персонажи все похожи друг на друга и бесцветны. Все действие романа и его действующие лица насыщены драматизмом, а центральные фигуры, наоборот, бездеятельны и совершенно лишены драматизма. Поток действия иногда увлекает их, уносит с собой, но они случайные пловцы и при первой возможности выбрасыва­ются на берег, тогда как другие гибнут в этом потоке или побеждают, но так или иначе действуют и за себя, и за центрального героя. Такова и Пертская Красавица — идеальная героиня, но самый бесцветный образ романа. Ее роль в действии совершенно пассивная, ее судьбу решают другие. Это кроткая и мирная натура, далекая от интересов своего века. Она осуждает его страсти и с первых страниц романа готова уйти в монастырь.

Сам Вальтер Скотт, когда ему указывали на невы­разительность главных героев, в ответ только разводил руками, замечая, что и сам не понимает, почему, несмотря на мирный, лояльный свой характер, ему как художнику удаются только воинственные натуры, забияки и даже пре­ступники, а не эти спокойные, рассудительные, «цивили­зованные» герои, более близкие и понятные читателю XIX в. Автор даже готов был усматривать здесь влияние «буйной крови предков», которая течет в его жилах и помимо желания водит его пером. Но это, конечно, шутка.

Главные герои Вальтера Скотта явно модернизированы, то есть, как бы условно перенесены из современности в эти далекие от автора времена. Катарина в нашем романе — очень показательный пример. Вспомним, как часто, упре­кая своего поклонника за драчливость, она готова тут же извинить его ошибки «заблуждениями этого жестокого, беспощадного века». Исторический образ мыслей и даже выражения, совершенно неестественные для простой де­вушки XIV столетия! Она смотрит на мир, где живет, глазами самого Вальтера Скотта. Автор создает в своих романах условный образ джентльмена или леди XIX в., каким, по сути, является центральный персонаж. И так как у подобного героя отняты все страсти того времени, а страстями и активными целями человека XIX в. этот образ нельзя наделить — для этого пришлось бы показать его в другой исторической среде, — то получается нечто совер­шенно бесцветное и безжизненное. Ведь колорит художе­ственного образа, его страсти и живые черты — это исто­рические и социальные страсти и интересы известной общественной группы, ее жизни и исторического движе­ния. А сам Вальтер Скотт не видел этого движения в современном ему обществе, отвернулся от его страстей или осудил их, замкнувшись в своем Абботсфорде как в тихой обители, куда мечтает удалиться от бурь совре­менной жизни и героиня «Пертской Красавицы». Поэто­му главные персонажи — идеальные герои или героини его романа — неисторичны, недраматичны и безжизненны.

Знаменитые французские реалисты первой половины XIX в. Стендаль и Бальзак, называвшие Вальтера Скотта своим «отцом», пошли дальше по открытому им пути. Они применили его исторический метод к современному обществу, они уже создавали «хроники современной жизни» и считали себя историками своего общества. Эти писатели поняли, что социальный порядок, установив­шийся после Великой французской буржуазной револю­ции, не менее, чем жизнь, описанная в романах Вальтера Скотта, стоит на зыбком фундаменте, ибо история не имеет границ. Развитие общества бесконечно, и поэтому истори­ческий подход к обществу остается вечным завоеванием для искусства.

За Вальтером Скоттом все же остается честь худож­ника, который первый привил искусству сознательно исто­рическое понимание жизни. Он — родоначальник истори­ческого романа.