Глава 10. 1. Диодор — лицо неизвестное.

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

2. О Гермогене см. введение к " Пиру", где он — одно из действующих лиц. См. также " Защиту".

[Разговор с Дионисодором об обязанностях стратега]

(1) Теперь я расскажу о том, что Сократ был полезен лицам, стремившимся к занятию государственных должностей, внушая им, чтоб они с тщательностью относились к предмету своих стремлений.

Однажды Сократ услышал, что в Афины приехал Дионисодор¹, объявлявший своей специальностью преподавание стратегии. Сократ обратился к одному из своих собеседников, который, как он замечал, желал получить должность стратега²в Афинах, с такими словами:

(2) — Стыдно, право, молодой человек, тому, кто хочет быть стратегом в нашем государстве, пренебрегать изучением этого дела, имея к тому возможность; и государство могло бы подвергнуть его наказанию с гораздо большим правом, чем того, кто взялся бы делать статуи, не научившись скульптуре. (3) Так как во время войны государство вверяет всю свою судьбу стратегу, то, естественно, государству выпадает на долю великое счастье, если его действия удачны, или великое несчастье, если он делает крупные ошибки. Поэтому разве не справедливо было бы подвергать наказанию того, кто изучением этого дела пренебрегает, а хлопочет только о том, чтоб его выбрали?

Такими доводами Сократ убедил его пойти учиться.

(4) Когда он после ученья вернулся, Сократ в шутливом тоне сказал:

— Гомер назвал Агамемнона почтенным³: не находите ли вы, друзья, что и он, после изучения стратегии, кажется почтеннее? Как человек, выучившийся играть на кифаре⁴, даже если он не играет, все-таки кифарист, и как изучивший медицину, даже если он не лечит, все-таки врач, так и он отныне несменный стратег, даже если никто его не выберет. А кто не знает предмета, тот не стратег и не врач, хоть бы он выбран был целым светом.

(5) Однако, — продолжал Сократ, — чтобы и нам познакомиться поближе с военным делом на случай, если кто из нас будет у тебя таксиархом или лохагом², расскажи, с чего начал он учить тебя стратегии.

— С того же самого, — отвечал он, — чем и кончил: он научил меня тактике, и ничему больше.

(6) — Но тактика, — сказал Сократ, — лишь ничтожная часть стратегии. Стратег должен обладать способностью приготовлять все, что нужно для войны, добывать продовольствие войску, должен быть изобретательным, энергичным, заботливым, выносливым, находчивым, ласковым и суровым, простым и коварным, предусмотрительным и мошенником, расточительным и хищным, щедрым и жадным, осторожным и отважным в нападении; и вообще, чтобы быть хорошим стратегом, надо обладать качествами как природными, так и приобретенными ученьем. (7) Хорошо быть и тактиком — большая разница между войском построенным и непостроенным: это вроде того как камни, кирпичи, бревна, черепица, набросанные в беспорядке, ни к чему не годны, а если снизу и сверху положить материалы, не гниющие и не размягчающиеся, — камни и черепицу, — а в середину кирпичи⁵и бревна, как они кладутся при постройке, то получается очень ценная вещь, — дом.

(8) — Да, твое сравнение, Сократ, очень верно, — сказал молодой человек. — На войне тоже надо ставить в первые и в последние ряды лучших солдат, а в середине худших, чтобы одни их вели, а другие подталкивали.

(9) — Хорошо, — заметил Сократ, — если он научил тебя также и отличать хороших и плохих; а если нет, какой тебе толк в том, чему ты научился? Если бы он велел тебе класть на первое и на последнее место лучшее серебро, а в середину худшее, не научив отличать хорошее от поддельного, никакого толку в этом тебе не было бы.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал он, — не научил, так что нам придется самим отличать хороших от дурных.

(10) — Так не рассмотреть ли нам вопрос, как избегать ошибок при суждении о них?

— Так вот, представь себе, что нам пришлось бы заниматься грабежом денег: если бы на первое место мы ставили самых жадных до денег, правильно ли мы строили бы свой отряд?

— А как быть с теми, кому предстоит идти в опасный бой? Не следует ли ставить вперед самых честолюбивых?

— Да, — согласился он, — это люди, готовые ради славы идти в опасность; поэтому они не прячутся, так что их везде увидишь и легко найдешь.

(11) — Ну, хорошо, — сказал Сократ. — Он научил тебя только как строить войско, или также где и как употреблять в дело каждый отряд в отдельности?

— А ведь много бывает случаев, когда следует неодинаково строить и вести отряд.

— Нет, клянусь Зевсом, этого он не разъяснял.

— Так сходи к нему опять, — сказал Сократ, — и спроси еще: если он знает это и если он — не бесстыжий человек, то он посовестится, взяв деньги, отпустить тебя с недостаточными знаниями.

(1) Как-то Сократ встретился с одним человеком, уже выбранным в стратеги.

— Как ты думаешь, — спросил он, — почему Гомер назвал Агамемнона пастырем народов¹? Как пастырю необходимо заботиться, чтобы овцы были целы, чтобы они имели корм и чтобы достигалась цель, ради которой их держат, так же точно, не правда ли, и стратегу необходимо заботиться, чтобы солдаты были целы, чтобы они имели продовольствие и чтобы достигалась цель, ради которой они идут в поход? А в поход они идут для того, чтобы победой над неприятелями увеличить свое благосостояние. (2) Или почему еще Гомер восхваляет так Агамемнона в следующих словах:

Не потому ли, что сильный воитель копьем — не тот, кто сам в одиночку храбро сражается с неприятелями, но тот, кто и во всем войске пробуждает это стремление? Не потому ли, что и царь хороший — не тот, кто хорошо устраивает только свою жизнь, но кто является виновником благополучия также и для тех, над кем царствует? (3) И правда, царь выбирается не для того, чтобы хорошо заботиться о себе, но чтобы и выбравшим его благодаря ему жилось хорошо; на войну идут все для того, чтобы жизнь их была как можно счастливее; стратегов выбирают для того, чтобы они вели их к этому счастью. (4) Таким образом, стратег должен доставлять счастье выбравшим его в стратеги: нелегко найти что-либо другое славнее этой деятельности и, наоборот, позорнее того, что этому противоположно.

Исследуя таким образом, в чем заключается достоинство хорошего вождя, Сократ все другие стороны его деятельности отбрасывал³, а оставил лишь одну — делать счастливыми тех, кого он ведет.

(1) Мне известна также такая беседа Сократа с одним человеком, выбранным в гиппархи¹.

— Можешь ли ты, молодой человек, — спросил Сократ, — сказать нам, с какой целью тебе захотелось быть гиппархом? Ведь, конечно, не для того, чтобы ехать во главе всадников, потому что и конные стрелки²удостоены этой чести: они едут даже впереди начальника конницы?

— Также и не затем, чтобы получить известность, потому что и сумасшедших все знают?

(2) — А, значит, потому что ты надеешься усовершенствовать конницу, передать ее государству в улучшенном состоянии и, если будет надобность в конниках, оказать услуги отечеству, стоя во главе их?

— Прекрасное дело, клянусь Зевсом, — заметил Сократ, — если ты сможешь его выполнить! А при этой должности, на которую ты выбран, думаю я, находятся в твоем ведении и лошади и конники?

(3) — Ну, скажи—ка нам прежде всего вот что: как ты думаешь улучшить лошадей?

— Нет, — отвечал он, — это, я думаю, не мое дело: каждый конник сам должен заботиться о своей лошади.

(4) — Но если конники, — спросил Сократ, — будут представлять тебе лошадей то слабых, разбитых на ноги, то заморенных, которые не в состоянии поспевать за другими, то необъезженных, которые не стоят на месте, куда их ни поставишь, то брыкающихся, которых даже и поставить-то нельзя, — что толку будет тебе в такой коннице? Какая у тебя будет возможность оказать услугу отечеству, командуя такими конниками?

— Да, ты прав, — отвечал он, — я постараюсь по возможности заботиться о лошадях.

(5) — Ну а конников не попробуешь ты улучшить? — спросил Сократ.

— Прежде всего, ты обучишь их лучше вскакивать на лошадь³?

— Да, это необходимо: если кто упадет, то скорее уцелеет.

(6) — А если придется сражаться, ты прикажешь своим всадникам вести неприятеля на песчаное место⁴, где вы обыкновенно занимаетесь ездой, или постараешься производить упражнения на таких местах, на каких происходят военные действия?

(7) — А позаботишься, чтобы как можно большее число конников умело бросать копье с лошади?

— А подумал ты о том, что у конников надо укреплять дух и возбуждать в них раздражение против врагов? Это делает их храбрее.

(8) — А позаботился, чтобы конники тебе повиновались? Без этого нет никакого толку ни от лошадей, ни от конников, хороших и храбрых.

— Это правда, — отвечал он, — но как лучше всего, Сократ, внушить им повиновение?

(9) — Тебе известно, конечно, что во всяком деле люди с наибольшей готовностью оказывают повиновение тем, кого считают лучше всех. Так, например, во время болезни всего охотнее слушаются того, кого считают лучшим врачом, на корабле — кого считают лучшим кормчим, в земледелии — кого считают лучшим земледельцем.

— Надо полагать поэтому, — продолжал Сократ, — что и в кавалерийском деле всего охотнее будут повиноваться тому, кто окажется лучше всех знающим, что надо делать.

(10) — Итак, Сократ, — спросил он, — если мое превосходство над ними будет вне сомнения, достаточно мне этого будет для того, чтобы они мне повиновались?

— Да, — отвечал Сократ, — если помимо этого ты им докажешь, что повиновение тебе будет для них полезно и спасительно.

— Гораздо легче, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — чем если бы тебе пришлось доказывать, что дурное лучше и выгоднее хорошего.

(11) — Ты хочешь сказать, — отвечал он, — что начальник конницы, помимо всего прочего, должен заботиться и об уменье говорить?

— А ты думал, — возразил Сократ, — что командовать конницей надо молча? Или ты не обратил внимания на то, что все знания, получаемые нами благодаря обычаю, — знания прекрасные, так как посредством их мы научились жить, — все их мы усвоили при помощи слова; что и всякую другую прекрасную науку, которую кто-нибудь изучает, он изучает при помощи слова; что лучшие учителя действуют по преимуществу словом; что люди, обладающие самыми важными знаниями, прекрасно говорят? (12) Или ты не обратил внимания на то, что когда образуется хор только из наших граждан, как, например, посылаемый в Делос⁵, то ни один хор ни из какого другого места не может соперничать с ним и что ни в каком другом городе нет такого количества красивых мужчин, как здесь?

(13) — А между тем, афиняне отличаются от других не столько хорошими голосами или ростом и силой, сколько честолюбием, которое больше всего побуждает людей стремиться к чести и славе.

(14) — Так не думаешь ли ты, — продолжал Сократ, — что если позаботиться о здешней коннице, то и конники наши далеко превзойдут всех качеством оружия и лошадей, дисциплиной и готовностью сражаться с врагами, если только они убедятся, что за это получат славу и честь?

(15) — Так не медли, — сказал Сократ, — постарайся возбудить в своих людях стремление к тому, от чего ты и сам получишь пользу и все граждане благодаря тебе.

[Разговор с Никомахидом о стратеге и хозяине]

(1) Однажды Сократ увидал Никомахида, шедшего с выборов, и спросил его:

— Вот каковы афиняне, Сократ, — отвечал Никомахид, — меня не выбрали, хоть я со времени поступления на военную службу по набору положил на нее все силы, — был и лохагом и таксиархом и столько ран получил от руки неприятелей.

Тут он обнажил тело и стал показывать рубцы от ран, а потом продолжил:

— Выбрали же Антисфена², который и в пехоте еще не служил, да и в коннице ничем особенным не проявил себя, и ничего не умеет другого, как только собирать деньги!

(2) — А разве не хорошо, — возразил Сократ, — если он сумеет добывать продовольствие солдатам?

— Да ведь и купцы, — сказал Никомахид, — деньги собирать умеют; однако по этой причине они не могли бы быть и стратегами.

(3) — Но у Антисфена кроме того есть честолюбие, — заметил Сократ, — качество, стратегу необходимое: разве ты не знаешь, — сколько раз он ни бывал хорегом³, он всегда своим хором одерживал победу?

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Никомахид, — ничего похожего нет — управлять хором и командовать войском.

(4) — Однако, — возразил Сократ, — Антисфен, не имея никакого понятия ни о пении, ни об учении хора, все-таки оказался способным найти превосходных мастеров по этой части.

— Значит, и занимая должность стратега, — заметил Никомахид, — он найдет людей, которые вместо него будут строить войско, вместо него будут сражаться!

(5) — Если он и в военном деле так же, как при управлении хором, будет отыскивать и выбирать лучших мастеров, надо думать, и тут он будет одерживать победы; к тому же, вероятно, у него будет еще больше охоты нести расходы для победы на войне вместе со всем государством, чем для победы хора со своей филой⁴.

(6) — Ты хочешь сказать, Сократ, — заметил Никомахид, — что один и тот же человек может хорошо управлять хором и командовать войском?

— Я говорю, — отвечал Сократ, — что во главе чего бы человек ни стоял, если только он знает, что нужно, и может это добывать, он будет хорошим начальником, — хором ли он будет управлять, или домом, или государством, или войском.

(7) — Клянусь Зевсом, — сказал Никомахид, — я никогда не ожидал услышать от тебя, что хороший хозяин будет и хорошим стратегом.

— Ну, давай рассмотрим, — сказал Сократ, — что входит в круг обязанностей их обоих: тогда узнаем, одинаковы ли они, или чем-нибудь отличаются.

(8) — Так вот, — сказал Сократ, — внушить подчиненным послушание и повиновение себе — это обязанность их обоих?

— А приказывать исполнять каждое дело человеку, пригодному для него?

— Наказывать дурных работников и награждать хороших — это тоже, думаю, долг обоих?

(9) — Снискать любовь подчиненных — разве это не благо для обоих?

— Привлечь к себе союзников и помощников находишь ты полезным для обоих, или нет?

— Беречь то, что есть, — разве это не долг обоих?

— Быть заботливым и трудолюбивым в своем деле — это тоже долг обоих?

(10) — Все это, — отвечал Никомахид, — конечно, составляет обязанность обоих; но сражаться — это уж не есть обязанность обоих.

(11) — Конечно, — отвечал Никомахид, — но ты обходишь молчанием вопрос вот о чем: если придется сражаться, чем тут поможет уменье вести хозяйство?

— Тут, несомненно, даже очень многое поможет, — отвечал Сократ. — Хороший хозяин знает, что нет ничего столь выгодного, прибыльного, как победа над врагами в бою, и ничего столь невыгодного, убыточного, как поражение, и потому ревностно будет искать и подготовлять все, способствующее победе; тщательно будет взвешивать все ведущее к поражению, и этого остерегаться; если увидит, что силы, находящиеся в его распоряжении, дают надежду на победу, он со всей энергией будет сражаться; но еще гораздо более будет остерегаться вступить в бой, если не будет к нему готов.

(12) Не смотри с таким презрением, Никомахид, — продолжал Сократ, — на хороших хозяев! Попечение о личном хозяйстве только количественно отличается от попечения о делах общественных, а в других отношениях одно похоже на другое; [но самое главное — что ни то ни другое без людей не обходится, причем люди эти одни и те же и в случае дел общественных, и в случае частных: ]^4*занимающийся общественными делами пользуется не другими какими людьми, а теми же самыми, которые управляют личными хозяйствами. Кто умеет обходиться с людьми, тот хорошо ведет и частные и общественные дела, а кто не умеет, тот и здесь и там делает ошибки.

(1) Однажды Сократ беседовал с Периклом¹, сыном знаменитого Перикла.

— Я надеюсь, Перикл, — так начал Сократ, — что когда ты станешь стратегом, то наше отечество укрепится и прославится в военном деле и одолеет врагов.

— Хотел бы я этого, Сократ, — сказал Перикл, — только как это осуществить, не могу себе представить.

— Хочешь, — отвечал Сократ, — побеседуем на эту тему и посмотрим, в чем уже сейчас есть возможность к этому?

(2) — Ты знаешь, конечно, что по количеству населения²афинян нисколько не меньше, чем беотийцев? — сказал Сократ.

— А как ты думаешь, где можно больше набрать крепких и красивых людей, — в Беотии или в Афинах?

— А где, по-твоему, больше взаимной благожелательности?

— В Афинах, я уверен: в Беотии многие, третируемые свысока фиванцами, относятся к ним враждебно; в Афинах я ничего подобного не вижу.

(3) — Затем, афиняне — самые честолюбивые на свете люди, проникнутые чувством собственного достоинства; а эти чувства очень сильно побуждают людей бороться за славу и отечество.

— И в этом отношении афинян нельзя упрекнуть.

— Затем, подвигов предков, столь великих и в таком числе, ни у кого нет, как у афинян; а это поднимает дух у многих и зажигает в них стремление к доблести и героизму.

(4) — Все это — правда, Сократ; но, ты видишь, со времени поражения Толмида с тысячным отрядом при Лебадии и Гиппократа при Делии³, слава афинян по сравнению с беотийцами умалилась, а надменность фиванцев по отношению к афинянам возросла: беотийцы, прежде не дерзавшие даже в своей собственной стране противостать афинянам без помощи спартанцев и других пелопоннесцев, теперь грозят одни вторгнуться в Аттику; а афиняне, прежде разорявшие Беотию, боятся, что беотийцы опустошат Аттику.

(5) — Я понимаю, конечно, что это так, — отвечал Сократ, — но, мне кажется, теперь отношение граждан к хорошему вождю лучше. Самонадеянность рождает в человеке небрежность, нерадение, неповиновение, а страх делает людей внимательнее, послушнее, дисциплинированнее. (6) Это можно заключить из того, как ведут себя матросы на кораблях: когда они ничего не боятся, у них полный беспорядок; но, как только испугаются бури или неприятеля, они не только исполняют все приказания, но и молчат, напряженно ожидая команды, как хор.

(7) — Но предположим, — сказал Перикл, — что теперь афиняне будут оказывать полное повиновение; уже пора бы тебе сказать, как нам побудить их опять воспламениться стремлением к старинной доблести, славе и благоденствию.

(8) — Так вот, — отвечал Сократ, — если бы мы хотели, чтобы они заявили свои права на имущество, которым владеют другие, то всего скорее побудили бы их к этому указанием, что это — отцовское наследие, принадлежащее им по праву. Но, так как мы хотим, чтоб они стремились к первенству в доблести, то опять-таки надо указать, что доблесть издревле составляет их отличительную черту и что к ней они должны стремиться, чтобы быть выше всех.

— Полагаю, мы будем напоминать им, что самые отдаленные предки их, нам известные по преданию, были доблестными мужами, как они сами об этом слыхали.

(10) — Ты разумеешь спор между богами, решение которого было предоставлено Кекропу⁴и его друзьям за их доблесть?

— Да, а также говорю о воспитании и рождении Эрехтея⁵, о войне при нем с жителями всего прилегающего материка, о войне при Гераклидах⁶с жителями Пелопоннеса и о всех войнах при Тесее⁷, в которых они выказали свое превосходство над всеми народами тогдашнего времени. (11) Если угодно, я скажу и о более поздних подвигах их потомков, незадолго до нас живших. Они отчасти одни боролись с народом⁸, властвовавшим над всей Азией и Европой до Македонии, превосходившим силою и богатством народы прежних времен и совершившим замечательные дела; отчасти же в союзе с пелопоннесцами они прославились в боях сухопутных и морских: всем известно, что они намного превосходили своих современников.

(12) — Поэтому, несмотря на множество переселений в Элладе, они все время оставались в своей земле⁹, а многие предоставляли на их решение свои споры о праве, многие искали у них убежища от притеснений сильных.

(13) — Да, — сказал Перикл, — и я дивлюсь, Сократ, как же это наш город клонится к упадку!

— Я думаю, вот почему, — отвечал Сократ, — как борцы какие-нибудь, в сознании своего большого превосходства над противниками и побед над ними, становятся небрежными и отстают от них, так и афиняне, вследствие своего превосходства, перестали заботиться о себе и через это становятся все слабее и слабее.

(14) — Что же им теперь делать, чтобы вернуть себе прежнюю доблесть? — спросил Перикл.

— В этом, по-моему, нет никакого секрета, — отвечал Сократ. — Если им разузнать, какие порядки были у предков, и соблюдать их столь же строго, то они стали бы ничуть не хуже предков¹⁰. Если не это, то надо взять за образец тех, кому теперь принадлежит первое место, и завести те же порядки, что у них¹¹: тогда, при одинаковом укладе жизни, афиняне были бы ничуть не хуже их, а при более строгом даже и лучше.

(15) — Ты хочешь сказать, по-видимому, — заметил Перикл, — что нашему городу далеко до совершенства: когда афиняне будут уважать старших так, как спартанцы¹²? У нас с презрением смотрят на всех стариков, начиная с отцов. Когда они будут заниматься так гимнастическими упражнениями? Они не только сами пренебрегают здоровьем, но и над теми, кто заботится, смеются. (16) Когда будут так повиноваться властям? Они даже хвалятся неуважением к ним¹³. Когда будут так единодушны? Вместо взаимной поддержки для общей пользы, они друг другу вредят, завидуют больше, чем чужим¹⁴, больше всех на свете ссорятся как в частных, так и в общественных собраниях, чаще всех на свете ведут тяжбы между собою¹⁵и предпочитают наживаться друг от друга таким способом, чем путем взаимной поддержки; на общественное достояние смотрят как на чужое¹⁶, тоже дерутся из-за него и чрезвычайно бывают рады, когда обладают силой в такой борьбе. (17) Вследствие всего этого у нас в городе полная сумятица и засилье зла, страшная вражда и ненависть среди граждан¹⁴, и потому я очень боюсь всегда, как бы родину нашу не постигло такое бедствие, какого она не в силах будет перенести.

(18) — Нет, Перикл, — возразил Сократ, — ты ни в каком случае не думай, что афиняне страдают таким неисцелимым недугом порока! Разве не видишь, какая у них дисциплина во флоте, как точно на гимнастических состязаниях исполняют они приказания руководителей и в хорах не хуже кого другого слушаются учителей?

(19) — Вот это-то и удивительно, — сказал Перикл, — что такие люди¹⁷подчиняются начальникам, а гоплиты и конники, которые, как кажется, должны состоять из отличающихся благородством граждан¹⁸, больше всех заражены духом неповиновения!

— А Ареопаг, Перикл, составляется разве не из выдержавших испытание граждан¹⁹?

— Так знаешь ли ты судей, которые при решении судебных дел и во всей вообще своей деятельности поступали бы с большим благородством, соблюдением законов, достоинством, справедливостью?

— А в таком случае, — сказал Сократ, — не надо отчаиваться, будто у афинян порядка нет.

(21) — А между тем, — возразил Перикл, — как раз в военной службе, где особенно требуются ограничение своей воли, дисциплина и повиновение, они ни на что подобное не обращают внимания.

— Может быть, потому, — отвечал Сократ, — что здесь начальники—то у них люди совершенно невежественные²⁰. Разве не видишь, управлять музыкантами, певцами, танцовщиками никто, не знакомый с этим делом, даже и не возьмется, точно так же, как и борцами и кулачными бойцами. Всякий, кто управляет ими, может показать, где он научился тому, чем управляет; а стратеги в огромном большинстве случаев действуют наобум²⁰. (22) Тебя, конечно, я не считаю таким: думаю, ты можешь сказать с не меньшей точностью, когда начал учиться стратегии, чем когда начал учиться борьбе; думаю, много военных приемов унаследовал от отца и хранишь в памяти своей, много других собрал отовсюду, где только можно было научиться чему-нибудь полезному для стратегии. (23) Думаю, о многом ты размышляешь, чтобы не осталось неизвестным тебе что-нибудь полезное для стратегии; если заметишь у себя недостаток таких сведений, ты ищешь людей, знающих это, и не жалеешь подарков, расточаешь им любезности, чтобы получить от них недостающие тебе сведения и иметь в них хороших помощников.

— Я вполне понимаю, Сократ, хоть ты говоришь это, но у тебя и мысли нет, будто я забочусь о пополнении знаний; ты хочешь только показать мне, что будущему стратегу необходимо заботиться обо всем этом; конечно, и я согласен с тобой в этом отношении.

(25) — А обратил ли ты внимание, Перикл, — продолжал Сократ, — на то, что на границах нашей страны по направлению к Беотии тянутся высокие горы²¹, чрез которые ведут в нашу страну узкие и крутые проходы, и что она посредине разрезана неприступными горами²²?

(26) — А слыхал ли ты, что мисийцы и писидийцы в стране царя²³, занимающие совершенно неприступные места и легковооруженные, могут набегами наносить много вреда стране царя, а сами оставаться независимыми?

— А не думаешь ты, — продолжал Сократ, — что и афиняне в том возрасте, когда человек еще не отяжелел²⁴, если будут иметь вооружение полегче и занимать горы на границе нашей страны, будут наносить вред врагам и послужат великим оплотом нашим гражданам²⁵?

— Думаю, Сократ, — отвечал Перикл, — и это все полезно.

(28) — Так если нравится тебе этот замысел, — продолжал Сократ, — испробуй его, дорогой друг: если ты что-нибудь из него приведешь в исполнение, тебе будет слава, а государству польза; если не сможешь, то ни государству не повредишь, ни сам не осрамишься.

[Разговор с Главконом о необходимости соответствующего образования для государственного деятеля]

(1) Главкон¹, сын Аристона, пробовал выступать оратором в Народном собрании, желая стать во главе государства², хотя ему еще не было двадцати лет³. Его стаскивали с ораторской кафедры и осмеивали, но никто из родных и друзей не мог удержать его; только Сократу, который любил его по дружбе с Хармидом⁴, Главконовым сыном, и Платоном, удалось его отговорить.

(2) Встретившись с ним однажды, Сократ остановил его и, чтоб он захотел слушать, обратился к нему сначала с такими словами:

— Главкон, ты задумал у нас стать во главе государства?

— Клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — хорошее это дело, лучше всякого другого на свете: если этого тебе удастся достигнуть, ясно, что у тебя будет возможность иметь лично для себя все, чего тебе ни захочется, ты будешь в состоянии помогать друзьям, прославишь дом отцов, возвеличишь отечество, будешь знаменитым сперва у нас в городе, потом в Элладе, а, может быть, как Фемистокл, и у варваров⁵, и вообще, где бы ты ни был, взоры всех будут обращены на тебя.

(3) Слыша такие слова, Главкон чувствовал себя великим человеком, и ему было приятно оставаться с Сократом.

— Так если ты хочешь, чтоб тебя уважали, Главкон, то, очевидно, ты должен приносить пользу государству.

— Так не скрывай, ради богов, — продолжал Сократ, — скажи нам, с чего ты начнешь благодетельствовать государство.

(4) Поскольку Главкон молчал, как будто только теперь стал обдумывать, с чего ему начать, Сократ продолжал:

— Если бы ты хотел произвести улучшения в хозяйстве какого-нибудь друга своего, не правда ли, ты старался бы обогащать его? Не будешь ли ты точно так же стараться обогатить и государство?

(5) — А богаче будет государство тогда, когда у него будет больше доходов?

— Скажи мне, — продолжал Сократ, — из каких источников государство получает теперь доходы и на какую приблизительно сумму⁶? Наверное, ты обдумал этот вопрос, чтобы увеличить доходность источников малодоходных и прибавить новые источники дохода, теперь не эксплуатируемые.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — этого вопроса я еще не обдумал.

(6) — Ну, если этот вопрос ты упустил из виду, — продолжал Сократ, — скажи нам, по крайней мере, о расходах государственных⁷: наверное, ты думаешь лишние из них отменить.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — и на это у меня еще не было времени.

— В таком случае, — продолжал Сократ, — мы отложим на время вопрос об обогащении государства: не зная расходов и доходов, как же можно заботиться об его обогащении?

(7) — Нет, Сократ, — отвечал Главкон, — есть возможность обогащать государство и на счет неприятелей.

— Совершенно верно, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — если быть сильнее их; а если слабее, можно потерять и то, что есть.

(8) — Значит, — продолжал Сократ, — кто будет обдумывать вопрос, с кем воевать, должен знать силу своего государства и силу противников: если государство сильнее противников, он посоветует предпринять войну; если слабее их, будет рекомендовать осторожность.

(9) — Так вот, — сказал Сократ, — сперва скажи нам, как велики силы нашего государства, сухопутные и морские⁸, а потом — как велики силы у противников.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — я не могу сказать этого так, на память.

— Ну, если это у тебя написано, принеси, — сказал Сократ, — мне было бы очень интересно послушать это.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — еще и не написано.

(10) — Значит, — сказал Сократ, — и о войне подавать советы, по крайней мере на первое время, мы погодим: может быть, именно ввиду обширности этого предмета, ты еще не успел заняться его исследованием, потому что только еще начинаешь свою государственную деятельность². Но вопросом об охране страны, я уверен, ты уже интересовался и знаешь, сколько сторожевых постов расположено на надлежащих местах и сколько нет, сколько гарнизона достаточно и сколько нет; посты, расположенные на надлежащих местах, ты посоветуешь усиливать, а лишние снимать.

(11) — Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Главкон, — все их надо снять, потому что сторожевое дело поставлено так, что у нас хлеб с полей воруют⁹.

— А если снять сторожевые посты, — возразил Сократ, — не думаешь ты, что всякому будет дана возможность даже открыто тащить его? Однако, — прибавил он, — ты сам лично ходил и расследовал это, или как-то иначе узнал, что сторожевое дело поставлено плохо?

— Значит, и об этом, — сказал Сократ, — станем подавать советы тогда, когда уже не предполагать будем, а знать?

(12) — А уж в серебряные рудники¹⁰, — продолжал Сократ, — знаю, ты не ходил, так что не можешь сказать, почему теперь дохода оттуда поступает меньше, чем прежде.

— Да, действительно, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — место это, говорят, нездоровое; поэтому, когда придется подавать совет по поводу рудников, этого оправдания тебе будет достаточно.

— Да ты смеешься надо мной! — сказал Главкон.

(13) — Но уж вот чего, — продолжал Сократ, — я уверен, ты не оставил без внимания, а, наверное, рассчитал, на сколько времени хватает здешнего хлеба¹¹, чтобы прокормить население, и сколько хлеба нужно добавить в год; этот вопрос ты должен был обсудить, чтобы не случилась с тобою такая неожиданность, что население останется без хлеба, но чтобы с полным знанием дела ты мог своим советом о такой насущной потребности приходить на помощь государству и спасать его.

— Да ведь это — громадное дело, — сказал Главкон, — если придется думать и о подобных вещах!

(14) — Однако, — сказал Сократ, — и свое хозяйство вести хорошо никогда невозможно, если не знать всех хозяйственных нужд и не заботиться об удовлетворении их всех. Но так как государство состоит из десяти с лишком тысяч домов¹²и трудно заботиться сразу о стольких хозяйствах, отчего ты не попробовал сперва улучшить одно, — хозяйство своего дяди¹³? А оно нуждается в улучшении. Если сможешь его улучшить, тогда возьмешься и за несколько; а раз ты не можешь быть полезным одному хозяйству, какая могла бы быть от тебя польза многим? Если кто не в силах нести один талант¹⁴, разве не ясно, что ему нечего и браться нести несколько?

(15) — Да от меня была бы польза дядину хозяйству, если бы он хотел меня слушаться, — сказал Главкон.

— Так ты дядю не можешь уговорить, — сказал Сократ, — и думаешь, что сможешь заставить слушаться тебя всех афинян, да еще вместе с дядей! (16) Берегись, Главкон, как бы, желая прославиться, не прийти тебе к противоположному результату! Разве ты не видишь, как опасно говорить или делать, чего не знаешь? Подумай обо всех известных тебе лицах такого сорта, которые, как всякому видно, говорят и делают, чего не знают: как по-твоему, за это похвалы они заслуживают или порицания, восхищения или презрения? (17) Подумай также и о тех, которые знают, что говорят и что делают, и, я убежден, ты найдешь, что во всех занятиях люди, пользующиеся славой и уважением, принадлежат к числу самых сведущих, а люди с дурной репутацией и презираемые — к числу самых невежественных. (18) Так если хочешь пользоваться славой и уважением у нас в городе, старайся добиться как можно лучшего знания в избранной тобою сфере деятельности: если в этом отношении ты станешь выше всех и тогда возьмешься за государственную деятельность, то мне не покажется удивительным, что ты очень легко достигнешь цели своих желаний.

[Разговор с Хармидом о необходимости заниматься общественными делами]

(1) Видя, что Хармид, сын Главкона¹, человек достойный и по своим способностям стоящий гораздо выше государственных деятелей того времени, не решается однако выступать оратором в Народном собрании и заниматься государственными делами, Сократ обратился к нему с такими словами:

— Скажи мне, Хармид, если кто обладает достаточною силою, чтобы одерживать победы на состязаниях, где в награду дается венок², и чрез это может и сам пользоваться уважением, и родному городу доставлять больше славы в Элладе, но тем не менее не хочет принимать участия в состязаниях, какого мнения будешь ты об этом человеке?

— Разумеется, я буду считать его неженкой и трусом, — отвечал Хармид.

(2) — А если кто, — продолжал Сократ, — имея возможность своим участием в государственных делах возвеличить отечество и чрез это сам пользоваться уважением, но не решается на это, не будет ли справедливо считать его трусом?

— Пожалуй, — отвечал Хармид, — только к чему такие вопросы?

— А вот к чему, — отвечал Сократ. — Я думаю, у тебя есть способности, но нет решимости принимать участие в государственных делах, и притом в таких, участие в которых составляет твой гражданский долг.

(3) — Где же ты узнал мои способности, — спросил Хармид, — что так дурно думаешь обо мне?

— В собраниях, — отвечал Сократ, — на которых ты бываешь вместе с государственными деятелями: когда они советуются с тобою о чем-нибудь, я вижу, ты подаешь им прекрасные советы, и, когда они делают какую ошибку, ты правильно их критикуешь.

(4) — Не одно и то же, Сократ, — сказал Хармид, — разговаривать в частном кругу и участвовать в дебатах перед публикой.

— Однако, — возразил Сократ, — кто умеет считать, тот нисколько не хуже считает перед публикой, чем один, и кто у себя отлично играет на кифаре³, тот и перед публикой лучше всех играет.

(5) — Но разве ты не видишь, — заметил Хармид, — что стыд и страх врождены человеку и гораздо сильнее проявляются в публичных собраниях, чем в частных кружках?

— Вот у меня и явилось намерение и тебе показать, что ты, не чувствуя застенчивости перед самыми умными и страха перед самыми сильными людьми, стесняешься говорить перед самыми глупыми и слабыми людьми. (6) Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит Народное собрание⁴. (7) Чем же отличается, как ты думаешь, твой образ действий от действий человека, который побеждает профессиональных атлетов и боится профанов? Ты легко говоришь с первыми в государстве лицами, из которых иные смотрят на тебя свысока, и далеко превосходишь людей, специально готовящихся быть народными витиями, но из страха быть осмеянным не решаешься говорить перед людьми, которые никогда не думали о государственных делах и не смотрели на тебя свысока.

(8) — А разве ты не знаешь, — возразил Хармид, — что в Народном собрании часто осмеивают дельных ораторов?

— Да ведь это бывает и в других местах, — возразил Сократ. — Вот я и удивляюсь, что ты, так легко справляясь с теми, когда они так поступают, думаешь, что никак не сумеешь поладить с этими. (9) Нет, голубчик, не оставайся в неведении относительно себя самого; не делай ошибки, в которую впадает огромное большинство людей; обыкновенно люди проявляют интерес к чужим делам, а не стремятся разбирать самих себя. Так ты не ленись делать это, а, напротив, всеми силами следи за собой. Не пренебрегай общественными делами, если можешь способствовать их улучшению: ведь если они будут идти хорошо, то от этого будет немалая польза не только всем гражданам вообще, но в частности и друзьям твоим и тебе самому.

[Разговор с Аристиппом об относительности понятий " хорошее" и " прекрасное" ]

(1) Однажды Аристипп¹вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ. Но Сократ, имея в виду пользу своих собеседников, ответил ему не так, как отвечают люди, опасающиеся, чтоб их слова не перетолковали в каком-нибудь другом смысле, но как человек, убежденный, что он как раз исполняет свой долг. (2) Дело было так: Аристипп спросил Сократа, знает ли он что-нибудь хорошее. Если бы Сократ назвал что-нибудь вроде пищи, питья, денег, здоровья, силы, смелости, то Аристипп стал бы доказывать, что это иногда бывает злом. Но Сократ, имея в виду, что если что-нибудь нас беспокоит, то мы ищем средства избавиться от этого, дал ответ самый достойный:

(3) — Ты спрашиваешь меня, — сказал он, — знаю ли я что-нибудь хорошее от лихорадки?

— Ну, если ты спрашиваешь меня, знаю ли я что-нибудь такое хорошее, что ни от чего не хорошо, то я этого не знаю, да и знать не хочу.

(4) В другой раз Аристипп спросил его, знает ли он что-нибудь прекрасное.

— Все они похожи одна на другую? — спросил Аристипп.

— Нет, так непохожи некоторые, как только возможно, — отвечал Сократ.

— Так как же непохожее на прекрасное может быть прекрасно? — спросил Аристипп.

— А вот как, — сказал Сократ, — на человека, прекрасного в беге, клянусь Зевсом, не похож другой, прекрасный в борьбе; щит, прекрасный для защиты, как нельзя более не похож на метательное копье, прекрасное для того, чтобы с силой быстро лететь.

(5) — Твой ответ, — сказал Аристипп, — совершенно не отличается от ответа на мой вопрос, знаешь ли ты что-нибудь хорошее.

— А ты думаешь, — отвечал Сократ, — что хорошее — одно, а прекрасное — другое? Разве ты не знаешь, что все по отношению к одному и тому же прекрасно и хорошо²? Так, прежде всего о духовных достоинствах нельзя сказать, что они по отношению к одним предметам нечто хорошее, а по отношению к другим нечто прекрасное; затем, люди называются и прекрасными и хорошими в одном и том же отношении и по отношению к одним и тем же предметам; также по отношению к одним и тем же предметам и тело человеческое кажется и прекрасным и хорошим; равным образом, все, чем люди пользуются, считается и прекрасным и хорошим по отношению к тем же предметам, по отношению к которым оно полезно.

(6) — Так и навозная корзина — прекрасный предмет? — спросил Аристипп.

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — и золотой щит — предмет безобразный, если для своего назначения первая сделана прекрасно, а второй дурно.

— Ты хочешь сказать, что одни и те же предметы бывают и прекрасны и безобразны? — спросил Аристипп.

(7) — Да, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — равно как и хороши и дурны: часто то, что хорошо от голода, бывает дурно от лихорадки, и, что хорошо от лихорадки, дурно от голода; часто то, что прекрасно для бега, безобразно для борьбы, а то, что прекрасно для борьбы, безобразно для бега: потому что все хорошо и прекрасно по отношению к тому, для чего оно хорошо приспособлено, и, наоборот, дурно и безобразно по отношению к тому, для чего оно дурно приспособлено.

(8) Равным образом, говоря, что одни и те же дома и прекрасны и целесообразны, Сократ учил, как мне казалось, строить их такими, какими им должно быть. Ход его рассуждения был следующий:

— Кто хочет иметь дом такой, каким ему следует быть, не должен ли употреблять все средства к тому, чтоб он был как можно более приятен для житья и целесообразен?

(9) Когда собеседник соглашался с этим, Сократ спрашивал:

— Не правда ли, приятно иметь дом летом прохладный, а зимой теплый?

Когда и с этим собеседник соглашался, Сократ говорил:

— Не правда ли, в домах, обращенных на юг, зимой солнце светит в галереи³, а летом оно ходит над нами самими и над крышами и дает тень? Значит, если такое положение прекрасно, то необходимо строить выше южную сторону, чтобы не преграждать зимнему солнцу доступа, а ниже — северную сторону, чтобы холодные ветры не попадали в дом. (10) Короче сказать, куда хозяину во все времена года бывает всего приятнее укрываться и где всего безопаснее помещать вещи, то и будет по справедливости самое приятное и прекрасное жилище. А картины и разные украшения гораздо более отнимают удовольствий⁴, чем доставляют.

— Для храмов и жертвенников, — говорил Сократ, — самое подходящее место то, которое видно отовсюду⁵, но где мало ходят, — потому что приятно, увидав храм, помолиться, приятно подойти к нему, находясь в чистоте⁶.

[Определение понятий " храбрость", " мудрость" и других]

(1) В другой раз Сократу предложили вопрос о храбрости, можно ли ей научить человека, или она — природный дар. Он дал такой ответ.

— Как одно тело от рождения имеет больше силы для перенесения трудов, чем другое тело, так, думаю, и одна душа от природы бывает крепче другой в перенесении опасностей: как я вижу, люди, получая воспитание при одних и тех же законах и обычаях, тем не менее отличаются друг от друга смелостью. (2) Но я все-таки думаю, что при всяких природных свойствах в человеке можно развивать храбрость путем обучения и упражнения: так, например, скифы и фракийцы¹, несомненно, не осмелились бы с большим щитом и длинным копьем сражаться со спартанцами, и, наоборот, спартанцы, очевидно, не решились бы вступить в бой с фракийцами, вооруженные маленьким щитом и дротиком, и со скифами, вооруженные луком. (3) Подобно этому и во всем остальном, как я вижу, люди и по природе отличаются друг от друга, и в то же время благодаря упражнению достигают значительного успеха. А из этого следует, что все люди как с хорошими, так и с плохими природными способностями должны учиться и упражняться в той области, в которой хотят стать заметными.

(4) Между мудростью и нравственностью²Сократ не находил различия: он признавал человека вместе и умным и нравственным, если человек, понимая, в чем состоит прекрасное и хорошее, руководится этим в своих поступках и, наоборот, зная, в чем состоит нравственно безобразное, избегает его. В ответ на дальнейший вопрос, считает ли он умными и воздержными тех, кто знает, что должно делать, но поступает наоборот, он сказал:

— Столь же мало, как неумных и невоздержных: все люди, думаю я, делая выбор из представляющихся им возможностей, поступают так, как находят всего выгоднее для себя. Поэтому, кто поступает неправильно, тех я не считаю ни умными, ни нравственными.

(5) Сократ утверждал также, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость. Справедливые поступки и вообще все поступки, основанные на добродетели, прекрасны и хороши. Поэтому люди, знающие, в чем состоят такие поступки, не захотят совершить никакой другой поступок вместо такого, а люди не знающие не могут их совершать и, даже если пытаются совершить, впадают в ошибку. А так как справедливые и вообще все прекрасные и хорошие поступки основаны на добродетели, то из этого следует, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость.

(6) Сумасшествие, говорил Сократ, есть нечто противоположное добродетели; однако незнание он не считал сумасшествием; но не знать самого себя или воображать, будто знаешь то, чего не знаешь, это, он думал, очень близко к сумасшествию. Однако в просторечии, продолжал он, про людей, делающих ошибки в том, чего толпа не знает, не говорят, что они — сумасшедшие; только делающих ошибки в том, что знает толпа, называют сумасшедшими. (7) Так, например, если кто считает себя таким великаном, что наклоняется при проходе через ворота в городской стене, или таким силачом, что пробует поднимать дома или браться за что-нибудь другое, очевидно невозможное, — про того говорят, что он сумасшедший. А кто делает мелкие ошибки, тех не считают сумасшедшими: как сильную страсть называют любовью, так и большую ненормальность ума называют сумасшествием.

(8) Исследуя вопрос, что такое зависть, Сократ находил, что она есть некоторая печаль, но печаль не о несчастье друзей или о счастье врагов: завистники, говорил он, только те, кто горюет по поводу счастья друзей. Когда некоторые удивлялись, как можно, любя кого-нибудь, печалиться о его счастье, он напоминал, что у многих бывает к тем или другим лицам такое чувство, при котором они не могут равнодушно смотреть на их бедствия и помогают им в несчастье, но при счастье их они испытывают печаль. Впрочем, с человеком рассудительным этого не может случиться, а у дураков всегда есть это чувство.

(9) Исследуя вопрос, что такое досуг, Сократ находил, что огромное большинство людей, правда, всегда что-то делает: и игроки в кости и шуты тоже что-то делают; но на самом деле, говорил он, все они ничего не делают, потому что имеют возможность пойти и заняться чем-нибудь лучшим. Но перейти от лучшего занятия к худшему ни у кого нет времени³; а если бы кто и перешел, то поступил бы дурно, потому что свободного времени у него нет.

(10) Цари и правители, говорил Сократ, — не те, которые носят скипетр или избраны кем попало или получили власть по жребию⁴или насилием или обманом, но те, которые умеют управлять. (11) Когда собеседник Сократа соглашался, что дело правителя — приказывать, что делать, а подчиненного — повиноваться, Сократ указывал на то, что и на корабле управляет знающий, а хозяин корабля и все пассажиры повинуются знающему. Точно так же и владельцы земли в сельских работах, больные при болезни, учащиеся гимнастике в гимнастических упражнениях и вообще все, у кого есть дело, требующее забот, если считают себя его знающими, то сами о нем пекутся, а если нет, то не только слушаются знатоков, когда они имеются под рукой. Когда же знающих нет, их приглашают, чтобы под их руководством делать что нужно. В прядильном деле, указывал Сократ, даже женщины распоряжаются мужчинами, потому что женщины знают, как прясть, а мужчины не знают.

(12) Если кто возражал на это, что у тирана есть возможность не слушать разумных советников⁵, Сократ говорил:

— Да как же можно не слушать, когда грозит ущерб, если не послушаешь доброго советника? Ведь если не послушаешь доброго советника в каком-нибудь деле, то, несомненно, сделаешь ошибку, а за ошибку поплатишься.

(13) Если кто указывал, что у тирана есть возможность даже казнить умного советника, Сократ говорил:

— А кто казнит своих лучших помощников, неужели, думаешь ты, остается безнаказанным или отделывается лишь каким-нибудь пустым ущербом? Как ты думаешь, кто так поступает, имеет больше шансов остаться невредимым, или при таком образе действий может даже очень скоро погибнуть?

(14) Кто-то спросил Сократа, какой образ жизни он считает лучшим для человека. Он отвечал:

Тот спросил опять, не относит ли он к понятию " образ жизни" также и счастье. Сократ отвечал:

— Нет, на мой взгляд, случай и деятельность — понятия совершенно противоположные: если человек не ищет, а случайно находит что-нибудь нужное, это я считаю счастьем; а если он путем изучения и упражнения исполняет что-нибудь хорошо, это я признаю хорошей деятельностью, и кто ведет такой образ жизни, тот, мне кажется, хорошо живет.

(15) — Самые лучшие и всего более угодные богам люди, — говорил он, — это те, кто хорошо исполняет свою работу: в области земледелия — земледельческую, в области государственной деятельности — государственную; а кто ничего хорошо не делает, тот никуда не годен и богам не угоден.

[Разговоры с Паррасием, Клитоном и Пистием об их занятиях]

(1) Если когда Сократ разговаривал с художниками, занимающимися своим искусством с целью заработка, то и им он был полезен.

Так, он пришел однажды к живописцу Паррасию¹и в разговоре с ним сказал:

— Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Не подражают ли ваши картины различным телам, когда вы изображаете красками тела вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодые и старые?

(2) — Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые образы, вы берете у разных людей и соединяете вместе, какие есть у кого, наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым.

— А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести, — я разумею духовные свойства? Или этого и изобразить нельзя? — спросил Сократ.

— Как же можно, Сократ, — отвечал Паррасий, — изобразить то, что не имеет ни соразмерности, ни цвета и вообще ничего такого, о чем ты сейчас говорил, и даже совершенно невидимо?

(4) — Но разве не бывает, что человек смотрит на кого-нибудь ласково или враждебно? — спросил Сократ.

— А при счастье и при несчастье друзей, как ты думаешь, разве одинаковое бывает выражение лица у тех, {кто принимает в них участие и кто не принимает}? ^1*

— Клянусь Зевсом, конечно нет, — отвечал Паррасий, — при счастье они бывают веселы, при несчастье мрачны.

— Так и это можно изобразить? — спросил Сократ.

(5) — Затем, величавость и благородство, униженность и рабский дух, скромность и рассудительность, наглость и грубость проявляются и в лице и в фигуре человека, стоит он или двигается.

— Так на каких людей приятнее смотреть, — спросил Сократ, — на тех ли, в которых видны прекрасные, благородные, достойные любви черты характера, или же безобразные, низкие, возбуждающие ненависть?

— Клянусь Зевсом, Сократ, тут большая разница, — отвечал Паррасий.

(6) Однажды Сократ пришел к скульптору Клитону²и в разговоре с ним сказал:

— Прекрасны твои произведения, Клитон, — бегуны, борцы, кулачные бойцы, панкратиасты³: это я вижу и понимаю; но как ты придаешь статуям то свойство, которое особенно чарует людей при взгляде на них, — что они кажутся живыми?

(7) Клитон был в недоумении и не сразу собрался ответить. Тогда Сократ продолжал:

— Не оттого ли в твоих статуях видно больше жизни, что ты придаешь им сходство с образами живых людей?

— Так вот, воспроизводя как при сгибании или разгибании тела члены то сжимаются, то расправляются, то напрягаются, то расслабляются, ты и придаешь статуям больше сходства с действительностью и больше привлекательности.

(8) — А изображение также душевных состояний у людей при разных их действиях разве не дает наслаждения зрителю?

— В таком случае у сражающихся в глазах надо изображать угрозу, а у победителей должно быть торжество в выражении лица?

— Стало быть, — сказал Сократ, — скульптор должен в своих произведениях выражать состояние души.

(9) Однажды Сократ пришел к Пистию, мастеру по изготовлению панцирей. Пистий показал ему панцири хорошей работы.

— Клянусь Герой⁴, Пистий, — сказал Сократ, — прекрасное изобретение — панцирь: он прикрывает у человека части тела, нуждающиеся в прикрытии, и вместе с тем не мешает действиям рук!

(10) Но скажи мне, Пистий, — продолжал Сократ, — почему ты продаешь дороже других свои панцири, хоть ты делаешь их не крепче, чем другие, и не из более дорогого материала?

— Потому что, Сократ, я делаю панцири с большим соблюдением пропорций, — отвечал Пистий.

— Как же ты показываешь эту пропорциональность, — мерой или весом, назначая за них более дорогую цену? Ведь, я думаю, ты не все их делаешь одинаковыми и похожими, если только ты делаешь их каждому по мерке.

— Клянусь Зевсом, так и делаю, — отвечал Пистий, — без этого в панцире нет никакого толку.

(11) — А телосложение у человека бывает у одного пропорциональное, у другого непропорциональное? — спросил Сократ.

— Так как же ты делаешь, чтобы панцирь был по мерке человеку с непропорциональным телосложением и в то же время был бы пропорциональным? — спросил Сократ.

— Точно так же, как делаю его по мерке, — отвечал Пистий. — Панцирь по мерке и есть панцирь пропорциональный.

(12) — Пропорциональность ты понимаешь, по-видимому, не безотносительно, — сказал Сократ, — а по отношению к тому, кто носит панцирь, совершенно так же, как если бы ты сказал, что щит пропорционален для того, для кого он по мерке; то же самое касается, по-видимому, судя по твоим словам, и военного плаща и всех вообще предметов. (13) Но, может быть, в том, что панцирь приходится по мерке, есть и еще какая-нибудь немалая выгода.

— Скажи, Сократ, если знаешь, — отвечал Пистий.

— Панцирь, сделанный по мерке, меньше давит своей тяжестью, чем сделанный не по мерке, при одном и том же весе, — сказал Сократ. — Если он сделан не по мерке, то он или висит всей тяжестью на плечах или сильно надавливает на какое-нибудь другое место тела, и через это неприятно и тяжело его носить. Если же он сделан по мерке, то тяжесть его распределяется по разным местам: часть ее несет ключица и надплечие, часть — плечи, часть — грудь, часть — спина, часть — живот, так что он почти не похож на ношу, а скорее на предмет, приложенный к телу.

(14) — Ты указал как раз на то качество, за которое я так дорого ценю свою работу, — сказал Пистий, — некоторые однако охотнее покупают панцири раскрашенные и золоченые.

— Ну, если они только из-за этого покупают панцири, сделанные им не по мерке, — сказал Сократ, — то они, кажется мне, покупают раскрашенный и золоченый вред. (15) Но ведь тело не остается всегда в одном и том же положении, — то бывает в наклоненном, то в прямом: так как же могут быть по мерке панцири, сделанные точь-в-точь по человеку?

— Ты хочешь сказать, — заметил Сократ, — что по мерке приходятся не те, которые сделаны вполне по человеку, а те, которые не беспокоят его при употреблении.

— Ты угадал, Сократ, и совершенно верно понимаешь дело, — отвечал Пистий.

(1) Одно время в Афинах жила женщина по имени Феодота¹, которая отдавалась всякому, кто искал ее любви. Кто-то в присутствии Сократа упомянул о ней и сказал, что красота ее выше всякого описания и что живописцы приходят к ней писать с нее и она показывает им себя настолько, насколько дозволяет приличие.

— Надо бы нам сходить посмотреть, — сказал Сократ, — ведь по одним слухам не представишь себе того, что выше описания.

(2) — Пойдемте со мною сейчас, — отвечал рассказчик.

Так они пошли к Феодоте и застали ее позировавшей перед каким-то живописцем. Они стали смотреть на нее.

— Друзья мои! Кто кого должен больше благодарить — мы ли Феодоту за то, что она показала нам свою красоту, или она нас за то, что мы на нее смотрели? Не правда ли, если ей полезнее показывать себя, то она должна быть нам благодарна, а если нам полезнее смотреть, то мы ей?

(3) Кто-то заметил, что вопрос его основателен.

— Так вот, — продолжал Сократ, — она уже и сейчас в выигрыше: она получила от нас похвалу, а когда мы разгласим это в публике, она получит еще больше пользы; а нам уже сейчас хочется прикоснуться к тому, на что смотрели, и уйдем мы возбужденные, а уйдя будем чувствовать томление. Отсюда естественное заключение, что мы — ее поклонники, а она — предмет нашего поклонения.

— Клянусь Зевсом, — отвечала Феодота, — если это так, то я должна бы быть вам благодарной за то, что вы смотрели.

(4) После этого Сократ обратил внимание на то, что сама она — в роскошном наряде, что платье и украшения бывшей при ней матери тщательно подобраны, что у нее много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и что вообще дом у нее богато обставлен². Сократ обратился к ней с таким вопросом:

— Так откуда же у тебя средства? — спросил Сократ.

— Если кто станет моим другом и хочет быть мне благодетелем, — вот мои средства к жизни.

(5) — Клянусь Герой, Феодота, — сказал Сократ, — превосходная это вещь: иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? Ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?

(6) — Какой же я могу найти способ для этого? — спросила Феодота.

— Клянусь Зевсом, — отвечал Сократ, — способ, гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и что в нее попадет, то и служит им пищей.

(7) — Так и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? — спросила Феодота.

— Не думай, что вот так запросто можно поймать такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле столь малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? (8) Зайцы кормятся по ночам: ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают: охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, какой дорогой зайцы ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что исчезают прямо на глазах у охотников. Тогда те добывают себе еще и других собак, быстрых, чтобы они ловили зайцев на бегу. Но зайцы и от них убегают, так охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.

(9) — Но как же ловить друзей мне? — спросила Феодота.

— Клянусь Зевсом, вот как, — отвечал Сократ. — Если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.

(10) — Да какие же у меня сети? — спросила Феодота.

— Есть одна, — отвечал Сократ, — и очень ловко обвивающаяся вокруг человека, — твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг — принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье — от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе, — быть преданной ему всей душой. А в любви, я уверен, ты можешь быть не только нежной, но и заботливой; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечала Феодота, — я никаких таких способов не употребляю.

(11) — Однако гораздо лучше, — продолжал Сократ, — обходиться с человеком как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался и никуда не убежал.

(12) — Ты должна, стало быть, — продолжал Сократ, — прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и со своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди скорее всего могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. (13) Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как видишь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отвращение; но если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно, хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.