Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Изабелла и скорбь






 

Тибо спасло появление двух направлявшихся в собор священников. Натравленная Жозефой небольшая толпа горожан уже готова была его растерзать. Святые отцы, не обремененные излишней христианской кротостью, раздавая направо и налево крепкие тумаки и безжалостно расталкивая навалившихся на Тибо жителей, отбили его у толпы, не переставая кричать:

– Во имя Христа, посторонитесь! Оставьте этого человека! Позор вам, посмевшим напасть на него перед домом Господним!

– Он только что зарезал своего отца! – вопила Жозефа. – Этот человек – отцеубийца!

– Даже если это и так, – ответил один из священников, – право судить его принадлежит сеньору! Его следует отвести в замок!

Легче было это предложить, чем сделать: Тибо лишился чувств. Полуголый, в разодранной одежде, он был весь избит, а там, куда добрались когти разъяренных фурий, остались кровоточащие царапины.

– Клянусь всеми святыми рая, это рыцарь, – заметил один из священников. – Вам придется ответить за содеянное. А где жертва?

– Вот, – отозвался какой‑ то рыбак, который, опустившись на колени рядом с телом Жослена, только что выдернул из раны орудие убийства. – Поглядите, какой отличный кинжал! Господское оружие...

Затем, немного отодвинувшись и все еще не встав с колен, он откинул с лица убитого красный капюшон, и всем стали видны большие темные пятна. Судорожно перекрестившись, он выдохнул:

– Господь всемогущий... Это прокаженный...

– Не прикасайтесь к нему! Люди из сканделионского лепрозория позже придут за ним, чтобы похоронить его среди ему подобных. А пока надо его прикрыть и обложить вокруг камнями. И сходите за носилками для этого человека!

Когда Тибо унесли, Жозефа завернула за угол архиепископского дворца, где ее ждал коротконогий человек с огромными мускулами, на которых едва не лопались куртка и кожаные шоссы. Она сунула ему в руку кошелек.

– Отличная работа! Как видишь, я была права, решив, что надо идти следом за стариком. Что‑ то мне подсказывало, что он не замедлит встретиться со своим сыном... и своей смертью! А теперь скройся с глаз! Хозяйка останется довольна!

Подхватив юбки, она пустилась бежать, догоняя людей, уносивших все еще бесчувственного Тибо в замок. Ее свидетельство будет решающим, и бастарда предадут в руки палача. Затем останется только выяснить, где он прячет ожерелье из карбункулов и жемчуга, прежде принадлежавшее госпоже Аньес. Но, как бы там ни было, госпожа Стефания сумеет отблагодарить свою служанку за то, что избавила ее от прекрасного рыцаря, которым грезила ее невестка.

Когда Тибо наконец пришел в сознание, не вполне ясное из‑ за жестокой головной боли, он лежал в тесном помещении, которое не могло быть ничем иным, кроме тюремной камеры, и лицо у него щипало оттого, что кто‑ то обтирал его уксусом.

– Он пришел в себя, мессир! – послышался голос Жана д'Арсуфа.

Раненый с трудом разлепил вспухшие веки и увидел, что рядом со своим щитоносцем, который сейчас за ним ухаживал, стоит, скрестив руки на груди, Балиан. Лицо его, освещенное прикрепленным к стене факелом, было угрюмым.

– Вы меня слышите, Тибо? – спросил он.

– Я вас... слышу...

– Что же вы натворили? Я ведь послал к вам своего щитоносца, чтобы предупредить вас и посоветовать не терять спокойствия! А вы что сделали? В первую же встречу убили Жослена!

– Я не убивал его! Это не я...

– Думаю, кинжал не сам собой оказался у него в спине?

– Конечно, нет. Но это не я его туда воткнул. Этот человек...

– Ваш отец!

– Сжальтесь, мессир Балиан! Вам давно известно, какие чувства мы испытывали друг к другу. И вот... он набросился на меня и поцеловал в губы, чтобы заразить меня...

– До чего же правдоподобно! Заболеть проказой из‑ за какого‑ то поцелуя – это вам‑ то, многие годы прожившему рядом с Бодуэном и не заразившемуся от него? Разве не естественно, что человек... несомненно, тяжело больной, захотел помириться с единственным сыном... и поцеловать его?

– Покиньте меня, мессир, если вы уже сделали выбор! Клянусь честью рыцаря и священной памятью моего короля, что я не убивал сенешаля... А теперь, если вам больше нечего мне сказать, предоставьте меня моей участи.

Балиан сел на корточки, чтобы быть поближе к Тибо.

– Нет. Я хотел припереть вас к стенке, чтобы обрести полную уверенность, но я никогда не сомневался в ваших словах. К несчастью, ваша участь зависит не от меня, а от сеньора Тира. А человека, который убил своего отца, отправляют на костер!

Тибо, несмотря на все свое мужество, содрогнулся. Огонь! Сможет ли он выдержать это испытание до конца, зная, что невиновен?

– Как будет угодно Богу, мессир Балиан! – вздохнул он. – Не знаю, почему эта женщина меня обвиняет! У нее нет никаких причин для того, чтобы меня ненавидеть!

– Еще она говорит, что вы дурной человек и что в Иерусалиме вы обокрали госпожу Аньес, когда она была при смерти.

И тут Тибо начал кое‑ что понимать. Ожерелье! Должно быть, эта Жозефа мечтает им завладеть? Он усмехнулся.

– Перед смертью госпожа Аньес, зная о моем безденежье, сделала мне подарок: длинное ожерелье из карбункулов... Оно сейчас у меня дома. После моей смерти можете отдать его кому захотите! – Вы пока что живы! И я сделаю все для того, чтобы вас спасти... Но боюсь, от суда мне вас избавить не удастся. Горожане орут, будто стая шакалов...

– Но разве нельзя заставить замолчать Жозефу? – в негодовании воскликнул Арсуф. – Она – всего‑ навсего служанка Госпожи Крака! Хозяйке следовало бы ее образумить.

– У ее хозяйки нет никаких оснований меня любить, и еще меньше – защищать меня, – вздохнул Тибо. – Совсем наоборот...

– Мы попытаемся разобраться в этом деле, – пообещал Балиан. – А пока отдыхайте и набирайтесь сил! Вам сейчас принесут поесть.

Но Тибо не мог ни есть, ни спать. У него болело все тело, но еще мучительнее страдала душа. Несчастье, обрушившееся на него так внезапно, открывало перед ним чудовищную перспективу, он был подавлен и почти жалел о том, что его не растерзали на паперти собора. Тогда он, по крайней мере, избежал бы самого худшего: лишиться звания рыцаря, быть обесчещенным, а потом брошенным в огонь, словно труп зачумленного. И, если хорошенько подумать, последнее было не самым страшным, поскольку смерть положила бы этому конец. Мучительнее всего была мысль о том, что его имя, и без того запятнанное Жосленом, будет навеки обесчещено и покрыто позором. И горько было думать об Изабелле. Увидит ли он еще хоть раз свою прекрасную даму, чей образ всегда помогал ему хранить чистоту? И будет ли она горевать, вспоминая о нем?

Ожидания Тибо завтра же предстать перед сеньором Тира не сбылись. В течение нескольких дней его навещал лишь тюремщик, который приносил ему пищу. На этот раз он от еды не отказывался, понимая, что, когда настанет его час, ему потребуются все силы, если он не хочет остаться в памяти других мерзким, полураздавленным существом. Прошла целая неделя, прежде чем Балиан снова встретился с ним.

– Это будет завтра, – сказал он, с удовольствием убедившись в том, что узник выглядит лучше, чем в прошлый раз. – Монферра не хотел, чтобы вы предстали перед судом раньше, он надеялся, что страсти немного утихнут.

– Я благодарен ему за его добрые намерения, но ведь успокоить следовало бы Жозефу Дамианос, а я предполагаю, что она настроена все так же воинственно?

– Не знаю, госпожа Стефания закрыла свой дом для всех... И моя благородная супруга тщетно пыталась увидеться с дочерью, которая, как говорят, больна. Она перестала появляться в церкви.

– Больна? – мгновенно встревожившись, воскликнул Тибо. – Надеюсь, болезнь у нее не тяжелая?

– Если хотите знать мое мнение, к которому присоединяется и моя королева, она вообще не больна. Госпожа Стефания просто‑ напросто злоупотребляет своей властью для того, чтобы держать ее взаперти. Ну, друг мой, успокойтесь и думайте только о себе! Я уверен, Монферра хочет вас вызволить. Но вы ведь знаете, что значит для него этот город и как важен он для того, чтобы королевство продолжало существовать, и...

–...и он не может рисковать, не может допустить, чтобы вспыхнул мятеж, из‑ за которого пошатнулось бы его положение. Я прекрасно это понимаю. Но мне бы так хотелось избежать позора, избежать лишения рыцарского звания... Я не хочу, чтобы мое оружие было сломано, а мое имя замарано... Об этом позаботился сенешаль, и среди всех укрывшихся здесь ваших собратьев не найдется ни одного, кто пожалел бы о нем. Пожалеть готовы скорее вас!

– Я бы предпочел, чтобы отыскали настоящего убийцу... Хотя и это все же утешение.

Однако утешение это показалось ему весьма слабым, когда на следующий день стража привела его, закованного в цепи, на суд сеньора в парадный зал замка. Конрад де Монферра, по обыкновению своему весь сверкающий, восседал на самом почетном месте, окруженный своими рыцарями. На возвышении с правой стороны восседал архидиакон, представляющий архиепископа Жосса, с ним была часть духовенства. Стражи, выставив копья наперевес, с трудом сдерживали толпу людей с обнаженными головами, теснившихся в дальнем конце просторного зала.

Когда ввели узника, толпа угрожающе загудела, но маркиз громовым голосом приказал всем замолчать. А Тибо все никак не мог понять, почему этот город, где никто, за редкими исключениями, его не знал, настроен против него, почему обвинение Жозефы Дамианос все так дружно подхватили. Не понял он и того, что произошло вскоре. А произошло это на удивление быстро.

Обвинительный акт, который был прочитан писцом маркиза и в котором прозвучали слова «отцеубийца» и «вор», вызвал негодование Тибо.

– Рыцарь не ворует. Эта драгоценность была подарена мне покойной госпожой Аньес де Куртене в награду за заботы о ее сыне Бодуэне, четвертом из носивших это имя и моем высокочтимом короле. И еще потому, что у меня нет никакого имущества, кроме моего меча. Клянусь в этом честью!

Последовавшее за этим обсуждение потонуло в шуме, который очень трудно было перекричать. Один только Симон Фабрегес с немалым мужеством попытался заставить остальных услышать его голос. Он рассказал о дружбе, связывающей его с бастардом Куртене, и высказал твердую уверенность в том, что Тибо невиновен в приписываемых ему злодеяниях.

Монферра некоторое время вслушивался в этот шум с напряженным вниманием, и видно было, что он старается взвесить все «за» и «против». Обвиняемый молчал, не в силах выносить крики, полные ненависти, которую он непонятно чем на себя навлек; Жозефа же никак не унималась, и ее пронзительный голос перекрывал общий гомон. Маркиз вопросительно поглядел на окружавших его ломбардцев, но им явно не хотелось вмешиваться в местные дела, касавшиеся людей, которые были им глубоко безразличны. Беженцы молчали, не желая настраивать против себя приютивших их людей. Кроме, разумеется, Балиана д'Ибелина, который яростно набросился на Жозефу, но так и не сумел заставить ее сдаться: она продолжала утверждать, что собственными глазами видела, как Тибо заколол кинжалом своего отца, когда тот его целовал, и что она застала его на месте преступления, когда он крал шкатулку. И тогда Балиан, надеясь ее уличить, заметил:

– Как же получилось, что эту шкатулку нашли нетронутой? И, похоже, ничего оттуда не пропало... кроме разве что того ожерелья... которого, впрочем, не оказалось в доме Тибо в том месте, которое мне указали!

– Зачем бы он стал оставлять доказательства своего преступления? Он спрятал его в другом, более укромном месте! – завопила она. – Велите его пытать, и получите правильный ответ!

– Мне бы не его, а вас хотелось бы подвергнуть пытке, потому что вы – дурная женщина и оболгали рыцаря! – в ярости выкрикнул Ибелин. – Бойтесь гнева Божия!

– А мне нечего бояться: клянусь перед Богом, что сказала истинную правду, я все видела сама!

Тибо уже не слушал. Все это было бессмысленно и перестало его интересовать с той минуты, как он узнал, что ожерелье на этот раз действительно было украдено, но уже у него. Оказывается, слишком многие люди желали его смерти...

Смерти, которой громко для него требовали нотабли и весь город. Неподвижно сидя в своем кресле, опершись локтем на подлокотник в виде львиной лапы и опустив подбородок на ладонь, Монферра хранил молчание, но его взгляд быстро перебегал с одного говорившего на другого. Не шелохнулся он и тогда, когда предводитель нотаблей направился к нему и потребовал, чтобы узника немедленно предали огню. Только посмотрел на него таким взглядом, что тот попятился. Наконец Монферра встал и, расставив ноги, подбоченясь, окинул собравшихся взглядом, полным тяжкого презрения. А потом загремел:

– Этот человек, которого вы по непонятной мне причине так жаждете казнить, рисковал собственной жизнью, чтобы спасти моего благородного отца, Гийома III де Монферра, от недостойной участи, которую готовил ему Саладин. По этой причине, а также потому, что для меня слово рыцаря значит больше, чем слово злобной мегеры, я вам его не отдам!

Снова поднялся шум. И тогда Монферра зарокотал еще громче:

– Довольно! Замолчите, или я велю моей страже взяться за вас! Я еще не закончил.

Когда снова воцарилась тишина, почти не нарушаемая смутным ропотом, маркиз продолжил:

– Поскольку доказательства отсутствуют, я не волен перечеркнуть все обвинения и должен считаться с местными нравами и обычаями. Но я намерен утвердить собственное правосудие, и решать буду я – Конрад де Монферра, без которого вы сегодня были бы рабами султана. Так вот, мое решение таково: этот человек будет изгнан и предоставлен Божьему суду!

И снова грозному голосу пришлось перекрывать возражения и ропот, пожалуй, более слабые, чем в прошлый раз.

– Замолчите! Я выгоню его из города, безоружного, босого, в одних штанах и рубахе. Он пойдет туда, куда Всевышний пожелает его повести. Вряд ли ему удастся уйти далеко в таком виде, по этой усеянной ловушками земле...

На этот раз в шуме толпы послышалось удовлетворение, должно быть, слишком слабое для того, чтобы маркиз на этом успокоился.

– Добавлю также, что на городских воротах, как и на барбаканах, будут стоять лучники, готовые пустить стрелу в любого, кто попытается к нему приблизиться, чтобы оказать помощь, но также и во всякого, кто посмеет его обидеть, бросая в него камнями, или каким‑ нибудь другим способом. А мои лучники стреляют метко! А теперь уведите его! И расходитесь – или бойтесь моего гнева!

Тибо был спасен от костра, и таким образом Монферра вернул ему свой долг. Но сделал это на свой лад, что совершенно не устраивало Балиана.

– Вы все равно обрекаете Тибо на смерть, маркиз... Или, хуже того, на рабство. Враги неподалеку. А местные жители не поспешат ему на помощь...

– Я знаю, что всего лишь продлеваю ему жизнь... Но это все‑ таки жизнь. Кто может предугадать, как он ею распорядится? Мы оба знаем, что он из себя представляет... И довольно об этом!

С осужденного сняли цепи, обувь и шерстяную куртку, которую ему дали в тюрьме взамен разорванной одежды. Затем стража окружила Тибо, готовясь вывести его за пределы города. Солдаты начали грубо расталкивать толпу, чтобы дать Тибо возможность пройти, но тут Балиан, перехвативший взгляд, который изгнанник бросил на судей перед тем, как повернуться к ним спиной, не выдержал. Он подбежал к Тибо, оттолкнул солдат, которые не посмели сопротивляться такому знатному сеньору, обнял его и со слезами на глазах поцеловал.

– Клянусь, те, кто любит вас, будут молиться, чтобы Господь хранил и оберегал вас! А против такой защиты бессильны любые стрелы!

– Если вам позволят когда‑ нибудь снова увидеть Изабеллу, передайте ей, что и в последнюю минуту ее имя будет у меня на устах, как живет оно с давних времен в моем сердце...

Сказав это, он мягко отстранил друга и продолжил свой путь под звон оружия, носить которое он сам теперь не имел права.

Тибо пересек двор, миновал оборонительные сооружения у ворот, над которыми лучники изготовились к стрельбе, целясь в толпу внутри городских стен. День был серый и холодный, хлестал дождь, полотняная рубаха молодого мужчины промокла насквозь, он шел, дрожа, поджимая пальцы босых ног в перемешанной с нечистотами ледяной грязи, поскальзываясь и спотыкаясь. Он стиснул зубы, пытаясь заставить себя перестать дрожать хотя бы на то время, пока не минует застывший мир, состоящий из оружейного железа, камня домов и двойной человеческой стены: люди замерли от страха, не решаясь ни пошевелиться, ни издать хотя бы звук.

Когда он ступил на доски подъемного моста, дождь еще более усилился, а ветер стегнул его с неистовой силой. За мостом лежал перешеек, голый и пустынный в надвигающихся сумерках. Тибо прошел мимо столба, от которого недавно отвязал старого маркиза и который никто так и не позаботился убрать. Он начинал свой мучительный путь, спиной чувствуя тяжесть устремленных на него взглядов; к дождю добавились соленые брызги, которыми бросало в него море, и он начал молиться, чтобы избавиться от искушения покончить со всем этим, бросившись в покрытые пеной грязно‑ серые волны. Но самоубийство считалось самым страшным грехом, навеки закрывающим доступ к божественному милосердию, а рыцарю оно было запрещено вдвойне, даже если речь шла о том, чтобы избежать пытки или жестокой казни. И все же на миг он едва не поддался искушению, и тогда начал читать молитвы Пресвятой Деве, которую с детства особенно почитал и любил, поскольку был лишен матери. И постепенно начал чувствовать себя лучше, хотя ветер продолжал его трепать, а камни на дороге ранили босые ступни...

Балиан д'Ибелин и Жан д'Арсуф еще долго стояли на барбакане под порывами ветра, глядя, как растворяется в темноте и тумане высокая фигура, еще недавно такая прямая и гордая, а теперь внушающая жалость.

Они продолжали там стоять и тогда, когда уже ничего не видели, но мучительная картина запечатлелась в их глазах, которые заволокло слезами, смешанными с дождем, и они не могли убедить себя в том, что Тибо уже не видно...Изабелла чувствовала, что начинает задыхаться в тесном жилище, под строгим надзором свекрови. Собственно говоря, Стефания нисколько не изменилась и оставалась верна себе. Но то, что довольно легко можно было пережить в огромном Моавском Краке, становилось непереносимым в четырех стенах городского дома. Кроме того, пока был жив Рено Шатильонский, семья жила по его законам, и его жена, опасаясь резкого отпора с его стороны, старалась ему не противоречить. В Тире благодаря вялости и робости сына она располагала почти неограниченной властью, единственное, что было не в ее силах, – разлучить его с обожаемой женой. И Стефания злоупотребляла своим могуществом: Изабелле пришлось жить, как живут жены знатных мусульман, которые никогда не выходят из дома. Единственное исключение – утренняя месса в соседнем соборе, куда ходили «всей семьей». Да и тогда Изабелла должна была накидывать покрывало, окутывавшее ее до пояса.

Она пожаловалась на это мужу: если он так ее любит, почему позволяет своей матери делать ее несчастной, запрещая ей все, что может доставить удовольствие и скрасить жизнь? Онфруа, который был, в общем, славным малым, поговорил с матерью, но та ловко вывернулась, с улыбкой ответив сыну:

– Я только и желаю вашего счастья. Ваша жена молода, прелестна и легкомысленна. Она мечтает об удовольствиях, неуместных во время войны, и, если я запрещаю ей выходить из дома без покрывала, то лишь для того, чтобы к нашим дверям не слетался рой поклонников, привлеченных ее привлекательностью. Ее красота должна цвести только для вас, для вас одного, и таким образом я охраняю ее от похотливых взглядов других мужчин. Мы, к сожалению, уже не в Краке, и ваше счастье не защищают больше расстояние и наши крепкие стены. Так предоставьте мне действовать! И подарите ей всю свою любовь, на какую вы способны!

– Никто не может любить больше, чем я! – возразил молодой человек.

– Тогда объясните‑ ка мне, как же это получилось, что вам не удается ее обрюхатить? За столько времени!

– Не знаю. Поверьте, я стараюсь изо всех сил!

– Видно, все‑ таки недостаточно! Как только она забеременеет, у нее сразу поубавится желания выходить... и она не будет так привлекательна.

На самом деле Стефания невестку ненавидела. Она не прощала ей ни ее греческой крови, ни той страсти, которую ее сын питал к жене, ни тем более того жгучего желания, которое ее юная красота пробудила у Рено в то время, когда ее собственная давно увяла. И потому она не упускала ни малейшей возможности унизить Изабеллу, сказать ей колкость. Прекрасно зная о том, какие отношения когда‑ то завязались между Изабеллой и Тибо де Куртене, она с любопытством энтомолога, пронзающего булавкой чересчур красивую бабочку, и с явным наслаждением рассказала ей о трагедии, жертвой которой только что стал давний друг ее невестки. Пристально наблюдая за реакцией Изабеллы, Стефания заключила:

– За то, как он поступил с родным отцом, этот выродок заслуживал пламени костра не меньше, чем адского пламени! Повезло ему, что он имел дело с этим маркизом де Монферра, в чьих порочности и безбожии усомниться невозможно! Вы ведь согласны со мной, дочь моя?

Изабелла не в силах была ответить. Смертельно бледная, окаменевшая от ужаса, она чувствовала, как кровь отхлынула от сердца, и ей казалось, будто жизнь вот‑ вот ее покинет. Губы ее зашевелились, но с них не слетело ни единого звука. Глаза непомерно расширились, она встала, чтобы бежать от этой обрушившейся на нее жестокости, но ноги отказались ее держать, и Изабелла без чувств рухнула на пол.

– Матушка! – бросившись к ней, закричал Онфруа. – Что с ней случилось? Что это означает?

Стефания спокойно допила вино из кубка, который держала в руках, и ответила:

– Что я правильно сделала, когда начала охранять ее должным образом, и что следует продолжать это делать и впредь! Тибо устранили, но остаются другие... Взять хотя бы Монферра!

– Да помогите же ей! Ей дурно, она такая бледная.

– Ничего страшного. Плесните ей воды в лицо, она тотчас и опомнится!

И Стефания, пожав плечами, вышла из комнаты, где они только что поужинали.

Следующие дни были для Изабеллы ужасными. Ее нервы не выдержали напряжения, вызванного горем. Она истерически рыдала. Она снова, как раньше в Наблусе, попала в порочный крут тревог, страхов и кошмаров, вызванных картиной изгнания Тибо, которую ей так точно и подробно, с уничтожающей жестокостью описала Стефания. Она все время звала мать, но Стефания и слышать о той не желала. Онфруа уже не знал, какому святому молиться, и чувствовал, что и сам теряет рассудок рядом с этой обезумевшей от рыданий женщиной, в которой он тщетно пытался вновь обрести милую подругу своих ночей. Все это придало ему смелости обратиться к своей грозной матери; он молил ее со слезами, и Стефания в конце концов сдалась, не выдержав страданий сына. В замок отправили слугу чтобы передать королеве Марии просьбу навестить дочь. Но сама Стефания не желала встречаться с ней.

– Вы примете ее без меня, – сообщила она Онфруа. – А я пойду помолюсь в соборе... И постарайтесь сделать так, чтобы она здесь не засиживалась!

Однако вместо Марии Комнин явился Конрад де Монферра в сопровождении своего личного врача.

– Я узнал, что принцесса Изабелла занемогла, – сказал он Стефании после того, как поприветствовал ее. – Это – господин Антони, искусный миланский лекарь, которого я взял к себе на службу...

– Моя невестка просила привести ее мать. Ник чему, чтобы ее осматривал врач, в чьих услугах она ничуть не нуждается! Это женское недомогание из тех, в которых мужчины ничего не понимают! – резко парировала Стефания, которой этот визит совсем не понравился.

– Королева Мария и сама нездорова. Она придет, как только сможет, а пока позвольте господину Антони осмотреть больную!

– Зачем? Она больше страдает душой, чем телом, и любовь, которой окружает ее супруг, исцелит ее вернее, чем все ваши лекарства. Тем не менее я благодарю вас, мессир Конрад, за то, что проявили заботу об Изабелле.

Если она надеялась, что после этих слов Монферра повернется и уйдет, то глубоко заблуждалась. Любезное выражение исчезло с лица маркиза, словно его заволокла грозная туча.

– Благородная госпожа, – со свирепой улыбкой ответил он, – вы забываете о чрезвычайно важном обстоятельстве: о том, какую ценность представляет для всех в этом королевстве – или в том, что от него осталось! – жизнь младшей дочери короля Амальрика. Если с королевой Сибиллой случится несчастье, – а говорят, что здоровье ее пошатнулось после того, как она родила мертвую девочку, – бароны, и на этот раз единогласно, отдадут корону принцессе Изабелле. Так что она не только ваша невестка, но еще и – и в первую очередь – ставка в политике.

– И что это означает?

– Это означает, что я намерен как можно лучше о ней позаботиться. И потому сейчас пришлю носилки, чтобы отнести ее в замок... вместе с ее мужем, само собой разумеется!

– Тем самым вы нарушите мои права: ваша принцесса – жена Онфруа де Торона, сеньора Керака, Моава и Торона, и...

– Да, в самом деле, а я и позабыл, – вкрадчиво промурлыкал маркиз с видом кота, который вот‑ вот проглотит мышку. – Но, в таком случае, что он здесь делает, почему прячется среди женских юбок? Если верно то, что рассказывают, Крак не пал в отличие от Торона, который отсюда совсем недалеко и который он даже не попытался сохранить. Отчего он сейчас не там?

– Саладин освободил моего сына, взяв с него обещание, что он больше не поднимет на него оружие! Мне кажется, это имеет значение!

– Это имеет значение, главным образом, для труса! – отрезал Монферра, не обременяя себя чрезмерной вежливостью. – От этого обещания, к которому его принудили силой, патриарх... или даже первый попавшийся архиепископ мог бы его освободить, но, похоже, он предпочитает его выполнять. И потому я заявляю, что он неспособен обеспечить защиту столь знатной и столь драгоценной госпоже... Носилки скоро будут здесь. И я сам буду сопровождать Изабеллу!

Вы посмели бы применить оружие в моем доме?

– Без малейших колебаний! Тем более что дом этот – не ваш, вам его лишь предоставили на время...

С трудом обуздав свой гнев, Госпожа Крака сдалась:

– Ну, что ж, если дело принимает такой оборот, я позволю вашему врачу осмотреть мою невестку, – проговорила она снисходительно, но маркиз лишь насмешливо взглянул на нее.

– Премного благодарен! Вот только мне этого уже не хочется. Сопротивление, которое вы мне оказали, убеждает меня в том, что принцессе небезопасно оставаться в этом доме. И скоро она будет в замке!

Разъяренная Стефания поняла, что с этим человеком ей не сладить. Часом позже Изабелла на крытых носилках с задернутыми занавесками прибыла в замок, где ее встретили с распростертыми объятиями мать (которая и не думала ничем болеть) и Евфимия. Изабеллу разместили на женской половине. Что же касается несчастного Онфруа, – ему пришлось отправиться в казарму к тем солдатам, которых он так ненавидел. На супружеское ложе с задернутым пологом его обещали допустить лишь после выздоровления жены. Нехотя смирившись и проявив предусмотрительность, он прихватил с собой пару книг.

Стефания, конечно, попыталась последовать за невесткой, но ее весьма любезно попросили остаться на месте: в замке слишком тесно, и она не смогла бы расположиться там со всеми удобствами. И уж вовсе негде разместить ее служанку Жозефу, которую Балиан д'Ибелин подозревал в лжесвидетельстве и которую только из уважения к ее хозяйке не выбросили за городские стены следом за Тибо. Тем временем война не замедлила начаться вновь.

Ее разжег человек, от которого никто не ждал подобной смелости: Ги де Лузиньян, опозоренный и обесславленный король без армии и королевства, возможно, побуждаемый своим братом, коннетаблем Амори, и женой Сибиллой, разъяренной положением беженки в Триполи, собрал всех франкских рыцарей и только что прибывших паломников, к которым присоединились тамплиеры Жерара де Ридфора, укрывшиеся в Тортозе, и госпитальеры из Маргата. С этим небольшим войском Ги начал осаду второго города почившего королевства и главного его порта: Акры. Вскоре на холме Тель аль‑ Фухар к востоку от города расцвел большой красный шатер королей Иерусалима, «и Сибилла была там вместе с ним»...

Предприятие было безумное: обширную и прочную крепость с западной стороны защищало море, а с восточной – мощная преграда из высоких и длинных[85]стен, над которыми возвышался грозный донжон: Проклятая Башня. Кроме того, крепость защищал большой – численность его превышала численность осаждавшей крепость армии – гарнизон, которым командовал племянник султана. И все же осаждавшим удалось блокировать город со стороны суши и закрепиться на берегу, откуда к ним могла подходить помощь.

Когда Саладин понял, что происходит, то поспешил ввязаться в драку и, в свою очередь, охватил осаждавших железным полукольцом, но сторонники Лузиньяна уже окопались в укрепленном лагере, к которому не могли подобраться ни люди из города, ни войско Саладина. Кроме того, к ним вот‑ вот должно было прибыть подкрепление из Европы, и в первую очередь – из Франции. Подоспели со своими рыцарями граф Роберт де Дрё, внук короля Людовика VI Толстого, и с ним его брат, епископ Бове, граф де Бар, Ги де Дампьер, Раймунд де Тюренн, Жоффруа де Жуанвиль и Наржо де Туси, все как один – доблестные рыцари, воодушевленные истинной верой и сильнейшим желанием отвоевать Иерусалим и Гроб Господень. Ждали большую германскую армию Фридриха Барбароссы, который предпочел двигаться по суше, через Византию и Анатолию. На его скорое прибытие возлагали большие надежды: говорили, что он ведет с собой сто тысяч дисциплинированных и хорошо обученных воинов. Когда старый рыжебородый император обрушится на Саладина с его мамелюками и враг окажется зажатым между франками и германцами, его будет легко уничтожить. И разгром Саладина показался совсем близким, когда стало известно, что Фридрих только что победил хозяина города Конья, занимавшего ключевую позицию, и заключил с ним союз против султана. Но... жарким летним днем, проведя много времени в седле, Фридрих добрался до берега реки Селиф, где ему захотелось окунуться в прохладную воду. Ему было очень жарко... и ему было семьдесят лет: у Фридриха случился удар, и он камнем пошел ко дну.

Германские войска отличались одной особенностью: они действовали слаженно, как один человек, лишь тогда, когда ими командовал полководец. Когда его не стало, они тотчас утратили боевой дух. Армию Фридриха тоже не миновала эта участь. К тому же Фридрих Швабский, сын императора, не имел ни малейшего авторитета. Войска разбрелись. Часть вернулась на родину, другая направилась в Антиохию, третья – и самая значительная – была застигнута врасплох одним из эмиров Саладина, и уцелевшие были проданы в рабство. А та часть, которая добралась до Антиохии, сильно поредела из‑ за эпидемии. В итоге у принца Швабского осталось не более тысячи человек, с которыми он надеялся довезти до Иерусалима забальзамированное тело императора. Но доставить в Святой город удалось только голову... и спустя три года. Тело пришлось в спешке похоронить. И все же Фридрих со своей тысячей павших духом солдат сумел дойти до Акры.

Вот так началась странная война, в которой франки старались взять защитников Акры измором, одновременно по мере сил обороняясь от нападений Саладина. Огромный лагерь новоприбывших, вытянувшийся вдоль укреплений, стал своеобразным палаточным городом, в разных частях которого собралось огромное количество разных народов, говоривших на двух десятках языков. Разумеется, это был в первую очередь город военных, но в нем не было недостатка ни в музыкантах, ни в кабаках на открытом воздухе, ни в продажных девках, чья красота порой до того привлекала какого‑ нибудь задумчивого мамелюка, что тот решался дезертировать. Дело в том, что со временем у двух лагерей наладилась своеобразная совместная жизнь: между сражениями противники разговаривали друг с другом, вместе пели и плясали... После чего продолжали без малейших угрызений совести убивать друг друга во имя Христа или во имя Мухаммеда. Одно было несомненно: ни с той, ни с другой стороны никакого продвижения не было, если не считать того, что надежду на помощь армии Барбароссы сменила новая – два величайших государя Запада, французский король Филипп и английский король Ричард, взяли крест. Неизвестно было, когда они придут, но в то, что это случится, все верили твердо. Тем не менее, несмотря на значительную численность войск с обеих сторон, дело все тянулось и тянулось...

Подоспела и эскадра из Пизы, которую привел архиепископ города, Убальдо, легат Папы Климента III, затем другая – из Венеции, ее привели Джованни Морозини и Доменико Контарини, пришли датчане, бретонцы, фламандцы и другие. Позже явился граф Генрих II Шампанский, а с ним – Тибо де Блуа, Этьен де Сансерр и множество славных рыцарей. В самом деле, ужас, вызванный хаттинской резней и падением Святого города, принес свои плоды, и люди со всех сторон стекались к этой узкой полоске земли рядом с Акрой, на которой сосредоточилась надежда на возрождение королевства.

Тем временем в замке Тира Изабелла понемногу оправлялась от жестокого горя, причиненного ей известием об изгнании Тибо. Избавившись от навязчивого присутствия Стефании, окруженная нежностью матери, толстухи Евфимии и двух своих сестер, Хелвис и Маргариты, молодая женщина если и не позволила своей боли утихнуть совсем, то, по крайней мере, разрешила врачевать ее. В отведенных дамам покоях она заново научилась наслаждаться красотой заката и запахом моря, радоваться вкусу спелого плода, созерцать, замирая от счастья, бескрайний темно‑ синий купол ночного неба. Проснулось в ней и желание заботиться о других, облегчать их телесные или душевные страдания.

И потому она в конце концов начала жалеть своего несчастного Онфруа, догадываясь о том, что ему приходится терпеть в казарме среди рыцарей. Она стала чаще звать его к себе, хотя сил на то, чтобы принять его на супружеском ложе, у нее пока недоставало. Теснота помещения – в двух верхних комнатах жили жена Балиана, его дочери, их придворные дамы и недавно прибывшие старухи из Жибле и Арсуфа! – давала ей совершенно естественное оправдание для того, чтобы не подпускать его к себе близко. Онфруа не смел протестовать и довольствовался малым, прекрасно понимая, что, если бы не эти чудесные мгновения, проведенные рядом со своей женой, он не справился бы с требованиями маркиза, не вынес бы строгой муштры, которой тот подвергал всех мужчин, способных держать в руках оружие. Тир, конечно, был неприступной крепостью, но Саладин был недалеко, и оборона перенаселенного города требовала неусыпной бдительности. Репутация у Онфруа и так уже была не блестящей, и сеньор с черным орлом не упускал случая напомнить ему, что положение обязывает и что от внука великого коннетабля он вправе ожидать чего‑ то еще, кроме умения складывать стихи или петь, аккомпанируя себе на лютне.

Эта непреклонность по отношению к Онфруа, который, как она прекрасно знала, никогда не станет героем, как горлица никогда не сделается орлом, раздражала Изабеллу. Впрочем, ее раздражало в маркизе все.

Монферра с тех пор, как привел ее в замок, ежедневно навещал ее и осведомлялся о ее здоровье. Он неизменно держался с ней почтительно и любезно, но жена Онфруа была слишком умна для того, чтобы не догадаться о том, что кроется за красивыми словами, неусыпной заботой о ее здоровье и мелкими подарками, вроде духов или отрезов шелка, которые он преподносил ей и королеве Марии. Для этого ей достаточно было всего один‑ единственный раз поглядеть в горящие и алчущие глаза Конрада: он яростно желал ее, он питал к ней эгоистичную страсть, в которой любовь занимает немного места, – если она вообще там присутствует. Он страстно хотел ее, и Изабелла держалась начеку, недостаточно зная Монферра и не представляя себе, до чего он может дойти ради того, чтобы сделать се своей. При таких обстоятельствах Монферра не мог не быть ей неприятен, тем более что она никак не могла простить ему изгнания Тибо.

Мария, хотя и сама любила маркиза не больше дочери, все же старалась уговорить ее быть к нему более терпимой и справедливой.

– Проявите беспристрастность, Изабелла! Мне, как и всем, кто ценит по достоинству рыцаря Куртене и верит в его невиновность, вынесенный ему приговор кажется чудовищно несправедливым, но, по совести, я полагаю, что, спасши ему жизнь, маркиз сделал все, что можно было для него сделать в сложившихся обстоятельствах. Вспомните, что весь город, натравленный этой мерзкой Жозефой, набросился на него, требуя для Тибо наказания, положенного отцеубийцам.

– Что он мог сделать, матушка? По моему разумению, возможно, лучше было бы оставить его в тюрьме на то время, какое потребовалось бы для того, чтобы найти настоящего убийцу.

– Но как его можно было найти?

– Схватить обвинительницу и строго ее допрашивать до тех пор, пока не вырвут у нее правду.

– Дочь моя! – вскричала бывшая королева, ошеломленная тем, на какую безжалостную жестокость оказалась способна Изабелла. – Уж не хотите ли вы сказать, что ее надо было отдать в руки палачей?

– Почему бы и нет? Женщины вроде нее, – а я хорошо ее узнала, – неспособны ни на какие чувства, кроме ненависти, зависти и злобы. Она была дурной советчицей для покойной госпожи Аньес, нашего врага, а теперь проявляет свои способности на службе у Стефании де Милли, которая уж точно не нуждается в дополнительной жестокости, поскольку сама в достаточной мере одарена ею. Почему бы им, ей и Жозефе, не подстроить это убийство?

– Ни вижу причин для него.

– Причина – моя любовь к Тибо, любовь, которая, кажется, родилась вместе со мной, хотя я слишком поздно поняла, что она составляет самую суть моей жизни. Эта любовь, от которой я временно отреклась ради того, что на деле было всего лишь иллюзией, теперь держит меня в плену самых сильных чар, и она никогда не угаснет, потому что я унесу ее с собой в могилу и даже дальше, я унесу ее с собой за облака, туда, где царит Всевышний!

Никогда еще Изабелла не открывала своей тайны, и уж тем более не говорила о том, как глубока и сильна ее любовь. Слушая ее, видя, каким светом внезапно озарилось ее лицо, все ее существо, Мария почувствовала, что ее охватывает странное чувство одновременного смирения и восторга, будто бы ослепительный свет совершенной любви залил глубокий оконный проем, в котором они обе стояли, и рядом с ним потускнели даже солнечные лучи. Теперь она понимала, почему ее дочь так страдала из‑ за судьбы, уготованной ее любимому.

– Изабелла, – прошептала она, – надо молиться.

– О ком? О нем, которого с голыми руками отправили восвояси навстречу опасностям, жестокости людей и природы в стране, разоренной войной? Да я только это и делаю!

– Нет. Вам надо молиться о себе, Изабелла! О том, чтобы Господь оберегал вас, такую красавицу, от страсти других мужчин и от тех, часто непереносимых, требований, которые судьба почти всегда предъявляет к родившимся на троне. Потому что вас, возможно, ждут еще более серьезные испытания.

– О чем вы, матушка?

– О вашей сестре Сибилле, которая вот уже который месяц вместе с мужем живет в его пурпурном шатре в лагере под Акрой. Ходят слухи, что она больна, и с наступлением зимы ее состояние может ухудшиться. Если она умрет, корона перейдет к вам, потому что именно она была избрана по праву первородства, а Ги де Лузиньян – всего лишь супруг королевы. Если ее не станет, ее муж станет никем, а вы – всем!

– Может быть, и так, только я не понимаю, отчего я должна стать еще более несчастной. Я ведь замужем. Если я стану королевой, мой муж будет королем, как теперь – Лузиньян.

– Онфруа – королем? Вы думаете, что бароны и все рыцарство, дружно его презирающие, согласятся преклонить перед ним колени?

– Если я прикажу, им придется это сделать.

– Не будьте так самоуверенны. Разве вы забыли, что было с вашим отцом? Ради того, чтобы стать королем, хотя он имел на это полное право по рождению, ему пришлось развестись с Аньес, которую он любил и от которой у него было двое детей, и тогда он женился на мне.

– К счастью для него, матушка! Я знаю, он любил вас!

– Я в этом ничуть не сомневалась, но мужчина всегда остается мужчиной. Он устанавливает свои законы как в правлении, так и на ложе, и, если жена его не устраивает, он может ее бросить или искать утешений на стороне. Для женщины, даже для королевы, все обстоит иначе: ей придется терпеть супруга, выбранного для того, чтобы произвести на свет потомство. Разве это не самое жестокое испытание, когда любишь так, как вы любите бастарда?

– Настолько жестокое, что я и думать об этом не хочу! Если мне придется стать преемницей Сибиллы, я или все же сделаю королем Онфруа, как она сделала Ги, или откажусь от короны!

– Не думаю, что вы вправе от нее отказаться, потому что пребывание на троне станет вашим долгом!

Сибилла умерла в октябре 1190 года. Она стала жертвой одной из тех эпидемий, которые словно по расписанию обрушивались на переполненный лагерь, разбитый у Акры. Там скопилось слишком много людей, и не все они могли приспособиться к местному климату. Кроме того, вокруг было слишком много распутниц, надеявшихся поживиться богатствами, которые принесли с собой крестоносцы с Запада. И самые красивые из них были порой и самыми опасными, потому что они несли в себе болезни, заразу, которую где‑ то подхватили, а теперь передавали другим. Кроме того, съестные припасы начинали иссякать, а все попытки разжать тиски, в которые зажал противника Саладин, оказывались бесплодными. Наконец, дожди, обычно благословенные, этой осенью обернулись настоящим бедствием.

Молодая королева, которой было всего тридцать лет, умерла вечером, в час, когда из‑ за крепостных стен осажденного города доносился призыв муэдзинов к вечерней молитве, и епископ Акры, просивший Господа проявить милосердие к этой эгоистичной и легкомысленной душе, возвысил голос, чтобы заглушить голоса неверных. Окружающее пространство заполнили звуки, в которых звучало больше гнева, чем благочестия. У подножия лазурной постели, по которой с тщетным теперь сладострастием рассыпались золотые распущенные волосы, Ги де Лузиньян, припав лицом к ступням жены, душераздирающе рыдал, безразличный ко всему, что происходило вокруг. Он остался там и тогда, когда все остальные вышли, чтобы не мешать служанкам королевы обмыть ее и убрать, он не слышал, как перешептываются созванные к шатру бароны и военачальники.

Кто‑ то – и это был Симон Тивериадский, муж Эрменгарды д'Ибелин, – произнес:

– Королева Сибилла умерла. Да здравствует королева Изабелла!

А когда граф де Дрё удивленно заметил, что остается король Ги, он‑ то по‑ прежнему жив, ему объяснили, что Сибилла была не женой короля, а коронованной королевой, и Лузиньян без нее – никто. Коннетабль Амори, слушавший эти разговоры, нахмурясь и скрестив руки, возразил, что осаждать Акру пришел Ги, а не Изабелла, и он заслуживает того, чтобы оставить ему корону. Но местные бароны ответили на это, что существуют законы королевства, на что он откликнулся так:

– Можно понять, что вы не любите Ги, он сильно провинился, в чем позже раскаялся, но вспомните, за кем сейчас замужем Изабелла Иерусалимская. Неужели вы лишите престола Ги, чтобы посадить на его место Онфруа де Торона, который боится собственной тени и скорее убежит с криком «на помощь!», чем позволит возвести себя на трон? Нам нужен настоящий вождь.

– И это не ваш брат, – отрезал Симон. – Если бы не вы, и его бы здесь не было. Что касается Изабеллы, ей нетрудно будет развестись с Онфруа. В Тире есть человек, который нам нужен. С ним у нас появится новая, сильная и решительная династия. И на следующее утро, когда лагерь христиан облачился в траур, а в лагере мусульман по приказу Саладина воцарилось почтительное молчание, к старой финикийской столице направилось судно, уносившее епископа Акры и наиболее знатных баронов уничтоженного королевства.

Новость уже туда долетела. И пока Монферра, стараясь скрыть блеск глаз под полуопущенными веками, вместе с Балианом д'Ибелином ждал судно в порту, Изабелла вдвоем с матерью затворилась в часовне, где она молила небо избавить ее от этой короны. Изабелла боялась ее, как отравленной чаши, и не слушала мягких уговоров Марии, не понимавшей толком, радоваться ей или огорчаться тому, что ее предположения так быстро сбылись.

И все же Изабелле пришлось открыть двери маленького святилища перед архиепископом и, опустившись на колени, поцеловать кольцо на руке, которой он перед тем ее благословил. Затем она внешне спокойно выслушала горестную весть о смерти Сибиллы и известие о том, что ей предстоит взойти на трон, который прежде занимали ее отец и ее брат. Но, когда речь зашла о расставании с Онфруа де Тороном, молодая женщина возмутилась:

– Неужели вы такого невысокого мнения о браке, монсеньор? Я соединена с моим мужем священными узами, которые не может разорвать даже король.

– Почему же, в некоторых случаях может. Королева должна обеспечить продолжение династии. В глазах Церкви это самое главное. А у вас, хотя вы замужем уже семь лет, все еще нет детей.

– Может быть, в этом нет вины Онфруа? Возможно, это я виновата?

Она готова была взять на себя любую вину, приписать себе любой изъян, лишь бы избежать развода, после которого ее неизбежно отдали бы Конраду де Монферра. Она его боялась, а при одной мысли о том, что ждало бы ее в ночь после свадьбы, ей становилось тошно. И потому она намерена была изо всех сил цепляться за Онфруа, который оставался единственной преградой между ней и столь явным вожделением маркиза. Ее муж был неспособен на жестокий поступок, и его любовь походила на спокойную реку, знакомую и предсказуемую, поэтому никаких неожиданностей опасаться не приходилось. Брак с ним стал надежным убежищем, в котором сжигавшая ее великая любовь могла жить тайно, словно тлеющий под пеплом огонь. Но архиепископ Стефан с улыбкой возразил:

– Все женщины вашего августейшего рода плодовиты, и нет никаких оснований для того, чтобы вы стали исключением. Вина – если вообще можно говорить о вине в этой области, где распоряжаются лишь Бог и природа, может быть возложена лишь на сира Онфруа!

– И все же я останусь с ним! Я отказываюсь расстаться со своим мужем и, поскольку одна лишь корона принуждает меня к этому, я, в таком случае, отказываюсь и от короны! Если вам и баронам королевства так хочется сделать своим государем маркиза де Монферра – пожалуйста!

– Перемена династии без всякой связи с той, которая правит с самого начала? Никто на это не согласится!

– В самом деле? А разве такого никогда не случалось? Когда мой дед Фульк Анжуйский стал королем, он прибыл прямо с Запада, и он был Плантагенетом...

– Но он женился на Мелисенде Иерусалимской, и цепь не прервалась. Вы об этом прекрасно знаете, и я прошу вас подумать еще... во имя вашего народа и Всемогущего Господа. Это прекрасно – любить своего мужа, но для королевы на первом месте всегда должен быть трон.

– Я своего мнения не изменю. Впрочем, не в вашей власти расторгнуть мой брак. Такая власть дана только Его Святейшеству Папе...

– А также представляющему его кардиналу Убальдо. Подумайте еще, прошу вас, и помолитесь, помня об этой огромной армии, которая пришла отвоевывать королевство ваших предков, созданное вокруг Гроба Господня. Они терпят жестокие муки в этом лагере, где болезни истребляют тех, кого не убили воины Саладина и горшки с горящей нефтью, которые сбрасывают на них из Акры. И ваша сестра только что скончалась в великих муках. Неужели все это было напрасно? А теперь я вас оставлю...

И архиепископ удалился, оставив сломленную Изабеллу перед алтарем, на котором горели свечи, и от их пламени казалось, будто разноцветные прожилки на малахитовой с золотом дарохранительнице зыблются легкими волнами. В обрушившемся на нее ужасе молодая женщина естественным образом обратилась к Богу. Она чувствовала, что ее окружили, обложили и осаждают, словно Акру, все эти решения, все эти серьезные причины, государственные и нет, а главное – ее преследует отчаянное желание Монферра завладеть ею и заполучить корону. Один Господь мог ее от него избавить.

Он дал ей, по крайней мере, силы для того, чтобы сражаться, и прежде всего – со своей матерью и Балианом, которому она в ярости бросила:

– Отчего же вы не требуете отдать королевство вам, отец? Ваша жена была королевой в куда большей степени, чем когда‑ нибудь стану я! Почему же не выбрать вдову короля Амальрика?

– Потому что этого сделать нельзя, Изабелла! Этого не допускают законы и обычаи королевства. Здесь управляет порядок первородства.

– Это я и сама знаю! И тут же подчинилась бы, если бы не пытались меня заставить разрушить мой брак! И почему, объясните мне? Потому что мой муж не воинственный человек, потому что он предпочитает мир и...

– Не заставляйте меня снова говорить вам, что он – трус, который боится всего на свете. Я даже не уверен в том, что он настоящий мужчина. Неужели вы могли бы без жгучего стыда видеть его на месте Бодуэна?

– Моя сестра посадила на это место дурачка!

– Но он все же умеет сражаться. Изабелла, вы думаете, я не знаю, как давно он потерял вашу любовь... если она вообще когда‑ нибудь ему принадлежала. Так почему вы упрямитесь?

– Потому что маркиз внушает мне ужас и отвращение!

И Изабелла рухнула на пол и затряслась в рыданиях.

Несколько дней спустя траурный корабль доставил в Тир кое‑ как забальзамированное тело Сибиллы, чтобы похоронить ее в соборе – единственном во всем королевстве, какой еще мог ее принять. Если настанет день, когда они отвоюют королевство, они смогут и перенести ее в гробницу на Голгофе...

Тир оделся в черное и последовал за гробом, который рыцари несли по мокрым от тоскливого непрекращающегося дождя узким улицам, нередко спускавшимся уступами. За гробом в траурных одеждах шли немногочисленные члены семьи. Первым следовал муж, не сводя мокрых от слез глаз с золотой короны, лежавшей на королевском знамени, которым был покрыт длинный ящик из душистого кедра.

Изабелла тоже смотрела на этот резной, украшенный камнями обруч, который хотели во что бы то ни стало возложить ей на голову; но она смотрела на него с отвращением, словно предчувствуя, сколько страданий ей придется из‑ за него вытерпеть. В это мгновение она хотела только одного – продолжать сражаться ради того, чтобы оставить при себе чудесного мальчика с миндалевидными глазами, который мог бы послужить моделью для греческой статуи, но, конечно, не статуи Ахилла или Улисса. И все же она по‑ прежнему рассчитывала на его ответ, которого не может не последовать, когда вскоре, в парадном зале замка, делегация баронов потребует, чтобы он отказался от нее и удалился. Если Онфруа выкажет такую же решимость, как она сама, никто и ничто не сможет их разлучить...

Роковой час настал, по мнению Изабеллы, слишком быстро, но окружавшие ее воины спешили вернуться в свой ад перед Акрой: сдержанной любезности Саладина, скорее всего, надолго не хватит. Стоя перед этими израненными и утомленными людьми, перед теми, кого она любила, перед архиепископом, она взяла Онфруа за руку и объявила, что станет королевой только в том случае, если он будет королем‑ консортом. Онфруа, чьи пальцы в ее ладони были ледяными, эхом откликнулся на ее слова, и по залу порывом ветра перед бурей пронесся гневный ропот. Но никто, даже прелат, не успел ответить: могучий рыцарь в коротком плаще с лазоревым с золотом гербом вышел из рядов. Его звали Ги де Санлис, и он принадлежал к древнему роду, восходившему к Карлу Великому. Благородство происхождения позволяло этому доблестному рыцарю и знатному сеньору многое.

В три шага он оказался перед Онфруа, заглянул ему в глаза и торжественно произнес:

– Всякий честный человек имеет право защищать свое имущество и свое дело с оружием в руках. Это я и предлагаю вам сделать. С Божьей помощью докажите самому себе и этому благородному собранию, что вы достойны быть супругом королевы!

И Ги де Санлис спокойно снял латную рукавицу и бросил ее к ногам Онфруа...

Внезапно наступила тишина. Глубокая. Оглушительная, потому что она поглотила все звуки, даже отчаянный стук сердца Изабеллы. Все затаили дыхание. Изабелла выпустила руку мужа, предоставляя ему действовать по собственному разумению. Она с мольбой устремила на него полные слез глаза. Сейчас Онфруа нагнется, поднимет рукавицу, а завтра на парадном дворе сразится с этим незнакомым рыцарем! Он должен это сделать! Он уверял, что так ее любит, он не может ее покинуть, потому что ему... страшно? Господь Всемогущий, не может быть, чтобы он остался стоять неподвижно, глядя на эту стальную руку, ожидающую его ответа. Вот сейчас он...

Нет, он не нагнулся. Напротив, он поднял голову и перепуганно – по‑ другому и не скажешь – оглядел этих людей, стаей стервятников готовых наброситься на него. Но...

– Нет! – внезапно крикнул он. – Нет, я не стану сражаться! Разведите нас, если хотите, и... не надо мне вашей короны!

Не глядя на побелевшую, как полотно, жену, к которой уже бросилась Мария, чтобы подхватить ее, внук великого коннетабля выбежал из зала и помчался прятаться в доме рядом с собором, а Изабелла, которой Господь милосердно позволил лишиться чувств, опустилась на пол.

Стефания де Милли тоже была здесь, готовая поддержать сына, как она считала, обобранного и ставшего жертвой несправедливости. Она тоже побледнела при виде того, как рухнули все ее надежды, но она была куда более закаленной, чем ее невестка. Ни за что на свете она не позволила бы этим людям, ставшим свидетелями ее позора, заговорить с ней. Ей ни к чему было их сочувствие. Прямо держась под черным покрывалом, которого не снимала со дня смерти Рено, она покинула большой зал и вернулась домой.

Там она молча прошла в свою комнату, послала Жозефу за своим духовником и открыла ларцы и шкатулки, чтобы уладить свои дела. От всего ее огромного богатства у нее остались золото и драгоценности. Она поделила все это на три неравные части: одна предназначалась горстке слуг, которые прибыли с ней из Крака, вторая – сыну, которого она больше не желала видеть, третья – монастырю, куда она намеревалась удалиться. Жозефа не получит ничего, придется ей довольствоваться ожерельем, добытым ценой убийства, к которому Стефания никоим образом не желала быть причастной. Она ни словом о нем не обмолвилась старому священнику, которому исповедалась с тех пор, как прибыла в Тир. Ибо если она и обратилась к Богу в этот страшный час, то не столько из любви к Нему, сколько для того, чтобы навсегда избежать людских взглядов. Пусть сами устраивают свою судьбу, а она не испытывает никаких угрызений совести из‑ за многочисленных злодеяний, совершенных за свою долгую жизнь. Теперь один лишь Господь казался Госпоже Крака достойным собеседником.

Завтра на рассвете она в одиночестве и пешком отправится в монастырь Святой Каллисты.

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.