Наедине с Рубцовым 17 страница

«Какая обида, гнев и все на свете, - пишет Сергей, - пленка в банке склеилась, осталось лишь 2 и то не снимки, а призраки. Ты себя, пожалуй, не узнаешь. Стыдно такое посылать. Но все же вышлю. Слышишь, колокол?!.»

Письмо заканчивалось так:

«Ну, пока, жму твою худощавую лапу. Передавай кому-нибудь привет, даже тому, кого я не знаю. Желаю удачи в жизни, такой, чтобы слезы капали и подвиг совершить хотелось».

Как было не подобрать с полу фотографическую раскрашенную открытку, изображающую влюбленную пару с выразительным текстом «Дарю тому, кто дорог сердцу моему».

На обороте фиолетовыми чернилами написано: «Коле от Таи. 25.10.55 г. Прютино», а дальше четверостишие:

Вспомни, когда мы

прощались,

Мы клялись друг друга любить.

Мы встречаться обещали

(было написано «обещались», две последние буквы закрашены синей пастой)

И клялись весь век не забыть.

В скобках – «Тая». И еще скобки «В дни нашей разлуки».

В конце – «Желаю счастья!»

Беру в руки две сберкнижки. Вспоминаю, как Лиза с усмешкой посмотрела на меня покачала головой, когда я взяла их из общей кучи, предназначенной для сжигания.

- Думаешь, там деньги?

- Нет, конечно.

- Тогда зачем?

Я не знаю, что ответить, но понимаю, что делаю все правильно.

Сберкнижки рассказали мне о материальном достатке поэта.

Вот одна запись: «4 мая принято 50 копеек. Остаток 50». Дальше книжка не заполнена.

В другой: «15 августа 1970 года положено 1000 рублей».

Согласитесь, что по тому времени это значительная сумма. Дальше записи идут по убываюшей: выдано, выдано, выдано... Сначала взял 200 рублей, потом все меньше и меньше. Запас денег таял. 12 декабря 70-го года Коле выдано 90 рублей (видимо, брал Новый 1971 год).

Но на 23 декабря у него этих денег уже не было. Он разделил оставшиеся 10 рублей пополам и оставил про запас пятерку. Но это ему уже не потребовалось.

Развернула вчетверо сложенный помятый листочек, где колиной рукой написано: «Совок, ножницы, посуда, молоток, лезвия, шторы на кухню, в ванную коврик и...»

Запись оборвалась. Наверное, в это время кто-нибудь пришел. Это было в 1969 году, когда Коля обустраивал свое жилище и гости к нему текли рекой.

Начата рецензия на рукопись И. Полунина. Прервана на полуслове. «Сердце на ладони» - так назвал автор свой стихотворный сборник.

Внутренне вздрогнула, когда увидела обертку от шоколада, которую приносила на Набережную. Даже это сохранил! Вот они - эти алые мачты на обложке сборника «Сосен шум». Яркие, но сломанные.

Опять задумываюсь: «Если Коля так бережно относился к каждой записке, пусть даже из нескольких слов, например: «Приходили В. Малыгин и Э. Федосеев», так почему все это в таком беспорядке рассыпано по полу с отпечатками грязной обуви?

Десятки раз читаю и перечитываю строчки, адресованные поэту.

Прошу у Бога разрешения опубликовать то, что взволновало больше всего - свернутый несколько раз, пожелтевший лист, потертый на сгибах (видно, долго носил с собой в кармане).

Развернула и ахнула. Письмо от Сергея Викулова.

На нем след от капли - воды? слезы?

Кто теперь это определит? Привожу письмо дословно.

«Дорогой Николай!

До ухода из «М.гв.» я не смог поставить в номер (готовился № 9) твою подборку. Да, сказать тебе честно, и жалко было с нею расстаться в предвидении перехода в «Современник». И вот мой переход и предположения стали фактом. Твоя подборка со мной. Я ее сходу поставил в № 11 «Современника»! Пожалуйста, не сердись, что так получилось. Да и надо тебе расширять свою «аудиторию». У «Современника» совсем другой читатель, нежели у «М.гв.» Пусть он услышит твой голос, узнает и полюбит тебя. Более того, я бы хотел, чтобы ты отныне стал постоянным автором «Современника». В моем к тебе расположении можешь быть уверен. Гонораром не обижу. В трудную минуту постараюсь помочь.

Крепко жму руку.

Желаю тебе новых талантливых строчек.

Напиши мне, что не сердишься.

С приветом - Сергей Викулов. 14.08.68 г.»

А вот другой текст:

«Милый Коля, Николаша!

Присылай скорей стихи.

А то в «Гвардии»-то нашей

Все редакторы тихи...

И ответь, ради Бога, этой девочке хоть два слова. Она потом всю жизнь будет рассказывать и детям передаст письмо твое, как реликвию. Обнимаем все.

С любовью - И. Денисова».

Кто же эта девочка? Вновь по листочку перебираю архивные бумажки. И, наконец, нахожу письмо и строчки, имеющие отношение к Рубцову:

«Я очень рада, что выписала журнал " МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ". Я люблю стихи. Особенно нравятся стихи Николая Рубцова, напечатанные в журнале № 3.

Мне 16 лет. Я в этом году кончаю 8-й класс.

С приветом к вам Рая.

4.06.68 г.»

Читаю письмо другой девочки, дочери поэта, первоклассницы (сама писала, старалась):

«Привет из Николы! Здравствуй, папа! С приветом к тебе - Лена. Папа, почему не посылаешь пальто и костюм. И конфет. Я все время жду и живу хорошо. И учусь на 5. Посылай скорее, а то мне холодно. И рукавички.

До свидания. Лена».

Вижу, рукой Геты приписано, но без подписи: «Еще пошли яблоков, ей очень хочется, а к нам не везут. Ну ладно, до дома доехала хорошо. Дома все в порядке. До свидания. 2.10.»

Детство! Каким оно было у Рубцова?

Рассказывал он, как сейчас вижу, об этом не только в стихах, но и в коротких беседах. Поэт готовил к печати повесть. Да, я не оговорилась, нашла два машинописных листа (тоже со следом грязной обуви).

Первый - начало с заголовком «Старшая сестра» (Отрывок из повести «Детство»).

Привожу его дословно.

«Старшая сестра

(отрывок из повести «Детство»)

Кто не замечал, что иногда то, что было вчера, помнится гораздо хуже того, что бывало в детстве? Это похоже, примерно, на то, как роман «Как закалялась сталь» гораздо живее и глубже сохраняется в сознании, чем другие такие же книжки, повторяющие его, хотя они и более близки к нам по времени. Да, сознание зависит от времени, но память не любит повторения во времени картин, событий или явлений, которые уже выразили однажды интерес нашего сознания и более не могут обогатить его. Мы скоро забываем эти повторения (даже вчерашние). Иногда вовсе не замечаем их, и с неиссякаемым интересом и волнением возвращаемся к своему духовному богатству - к чистым первородным впечатлениям, в том числе к впечатлениям детства, полным наиболее верным представлением о неувядаемом разнообразии мира. Чтобы избежать скуки и всезнания в своей обыденной жизни, мы с такой же неиссякаемой надеждой и упорством стремимся к цели, достижение которой вознаграждает нас радостью нового открытия и духовного удовлетворения и обогащает нас.

Тут необходимо заметить, что повторения картин и явлений в природе имеют особый смысл. Они никогда не носят характер вынужденный, как бывает в жизни взрослого человека (например, кое-кто вынужден читать эпигонские книжки, да мало ли тут примеров!), они всегда носят характер только естественный, такой же, как дыхание. А все естественное, даже при внешнем сходстве, вечно свежо и первородно и никогда не может окончательно исчерпать интерес нашей души и сознания. Поэтому более других счастлив тот человек, который за сво –» Так оборвался первый лист. Читаю второй.

«Оно очень шло к ней, придавало ей еще красоты и тихо звенело во время танца. И голос ее звенел, и слова непонятной песни тоже звенели, и все это было удивительно хорошо! И всю жизнь сопровождает меня, по временам возникая в душе, какой-то чудный-чудный, тихий звон, оставшийся, наверно, как память об этом пении, как золотой неотразимый отзвук ее славной души. Она тогда исполнила, как мне теперь известно, арию Земфиры: «Режь меня, жги меня! Я другого люблю!»

Гости еще больше оживились. Они от души произносили похвальные речи в честь Нади, а некоторые коротко говорили: «Вот какая нынче молодежь-то!» Но говорили это с таким видом собственного достоинства, гордости и даже самодовольства, как будто без слов давали понять, что, мол, не только молодежь, а все мы такой вот славный народ! Но этого я тогда не понимал. Я только запомнил выражение некоторых лиц и слов.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать, чем закончился этот вечер. Закончился этот необыкновенный вечер тем, что все - и наши домашние, и гости - забыли погасить свет и по всему дому, кто где, заснули непробудным счастливым сном! Но я не мог уснуть, т.к. предельно был полон волнующих впечатлений. Я неслышно поднялся, кое-как вскарабкался на длинный праздничный стол, уставленный рюмками, тарелками, графинами, и пополз по нему, выпивая из всех рюмок подряд вино, которое там осталось...

После этого лихого похмелья я ничего не могу вспомнить из значительных событий, как я полагаю, почти целого года. Но Надя была активисткой в своем десятом классе и в своей школе. Поэтому к нам часто заходили. И поэ -»

Листок закончился на полуслове. Где же все-таки рукопись? Загадка, загадка, загадка...

Больше всего меня поразило письмо старшего брата Алика. «Он, как я», - так охарактеризовал его Коля. Видимо, эта переписка не была интересной для следствия. Конверты не распечатывались Колей, а были разорваны (чувствовалось, с каким нетерпением он их вскрывал). И когда я перечитывала письма, вновь и вновь путаясь в «лохмотьях», то решила обрезать их.

Постоянно вспоминала фразу «он, как я», пытаясь понять сходство братьев.

Алик тоже писал стихи. Неустроенный быт. Жизнь с другой женщиной оказалась временной, вернулся к жене и детям - Коле и Оле.

Начитавшись этих писем, я занялась поисками брата. Они привели меня в Свердловск к женщине Валентине Субботиной.

Из переписки я узнала, что жили они с Аликом на юге. Он был хорошим баянистом. Признался, что не может оставить бедствующую семью, что должен вернуться к детям.

- Я ему не перечила, согласилась с ним, - сообщила мне Валентина.

И еще призналась, что Коля приезжал в Свердловск, спрашивая о брате. Высказала, что, наверное, с ним произошло какое-то несчастье – «жаль бедолагу».

В последнем письме Валентина рассказала, что развелась с мужем, взяла свою фамилию - Игнатик. Подала мне фотографию Алика, на которой заметно сходство с Колей. Но исчезновение Алика так и осталось тайной.

И еще с одной тайной столкнулась я после смерти Рубцова в его квартире. В куче обрывков я обратила внимание на листок из записной книжки Коли (тоже по нему прошлись чьи-то сапоги). Стихи написаны карандашом. Уже полустертые. Черновик.

Оказалось, что это не один листок, а три. В середину вложен еще один (одинаковый по формату), но из другой записной книжки. На нем тоже написаны стихи, тоже карандашом, но другим почерком.

Вот рубцовские строчки:

Идет процессия за гробом,

А солнце льет горячий свет.

В его присутствии особом

На все....... есть ответ

Что невозможен путь

обратный.

И...... тот последний был.

Он был и есть простор

нарядный,

Он был и есть весенний пыл.

На лицах скорбное смятенье.

Волнение первое прошло.

Огромен...... и удивление:

- Как это все произошло?

Но есть еще вопрос угрюмый,

Он заставляет нас тужить.

Он заполняет наши души -

Как человеку нужно жить?

Как выбрать путь, где

нет обмана?

Как выбрать путь, который

тверд?

Какому крикнуть капитану:

- Эй, капитан, возьми на борт!

А вот что вложено между этими стихами:

За железною оградой

Уже вырыта могила,

И поет над ней надсадно

Ветер песнь свою уныло.

И бросает снег соленый

На лицо друзей и плечи,

Твой земной неугомонный

Кончен мир, потухли свечи.

И угас электропламень,

В темноте замолкла лира,

Символом на серый камень

На погост ушла от мира.

Но идет по стуже, холоду,

Все так же на огонь,

Вновь по волоку из Вологды

Твой старый добрый конь.

Согласитесь со мной, что автор этих строк много знал о последних днях жизни поэта Николая Рубцова. Иначе откуда такая уверенность и даже жестокость сообщить живому поэту о его смерти, как свершившемся факте? Эти строчки наводят на мысль, что смерть Рубцова не случайность.

В минуты таких раздумий опять из Союза писателей по телефону мне предложили сходить на квартиру поэта: «Там сейчас Гета. Приехала за вещами. Может, что-нибудь возьмешь...»

Так я познакомилась с женщиной, образ которой у меня складывался из Колиных стихов.

Когда я назвала себя, Гета улыбнулась со словами: «А я уже слышала о Вас. Мне соседка с Колиной квартиры на Набережной рассказывала, что какая-то Неля ходит и прибирает у него в комнате».

От Геты я узнала, что здесь побывала мать убийцы. Приехала за вещами дочери. Она забрала все, что можно было взять: мелкую увядшую картошку, рассыпанный на полу стиральный порошок.

А к голубому стеганому одеялу с обгоревшим уголком приникла со слезами: «Это мое. Это я его стегала».

- Неужели она так и сказала – «это мое»? - удивилась я.

(Я помню, что мы с Колей получали его в посылке на почте - в этом же доме - и это было еще до приезда Дербиной в наш город.)

С разрешения Геты я подобрала с полу портрет Гоголя с раздавленным стеклом, разбросанные на полу иконки, разбитый комнатный термометр, одежную щетку, охотничий нож, деревянную пепельницу в виде ладьи, расческу. На подоконнике, рядом с женскими заколками, шиньоном, вазочкой с былинками ковыля, лежала безопасная бритва. Меня поразило увиденное на столе. Казалось, что поэт только что встал из-за него. На нем стопкой лежали сероватые листы машинописной бумаги. Лежал и листок с началом стихотворения, который я видела при первом посещении опустевшей квартиры.

Читаю вновь: «Горячий сок по жилам ее хлещет...» И отвожу глаза. Жуткая запись.

На правом уголке стола лежит брошенная серая авоська, на другом - журналы «Наш современник», «Советская женщина» (который унес от меня в апреле 1970-го. А я так за ним и не пришла.). Тут же на столе рядышком лежали таблетки тетрациклина (приносила в 1968 году на Набережную) и таблетки валидола. Пожалуй, кроме меня это никому ничто не сказало. Мои размышления над столом прервал неожиданный приход домоуправа. Он, как хозяин, начал похаживать по комнате, заглядывая во все углы.

- Много мне не надо, - приговаривал он, - но что-нибудь на память?

Наклонился над столом, стал внимательно разглядывать пластинку на проигрывателе.

Подошла и я. Сразу бросилось в глаза крупно выделенное – «Григ». Даже внутренне вздрогнула и отпрянула назад.

А домоуправ быстро снял пластинку с проигрывателя со словами: «Вот это я возьму». Потом приподнял на столе клеенку (словно искал какой-то тайник) и извлек оттуда фотографию и улыбнулся: «Это она. Я ее тоже возьму». На фотографии Дербина вызывающе смотрела, как на картине Ренуара «Обнаженная».

Моя бы воля, я бы оставила эту квартиру, как музейную, со всей обстановкой. Но что я могла сделать. Единственно, что - хоть что-то сохранить. Взяла картину Саврасова «Грачи прилетели», шторы, настольную лампу, вешалку, дорожку.

- Надо бы сохранить его личные вещи, - говорю Гете.

- Я знаю, - ответила она. - Взяла все.

Мне (по моей просьбе) разрешила взять белую рубашечку, в которой Коля за грибами к Чухину в Погорелово ездил. Предложила мне Гета еще папаху. Я отказалась. При создании музея (в это я верю) обращаться, все-таки, будут к ней.

- Вот кресло надо бы сохранить. Но как? - высказалось у меня.

Гета приподняла его от пола и сказала: «Оставь у себя. Я на руках унесу».

Она взгромоздила кресло себе на голову, придерживая руками. Я взяла картину и мелкие вещи, и мы направились к моему дому. Это не близко. Но Гета ни разу не отдохнула. Казалось, несла не тяжелую вещь, а пушинку.

У меня дома разоткровенничались о том, как познакомились с Рубцовым. Гета поведала мне, что некоторый период жила с Рубцовым в Ленинграде. Работала в то время почтальоном.

А Лена родилась уже в Николе, когда отец жил в Москве. На эту весть он отозвался короткой телеграммой: «Поздравляю! Назови Леной».

(Думаю, что такая дорогая сердцу телеграмма сохранилась, и берегут ее. Как реликвию.)

Гета рассказала мне о трудном неординарном поведении поэта Рубцова в жизни.

- Пришел однажды без новых перчаток и на вопрос: «Где перчатки?» - ответил спокойно и коротко: «Другу подарил».

Ушел как-то на встречу с бывшей детдомовской знакомой, вернулся поздно. Видит, дверь заперта. И давай стекла бить. И не один раз так было. Сначала бьет, а потом сам и вставляет. И упаси Боже, назвать его за это дураком. Не любил он это слово. Обычными крестьянскими делами не занимался. Когда проходилось резать живность, он даже из дома убегал. Мужиков приходилось нанимать.

И я сразу вспомнила, как он говорил у меня, что они, мол, хотят, чтобы я быка кулаком убил, «Но я же этого не могу».

- За клюквой он любил ходить. Заготовляли мы ее очень много.

Рассказала мне Гета и о последней встрече с Рубцовым. Искренне вздыхала: «Если бы я знала, что так может случиться, увезла бы его тогда с собой...» Вот эта исповедь:

«Встретились мы в Тотьме. Я приехала на очередное совещание по своей работе. Но уже знала, что Николай знаком с Дербиной. (Недаром говорят, что земля слухом полнится.) Сообщили земляки из Николы, что твоего с «рыжей паклей» на теплоходе видели. Такая наглая. С мужиками ругалась. Без очереди за пивом в буфет лезла.

Уговаривал меня наш общий знакомый остаться с Николаем вместе на ночь. Даже комнату предлагал. Я наотрез отказалась.

Но в обратный путь мы поехали в одной каюте. Но не были с Рубцовым наедине. Каюта оказалась трехместной.

Ехала с нами старушка, которая все пыталась нас примирить. Все повторяла: «Какая вы хорошая пара!»

Николай был возбужден, встревожен, уговаривал меня жить вместе. «Ведь Лена! Знаешь, какая она у нас!»

Но примирения не получилось. Я вышла на своей пристани, оставив Николая спящим».

Получилось, что она отказалась от него.

В свою очередь поведала о своей дружбе с ним и я. Было у нас с Николаем что-то общее, даже в мелочах. Однажды купила платье для племянницы шерстяное, голубое, показала ему. Он даже опешил и тихо так сказал: «И я такое же - для Лены!»

- Знаю, знаю, - улыбнулась Гета. - Он мне рассказывал: «У моего друга такое же платье...»

Не скрываю от Геты, что и жениться на мне собирался, но все его что-то тревожило, что его осудят за это.

Рассказала Гете и о своем письме ему в Москву в 1968 году, надеясь на встречу. Но у него встреча получилась с семьей. Он примчался, но не застав меня дома, уехал в Николу.

- Помню, - опять улыбается Гета, - он приехал такой хороший. В белой рубашечке.

- Тогда, - говорю, - я всерьез поверила, что ваша связь неразрывна.

- Но после того, как связался с Дербиной, он мне был уже не нужен. Вот брала бы ты его...

Да, легко сейчас говорить об этом.

После ухода Геты я долго про себя повторяла эти слова. И мне казалось, что и моя жизнь оборвалась. Как кадры в кино, замелькали передо мной прожитые годы. Я старалась понять себя. И главное: почему такой исход в отношениях с Рубцовым? Особенно живо воскресает в памяти детство. И уже ничего не замечаешь вокруг. Зато ясно видишь перед глазами то, что было десятки лет назад. И не только видишь. Чувствуешь запахи полевых цветов, ощущаешь на лице тепло солнечных лучей, легкое прикосновение ветерка. Одним словом, живешь в прошлом... В такой момент (двенадцатилетней девчонкой возвращалась в мыслях из леса с полной корзиной грибов, перелезая через изгородь, нечаянно рассыпала грибы) раздается резкий дверной звонок и возвращает меня к действительности. Принесли повестку в суд. Суд! Сердце вздрогнуло и упало. Вновь охватил ужас случившегося, ужас смерти.

Смотрю на фотографию Коли (там он живой), ту самую, которую вновь поставила на прежнее место, на приемник. Но она в трауре. Атласной черной ленты, положенной в шкатулку, хватило как раз на то, чтобы ее обрамить. Размер, подсказанный «чужой» мыслью... Разве такое возможно?! Мистика какая-то!

Ослабли руки. Но впереди суд! Как я это выдержу? Без того уже почерневшая от горя, лишившись нормального сна и еды, не живу, а тяну на последнем дыхании. Убит любимый человек, друг, поэт. И вот повестка подтверждает, что все - не кошмарный сон. Сверху написано: «Пред. Гавриков». А дальше: «Судебная повестка, по уголовному делу № 1 - 229.

Вологодский народный суд вызывает Вас к 12 часам 6 апреля 1971 года в качестве свидетеля по делу Грановской по адресу ул. Батюшкова, 18, каб. 7-8». (Теперь в этом здании продовольственный магазин.)

Последнюю ночь перед судом ни на минуту не сомкнула глаз. Выдержу ли встречу с убийцей Рубцова?

Думаю, что человек, совершивший чудовищное преступление, должен чувствовать если не раскаяние, то хотя бы страх перед наказанием.

Никогда не бывала на судебных процессах, видела только в телевизионных передачах, как преступник идет на суд, идет, низко опустив голову, словно придавленный тяжестью совершенного преступления.

Что я увижу там? Что сейчас испытывает женщина, пишущая стихи, имеющая малолетнюю дочь и убившая человека?

Как посмотрит она в глаза людям, которые будут присутствовать в зале суда и за стенами которого сотни и тысячи других, которые ждали каждую строчку стихов Рубцова, как праздника. Представить это трудно. Да, только представить...

... День суда. Что же пришлось увидеть?

Возле здания толпа народу. Тесно и в коридоре перед закрытой дверью, где должен начаться судебный процесс.

Суд еще не начался. Убийцу не привезли. Но вот началось волнение, шум. Подъехал «черный ворон». Сквозь тесный строй столпившихся конвой сопровождает подсудимую.

Она шла, не опуская головы, самоуверенная, спокойная, даже с усмешкой на лице. В зал никого из коридора не пропускают, объявляя заседание суда закрытым.

Одного за другим вызывают свидетелей. Обратно они не выходят. Никто не знает, что происходит за дверью. Люди стоят притихшие, стараясь хоть что-нибудь услышать.

Вот вызвали свидетелем мужа Дербиной. Дальше была моя очередь.

Вошла с гулко бьющимся сердцем.

Пригласили к трибуне, где я должна расписаться в правдивости показаний.

Чувствую на себе пристальный взгляд убийцы. (Она знает, что я не на ее стороне.)

Громко бросает реплику: «Да, она наговорит!»

Спрашивают меня о взаимоотношениях поэта и преступницы. Рассказываю все, что знаю: о появлении ее в квартире поэта, передаю услышанный там разговор.

Все вновь появилось в памяти, и предчувствие, что эта женщина явилась к поэту неспроста.

Рассказываю суду о её стихах, где чувствовались проявления животного инстинкта. Вспоминаю, что Рубцов это не одобрял. Невозможно любить то, что причиняет зло. Поэт по этому поводу сочиняет экспромт «Люблю змею».

Дербина прямо сверлит меня своим взглядом.

Председатель суда обращается к подсудимой:

- Есть ли вопросы к свидетелю?

- Есть! - она не встает, а вскакивает, обращаясь в мою сторону. Глаза ее сверкают, она готова уничтожить меня даже взглядом. Столько ненависти, злобы. А за что? За то, что говорю нежелательную для нее правду? Под удар берется глубина и чистота моего чувства к поэту.

- Зачем Вы писали ему вот это?

Она громко, с выражением произносит: «Колокольчик! Где ты сейчас звенишь - в Москве или Ленинграде? Ты погибнешь без моей любви!»

Прозвучало потрясающе убедительно, так что кто-то за председательским столом суда вздохнул и негромко сказал: «Так и получилось!»

Даже я сама внутренне вздрогнула - чувствовала, что будет беда и не уберегла.

Преступница довольна. Вот, мол, почему Рубцова защищает - она его любила. Выходит, что любить - преступление, а убить - в порядке вещей. Видя, что ошеломила присутствующих сообщением, она тут же продолжила наступление и задала другой вопрос:

- Зачем Вы послали... (она сделала ударение на слове «послали», а не положили, как было на самом деле) три конфеты, три «Ласточки»? Он даже на это сказал: «Бабе 40 лет, а ведет себя, как ребенок!»

У меня даже в глазах потемнело: как он перед ней унижался, оправдывался. Даже лет мне прибавил. Ох, Коля, Коля!

Вот так я получила от убийцы еще один удар. Да какой! Еще один тонкий прием: уязвить, ужалить и побольнее. Чем? Возрастом? Детской чистотой души?

Верю, что поэт мог сказать такую фразу, скорее, продолжая этому удивляться, а не осуждать.

Но – «баба»! И - 40!? Это уже жестоко!

Дербина в такой форме выразила насмешку, зная, что возраст для женщины всегда имеет особый смысл. Она - лучше: молодая, сильная, красивая! Это - главное! И она торжествует, стоит в позе победителя, скрестив руки на груди.

Не выдерживает даже председатель суда, он повышает голос, обращаясь к убийце: «То, что перед вами кровь - это не волнует! Вас интересуют конфеты...» Но это не останавливает Дербину. Она уже разошлась.

Судья задает мне вопрос:

- Почему Вы послали на Новый год такую пророческую открытку поэту со словами: «Береги голову, пока не поздно!»

Говорю, что хотела предупредить, что связь с этой женщиной - недоразумение, которое не приведет ни к чему хорошему. Дербина вскипела, вновь подскочила на месте:

- Хотите ли Вы знать, что он сказал по поводу Вашей новогодней открытки?

Я поражена, хочу ли я знать?! Какое это теперь имеет значение?.. Случилось то, от чего предостерегала. И это сделали женские руки.

На глазах навернулись слезы. И утереть нечем. (Думала, выдержу!)

И я, чтобы не упасть, сунула руки в карманы пальто, крепко сжала кулаки, словно схватилась за опору.

Наступила пауза. Председатель суда объявил перерыв. После перерыва стали вызывать свидетелей, бывших у поэта 18 января, накануне убийства. Вошли женщины, которые жили поблизости с Дербиной. Слушаю их. Смотрю на преступницу. Как нагло она себя ведет! Вскакивает, подсказывает своим свидетелям, просто из кожи вон лезет, пытаясь доказать, что она ангел, а Рубцов злобный деградирующий пропойца.

- Мама, - обращается она к сидящей в зале матери, - скажи, как я в детстве относилась к животным.

И мать говорит, что она в детстве жалела покалеченную собачку. Как она тогда плакала!

Очень жалко смотреть на убитых горем отца и мать подсудимой. Они не оправдывают поступок дочери. Просят пожалеть хотя бы девочку, которую воспитывать придется им.

Немногословен и бывший муж Дербиной-Грановской:

- Когда жили вместе, ничего плохого за женой не замечал.

- Почему же вы разошлись? (Вопрос к Дербиной).

- У нас жилье было плохое, пришлось на время расстаться, так и отошли друг от друга.

- Вы с Вашей энергией могли бы решить квартирный вопрос. Наверное, не хотели.

(Это замечание со стороны суда).

Одного за другим вызывает судья гостей Рубцова. Это журналисты. Один из них не считает себя участником постоянных застолий с Рубцовым и подробностей его жизни не знает. Подчеркнул: «Рубцов всегда пил вино, а я – водку». (Это был фотокорреспондент Аркадий Кузнецов).

Николай Задумкин возмущен грубым поступком Рубцова: ударил женщину по лицу. (Случай, когда у моего журнала «Советская женщина», лежащего у него на столе, Дербина вместе со своей подругой вырезали рисунки новой модной одежды).

- Да, он меня ударил, обрадовано закивала головой убийца, - и сказал: «Как ты могла? Это же моего друга!»

Не так уж много свидетельских показаний о вечере перед преступлением. (Но что же ее разозлило? Такое мирное застолье, и вдруг - убийство? Месть за пощечину?)

Кто-то из присутствующих в зале вспомнил, что должен быть еще один свидетель - Рыболовов Юрий.

Судья просит пригласить из коридора названного свидетеля. Но его там не оказалось.

Думаю: «Что же знает Рыболовов? И почему его нет? Вспоминаю, что он уже после похорон Рубцова заходил ко мне и рассказывал, что видел назреваемую ссору, если бы, он знал, чем все может кончиться, то остался бы: «Но мне нужно было на поезд к 2-м часам». Что же он знает еще?» Вот дают показания пожилые женщины из поселка Лоста, где жила Дербина. Они подтвердили, «как на духу», что она жаловалась: он ее обижает. «Даже при народе в магазине обозвал ее б... Мы советовали оставить его, уехать. Не знаем, почему она это не сделала».

После допросов свидетелям суд разрешил оставаться в зале.

Рядом со мной сидела Гета.

Что-то переписывал и записывал в блокнот Виктор Коротаев. Это единственный представитель от писателей. И то ему разрешили присутствовать как журналисту без права выступать. Неужели никого нет, чтобы встать на сторону Рубцова и осудить поступок женщины-убийцы?

Выступление прокурора прозвучало неубедительно. Оно мне запомнилось тем, что он, доказывал намеренный приезд Дербиной к поэту с целью продвинуть свои литературные планы. На это выступление подсудимая взметнулась и, прерывая прокурора, громко выкрикнула: «Я - к нему? Да я сама...»

Ей не дают договорить. Вновь и вновь судья делает замечания за неправильное поведение. Но ее не останавливает даже предупреждение, что за это может быть повышена мера наказания.

У Дербиной-Грановской адвокатом была женщина, которая, как и следует защите, пыталась задавать каверзные вопросы свидетелям, чтобы подвести личность Рубцова под опустившегося алкоголика.