Глава 1. [Опровержение первого пункта обвинения: Сократ не отрицал богов]

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

[Опровержение первого пункта обвинения: Сократ не отрицал богов]

(1) Часто удивлялся я, какими это доводами лица, возбудившие судебный процесс против Сократа, убедили афинян, что он заслужил смертного приговора от сограждан. В обвинительном акте против него было сказано приблизительно¹ так: " Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь".

(2) Что касается первого пункта обвинения, будто он не признает богов, признаваемых государством, какое доказательство этого они привели? Жертвы он приносил часто как дома, так и на общих государственных алтарях: это все видали; к гаданиям прибегал: это тоже ни для кого не было тайной. По всему городу шли толки о рассказах Сократа, что божественный голос² дает ему указания: это-то, мне кажется, и послужило главным основанием³ для обвинения его в том, что он вводит новые божества. (3) На самом же деле он так же мало вводит нового, как и все прочие люди, признающие искусство узнавать будущее, которые делают это по птицам, голосам, приметам и жертвам⁴: они предполагают, что не птицы и не встречные люди знают, что полезно для гадающих, но что боги через них указывают это; и Сократ думал так же. (4) Но по большей части люди выражаются так, что птицы и встречные их отклоняют от чего-нибудь или побуждают; а Сократ как думал, так и говорил: божественный голос, говорил он, дает указания. Многим друзьям⁵ своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указания божественного голоса, и, кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался. (5) Однако, кто не согласится, что он не хотел бы казаться друзьям ни дураком, ни хвастуном? А он казался бы и тем и другим, если бы, выдавая свои советы за божественные откровения, потом оказывался бы солгавшим. Отсюда видно, что он не стал бы предсказывать, если бы не был уверен в истине своих слов. А можно ли в этом поверить кому-либо кроме бога? Если же он верил богам, то как же он мог не признавать, что боги существуют? (6) Мало того, он так еще поступал по отношению к друзьям: дела необходимые⁶ он советовал делать так, как, по их мнению, их можно сделать всего лучше; а в тех случаях, когда исход дела был неизвестен, он посылал их к оракулу спросить, следует ли это делать⁷. (7) Так, например, кто хочет с успехом заниматься хозяйством или заведовать государственными делами, тому, говорил он, нужно еще погадать. Правда, чтобы стать хорошим плотником, кузнецом, земледельцем, начальником над людьми, а также хорошо в этих делах разбираться, или чтобы стать хорошим счетчиком, домохозяином, военачальником, — всеми такими знаниями, думал он, может овладеть, конечно, и человеческий ум⁸ ^8*; (8) но самое главное в них, говорил он, боги оставляют себе, и ничего из этого люди не знают. Так, например, тот, кто образцово засадил для себя деревьями участок земли, не знает, кто будет собирать плоды; кто построил себе превосходный дом, не знает, кто будет жить в нем; знаток стратегии не ведает, полезно ли быть стратегом; человек, опытный в государственных делах, не знает, полезно ли стоять во главе государства; женившийся на красавице себе на отраду не знает, не будет ли через нее терпеть горе; породнившийся через брак с влиятельными лицами в городе не знает, не лишится ли он из-за них отечества⁹. (9) Сократ говорил, что если кто воображает, будто в подобных случаях нет ничего зависящего от бога, а все будто бы зависит от человеческого рассудка, тот — безумец; безумцы также и вопрошающие оракул о том, что боги предоставили людям самим познать и решать, как, например, если бы кто стал спрашивать, какого человека лучше взять в возницы, — умеющего править, или не умеющего; или какого лучше взять на корабль, — умеющего управлять им, или не умеющего; вообще, кто вопрошает богов о том, что можно узнать посредством счета, измерения, взвешивания, и о тому подобных вещах, тот, думал он, поступает нечестиво. Что боги предоставили людям познать и делать, тому, говорил он, должно учиться; а что людям неизвестно, о том стараться узнать волю богов посредством гаданий: к кому боги милостивы, тому они дают указания.

(10) Затем Сократ всегда был на глазах у людей: утром ходил в места прогулок и в гимнасии, и в ту пору, когда площадь бывает полна народа¹⁰, его можно было тут видеть; да и остальную часть дня он всегда проводил там, где предполагал встретить побольше людей; по большей части он говорил, так что всякий мог его слушать. (11) Тем не менее никто никогда не видал и не слыхал от него ни одного нечестивого, противного религии слова или поступка.

Да он и не рассуждал на темы о " природе всего", как рассуждают по большей части другие; не касался вопроса о том, как устроен так называемый философами " космос" ¹¹ и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление. Напротив, он даже указывал на глупость тех, кто занимается подобными проблемами¹².

(12) Первый вопрос относительно их, который он рассматривал, был такой: считают ли они себя уже достаточно знающими то, что нужно человеку, и потому приступают к изучению таких предметов, или же, оставляя в стороне все человеческое, а занимаясь тем, что касается божества, они думают, что поступают как должно? (13) Он удивлялся, как они не понимают, что это постигнуть человеку невозможно, когда даже те из них, которые больше всех гордятся своим уменьем рассуждать на эти темы, несогласны между собою, а относятся друг к другу как к сумасшедшим. (14) Ведь некоторые сумасшедшие не страшатся даже и страшного, а другие опасаются даже неопасного; одни не считают непристойным говорить или делать что бы то ни было хоть среди толпы, другие находят, что не следует даже показываться людям; одни не почитают ни храма, ни алтаря, ни вообще ничего божеского, другие благоговеют перед всякими камнями, кусками дерева, животными. Так и занимающимся вопросами о естестве мира: одним кажется, что сущее едино, другим, — что оно беспредельно в своей множественности¹³; одним кажется, что все вечно движется, другим, — что ничто никогда не может двинуться; одним кажется, что все рождается и погибает, другим, — что ничто никогда не может ни родиться ни погибнуть¹⁴. (15) По поводу их он высказывал еще такое соображение: кто изучает дела человеческие, надеется осуществлять то, чему научится, как для себя, так и для других, для кого захочет. Но думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода? (16) Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее: кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает названия раба.

(17) В отношении тех его убеждений, которые не были известны, ничего удивительного нет, что судьи пришли к ошибочному заключению о нем; но не удивительно ли, что они не приняли во внимание того, что все знали? (18) Однажды, сделавшись членом Совета и принеся присягу, которую приносят члены Совета, в том, что они будут при исполнении этой должности руководиться законами, он попал в председатели Народного собрания¹⁵. И вот когда народу захотелось осудить на смертную казнь стратегов Фрасилла и Эрасинида с их коллегами, всех одним голосованием, вопреки закону, Сократ отказался поставить это предложение на голосование, несмотря на раздражение народа против него, несмотря на угрозы многих влиятельных лиц: ему было важнее соблюсти присягу, чем угодить народу вопреки справедливости и обезопасить себя от угроз¹⁶. (19) Да, его вера в промысл богов о людях была не такова, как у большинства людей, которые думают, что боги одно знают, другого не знают; Сократ был убежден, что боги все знают, — как слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и дают указания людям обо всех делах человеческих.

(20) Ввиду этого я удивляюсь, как же афиняне поверили, что Сократ неразумно мыслит о богах, — Сократ, который никогда не сказал и не сделал ничего нечестивого, а, наоборот, говорил и поступал так, что всякий, кто так говорит и поступает, был бы и считался бы в высшей степени благочестивым человеком.

[Опровержение второго пункта обвинения: Сократ не развращал молодежь]

(1) Удивительным кажется мне также и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодежь, — Сократ, который, кроме упомянутых качеств, прежде всего был всех на свете воздержаннее в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, затем лучше всех переносил холод, жару и всякого рода труды и к тому же был воспитан в такой умеренности в потребностях, что, при совершенно ничтожных средствах, обладал всем ему необходимым. (2) Но если он сам был таким, то как он мог сделать других безбожниками, нарушителями законов, чревоугодниками, сластолюбцами, неспособными к труду неженками? Напротив, он многих отвратил от этих пороков, внушив им стремление к добродетели и подав надежды, что если они станут заботиться о себе, то будут людьми нравственными. (3) А между тем, он никогда не брался быть учителем в этом отношении; но, так как все видели, что он таков, то это давало надежду людям, находившимся в общении с ним, что они, подражая ему, станут такими.

(4) Однако и тело он сам не оставлял без заботы и тех, кто не заботился о нем, не хвалил. Так, он осуждал тех, которые чрезмерно наедаются и тем чрезмерно себя перегружают¹, а находил полезным есть столько, сколько душа принимает с удовольствием, чтобы переваривать пищу удовлетворительно: такой распорядок он считал и довольно здоровым и не мешающим заботиться о душе. (5) Но при этом он не любил пышности и щегольства ни в одежде, ни в обуви, ни в других жизненных потребностях.

И корыстолюбцами он не делал своих собеседников: от всяких страстей он отвращал их, а с тех, кто желал общения с ним, не брал денег. (6) В таком бескорыстии он видел заботу о свободе; а кто берет плату за свои беседы, тех он презрительно называл продавцами самих себя в рабство, так как они обязаны разговаривать с теми, с кого берут плату. (7) Он удивлялся, как это человек, объявляющий себя учителем добродетели, берет деньги и не видит громадной пользы для себя в приобретении доброго друга, а боится, что тот, кто достигнет нравственного совершенства, не воздаст величайшей благодарности своему величайшему благодетелю. (8) Сократ, напротив, не обещал никому никогда ничего подобного, но верил, что если его собеседники воспримут то, что он одобряет, то они на всю жизнь останутся добрыми друзьями и с ним и между собою. Так как же такой человек мог бы развращать молодежь? Разве только забота о добродетели есть развращение!

(9) — Но, клянусь Зевсом, — говорил обвинитель², — Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы: он говорил, что глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов³, тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям.

(10) Я, напротив, думаю, что люди образованные, чувствующие в себе способность давать в будущем полезные советы согражданам, меньше, чем кто-либо другой, бывают склонны к насильственным действиям: они знают, что насилие сопряжено с враждой и опасностями, а путем убеждения можно достигнуть тех же самых результатов без опасности, пользуясь любовью: кого заставляют силой, тот ненавидит, как будто у него что-то отняли, а на кого воздействуют убеждением, тот любит, как будто ему сделали одолжение. Поэтому несвойственно образованным людям действовать насилием: такие поступки свойственны людям, обладающим силой, но без разума. (11) Затем, кто осмеливается действовать насилием, тому нужно иметь сообщников, и немало; а кто может убеждать, тому не нужно никого: он уверен, что и один он может убеждать. Да и к убийствам таким людям прибегать несвойственно: кто захочет убивать человека вместо того, чтобы он, оставаясь в живых, был его послушным орудием?

(12) — Однако, — говорил обвинитель, — двое бывших друзей Сократа, Критий⁴ и Алкивиад⁵, очень много зла наделали отечеству. Критий при олигархии⁶ превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержностью, заносчивостью, склонностью к насилию.

(13) Если они причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их; я расскажу только, какого рода была их связь с Сократом. (14) Как известно, оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах: они хотели заправлять всем и всех превзойти славой. А они знали, что Сократ живет на самые скромные средства, вполне удовлетворяя свои потребности, что он воздерживается от всяких удовольствий и что угодно может сотворить с любым своим собеседником. (15) Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше охарактеризовал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами? (16) Я, со своей стороны, убежден, что если бы бог дал им на выбор или всю жизнь жить, как Сократ, или умереть, то они предпочли бы умереть. Это видно было по их действиям: как только они почувствовали свое превосходство над товарищами, они сейчас же отошли от Сократа и предались государственной деятельности, ради которой они к нему и стремились.

(17) По поводу этого, пожалуй, можно сказать, что Сократу не следовало учить своих собеседников политике, не научив их сперва властвовать собою. Против этого я не возражаю. Но все учителя, как я вижу, не только показывают ученикам собственным примером, как они сами исполняют свое учение, но и словом стараются склонить их к принятию своих мнений. (18) И Сократ, я знаю, являл собою друзьям образец высоконравственного человека и вел превосходные беседы о добродетели и о других обязанностях человека. И они, я знаю, пока были в общении с Сократом, умели властвовать собой, — не из страха, что Сократ накажет их или побьет, но потому, что тогда они действительно считали такой образ действий самым лучшим.

(19) Пожалуй, многие, называющие себя философами, возразят, что никогда справедливый не может стать несправедливым, владеющий собою — нахалом и, вообще, кто научился чему-нибудь, чему можно выучиться, никогда не может обратиться в незнающего. Я держусь другого мнения об этом: подобно тому, как телесную работу не может исполнять тот, кто не упражняет тело, так и душевную работу, как я вижу, не может исполнять тот, кто не развивает душу, ибо он не может ни делать того, что нужно делать, ни воздерживаться от того, от чего нужно воздерживаться. (20) Поэтому и отцы удаляют сыновей, хотя бы они были и нравственными, от людей испорченных: они убеждены, что общение с хорошими людьми служит школой добродетели, а общение с дурными — ведет к ее уничтожению. Об этом свидетельствуют и поэты⁷, — один говорит:

(21) Да и я согласен с ними: как, не повторяя стихов, забываешь их, так, вижу я, и слова учителей забываются при невнимательном отношении к ним. А когда забудешь наставления, забудешь и те впечатления, при которых душа стремилась к нравственному совершенству^7*; а забывши их, немудрено забыть и о нравственном совершенстве. (22) Я вижу также, что люди, погрузившиеся в пьянство и поддавшиеся увлечениям любви, уже не могут заботиться о том, что нужно делать, и воздерживаться от того, что не нужно делать: многие, которые могли беречь деньги, пока не были влюблены, влюбившись, уже не могут беречь их; а истратив деньги, уже не избегают таких способов наживы, которых прежде избегали, считая их позорными. (23) Так что же невозможного в том, что человек, прежде нравственный, потом становится не нравственным, и могший раньше поступать справедливо, потом не может? Ввиду этого мне кажется, что все хорошие, благородные навыки можно развить в себе упражнением, а особенно нравственность. Но вожделения, насажденные в одном и том же теле с душой, склоняют ее не быть нравственной, а поскорее угождать им и телу.

(24) Так вот, пока Критий и Алкивиад находились в общении с Сократом, они могли благодаря союзу с ним одолевать низменные страсти. Когда же они оставили его, то Критий бежал в Фессалию⁸ и там вращался в обществе людей, склонных скорее к беззаконию, чем к справедливости. Алкивиад же, которого из-за его красоты ловили в свои сети многие женщины из высшего общества, а вследствие его влияния в родном городе и у союзников обхаживали многие именитые люди, Алкивиад, который пользовался уважением у народа и легко достиг первенства, перестал следить за собою, подобно тому как атлеты, легко достигшие первенства на гимнастических состязаниях, пренебрегают упражнениями. (25) При таких обстоятельствах, величаясь родом, превозносясь богатством, исполнившись надменности от собственного влияния, будучи испорченными людьми и сверх того давно уже оставив Сократа, что мудреного, что они стали высокомерными? (26) И после всего этого обвинитель считает Сократа ответственным за ошибки, сделанные ими? А что Сократ сделал их нравственными людьми, когда они были молоды и когда человеку особенно свойственно безрассудство и невоздержность, за это Сократ, по мнению обвинителя, не заслуживает никакой похвалы? Нет, в других случаях судят не так. (27) Какой, например, флейтист, какой кифарист, какой вообще учитель, сделавший своих учеников мастерами своего дела, может нести ответственность, если они, перейдя к другим учителям, окажутся хуже? Если чей-нибудь сын, находясь в общении с кем-либо, ведет себя нравственно, а потом, подружившись с кем-либо другим, станет негодяем, то какой отец винит за это прежнего знакомого? Не хвалит ли он, напротив, первого тем больше, чем хуже сын его окажется под влиянием второго? Нет, сами отцы, хотя сыновья находятся при них, не несут ответственности за ошибки детей, если только они сами ведут жизнь нравственную. (28) Справедливость требует так судить и о Сократе: если бы он сам поступал дурно, то было бы основание считать его негодным человеком; а если он всегда вел жизнь нравственную, то разве справедливо, чтоб он нес ответственность за пороки, которых у него не было?

(29) Но даже если он сам не делал ничего дурного, но одобрял их скверное поведение, то и в таком случае он может заслуживать упрека. Заметив, что Критий влюблен в Эвтидема⁹ и хочет вступить с ним в такие отношения, какие бывают у людей, пользующихся телом для любовных наслаждений, Сократ старался отговорить его: он указывал, что унизительно и не подобает благородному человеку, словно нищему, выпрашивать милостыню у своего любимца, которому он хочет казаться человеком достойным, умолять и просить его о чем-либо, да еще о вовсе нехорошем. (30) Но так как Критий не внимал таким увещаниям и не отставал от своего, то, говорят, Сократ, в присутствии многих лиц, в том числе и Эвтидема, сказал, что у Крития, как ему кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Эвтидема, как поросята трутся о камни. (31) С этого-то времени и стал ненавидеть Сократа Критий: будучи членом коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию с Хариклом¹⁰, он припомнил это Сократу и внес в законы статью, воспрещающую преподавать искусство слова. Он хотел ему повредить, но, не зная, как к нему придраться, выставил против него обвинение, которое толпа огульно предъявляет философам¹¹, и старался опорочить его перед людьми: я и сам никогда не слыхал таких речей от Сократа, и никто, сколько мне известно, не говорил, что слышал. (32) События показали это: когда Тридцать казнили массу граждан, причем не худших, и многих подстрекали к противозаконным действиям, Сократ однажды сказал: " Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства". (33) Когда Критию и Хариклу донесли об этом, они призвали Сократа, показали ему закон и запретили разговаривать с молодыми людьми. Сократ спросил их, можно ли предложить им вопрос по поводу того, что ему непонятно в этом объявлении. Они отвечали, что можно.

(34) — Хорошо, — сказал Сократ, — я готов повиноваться законам; но чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем: почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова, — потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно, или неправильно? Если — говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться говорить правильно; если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно.

— Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, более для тебя понятное, — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал.

— Так, чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми.

— До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета¹², как людям еще неразумным; и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет.

(36) — И когда я покупаю что-нибудь, — спросил Сократ, — если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?

— О подобных вещах можно, — отвечал Харикл. — Но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот об этом не спрашивай.

— Так и не должен я отвечать, — сказал Сократ, — если меня спросит молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?

(37) — Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке.

— Значит, — отвечал Сократ, — и от того, что следует за ними¹³, — от справедливости, благочестия и всего подобного?

— Да, клянусь Зевсом, — сказал Харикл, — и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не уменьшить числа коров.

(38) Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и что они гневались за него на Сократа.

Итак, какого рода было знакомство Крития с Сократом и в каких отношениях они были друг с другом, сейчас сказано. (39) Но я утверждаю, что никто не может ничему научиться у человека, который не нравится. А Критий и Алкивиад все время, пока были в общении с Сократом, были в общении с ним не потому, чтобы он им нравился, а потому, что они с самого начала поставили себе целью стоять во главе государства. Еще когда они были с Сократом, они ни с кем так охотно не стремились беседовать, как с выдающимися государственными деятелями. (40) Так, говорят, Алкивиад, когда ему не было еще двадцати лет, вел такую беседу о законах с опекуном своим Периклом, стоявшим тогда во главе государства.

(41) — Скажи мне, Перикл, — начал Алкивиад, — мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?

— Так объясни мне, ради богов, — сказал Алкивиад, — когда я слышу, как людей хвалят за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон.

(42) — Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон? — отвечал Перикл. — Твое желание совсем нетрудно исполнить: законы — это все то, что народ в собрании примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует.

— Какою же мыслью народ при этом руководится, — хорошее следует делать или дурное?

— Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, — отвечал Перикл, — конечно, не дурное.

(43) — А если не народ, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, — это что?

— Все, — отвечал Перикл, — что напишут те, кто властвуют в государстве, обсудив, что следует делать, называется законом.

— Так если и тиран¹⁴, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?

— Да, — отвечал Перикл, — и все, что пишет тиран, пока власть в его руках, тоже называется законом.

(44) — А насилие и беззаконие, — спросил Алкивиад, — что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?

— Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?

— Мне кажется, да, — отвечал Перикл. — Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граждан, есть закон.

(45) — А все то, что пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием, или не должны?

— Мне кажется, — отвечал Перикл, — все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, — все равно, пишет он это или нет, — будет скорее насилие, чем закон.

— Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон?

(46) — Да, Алкивиад, — отвечал Перикл, — и мы в твои годы мастера были на такие штуки: мы заняты были этим и придумывали такие же штуки, которыми, по-видимому, занят теперь и ты.

— Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом мастерстве!

(47) Итак, как только они заметили свое превосходство над государственными деятелями, они уже перестали подходить к Сократу: он и вообще им не нравился, да к тому же, когда они подходили к нему, им было неприятно слушать его выговоры за их провинности. Они предались государственной деятельности, ради которой и обратились к Сократу.

(48) Но Критон, Херефонт, Херекрат, Гермоген, Симмий, Кебет, Федонд и другие собеседники Сократа искали его общества не с тем, чтобы сделаться ораторами в Народном собрании или в суде, но чтобы стать благородными людьми и хорошо исполнять свои обязанности по отношению к дому и домашним, родным и друзьям, отечеству и согражданам. И никто из них ни в молодости, ни в пожилых годах не делал ничего дурного и не подвергался никакому обвинению.

(49) — Но Сократ, — говорил обвинитель, — учил презрительно обращаться с отцами: он внушал своим собеседникам убеждение, что он делает их умнее отцов, и указывал, что по закону можно даже отца заключить в оковы, если доказать его умопомешательство¹⁵: это ему служило доказательством в пользу законности того, чтобы образованный человек держал в оковах необразованного.

(50) На самом деле Сократ был того мнения, что человек, заключающий в оковы другого за недостаток образования, может быть на законном основании сам заключен в оковы людьми, знающими то, чего он не знает. Ввиду этого он часто исследовал вопрос о различии между незнанием и сумасшествием: сумасшедших, думал он, следует держать в оковах как для их собственной пользы, так и для пользы их друзей; а что касается не знающих того, что нужно знать, то справедливость требует, чтобы они учились у знающих.

(51) — Но Сократ, — говорил обвинитель, — внушал своим собеседникам неуважение не только к отцам, но и к другим родственникам: он указывал, что при болезни или судебном процессе помогают не родственники, но в первом случае врачи, а во втором — ловкие защитники.

(52) По словам обвинителя, также и о друзьях Сократ говорил, что нет никакой пользы от их расположения, если они не будут в состоянии оказывать помощь; только те, говорил будто бы он, заслуживают уважения, которые знают то, что нужно знать, и умеют это выразить словами. Таким образом, он будто бы внушал молодым людям убеждение, что он сам умнее всех и способнее сделать и других умными, и чрез это приводил их в такое настроение, что в их глазах все другие не имели никакой цены в сравнении с ним. (53) Да, я знаю, он выражался так об отцах и других родственниках и о друзьях; мало этого, он говорил еще то, что, по исходе души, в которой только и происходит мышление, тело самого близкого человека поскорее выносят и хоронят. (54) " Даже и при жизни, — говорил он, — всякий хоть и любит себя более всего, но сам отнимает от своего собственного тела все ненужное и бесполезное и другим поручает это делать. Так, например, люди сами у себя обрезывают ногти, волосы, мозоли, и врачам предоставляют отрезать и выжигать [у себя больные части тела] со страданием и болью, да еще считают себя обязанными за это платить им; слюну выплевывают изо рта как можно дальше, потому что, оставаясь во рту, пользы она не приносит им никакой, а гораздо скорее приносит вред". (55) Да, это он говорил, но не в том смысле, что отца надо зарыть живым, а себя разрезать на куски; но, доказывая, что все неразумное не заслуживает уважения, он внушал каждому стремление быть как можно более разумным и полезным, чтобы тот, кто хочет пользоваться уважением отца, брата или кого другого, не сидел сложа руки, полагаясь на свое родство, а старался быть полезным тем, от кого хочет заслужить уважение.

(56) Говорил про него обвинитель еще то, что он из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и, приводя их в виде доказательства, внушал своим собеседникам преступные мысли и стремление к тирании, например, из Гесиода¹⁶ стих:

Цитируя этот стих, он будто бы говорил, что поэт советует не гнушаться никаким делом, ни бесчестным, ни зазорным, но и за такие дела браться с целью наживы. (57) На самом деле, когда Сократ в беседе приходил к соглашению, что быть работником — полезно человеку и хорошо, а быть бездельником — вредно и дурно, и что работать — хорошо, а бездельничать — дурно, то он говорил, что люди, делающие что-нибудь хорошее, работают и что они — работники, а играющих в кости или делающих что-нибудь скверное и вредное он обзывал бездельниками. При таком понимании окажется верным изречение:

(58) По словам обвинителя, Сократ часто цитировал место из Гомера¹⁷ о том, что Одиссей

Эти стихи он толковал будто бы в том смысле, что поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков. (59) Но на самом деле Сократ этого не говорил: в таком случае, думал он, и ему самому пришлось бы быть битым; он говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были. (60) Нет, напротив того, Сократ, как всем было известно, был другом народа и любил людей. Много было людей, усердно искавших общения с ним, и в Афинах и за границей, но он ни с кого не требовал платы за свои беседы, но со всеми щедро делился своими сокровищами; некоторые из них дорого продавали другим то немногое, что получили от него даром¹⁸, и не были друзьями народа подобно ему: кто не мог платить им деньги, с теми они не хотели вести беседы. (61) Сократ был украшением родному городу во всем мире, — в гораздо большей степени, чем Лих¹⁹, прославившийся этим в Спарте. Ведь Лих угощал чужеземцев, приезжавших в Спарту во время Гимнопедий, а Сократ, в течение всей жизни тратя свои сокровища, приносил громадную пользу всем желавшим: кто пользовался его обществом, уходил от него нравственно улучшенным.

(62) Итак, по моему мнению, Сократ при таких достоинствах заслуживал скорее почета, чем смертного приговора от сограждан. Да если посмотреть на это дело с точки зрения законов, то придешь к тому же заключению. По законам, смертная казнь назначена в наказание тому, кто уличен в воровстве, в разбое, в срезывании кошельков, в прорытии стен²⁰, в продаже людей в рабство²¹, в святотатстве; а Сократ больше всех на свете был далек от таких преступлений. (63) Далее, перед отечеством он никогда не был виновен ни в неудачной войне, ни в мятеже, ни в измене, ни в другом каком бедствии. В частной жизни он тоже никогда ни у кого не отнимал имущества, ни на кого не навлекал несчастие; никогда он даже обвинения не навлек на себя ни в чем вышеупомянутом. (64) Так как же он может подлежать суду по этой жалобе? Вместо того, чтобы не признавать богов, как было сказано в жалобе, он почитал богов больше, чем кто-либо другой, как всем было известно; вместо того, чтобы развращать молодежь, в чем его обвинял тот, кто возбудил судебный процесс, он своих друзей, имевших порочные страсти, отвращал от них, как всем было известно, а внушал им стремиться к прекрасной, высокой добродетели, благодаря которой процветают и государства и семьи. А при таком образе действий разве не заслуживал он великого почета у сограждан?

[Сократ был полезен ученикам примером и учением]

(1) Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, как делом, — обнаруживая пред ними свои достоинства, — так и беседами, об этом я теперь напишу, что припомню.

Что касается отношения к богам, его дела и слова, — это всем было известно, — были согласны с ответом Пифии¹, который она дает на вопрос, как поступать относительно жертвоприношений, почитания предков или тому подобного. Пифия дает ответ, что кто поступает по обычаю родного города, тот поступает благочестиво. Сократ и сам так поступал и другим советовал, а кто поступает как-нибудь иначе, те, думал он, глупы и берутся не за свое дело.

(2) В молитвах он просто просил богов даровать добро, убежденный, что боги лучше всех знают, в чем состоит добро; а просить богов о золоте, серебре, тиранической власти или о чем-нибудь подобном, — это все равно, думал он, что просить об игре в кости, сражении или о чем-нибудь другом, исход чего совершенно неизвестен.

(3) Жертвы приносил он небольшие, потому что и средства у него были небольшие, но он считал себя нисколько не ниже тех, кто приносит много больших жертв от своих больших богатств. Богам, говорил он, не делало бы чести, если бы они большим жертвам радовались больше, чем малым: в таком случае часто дары порочных людей им были бы угоднее, чем дары хороших; да и людям не стоило бы жить, если бы дары порочных были угоднее богам, чем дары хороших. По его убеждению, боги всего более радуются почету от людей наиболее благочестивых. Он хвалил также следующий стих:

Также и по отношению к друзьям, иногородним гостям и в разных других обстоятельствах жизни совет " приноси по достатку" он находил прекрасным.

(4) Если ему казалось, что ему дается какое-нибудь указание от богов, то уговорить его поступить вопреки этому указанию было труднее, чем уговорить взять слепого и не знающего дороги проводника вместо зрячего и знающего. Да и других бранил он глупцами, кто поступает вопреки указанию богов из опасения дурной славы у людей; сам же он совет от богов ставил выше всех человеческих отношений.

(5) Тот образ жизни, к которому он приучил и душу и тело, был таков, что при нем всякий проживет безмятежно и безопасно, если только по воле богов не произойдет чего-нибудь необыкновенного и не возникнет затруднение в покрытии даже таких расходов. Жизнь обходилась ему так дешево, что не знаю, можно ли так мало зарабатывать, чтобы не получать столько, сколько было достаточно для Сократа. Пищи он употреблял столько, сколько мог съесть с аппетитом, а есть начинал только тогда, когда голод уже служил ему приправой; питье всякое ему было вкусно, потому что он не пил, если не чувствовал жажды. (6) Если когда его приглашали на обед и он соглашался прийти, то он совершенно легко мог уберечься от чрезмерного пресыщения, от чего огромному большинству людей очень трудно уберечься. Кто не мог этого сделать, тем он советовал избегать таких приправ, которые соблазняют человека есть, не чувствуя голода, и пить, не чувствуя жажды: это, говорил он, вредит желудку, голове и душе. (7) Он шутил, что и Кирка³, должно быть, превращала людей в свиней, в изобилии угощая их такими приправами; а Одиссей, благодаря наставлению Гермеса и собственной умеренности, удержался от чрезмерного употребления таких кушаний и оттого не превратился в свинью. (8) Так он говорил об этом шутливо и вместе с тем серьезно.

От любви к красавцам советовал он тщательно воздерживаться: нелегко, говорил он, владеть собою, касаясь таких людей. Услышав однажды, что Критобул⁴, сын Критона, поцеловал Алкивиадова сына⁵, красавца, он спросил Ксенофонта в присутствии Критобула:

(9) — Скажи мне, Ксенофонт, не правда ли, ты считал Критобула скорее скромным, чем наглым, скорее осторожным, чем безрассудным и рискующим?

— Так считай его теперь в высшей степени отчаянным и необузданным: он станет и между мечей кувыркаться⁶ и в огонь прыгать.

(10) — Что же ты заметил в его поступках, что так дурно думаешь о нем?

— Да разве он не отважился поцеловать Алкивиадова сына, такого хорошенького, цветущего?

— Ну, если этот рискованный поступок — такого рода, — сказал Ксенофонт, — то, мне кажется, и я могу попасть в эту опасность!

(11) — О несчастный! — сказал Сократ. — Как ты думаешь, что с тобою может быть после поцелуя красавца? Разве не станешь ты сейчас же рабом из свободного человека? Разве не станешь разоряться на вредные удовольствия? Разве будет у тебя время позаботиться о чем прекрасном? Разве не будешь ты вынужден усердно заниматься такими вещами, какими не станет заниматься и сумасшедший?

(12) — О Геракл! — сказал Ксенофонт. — Какую страшную силу ты приписываешь поцелую!

— И ты этому удивляешься? — отвечал Сократ. — Разве ты не знаешь, что тарантулы величиной меньше полобола, только прикоснувшись ртом, изводят людей болью и лишают рассудка?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал Ксенофонт, — но ведь тарантулы что-то впускают при укусе.

(13) — Глупец! — сказал Сократ. — А красавцы при поцелуе разве не впускают чего-то? Ты не думаешь этого только оттого, что не видишь. Разве ты не знаешь, что этот зверь, которого называют молодым красавцем, тем страшнее тарантулов, что тарантулы прикосновением впускают что-то, а красавец даже без прикосновения, если только на него смотришь, совсем издалека впускает что-то такое, что сводит человека с ума? {Может быть, и Эроты потому называются стрелками, что красавцы даже издали наносят раны}⁷. Нет, советую тебе, Ксенофонт, когда увидишь какого красавца, бежать без оглядки. А тебе, Критобул, советую на год уехать отсюда: может быть, за это время, хоть и с трудом, ты выздоровеешь.

(14) Таким образом, и по отношению к любовным удовольствиям он держался того мнения, что люди, не чувствующие себя от них в безопасности, должны отыскивать их в том, чего, без особенно большой потребности тела, душа не примет и что, при потребности его, хлопот не доставит. А сам он, несомненно, был так хорошо вооружен против таких увлечений, что ему легче было держаться в отдалении от самых цветущих красавцев, чем другим от самых отцветших уродов.

(15) Так вот какие принципы усвоил он себе относительно пищи, питья и любовных наслаждений и был того мнения, что удовольствия он испытывает достаточно, нисколько не меньше, чем те, которые об этом много хлопочут, а печали испытывает гораздо меньше.^7*

[Разговор с Аристодемом об отношении божества к человеку]

(1) Если некоторые на основании письменных и устных свидетельств о Сократе думают, что он обращать людей к добродетели умел отлично, но указывать путь к ней не был способен, то пусть они рассмотрят не только те беседы его, в которых он с назидательной целью при помощи вопросов опровергал людей, воображающих, что они все знают, но также и повседневные беседы его с друзьями, и пусть тогда уже судят, был ли он способен исправлять их.

(2) В первую очередь я изложу слышанную мною беседу его с Аристодемом¹, по прозванию Малым, о божестве.

Заметив, что он не приносит жертв богам, [не молится им]^1* и не прибегает к гаданиям, а, напротив, даже смеется над теми, кто это делает, Сократ обратился к нему с таким вопросом:

— Скажи мне, Аристодем, есть ли люди, мудростью которых ты восхищаешься?

— В эпической поэзии я всего больше восхищаюсь Гомером, в дифирамбе² — Меланиппидом³, в трагедии — Софоклом, в скульптуре — Поликлетом⁴, в живописи — Зевксидом⁵.

(4) — Кто же, по-твоему, заслуживает большего восхищения, — тот ли, кто делает изображения, лишенные разума и движения, или тот, кто творит живые существа, разумные и самодеятельные?

— Клянусь Зевсом, гораздо больше тот, кто творит живые существа, если действительно они становятся такими не по какой-то случайности, но благодаря разуму.

— Какие же предметы ты признаешь делом случайным и какие творением разума, — те ли, цель существования которых неизвестна, или те, которые явно существуют для какой-нибудь пользы?

— Надо полагать, конечно, что предметы, возникающие для какой-нибудь пользы, — творения разума.

(5) — Так не кажется ли тебе, что тот, кто изначала творил людей, для пользы придал им органы, посредством которых они все чувствуют, — глаза, чтобы видеть, что можно видеть, уши, чтобы слышать, что можно слышать? А от запахов какая была бы нам польза, если бы не был дан нос? А какое у нас было бы ощущение сладкого и острого и вообще всего приятного на вкус, если бы не был вложен язык, знаток этого? (6) Кроме того, как ты думаешь, не похоже ли на дело промысла вот еще что: так как зрение слабо, то он защитил его веками, которые, когда надо им пользоваться, распахиваются, как двери, а во сне запираются? А чтобы и ветры не вредили ему, он насадил ресницы в виде сита; бровями, словно навесом, отделил место над глазами, чтобы даже пот с головы не портил их. Далее, слух воспринимает всякие звуки, но никогда ими не переполняется. Передние зубы у всех животных приспособлены к разрезыванию, а коренные — к раздроблению пищи, полученной от них. Рот, через который живые существа вводят в себя все, что им желательно, он поместил близ глаз и носа. А так как то, что выходит из человека, неприятно, то он направил каналы этого в другую сторону, как можно дальше от органов чувств. Все это так предусмотрительно устроено: неужели ты затрудняешься сказать, что это? — дело ли случайности, или творение разума?

(7) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Аристодем, — если смотреть на это с такой точки зрения, то оно очень похоже на искусное произведение какого-то мудрого, любящего живые существа художника.

— А то, что он насадил стремление к деторождению, насадил в матерях стремление к выкармливанию, а во вскормленных детях величайшую любовь к жизни и величайший страх к смерти?

— Без сомнения, и это похоже на искусную работу кого-то, поставившего себе целью существование живых существ.

(8) — А в самом себе ты признаешь присутствие чего-нибудь разумного?

— А в других местах нигде нет ничего разумного? Неужели ты можешь это думать, зная, что в теле находится лишь маленькая часть громадной земли и ничтожная доля огромного количества жидкости? Равным образом, от каждого из остальных элементов, несомненно великих, ты получил по ничтожной частице в состав своего тела; только ум, стало быть, которого нигде нет, по какому-то счастливому случаю, думаешь, ты весь забрал себе, а этот мир, громадный, беспредельный в своей множественности, думаешь, пребывает в таком стройном порядке благодаря какому-то безумию?

(9) — Да, клянусь Зевсом, я так думаю: я не вижу там властителей, как вижу мастеров в здешних работах.

— Да ведь и души своей ты не видишь, а она хозяйка тела: поэтому, если рассуждать таким образом, ты имеешь право сказать, что ты ничего не делаешь по разуму, а все по случайности.

— Нет, Сократ, право, я не презираю божество, а, напротив, считаю его слишком величественным, чтобы ему нужно было еще почитание с моей стороны.

— Если так, — возразил Сократ, — то чем величественнее божество, которое однако удостаивает тебя своего попечения, тем больше следует чтить его.

(11) — Будь уверен, — отвечал Аристодем, — если бы я пришел к убеждению, что боги хоть сколько-нибудь заботятся о людях, я не стал бы относиться к ним с пренебрежением.

— Так неужели ты думаешь, что они не заботятся? Во-первых, из всех живых существ одному лишь человеку они дали прямое положение, а это прямое положение дает возможность и вперед смотреть дальше, и вверху находящиеся предметы лучше видеть, а потому быть в большей безопасности. Затем, всем животным они дали ноги, дающие им возможность только ходить, а человеку прибавили еще и руки, исполняющие большую часть работ, благодаря которым мы счастливее их. (12) Мало того, хотя все живые существа имеют язык, но только язык человека они сделали способным, посредством прикосновения его в разных местах рта, произносить членораздельные звуки, так что мы можем сообщать друг другу, что хотим. Далее, утехи любви для животных они ограничили известным временем года, а нам они даруют их непрерывно до старости. (13) Однако бог нашел недостаточным позаботиться только о теле, но, что важнее всего, он насадил в человеке и душу самую совершенную. Так, прежде всего, у какого другого существа душа заметила, что есть боги, создавшие этот великий, прекрасный мир? Какой другой род существ, кроме человека, чтит богов? Какая душа более, чем человеческая, способна принимать меры предосторожности против голода, жажды, холода, жары, бороться с болезнями, развивать силу упражнениями, работать над изучением чего-либо, помнить все, что услышит, увидит, изучит? (14) Неужели тебе не ясно, что в сравнении с прочими существами люди живут, как боги, уже благодаря своему природному устройству далеко превосходя всех других и телом и душой? Если бы у человека было, например, тело быка, а разум человека, он не мог бы делать, что хочет; точно так же животные, имеющие руки, но лишенные разума, в лучшем положении от этого не находятся. А ты, получив в удел оба этих драгоценных дара, думаешь, что боги о тебе не заботятся? Что же они должны сделать, чтобы ты признал их попечение о тебе?

(15) — Я признаю это, когда они будут посылать мне, как ты говоришь, они посылают тебе, советников⁶ для указания, что делать и чего не делать.

— А когда они, — отвечал Сократ, — дают через гадания указания афинянам, желающим узнать будущее, или когда эллинам и даже всем людям, посылая чудесные знамения, они предвещают что-нибудь, почему, думаешь ты, они и тебе не дают указаний, лишь тебя исключая из круга своих забот? (16) Как ты думаешь, неужели боги насадили бы в людях веру в то, что они могут делать добро и зло, если бы они не имели силы для этого? Неужели люди никогда не заметили бы, что они вечно обманываются? Разве ты не видишь, что самые долговечные и мудрые учреждения человеческие, — государства и народы, — наиболее почтительны к богам и самые разумные возрасты наиболее преданы заботе о богах?

(17) Дорогой мой, — прибавил он, — пойми, что и твой ум, пока находится в твоем теле, распоряжается им, как хочет. На этом основании следует думать, что и разум во вселенной устраивает вселенную так, как ему угодно: не думай, что твой взор может простираться на много стадий⁷, а глаз бога слишком слаб, чтобы сразу все видеть, и что твоя душа может размышлять и о здешних делах, и об египетских, и о сицилийских, а разум бога недостаточно силен, чтобы сразу обо всем иметь попечение. (18) Но, оказывая услуги людям, ты узнаешь, кто готов и тебе оказывать услуги; делая им приятное, узнаешь, кто и тебе делает приятное; советуясь с ними, узнаешь, кто умен. Подобным образом, если, служа богам, ты попробуешь узнать, захотят ли они тебе давать советы о чем-нибудь, неизвестном людям, то поймешь, что божество обладает таким могуществом и такими свойствами, что может сразу все видеть, все слышать, везде присутствовать и сразу обо всем иметь попечение.

(19) Этими беседами, мне кажется, Сократ так воздействовал на своих друзей, что они удалялись от всяких нечестивых, несправедливых и предосудительных поступков не только когда их видели люди, но и когда они были одни, потому что они были убеждены, что ни один их поступок не может остаться скрытым от богов.

(1) Если правда, что воздержание — драгоценное благо для человека, рассмотрим, содействовали ли ему такие беседы Сократа.

— Друзья! Предположим, у нас началась бы война, и мы хотели бы выбрать человека, под начальством которого мы всего больше надеялись бы и себя спасти от поражения, и врагов покорить: могли бы мы выбрать человека, который не в силах бороться с чревоугодием, страстью к вину, сластолюбием, сонливостью, {тяготами}^1*? Как могли бы мы думать, что он спасет нас или одолеет врагов? (2) Предположим, при конце жизни мы хотели бы поручить кому-нибудь воспитание малолетних сыновей, охрану чести дочерей-девушек, сбережение имущества: сочли бы мы заслуживающим такого доверия человека невоздержного? А рабу невоздержному поручили бы мы скотину, кладовые, надзор за работами? А в домашние слуги и закупщики провизии захотели бы мы взять такого хоть даром? (3) Но, если даже раба невоздержного мы не взяли бы к себе, то не следует ли самому-то человеку остерегаться стать таким? Корыстолюбцы, отнимая деньги у других, можно полагать, обогащают себя; но про невоздержного человека нельзя сказать, что он для других вреден, а для себя полезен: нет, он — злодей для других, но для себя еще больший злодей, если только величайшее злодеяние — губить не только свой дом, но и тело и душу. (4) В дружеской компании кому понравится человек, про которого известно, что вкусные блюда и вино он предпочитает друзьям и девок любит больше, чем товарищей? Не следует ли каждому проникнуться убеждением, что воздержание есть основа добродетели, и его прежде всего запасти в душе? (5) И действительно, кто может без него приобрести какие-нибудь полезные знания или достигнуть упражнением значительного навыка в них? Какой раб чувственных наслаждений не доведет до позорного состояния и тело и душу? Мне кажется, клянусь Герой¹, свободный человек не желает получить такого раба, а рабу таких наслаждений следует молить богов о том, чтоб ему получить хороших господ: лишь в этом случае такой человек может спастись.

(6) Такие беседы вел Сократ; но в делах он выказывал еще больше воздержания, чем на словах: он поборол в себе не только страсть к чувственным наслаждениям, но и любовь к деньгам, потому что держался мнения, что, кто берет деньги от первого встречного, тот делает его своим господином и впадает в рабство, которое не менее унизительно, чем всякое другое.

(1) Нельзя обойти молчанием также разговор Сократа с софистом Антифонтом.

Однажды Антифонт¹, желая отвлечь от Сократа его собеседников, подошел к нему и в присутствии их сказал так:

(2) — Сократ! Я думал, что люди, занимающиеся философией, должны становиться счастливее от этого; а ты, мне кажется, вкушаешь плоды от нее противоположные. Живешь ты, например, так, что даже ни один раб при таком образе жизни не остался бы у своего господина: еда у тебя и питье самые скверные; гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же и летом и зимой; ходишь ты всегда босой и без хитона². (3) Денег ты не берешь, а они доставляют радость, когда их приобретаешь, а когда владеешь ими, дают возможность жить и приличнее, и приятнее. В других областях знания учителя внушают ученикам желание подражать им: если и ты хочешь внушить своим собеседникам такую мысль, то смотри на себя как на учителя злополучия.

— Как мне кажется, Антифонт, ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого нашел ты в моей жизни! (5) Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить, с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату? Или ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или думаешь, что еду, которой питаюсь я, труднее достать, чем твою, потому что она более редка и дорога? Или думаешь, что кушанья, которые ты готовишь, тебе кажутся вкуснее, чем мои мне? Разве ты не знаешь, что у кого еда слаще тому нет надобности в приправах, и у кого питье слаще тому нет нужды в напитке, которого нет у него? (6) Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жара, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от предметов, причиняющих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто другой, или по случаю жара ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? (7) Разве ты не знаешь, что люди, по натуре очень слабого сложения, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, упражнениями пренебрегающих, в той области, к которой они подготовляют себя, и легче их переносят? Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимавшегося упражнениями? (8) Если я — не раб чрева, сна, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая, более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более отрадные удовольствия, которые доставляют радость не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем? Но, конечно, тебе известно, что люди, не видящие никакой удачи в своих делах, не радуются; а которые считают, что у них все идет хорошо, — сельское хозяйство, мореплавание или другое какое занятие, — те радуются, видя в этом для себя счастье. (9) Так вот, от всего этого, как ты думаешь, получается ли столько удовольствия, сколько от сознания того, что и сам совершенствуешься в нравственном отношении и друзей делаешь лучше? {Я вот всегда держусь этого мнения.}^2* А когда нужна помощь друзьям или отечеству, у кого больше времени заботиться об этом, — у того ли, кто ведет такой образ жизни, как я, или такой, который тебе кажется счастьем? Кому легче быть в походе, — кто не может жить без роскошного стола, или кто довольствуется тем, что есть? Кого скорее можно вынудить к сдаче при осаде, — того, кому необходимо все труднодоступное, или довольствующегося тем, что легче всего можно встретить? (10) Похоже, Антифонт, что ты видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни; а по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные — значит быть очень близким к божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству — значит быть очень близким к совершенству.

(11) Как-то в другой раз Антифонт в разговоре с Сократом сказал:

— Сократ! Конечно, честным я тебя считаю, но умным — ни в каком случае; да, мне кажется, и сам ты это сознаешь: по крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои беседы. А между тем, плащ, дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег. (12) Отсюда ясно, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь ценность, то и за них брал бы не меньше их стоимости. Таким образом, честным, пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной целью, но умным — нет, если твои знания ничего не стоят.

— Антифонт! У нас³ принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное и гнусное употребление. Так, красоту если кто продает за деньги кому угодно, того обзывают распутником; а если кто знает, что его любит человек благородный, хороший и делает этого человека своим другом, то мы считаем его нравственным. Точно так же, кто продает свои знания за деньги кому угодно, тех обзывают софистами⁴; а кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает своим другом, про того мы думаем, что он поступает, как следует доброму гражданину. (14) Во всяком случае, Антифонт, как другие любят хорошую лошадь, собаку, птицу, так и я, да еще больше, люблю добрых друзей, учу их всему хорошему, что знаю, знакомлю их с другими, от которых, я думаю, они могут позаимствовать что-нибудь полезное для добродетели. Также книги древних мудрецов, в которых они оставили нам свои сокровища, я раскрываю и читаю вместе с друзьями, и, если мы находим что-нибудь полезное, мы заимствуем это и считаем большой выгодой для себя, что становимся друг другу полезны.

Когда я слышал такие разговоры, мне казалось, что и сам он — счастливый человек и что слушателей своих ведет к нравственному совершенству.

(15) В другой раз как-то Антифонт спросил его, почему он, думая, что делает других способными к государственной деятельности, сам не занимается ею, если правда, что в ней смыслит.

— А в каком случае, Антифонт, я больше занимался бы государственными делами, — если бы один занимался ими, или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими?

(1) Посмотрим также, не внушал ли он своим собеседникам стремления к добродетели тем, что удерживал их от хвастовства.

Он всегда говорил, что нет лучшего пути к славе, как сделаться на самом деле хорошим в том, в чем хочешь казаться хорошим. (2) Истину этого тезиса он доказывал так.

— Представим себе, — говорил он, — что надо делать человеку, который хотел бы иметь репутацию хорошего флейтиста, если он на самом деле не таков. Не следует ли ему подражать хорошим флейтистам в том, что не имеет прямого отношения к искусству? Прежде всего, так как они имеют красивые одежды и ходят в сопровождении массы слуг, то и ему надо обзавестись тем же. Далее, поскольку толпа их превозносит, следует и ему приобрести себе побольше хвалителей¹. Но за самое дело нигде не следует браться: иначе он сейчас же окажется в смешном положении, и все увидят, что он — не только плохой флейтист, но еще и хвастун. Но, если он расходов нести будет много, а пользы получать никакой не будет, да сверх того еще будет иметь дурную репутацию, не будет ли жизнь его тяжелой, убыточной, всеми осмеянной? (3) Подобным образом вообразим себе, что случилось бы с человеком, который хотел бы казаться хорошим военачальником или рулевым, не будучи таким на самом деле. Если бы он, желая казаться способным к этой деятельности, не мог убедить в этом других, разве не было бы это для него горем, а если бы убедил, то еще большим несчастием? Ведь несомненно, что, получив назначение править рулем или командовать войском, человек неумеющий был бы причиной гибели тех, кого вовсе не хотел бы губить, а на себя навлек бы позор и горе.

(4) Точно так же, доказывал он, невыгодно считаться богатым, храбрым, сильным, не будучи таковым: к ним предъявляют требования, говорил он, превышающие их силы, и, если они не могут их исполнить, хотя считаются к тому способными, то снисхождения они не получат.

(5) Мошенником называл он немалым и того, кто получит от кого-нибудь с его согласия деньги или имущество и не возвратит этого; но величайшим мошенником называл он того, кто, на самом деле будучи ничего не стоящим человеком, сумеет всех провести, убедив в своей способности стоять во главе государства.

Вот такими разговорами, казалось мне, он удерживал своих собеседников от хвастовства.

1. Слово " приблизительно" показывает, что Ксенофонт не имел подлинного текста жалобы; вероятно, он узнал его по сообщению кого-либо из знакомых; но он одинаков с подлинным, как его передает со слов Фаворина Диоген Лаэртский (разногласие лишь в одном слове).

2. В подлиннике " daimovnion ", что буквально значит " божественное". Какова сущность этого демония, было непонятно уже ученикам Сократа. В " Защите", параграф 12, Сократ сам определяет его как " голос бога, указывающий, что следует делать". В " Воспоминаниях" Ксенофонт говорит (ниже, параграф 4), что благодаря указаниям этого голоса он давал советы друзьям и всегда советы эти оправдывались. Таким образом, по словам Ксенофонта, Сократ признавал за собою дар пророчества. Но свидетельство Платона гласит совершенно иначе. Он ничего не сообщает ни о предсказаниях, ни о положительных велениях, обращенных к Сократу, ни о каких бы то ни было советах друзьям. " У меня это началось с детства, — говорит Сократ в Платоновой " Апологии" (31d), — является какой-то голос и, когда явится, всегда отвращает меня от того, что я намереваюсь делать, и никогда не побуждает". Некоторые считают этот демоний за предчувствие или голос совести. [*** Плутарх в своем диалоге " О Сократовом демонии" (гл. 10) рассказывает такой интересный случай (может быть, анекдот). Однажды Сократ шел со своими друзьями; им надо было дальше идти по одной улице. Вдруг Сократ остановился, углубился в себя, потом, ссылаясь на указание демония, пошел по другой улице, позвавши назад и тех, которые успели уже пройти несколько вперед по первому направлению; но некоторые из них не послушались и пошли прямым путем, чтобы доказать лживость демония. Внезапно навстречу им попалось стадо покрытых грязью свиней; посторониться от них некуда было; одних свиньи опрокинули, других выпачкали грязью. — И.М., А.С. ]

3. Ксенофонт считает демоний Сократа главным основанием для обвинения в том, что он вводит новые божества, т. е. как будто допускает, что были и другие поводы для этого; но нам решительно ничего не известно другого, что могло бы подать повод к этому.

4. Греки верили в полную зависимость всех явлений природы и всей человеческой жизни от воли богов и в то, что боги иногда открывают свою волю человеку посредством разных знамений. К числу явлений, посредством которых можно узнать волю богов, относятся голоса, сны, приметы, жертвы и вещие птицы. Под голосами разумелись случайно услышанные слова людей, например прохожих на улице. Так, Одиссей, намереваясь произвести избиение женихов Пенелопы, услышал голос служанки, желавшей гибели женихов (" Одиссея" XX 98 и след.), и принял это за доброе предзнаменование. Гадание по птицам было основано на вере, что птицы, поднимаясь высоко над землею, приближаются к небесным жилищам богов и потому, преимущественно пред другими живыми существами, являются вестниками воли богов. При их появлении наблюдалось множество специальных примет как относительн