Темные тучи

Изабелла вернулась в Наблус. Она не слишком была этому рада. Здесь было так мирно, так спокойно, что событием казался даже полет ласточки! Полная противоположность Моавскому Краку, где суета и жестокость стали обыденностью. Там, в сумрачной крепости, втиснутой между тучными землями, орошаемыми Иорданом, и пустыней, Рено Шатильонский сумел устроить своим домочадцам такую жизнь, от которой они иногда смертельно уставали, но скучно им не бывало никогда. Старый разбойник без устали подстерегал караваны, которые продвигались от побережья Красного моря и, нисколько не интересуясь тем, откуда и куда они направлялись, набрасывался на них с радостной жадностью голодного волка, который чует приближение славного обеда. Стражу, сопровождавшую караван, убивали, отрезали несколько голов, и на замок изливался новый поток богатств, что позволяло пировать и праздновать несколько дней подряд. Пили допьяна, иные допивались до того, что падали под стол и совокуплялись там, не разбирая с кем. Вот так и вышло, что однажды ночью Изабелла оказалась в постели свекра, пока ее супруг спал беспробудным сном, упившись тяжелым греческим вином.

Странный это был опыт, но он оказался далеко не таким ужасным, как могла бы предположить молодая женщина. Во‑ первых, потому что и она была немного пьяна, а во‑ вторых, грубый Рено, демонический Рено, распутник Рено не давал ей опомниться, чередуя умелые ласки с жестоким насилием и доводя ее до нестерпимого наслаждения, так что она едва не лишилась чувств. Протрезвев, он даже и не пытался оправдываться, а только сказал ей, что любит ее и хотел ее до безумия с того самого дня, как она вошла в его дом. Что она могла на это ответить? Что любит своего молодого мужа? Это пока еще было правдой, но после того, что она испытала в объятиях этого дикого зверя, которому было уже под шестьдесят, любовные утехи с Онфруа показались ей робкими и пресными.

И тогда жить в замке ей стало трудно. Госпожа Стефания, неусыпно приглядывавшая за супругом, давно уже заметила, какие чувства он испытывает к очаровательной Изабелле, едва достигшей семнадцати лет. И если Рено смог в ту самую ночь утолить свою страсть, то лишь потому, что просто‑ напросто до утра запер жену в чулане. Эту «оплошность» свалили на одного из слуг. Беднягу выпороли, но дело было сделано. Стефания поняла: муж, в полном согласии с поговоркой, утверждающей, что «горбатого могила исправит», готов на все ради того, чтобы снова насладиться восхитительным телом, доводившим его до безумия. Он был способен убить Онфруа, а может быть, даже и ее саму зарезать, чтобы потом жениться на Изабелле.

Дни шли за днями, и Стефания не знала, что ей теперь делать. Она уже мечтала о том, чтобы Рено снова отправился в один из тех далеких походов, которые разжигали ярость Саладина и два раза навлекали серьезную опасность на крепость и город. Вот только если он соберется в поход, то прихватит с собой и Онфруа, слишком нерешительного для того, чтобы ему сопротивляться, и одному Богу ведомо, что может произойти в песках пустыни.

И потому она восприняла как благословение, как ответ небес на ее лихорадочные молитвы пришедшую из Иерусалима весть: маленький Бодуэн, шестилетний король, только что скончался в яффском дворце от неизвестной болезни. Стефания тотчас вспыхнула:

– Готова спорить на что угодно – они его отравили! Куртене хотят, чтобы корона досталась Сибилле!

– Вы бредите! Аньес – его бабушка, Сибилла – его мать, они бы на это ни за что не пошли! – проворчал Рено.

– А вы бы не сделали такого? – усмехнулась его жена.

– Сделал бы... но не с собственной плотью и кровью!

– Откуда вам знать? Вы не способны к деторождению. Ни у Констанции Антиохийской, ни у меня самой от вас детей не было. Мы выходили за вас, уже будучи матерями. Как бы там ни было, корона должна перейти к Изабелле... и к моему сыну. Так что не будем терять времени: надо отправить их – ее и Онфруа – в Наблус, к Балиану д'Ибелину. Я уверена, что он уже собирает своих сторонников и готовится двинуться в Иерусалим!

– В Наблус? Несмотря на то, что вы запретили Изабелле встречаться с матерью?

– Это уже не имеет значения, ей бы только занять престол, а там уж Онфруа сумеет ей напомнить, кому она обязана короной.

– В таком случае, я тоже туда отправлюсь! – заявил Рено.

– Вы? К одному из ваших заклятых врагов? Вы успеете с ними встретиться в день коронации. А пока что дайте нашим молодым супругам хорошую свиту, и пусть они едут!

Вот так Изабелла снова увидела мать и дворец у подножия горы Гаризим, где она провела лучшие годы своего детства. Она с удовольствием вернулась в прекрасный дворец, к прозрачным водам и садам Наблуса. Их с мужем встретили восторженно. Как и предполагала Стефания, Балиан д'Ибелин, не теряя ни минуты, принялся сзывать тех, кого устрашала перспектива увидеть королевой капризную и тщеславную Сибиллу. Таких людей было немало. Среди них был и регент. Ради того, чтобы присоединиться к ним, Раймунд Триполитанский не явился на пышные похороны Бодуэна, и это было большой ошибкой, потому что враги использовали его отсутствие.

Его врагами были, кроме Аньес, чье здоровье все ухудшалось, патриарх Гераклий, Жослен де Куртене и магистр тамплиеров Жерар де Ридфор. Последний особенно свирепствовал. Ему хотелось, чтобы его давний враг был окончательно устранен от власти. А для этого существовал лишь один‑ единственный способ: как можно раньше короновать Сибиллу, сделав ее королевой Иерусалима. Но это было не так‑ то просто. Прежде всего собрание баронов было далеко не полным, немалая их часть отправилась в Наблус. Кроме того, права Сибиллы, хотя она и была старшей, многим представлялись сомнительными, поскольку она была рождена отвергнутой женой с плачевной репутацией, тогда как мать Изабеллы, когда произвела ее на свет, была королевой. Наконец, для того чтобы короновать кого бы то ни было, требуется корона, а корона Иерусалима была заперта в королевской сокровищнице, отданной на хранение каноникам храма Гроба Господня. Для того чтобы ее отпереть, требовались три ключа: один из них находился у патриарха, второй у магистра Ордена тамплиеров – и здесь не было никаких затруднений, – но третий был в руках у магистра госпитальеров, и тот, Роже де Мулен, безупречно честный нормандский дворянин с крутым нравом, к тому же заклятый враг Гераклия и главного тамплиера, наотрез отказывался его отдавать. Раймунд Триполитанский знал, что на Роже де Мулена можно положиться, и торопился подтянуть силы в Наблус, ставший теперь на удивление оживленным...

Таким образом, тишина и покой, поразившие Изабеллу сразу по приезде, длились недолго. Один за другим прибывали сеньоры со знаменами и людьми, заполняя город и дворец. Все приветствовали ее почтительно и благоговейно, уже видя в ней свою государыню, и она толком не понимала, рада она этому или нет. Конечно, она с гордостью надела бы корону, прежде венчавшую ее отца и ее брата, но она помнила, какие трудности пришлось преодолевать Бодуэну, и не была уверена, что способна на это. Если бы еще рядом с ней был сильный мужчина, такой, который сам способен справиться с любой проблемой и решительно противостоять нападениям султана! Но ее прекрасный Онфруа явно был не в силах это сделать. Он терпеть не мог походной жизни, не любил носить тяжелые доспехи и не скрывал своего пристрастия к тихим и утонченным наслаждениям эпикурейца.

– Разве не милую, не приятную жизнь мы с вами ведем, душа моя? Мы счастливы вместе, потому что я могу каждую свою минуту посвящать вам. Разве не достаточно у нас крепостей и храбрых воинов, которые их защищают? Зачем царствовать среди шума и ярости народа, который никогда толком не знает, чего хочет? Скажите этим людям, что вы не желаете быть королевой, и давайте вернемся в Крак!

– И вы думаете, что нас встретят там с радостью? Ваша мать и господин Рено страстно желают, чтобы корона досталась нам с вами. Они могут нас прогнать, и куда мы отправимся в таком случае?

– В Торон, крепкий замок в Ливанских горах, который мне достался в наследство от моего деда, коннетабля. Помню, я бывал там ребенком, это прекрасное место недалеко от моря...

Подобные речи могли бы прельстить молодую женщину, которой жизнь до тех пор улыбалась, пусть даже в глубине души тихий голосок нашептывал ей, что Онфруа – личность далеко не героическая и вряд ли сумеет ее защитить, если потребуется; но рядом с таким безупречным рыцарем, каким был Балиан д'Ибелин, произносить подобные слова было немыслимым, и последний не стал скрывать своего мнения:

– Ваш славный предок всегда высоко и решительно держал меч коннетабля, – сказал он напрямик. – Ему было бы очень стыдно за вас, мессир Онфруа. Он бы от вас отрекся, как поступил бы и любой честный человек, потому что вы – просто‑ напросто трус!

На это оскорбление молодой человек все же ответил:

– Я человек не менее храбрый, чем вы, мессир, но я имею полное право отказаться от трона, на котором чувствовал бы себя не на месте и который меня совсем не интересует! Моя прекрасная супруга также к нему не стремится.

– Потому что вы этому препятствуете, – вмешался Раймунд Триполитанский. – Но помните, что мы не вас изберем нашим королем, а ее – королевой. Если вы откажетесь достойно играть ту роль, которая вам предназначается, мы попросту вас разведем, чтобы отдать ее королевскую руку тому, кто будет достойным Изабеллы! В отличие от вас!

– Вы даже детей ей дать неспособны, а ведь вы женаты уже более двух лет! – презрительно подхватил Балиан.

– Дети у меня будут, когда я этого захочу! – в бешенстве заорал Онфруа. – А что касается короны, – если вы рассчитываете, что патриарх возложит ее на голову моей жены, то напрасно теряете время! Он никогда на это не согласится.

– Епископ Вифлеемский может заменить этого недостойного патриарха. Как только он прибудет, мы приступим к избранию госпожи Изабеллы, потому что здесь многие хотят, чтобы она стала нашей королевой. А он будет здесь сегодня вечером!

И в самом деле, несколькими часами позже старый прелат со своей свитой под восторженные крики толпы вошел в Наблус. На следующий день, после того как он немного отдохнул, в большом зале дворца собрались все высшие бароны – те, кто честью служил Амальрику и Бодуэну и кто составлял большинство франкской знати. Каждый занял свое место под родовым гербом, как некогда в Иерусалимском дворце. Пустой трон в глубине зала ожидал молодую женщину, которой предстояло его занять. А перед этим троном, рядом с которым сидел епископ, стоял Раймунд Триполитанский.

Когда все собрались, он приказал ввести принцессу и ее супруга.

Она пришла в сопровождении матери, бывшей королевы Марии, которая вела ее за руку и, казалось, поддерживала. И в самом деле, Изабелла была очень бледна, и эту бледность подчеркивало негнущееся темно‑ лиловое византийское платье, усыпанное сверкающими камнями, которое она теперь снова предпочла надеть.

Гром приветствий, встретивший молодую особу, не заставил ее улыбнуться. Обе женщины подошли к епископу и склонились, чтобы получить благословение, затем мать выпустила руку дочери, перед тем на мгновение сжав ее в своей ладони.

– Смелее! Надо сказать им об этом!

Но Изабелла разрыдалась и закрыла лицо руками, не в силах вымолвить ни слова.

– О чем сказать? – грозно нахмурившись и сверкая глазами, спросил граф Триполитанский.

Заключив Изабеллу в объятия, чтобы она могла выплакаться, Мария громко и отчетливо проговорила звенящим от негодования голосом:

– О том, что сегодня ночью господин Онфруа тайно покинул этот дворец и отправился в Иерусалим. Он намерен сказать принцессе Сибилле, что его силой намереваются сделать королем, что он никогда на это не согласится... что просит у нее защиты и покровительства... и хочет быть ее лучшим другом!

Рокот гнева прокатился по толпе и рассыпался проклятиями. Казалось, через просторный зал пронеслась буря, взметнув разноцветные шелковые полотнища на древках. Раймунд Триполитанский, стоявший посреди этого вихря, на мгновение прикрыл глаза, придавленный тяжестью известия. А когда снова их открыл, увидел, что королева Мария тихонько ведет дочь к выходу. Сердце у Изабеллы колотилось под лифом, расшитым жемчугом, так, что едва не выскакивало из груди. Ей было нестерпимо стыдно и больно. А ведь она этой ночью так отчаянно сражалась, стараясь помешать Онфруа совершить преступление, которое приведет к полному разрыву с людьми его круга, но все оказалось напрасно! Все, что она могла сделать, – это отказаться последовать за ним. Да и то ей пришлось поклясться на распятии, что никому не расскажет о его бегстве до завтрашнего собрания – до тех пор, пока он не окажется вне досягаемости и его уже невозможно будет догнать.

Тем временем Раймунд Триполитанский, дождавшись, пока воцарится относительная тишина, заговорил снова:

– Сибилла будет коронована, господа, если это уже не произошло, и отныне мы все в опасности. Особенно – я, к которому Куртене и магистр Ордена тамплиеров всегда испытывали стойкую ненависть. Я отправляюсь в свой укрепленный замок в Тивериаде, к моей жене и четверым сыновьям, и никуда оттуда не двинусь. И храни Господь королевство, над которым также нациста смертельная опасность!

Впоследствии стало известно, что, вернувшись домой, он вступил в переговоры с Саладином на тот случай, если новая королева вздумает на него напасть. Конечно, это был странный способ блюсти интересы франкского королевства, но Раймунд всегда придерживался политики согласия с исламом – той же, которой придерживались короли, когда речь шла о том, чтобы защищать от ненасытного завоевателя правителей Алеппо и Мосула! – и среди его друзей насчитывалось несколько эмиров, хотя это все же напоминало предательство.

В Иерусалиме испытали огромное облегчение, когда там появился Онфруа де Торон, источающий тошнотворную благожелательность в надежде на то, что его и его жену оставят в покое. Его тотчас повели к Роже де Мулену, упорствовавшему в своем отказе выдать третий ключ.

– Вот, благородный магистр! – воскликнул Жослен де Куртене. – Теперь у нас осталась всего одна королева, никто с ней в борьбу не вступает, и у вас больше нет никаких оснований противиться ее коронации.

Роже де Мулен, ничего на это не ответив, повернулся и ушел, засунув руки глубоко в рукава своего длинного черного одеяния с белым крестом, но мгновение спустя вернулся, с выражением омерзения на лице бросил ключ к ногам сенешаля и снова ушел. Покидая монастырь, Куртене услышал голоса госпитальеров, медленно и торжественно поющих печальное Miserere [69]... И невольно вздрогнул.

Несмотря на то, что бароны, опираясь на официальное завещание прокаженного короля, отправили патриарху запрет на совершение обряда, по всей Палестине были разосланы приглашения присутствовать на коронации. И она состоялась...

В сияющем тысячами свечей храме Гроба Господня Гераклий возложил на белокурую головку светящейся радостью и гордостью Сибиллы корону, которой она так жаждала. Тотчас после этого Сибилла ее сняла и, подозвав к себе мужа, сказала:

– Примите эту корону, потому что кому же, кроме нас, я могла бы ее отдать!

Ги де Лузиньян опустился перед ней на колени, и jна нежным и грациозным жестом под восторженные крики собравшихся возложила на его голову тяжелый золотой обруч.

Рено Шатильонский, стоявший в первом ряду, мужественно терпел неудачу, не подавая вида. В сущности, этот король, которого он справедливо считал ни к чему не годным, не будет ему сильно мешать. Присутствовал гам, разумеется, и Жерар де Ридфор, переполненный злорадством: он заранее наслаждался, воображая, как отомстит в самое ближайшее время своему врагу Раймунду Триполитанскому.

– Эта корона вполне стоит наследства Люси де Ботрон! – прошипел он сквозь зубы.

Что же касается сенешаля – тот с угрюмой радостью наблюдал за происходящим. Будущее не таило никаких препятствий его алчности, и он уже подсчитывал земли и богатства, которые заполучит. Разве не ему Сибилла была обязана этой прекрасной короной, которой она так гордится? Ему, отравившему маленького Бодуэна для того, чтобы лишить регентства Раймунда Триполитанского.

Сибилла, чувственная, томная и нестерпимо желающая нравиться, была, кроме того, слишком ленива для того, чтобы быть хорошей матерью, и она не слишком горько оплакивала сына, в отличие от Аньес, для которой смерть ребенка стала настоящим горем, – но с Аньес теперь можно было не считаться. Подточенная таинственной болезнью, которой, вероятно, заразилась от случайного любовника, она приближалась к своему смертному часу покорно и безропотно, она хотела последовать за внуком. Но Сибилла, нисколько о ней не беспокоясь, ликовала, нескрываемо счастливая оттого, что может украшать себя драгоценностями короны, и радовалась внешней, парадной стороне царствования, которую только и ценила. Серьезные дела нагоняли на нее тоску, и когда она короновала своего мужа, хотя это и было несомненным проявлением любви, то сбросила на его широкие плечи все заботы. Однако Жослену было известно, что этот новый король, способный проявлять храбрость в бою, был при этом почти так же глуп, как Онфруа де Торон, так что для человека хитрого и предприимчивого должны были настать золотые денечки.

Теперь, когда Сибилла была коронована, высшим баронам пришлось стать сговорчивее и принести ей клятву феодальной верности. Уклонились от этого лишь Раймунд Триполитанский, прочно затворившийся в Тивериаде, и Балиан д'Ибелин, неспособный смириться со столь явным нарушением завещания Бодуэна IV. Рено Шатильонский надолго здесь не задержался: ему было чем заняться в своем Моавском логове, а упреков прокаженного теперь опасаться не приходилось... И он отбыл вместе с госпожой Стефанией, нимало не заботясь об Онфруа и не скрывая от супруги, насколько омерзительным считает поведение пасынка:

– Подлый, презренный трус, баран, который только и ждет, чтобы его остригли, и всегда готов похныкать, уткнувшись в бабьи юбки! Ну, так пусть там и остается!

Зато Изабеллу ему очень хотелось бы увезти с собой, но тут уж Стефания легко отыгралась, дав ему понять, что место жены – рядом с мужем, и ей следует идти за ним, куда бы он ни направлялся. Изабелла вернется в Крак вместе с Онфруа – или не вернется туда вообще. И Рено, как бы сильно ему этого ни хотелось, настаивать на своем не посмел. Он знал по опыту, насколько решительна его супруга, и ему очень не нравилась ее манера слегка опускать веки, пряча опасный блеск глаз. Впрочем, Изабелла, как говорили, была больна, и лучше было дать ей время оправиться.

Это не были пустые слухи. После ужасного торжественного собрания, на котором ей пришлось рассказать всем этим возмущенным людям о поступке мужа, дочь Амальрика I, сестра героического Бодуэна, жила затворницей в своей спальне, лишь изредка выходя оттуда по настоянию матери, чтобы сделать несколько шагов по саду, опираясь на руку все такой же крепкой и надежной Евфимии... Истерзанная стыдом, она почти не ела и не спала, а когда ей все же случалось забыться сном, ей снились жуткие кошмары, и она вскакивала с постели, заходясь криком и обливаясь холодным потом. Служанки меняли ей простыни, осторожно протирали ее флердоранжевой водой, переодевали в чистое белье, снова укладывали и пели ей, как маленькому ребенку, колыбельные, чтобы на нее сошли приятные сновидения. Дворцовый врач нашел у нее болезненную слабость и апатию и пытался лечить ее мудреными снадобьями, молитвами и постоянным курением ладана: все это, разумеется, ничуть не помогало. Отчаявшись, Мария однажды ночью села у изголовья дочери, только что уснувшей под воздействием легкого опиата, и стала ждать.

Снотворное было слишком слабым для того, чтобы подействовать надолго, и вскоре после полуночи молодая женщина беспокойно заворочалась, бормоча что‑ то невнятное, по большей части – междометия. Казалось, она мучительно старается оттолкнуть невидимого врага. А потом внезапно успокоилась. Стенания сменились такими сладострастными вздохами, что матери стало неловко: дочери снилось, что она предается любви, а когда у нее вырвалось имя мужчины, Мария поняла, что речь идет вовсе не о муже, и это ее очень удивило, – ведь она считала, что, если говорить о плотских отношениях, брак Изабеллы был удачным. Но не успела Мария об этом поразмыслить, Изабелла снова начала мучительно метаться, умоляюще лепетала обрывки каких‑ то слов, а потом вскочила на постели, буквально взревев:

– Нет! Нет, не убивай его!

В следующее мгновение она проснулась и забилась в рыданиях. Мария позвала служанок и велела им позаботиться о госпоже, но ни слова не говорить Изабелле о том, что она находилась рядом с ней, а потом вернулась в свою прохладную спальню, к мужу. Весь день стояла жара, но в комнате, которую почти целиком занимала широкая кровать под кисейным пологом, благодаря выходившей в сад открытой галерее было свежо.

Как и всегда летом, Балиан спал обнаженным. Мария сбросила далматику, в которую была закутана, и прижалась к нему, жадно впитывая его тепло, потому что чувствовала себя озябшей и расстроенной до глубины души. Балиан повернулся и обнял ее, стал искать ее губы, но ощутил слезы на ее лице.

– Что случилось? Ей опять снился плохой сон?

– Да. О, милый мой, я и не предполагала, что она может быть до такой степени несчастна!

– Как же можно быть счастливой, осознав, что вышла замуж за труса? Да за такой поступок старый коннетабль разрубил бы своего внука надвое одним ударом меча!

– Дело не в этом. Во всяком случае, не только в этом. Мне кажется, с ней произошло нечто еще более серьезное: она разлюбила своего мужа.

– Откуда вам это известно? Она сама вам сказала?

– Мне сказали об этом ее сны. Когда‑ то ей нравился Тибо де Куртене. Я не придавала этому значения, думая, что она переносит на него часть той огромной любви, какую испытывала к больному брату. Затем появился Онфруа – и, хотя этот брак не слишком нас радовал, пришлось уступить ее непреклонному желанию выйти замуж за этого мальчика, по которому она, казалось, сходила с ума.

– К тому же он хорошего рода, и у нас не было никаких причин ему отказать, кроме разве что политических. Так вы говорите, пылкая любовь угасла? Что ж, надо признать, не без причин...

– Возможно, – упрямо гнула свое Мария, – а только снится ей Тибо...

– Ее служанки уже давно говорили вам о ночных кошмарах Изабеллы, так о чем же вам тревожиться?

– Да ее служанки ничего не поняли. Сны Изабеллы завершаются кошмарами, она начинает кричать и криками будит спящих возле нее служанок Но могу вас заверить, что в начале сна ничего мучительного нет, и имя, которое она произносит, не позволяет усомниться в происходящем.

– Что вы хотите этим сказать?

– Во сне она предается любовным утехам. А потом происходит какая‑ то драма, и Изабелла молит кого‑ то не убивать «его»! Я не могу понять одного: почему после того, как Онфруа так сильно ее разочаровал, она вновь начала грезить этим бастардом? Она ведь, насколько мне известно, с тех пор больше ни разу его не видела?

– Да нет, видела во время торжественной встречи, которую жители Керака устроили Бодуэну, когда тот в очередной раз обратил в бегство Саладина. И смогла оценить разницу между Тибо и ее молодым мужем, пусть даже изначально и признавала существование некоторого сходства между ними. Тибо – не изнеженный мальчик вроде Онфруа. Дамасское заточение и битвы закалили его: теперь это мужчина... и великолепный мужчина! Я видел, как Изабелла смотрела на него.

– Господи боже! Но что мы можем сделать? Трус или нет, но Онфруа – ее муж и, если он потребует, она должна будет последовать за ним. Я думаю, мы должны, по крайней мере, до тех пор, пока она не выздоровеет, не отпускать ее отсюда. Представьте себе, какое впечатление произведет подобный сон на ее мужа, на эту тварь Стефанию и на скота, которого она выбрала себе в супруги!

Балиан, обеспокоенный тревогой жены, нежно пригладил ее прекрасные черные волосы, в которых уже поблескивало несколько серебряных нитей:

– Конечно же, она останется здесь, сколько потребуется, но исцелится ли она когда‑ нибудь? Онфруа был всего лишь девичьим безрассудством, а теперь любовь снова вступила в свои права. Если бы я был уверен в том, что ей станет лучше, когда она увидит Тибо, я немедленно послал бы за ним... Но я понятия не имею, что с ним стало: сразу после того, как Бодуэн последовал за отцом на Голгофу, его щитоносец исчез... как, впрочем, и все, кто был близок к прокаженному королю.

– И Ариана тоже?

– Да, и она. Никто не знает, куда она пропала. Может быть, надо опасаться худшего? – внезапно сделавшись очень серьезным, добавил Балиан. – Видите ли, королева моя, я боюсь, что впереди нас ждет большая беда...

– Почему вы так говорите?

– Честно говоря, и сам не знаю. Внутренний голос подсказывает мне, что нас ждут трудные времена. А ведь я никогда не был пророком...

Балиан д'Ибелин не ошибался, хотя Раймунд Триполитанский и добился от Саладина нового перемирия, заключенного на четыре года и главным образом для того, чтобы защитить свои земли от посягательств иерусалимского клана, которому он всегда отказывался присягнуть на верность. Виновником волнений и на этот раз стал Рено Шатильонский, твердо вознамерившийся сам хозяйничать у себя дома, не оглядываясь на бездарного и слабохарактерного короля Ги.

Через несколько месяцев после коронации он услышал заманчивую новость: у границ его владений должен был проследовать необычайно богатый караван, идущий из Каира в Дамаск. Этот караван хорошо охранялся, поскольку должен был доставить к месту назначения сестру Саладина, обещанную в жены могущественному эмиру. Принцесса путешествовала в сопровождении большой свиты и везла с собой несметные богатства. Вся эта картина была похожа на золотой мираж, перед которым старый разбойник не мог устоять.

Он давно держал в сообщниках кочующих бедуинов, с которыми уже провернул несколько выгодных бандитских операций. Собрав своих людей и заручившись помощью бедуинов, он обрушился на предмет своего вожделения внезапно и стремительно, истребил вооруженную охрану и привез в Крак огромную добычу, а также толпу пленных, которых бросил в свои темницы. Принцесса же бесследно исчезла, и никто не знал, что с ней случилось: удалось ли ей бежать, или же она покончила с собой, чтобы не попасть в руки Рено живой.

Султан, как и следовало ожидать, разъярился и потребовал от иерусалимского короля, чтобы ему вернули его сестру и караван. Он согласен был мириться с гибелью охраны, павшей во время столкновения, но только при условии, что ему вернут пленных, купцов и всех прочих, а также похищенное у него имущество. Ги, который все же понимал, насколько это дело серьезно, сначала приказал, потом попросил, а потом стал умолять Рено исполнить требования Саладина. Тот ответил, что он «в своих землях такой же хозяин, как король – в своих». Что же касается купцов, он твердо решил их выпустить лишь после того, как «выжмет из них все их золото!».

В подобных случаях никакие перемирия не соблюдаются. Решив раз и навсегда покончить с франкским королевством, Саладин ответил на обиду не так, как обычно: он не стал осаждать Шатильон и не отправил карательный отряд с заданием разорить тот или другой кусок вражеской земли: он объявил «священную войну».

Повсюду – в Дамаске, в Алеппо, в Каире и по всей северной Сирии он собирал войска. Улемы[70]в мечетях звали народ на битву, под зеленый стяг Пророка и черные знамена халифа... Собралась громадная армия...

Тем временем король Ги, рассчитывая на то, что Саладин удовлетворится посланными ему извинениями, намеревался выступить в поход на земли Раймунда Триполитанского, чтобы покарать его за отказ принести клятву феодальной верности. Граф, услышавший об этом и еще не знавший о «подвигах» Рено Шатильонского, по‑ прежнему полагаясь на соглашения, заключенные между ним и султаном, попался в расставленную тем ловушку. Саладин предложил отправить к нему корпус из семи тысяч мамелюков, которым предстояло совершить вторжение в Галилею для того, чтобы заставить призадуматься Ги. Во время этого набега кровь не должна была пролиться, грабежи запрещались. Разумеется, Раймунд оповестил всех своих подданных о том, что речь идет всего лишь о «разведывательной операции», и на участников ее нападать не следует. Проявил ли граф в этом случае наивность или надеялся таким способом достаточно сильно напугать Ги, чтобы отобрать у него корону, в любом случае этот шаг был более чем сомнительным. И сам Саладин прекрасно понимал, что где‑ нибудь его воины встретят отпор. Отпор ему дали тамплиеры.

В тот день магистр собрал перед главным домом Ордена десяток рыцарей: вместе с ними ему предстояло сопровождать делегацию, которую король Ги отправил к графу Триполитанскому с поручением заставить его образумиться. Наиболее здравомыслящим из баронов удалось втолковать молодому государю, что эта ссора для него гибельна, и что выступать против графа Раймунда с оружием означает играть на руку врагу. Жерар де Редфор и Роже де Мулен, магистр Ордена госпитальеров, должны были по этому случаю присоединиться к Балиану д'Ибелину, который, как и Рено Сидонский и еще несколько человек, примирился с королем. Мысль о сближении с человеком, которого он люто ненавидел, приводила гордого тамплиера в бешенство, но уклониться он не мог. Так что ему оставалось лишь выбрать нескольких «братьев», среди которых был и Тибо. Впервые после своего вступления в Орден ему предстояло расстаться с Адамом, лежавшим в лазарете: во время одной из ночных вылазок в подземелья пикардиец неудачно упал и сильно повредил ногу; его спутнику стоило неимоверного труда дотащить его до кельи, не перебудив весь монастырь. На следующее утро у Адама случился сильный жар, который он приписал старой ране, открывшейся из‑ за того, что он скатился по одной из многочисленных лестниц.

Когда делегация собралась перед храмом Гроба Господня, чтобы получить благословение патриарха, сразу стало заметно, что Ридфор не в духе. Впрочем, и сам патриарх выглядел недовольным. Оба слишком сильно ненавидели графа Раймунда, чтобы смириться с тем, что к нему отправляют такое пышное посольство вместо того, чтобы послать все войско и взять его за горло. Картина, освещенная ярким солнцем последнего апрельского дня, впечатляла: рыцари в белых одеждах с красными крестами стояли, выстроившись по обе стороны площади, словно шахматные фигуры для игры исполинов. Между ними разместились три посланца короля Ги со своими щитоносцами и сержантами, над ними трепетал шелк развернутых знамен.

После того как Гераклий, в сиянии золота и пурпура напоминавший римского императора, под пение Veni, Creator [71] осенил этих коленопреклоненных людей широким крестным знамением, все разом поднялись, оседлали лошадей и стройными рядами покинули площадь. Три посла двинулись первыми; им предстояло проехать между двойным строем тамплиеров и госпитальеров. И вот тогда озабоченный взгляд Балиана д'Ибелина остановился на лице, которое он слишком часто видел в обрамлении стального наголовника кольчуги, чтобы тотчас его не узнать: Тибо! Тибо де Куртене среди тамплиеров! Тибо стал рыцарем‑ монахом, а стало быть, навсегда удалился от земной любви и потерян для Изабеллы!

Зная по опыту упрямую силу истинной любви, он в последнее время подумывал разыскать щитоносца Бодуэна и привести его к больной, чтобы вернуть ей хотя бы энергию и желание бороться за свое будущее, потому что насчет будущего, ожидавшего Онфруа де Торона, у него не оставалось никаких иллюзий: трусу в постоянно воюющей стране долго не продержаться. Они с Марией сделали бы все возможное для того, чтобы сблизить этих двоих. Но теперь...

Безнадежно улыбнувшись и пожав плечами, – Тибо так и не понял почему, – Балиан д'Ибелин двинулся своим путем дальше...

Посольству предстояло заночевать в принадлежавшем госпитальерам замке Фев (Аль Фула). Там они и узнали о том, что поблизости находится мусульманское войско и что самое странное – оно находится здесь с полного согласия графа Триполитанского, предупредившего местных жителей, что никаких столкновений с мусульманами происходить не должно и что речь идет всего‑ навсего о разведке.

Поверить в такое было трудно – и Жерар де Ридфор, конечно же, не поверил невероятным слухам. Его переполняла ненависть к Раймунду, и он буквально взорвался: – Я всегда говорил, что этот человек – предатель, но никто не хотел меня слушать. Некогда за пригоршню золота он нарушил данное мне слово, а теперь нарушает клятву верности, данную королевству. Мы всегда отказывались сделать его королем, так теперь он вступил в союз с Саладином, чтобы тот помог ему получить корону.

– Не могу поверить в подобное коварство, – возразил Балиан д'Ибелин. – Я хорошо знаю графа Раймунда: он давно поддерживает добрые отношения с правителями Алеппо и Мосула, которых и мы тоже защищали до тех пор, пока они преграждали дорогу Саладину. Но это вовсе не означает, что Раймунд натравил на королевство армию неверных.

– Можете не сомневаться, он пошел на это: доказательства уже у наших ворот. Поступайте, как вам будет угодно, господин граф, но я намерен хранить верность священной миссии Ордена – защищать дороги, ведущие в Иерусалим, от всяческих нападений, и я готов сражаться. Как бы там ни было, у нас есть основания считать эту нелепую поездку бессмысленной. Господа, можете возвращаться по домам, чтобы, если потребуется, защищать ваших жен и детей, когда на них обрушатся мамелюки и захотят увести их в рабство. Вам нужно отстаивать свое имущество!

И он немедленно отправил брата Тибо к маршалу Ордена тамплиеров, находившемуся тогда с шестьюдесятью рыцарями в небольшой крепости вблизи Какуна, с приказом присоединиться к отряду до рассвета. Приказ был выполнен без промедления: солнце еще не озарило землю, а подкрепление под командованием маршала уже прибыло.

Маршал, Жак де Майи, был человеком, которым, наверное, больше всего восхищались во всех домах тамплиеров, и в первую очередь – в главном доме Ордена, за его величайшую смелость и безупречную честность. Его авторитет был так велик, что распространялся и на землю неверных. Однако его храбрость не была безрассудной. Будучи в Какуне, он тоже собрал сведения: воинов ислама было несколько тысяч. А в христианском войске всех вместе, считая членов делегации с их людьми и госпитальеров Роже де Мулена, насчитывалось чуть больше полутора сотен человек. Надо было собрать как можно больше людей, иначе эта операция будет равносильна самоубийству, без обиняков сказал он, и обезумевший от ярости Ридфор в ответ оскорбил его:

– Вы, должно быть, слишком любите свою белокурую голову, раз так стараетесь ее уберечь? – усмехнулся он, не обращая внимания на поднявшийся среди рыцарей ропот негодования.

Но Жак де Майи лишь смерил его презрительным взглядом:

– Я погибну от руки врага, как честный человек, а вот вы сбежите, как предатель!

Балиан д'Ибелин поспешил встать между ними; но Ридфор был магистром, и ему следовало повиноваться беспрекословно. Отслужили короткую мессу, затем все причастились и стали готовиться к бою. К тем, кто не принадлежал к Ордену тамплиеров и кого тем не менее честь обязывала сражаться, Балиан обратился с такими словами:

– Господа, – произнес он, поднимаясь после благословения капеллана, – а теперь пойдем в бой... и погибнем смертью храбрых, если на то будет Божья воля!

Добавить к этому было нечего. Все молча сели верхом и устремились на врага. Арабский летописец скажет об этой горстке людей: «Они напали с такой яростью, что и самые черные волосы побелели от ужаса». Жак де Майи верхом на белоснежном коне, в белом одеянии и сверкающих латах, бился так храбро и так косил врагов вокруг себя, что тем показалось, будто бы против них сражается сам святой Георгий. Он казался непобедимым, и его неутомимый меч так сверкал в солнечных лучах, что бросал отблески даже на капли пролитой крови. И все же Жак де Майи был всего лишь человеком: в грудь ему вонзился арбалетный болт, и он покачнулся, хотя и устоял на ногах. Тогда мамелюки расступились и с величайшим уважением попросили его сдаться.

– Я – племянник султана! – выкрикнул воин в роскошных доспехах. – Отдай мне этот славный меч! Мы не хотим убивать такого доблестного воина, как ты.

– Хочешь его получить – попробуй взять сам! Жак де Майи бросился на врага и минуту спустя упал, пронзенный множеством стрел[72], а Жерар де Ридфор тем временем продолжал скакать во весь опор прочь. Роже де Мулен и все его люди были убиты. Смерти избежали лишь трое тамплиеров, считая Ридфора и Балиана д'Ибелина. Именно ему Тибо был обязан жизнью: он сражался на краю поля битвы и только что был ранен в лицо, когда Балиан молнией примчался к нему, схватил его коня за повод и увлек за собой на дорогу, ведущую в Назарет.

Убедившись в том, что они вне опасности, сеньор д'Ибелин остановился у воды: надо было умыть залитое кровью лицо Тибо. К счастью, «нос» шлема заставил наконечник стрелы отклониться, и, хотя рыцарь был оглушен, рана оказалась неглубокой.

– Ничего страшного, отделаетесь шрамом! – заметил Балиан, останавливая кровь куском ткани, оторванным от красно‑ белой куфии, которая защищала его шлем от солнечного жара.

– Почему вы меня спасли? Конечно же, я очень вам благодарен, но...

–...но не слишком этому рады? Ничего не поделаешь! Что касается причин моего поступка – могу объяснить: я сделал это из чистого любопытства!

– Из любопытства?

– Вот именно! Я хотел узнать, с чего это вдруг вы решили стать тамплиером. Неужели тому причиной – горе из‑ за смерти короля? Я знаю, как вы его любили, но, друг мой, смерть стала для него избавлением...

– Я и сам это знаю, и причина не в этом. Я вступил и Орден тамплиеров не потому, что Господь меня прижал, и не от отчаяния, а просто для того, чтобы спасти жизнь, которой тем не менее, как вы видите, не слишком дорожу. Адам Пелликорн пришел за мной, когда я плакал у могилы моего возлюбленного господина!

И Тибо рассказал ему о том, как все произошло: как ближайшее окружение Бодуэна внезапно оказалось под угрозой, не забыл упомянуть и о странной истории с лепрозорием.

– Ах вот оно что! Госпожа Изабелла, которая сейчас у нас в Наблусе, очень беспокоилась об Ариане, когда умер король. И моя жена тоже, потому что они очень привязались к этой девушке.

Балиан почти небрежно упомянул об Изабелле только для того, чтобы проверить, подействует ли как‑ нибудь на тамплиера это имя; и в самом деле, Тибо отвел потемневшие глаза, но не произнес ни слова, и тогда барон, решив припереть его к стенке, добавил:

– Кстати, насчет Изабеллы, слышали ли вы о ее болезни? Из‑ за нее‑ то она и не вернулась в Крак. И мы очень обеспокоены.

– Значит, она так тяжело больна?

Тревогу Тибо выдал его голос, мгновенно охрипший, и теперь Балиан понял, как ему держаться.

– И да, и нет. Страдает ее душа, а это сказывается на общем состоянии. Надо понять Изабеллу: нелегко, родившись дочерью короля, сознавать, что соединила свою судьбу с трусом.

– Вы меня успокоили: страдает ее гордость, но время ее исцелит. Госпожа Изабелла так сильно любит своего мужа, что в конце концов простит его. И потом, Моав далеко, а Крак – неприступная крепость, ее можно взять только с помощью предательства. Там, должно быть, можно жить, не слыша ни о чем, что творится в мире.

Балиан не удержался от смеха.

– Вы какой‑ то приют отшельника описываете, друг мой! А вот мне всегда казалось, что замок, где правит сеньор Рено Шатильонский, не может быть похож на него. Что же касается этой великой любви, я не уверен, что она по‑ прежнему сильна. Во всяком случае, так думает моя прекрасная супруга.

Тибо поднял голову и посмотрел спутнику прямо в глаза.

– Что вы хотите этим сказать, мессир Балиан?

– Что вам совершенно незачем было становиться тамплиером, но пути Господни неисповедимы... Однако кони наши уже напились, и нам надо как можно скорее добраться до Тивериады, чтобы сообщить графу Раймунду о том, что произошло.

Однако тот уже обо всем знал. Добравшись до него, Тибо и Балиан застали графа на верхушке самой высокой башни, на том самом месте, с которого Бодуэн с величайшей скорбью смотрел, как горит Брод Иакова, и на мгновение Тибо почудилось, будто история повторяется, потому что и у Раймунда Триполитанского сейчас на глазах блестели слезы. Вот только смотрел он не на горящую крепость, а на всадников‑ мамелюков, которые скакали к своему лагерю, разбитому на берегу Иордана, потрясая копьями с насаженными на них головами тамплиеров...

– И все это по моей вине! – в отчаянии прошептал он. – Но разве я мог предположить, что в дело вмешается отряд рыцарей?

– Это был не отряд тамплиеров, а посольство, которое отправил к вам король Ги, чтобы попросить вас с ним помириться. Я был в его составе вместе с Рено Сидонским, а кроме того, в него входили магистр Ордена госпитальеров и магистр Ордена тамплиеров, каждого из которых сопровождали по десять рыцарей. Как могли мы подумать, что вы разрешили людям Саладина совершить «мирное» вторжение в Галилею? К тому же, поскольку нас было слишком мало для нападения, мы начали совещаться о том, что следует предпринять, но Жерар де Ридфор распалился, вызвал из Какуна маршала тамплиеров с полусотней рыцарей и, можно сказать, вынудил нас атаковать. Нас было полторы сотни против нескольких тысяч противника!

Смертельно бледный Раймунд побелевшими губами проговорил:

– И что от вас осталось?

– Насколько мне известно, если не считать Ридфора, который бежал, как и предсказал ему Жак де Майи, в живых остались только мы с братом Тибо. Все остальные погибли... смертью храбрых! Но, в конце концов, друг мой, скажите, что означало это внезапное вторжение, которое, по вашим словам, должно было оставаться безобидным? Вы не справились или...

Балиан д'Ибелин умышленно не закончил фразу, зная, что Раймунд его поймет. Кроме того, он был, наверное, единственным человеком, который мог себе позволить задать гордому графу этот дерзкий вопрос, пользуясь тем, что их семьи были связаны узами родства с тех пор, как один из сыновей графини Триполитанской, принцессы Тивериады, женился на его единственной сестре Эрменгарде. И в самом деле, Раймунд закончил за него:

–...или вы предали королевство?.. Нет, – продолжил он. – Не так давно – как раз перед появлением Саладина! – мы жили в мире с нашими мусульманскими соседями... Я хотел показать, что это еще возможно.

– В мире? В таком случае это был очень относительный мир. Нуреддина нельзя было по‑ настоящему назвать нашим другом, а еще менее того – его отца, свирепого Зенги! Как бы там ни было, сейчас для вас настало время принять решение... окончательное решение: возвращаетесь ли вы вместе с нами в Иерусалим? Даже если от всего посольства осталось два человека, оно по‑ прежнему существует, и я его возглавляю!

– Я поеду с вами. Но прежде скажите мне, Балиан, согласитесь ли вы воспользоваться моим гостеприимством?

– Почему бы и нет? Нам обоим необходимо отдохнуть... и помыться!

– Вы сможете сделать и то и другое... и не только!

Пока Балиан д'Ибелин и его товарищи с оружием и руках защищали свою жизнь, сражаясь с мамелюками, в Наблусе Мария пыталась защитить свою дочь от ежедневных домогательств ее супруга. Недавно прибывший в город Онфруа де Торон осаждал маленький дворец, лил слезы и источал мольбы, которые время от времени сменялись припадками ярости. На все это она отвечала, что Изабелла слишком слаба для того, чтобы в майскую жару отправляться в Трансиорданию. А когда он начинал умолять, чтобы ему позволили хотя бы ее увидеть, она спрашивала у опечаленного молодого человека: неужели ему так не терпится узнать из уст возлюбленной, что она о нем думает? Но он ничего и слышать не желал, и не следующий день снова принимался за свое... Мария прекрасно знала, что Онфруа вправе требовать свидания с супругой, что, вероятнее всего, он простоит у дверей до тех пор, пока ему ее не вернут, но слишком страшно ей делалось при мысли о том, чтобы отослать дочь в это гнездо стервятников, отдать ее на растерзание злобной свекрови и похотливому Рено. Изабелла и в самом деле не скрыла от матери, что тот ее преследует, а Онфруа не в состоянии ее защитить. И потому она тянула время, а главное – ждала возвращения Балиана: ведь он был хозяином в Наблусе, и никто не должен был приезжать или уезжать без его позволения... Во всяком случае, так она объяснила ситуацию безутешному мужу Изабеллы.

Вот его‑ то как раз Балиан и увидел первым, когда вернулся из Иерусалима, доведя свою нелегкую миссию до конца. Онфруа был принят хуже некуда. Супруг Марии Комнин смертельно устал от бесконечных переговоров и был так же мрачен, как грозившее им будущее.

– Вам вернут вашу жену, как только она выздоровеет, но лучше бы вам оставить ее здесь, потому что и речи не может быть о том, чтобы везти ее в Крак.

– Но почему? В конце концов, это мой замок, дом моих предков, и мы всегда жили там счастливо и прелестно...

– Да очнитесь вы, молокосос! – проворчал Балиан. – Что вы мне тут рассказываете про приятную жизнь, когда уже идет война? Вам придется сражаться, понимаете? Сражаться! Сменить столь любимые вами бархат и парчу на шлем, кольчугу и толстую куртку, а ваши прелестные стишки – на меч и боевой топор. Вы, я думаю, уже посвящены в рыцари?

– Разумеется! Мессир Рено сам меня посвятил!

– Он, видно, надеялся сделать из вас того, кем вы не являетесь и не станете никогда... если только не случится чудо! Ну, а теперь скажите, есть ли у вас дом в Иерусалиме?

– И великолепный... хотя он немного маловат и... Но Балиан явно решил не дать ему закончить ни одной фразы.

– Стало быть, именно туда вам и следует отвезти вашу супругу, если она согласится последовать за вами. Там она будет в безопасности. Потому что, да будет вам известно, война, которая вот‑ вот начнется, будет хуже всех тех, какие нам довелось пережить...

Сказав это, Балиан отправился искать жену и нашел ее в саду под пальмами. С ней была и Изабелла. Они сидели на скамье у подножия чешуйчатого ствола, и в сиянии пробивавшихся сквозь листья солнечных стрел показались ему особенно красивыми и хрупкими.

Сердце его сжалось при мысли о том, что вскоре ему придется их покинуть и отправиться навстречу своей судьбе, которую он разделит с королевством. Стоя перед ними, Эрнуль де Жибле, его бывший щитоносец, которого он после тяжелого ранения, заметив его способности, предпочел сделать летописцем, что‑ то читал им вслух.

Увидев своего господина, юноша с радостным восклицанием направился к нему, чтобы поздороваться, по Мария его опередила. Она бросилась к мужу и пылко его обняла. Одна только Изабелла, несмотря на то, что очень любила отчима, не шелохнулась. Она казалась еще бледнее, а главное – еще печальнее, чем в день его отъезда. Попросив Марию на минутку оставить его с падчерицей наедине, Балиан подошел к Изабелле, сел рядом с ней на скамью и взял ее маленькую руку.

– Мне кажется, милая дочь, вам стало лучше, я рад видеть вас на ногах...

– Я и в самом деле чувствую себя лучше, я окрепла, но не до такой степени, чтобы вернуться туда!

Нетрудно было догадаться, что она имела в виду.

– Я думаю, вы еще долго туда не вернетесь. Именно это я только что объяснил мессиру Онфруа, который, как вы, должно быть, знаете, громко требует вас... впрочем, ему вскоре придется вас покинуть.

– Покинуть меня? По‑ моему, он вовсе к этому не склонен!

– Он вынужден будет сделать это, если не хочет, чтобы его заклеймили позором, потому что вскоре нам предстоит сражаться. Он знает, что, если не согласится оставить вас здесь, ему придется отвезти вас в Иерусалим.

Услышав название столицы, Изабелла внезапно ожила:

– В Иерусалим? Мне кажется, я охотно бы туда отправилась! Может быть, там я смогу узнать о людях, которых очень любила, например, о моей милой служанке Ариане, покинувшей меня из‑ за того, что я огорчила брата, захотев стать женой Онфруа, а она не могла с этим смириться...

– И еще об одном человеке, верно? Есть некто, о ком вам хотелось бы узнать, по крайней мере, жив этот человек или умер.

От волнения тонкое, словно выточенное из слоновой кости лицо окрасилось румянцем, но Изабелла не отвела взгляда. Напротив, она посмотрела Балиану прямо в глаза и решительно проговорила:

– Дочь короля не прибегает к хитрым уловкам, и мне не стыдно признаться в том, что меня заботит судьба Тибо де Куртене, потому что никто не смог мне сказать, что с ним стало...

– Я могу вам это сказать, потому что мы с ним недавно бились бок о бок, и в этом бою он один сражался против сотни!

– Боже! Он не...

– Нет. Он жив, и я даже проводил его на прошлой неделе в главный дом Ордена.

– Главный дом Ордена? – прошептала Изабелла, и лицо ее вновь побледнело.

– Да, дочь моя! Когда я его увидел, на нем был белый плащ рыцарей‑ тамплиеров. В Орден его привел друг, там он нашел убежище; для него это был единственный способ ускользнуть от его врагов, патриарха и сенешаля.

– Его отца? Родной отец желал ему смерти?

– Слово «отец» никогда ничего не значило для Жослена де Куртене. Для него его единственный сын всего лишь «бастард», и, хотя у него есть все основания им гордиться, он предпочел бы отправить его на шесть футов под землю, чем видеть при свете дня. Что же касается самого Тибо, я не уверен, что он нашел свое призвание в монашестве, пусть даже и с оружием в руках...

– Это не наше дело, – прервала его падчерица, и в голосе ее послышались слезы, которые она тщетно пыталась сдержать. – Он тамплиер, и этим все сказано!

Назавтра Изабелла позволила обезумевшему от радости Онфруа увезти ее в Иерусалим. Там она, по крайней мере, сможет видеть с террасы, возвышающейся над Сионской улицей, большой золотой крест, венчающий церковь тамплиеров. Пусть между ней и Тибо стали Бог и Пресвятая Дева, она рада уже тому, что он жив...