Глава первая, в которой Человека приманивает Медведь, и о событиях, предшествовавших этому

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Всмотритесь – но нет! Некому, кроме бесчувственной Луны, недвижно плывущей сквозь облака, всмотреться в юного лорда, который в столь поздний час несет стражу на бастионе своего полуразрушенного обиталища. У юноши, закутанного в шотландскую накидку, немногим отличную от той, что во все времена носили его предки – и не только по шотландской линии, – к поясу пристегнут небольшой изогнутый меч, усыпанный драгоценными камнями: выделки он явно не здешних, полнощной страны мастеров. При юноше также и два карманных пистолета, изготовленные Ментонами, – ибо текущий год принадлежит нынешнему столетию, хотя перед взорами юноши простирается картина, на протяжении последних семи-восьми веков заметных изменений не претерпевшая. Стоит он на старинной зубчатой стене, обращенной к северу, опершись рукой на камни, из которых она сложена. Впереди юноша видит поросший вереском и утесником скалистый кряж, уходящий к горам, и – зоркостью он обладает сверхъестественной – извилистую тропу, которая испокон века ведет на его вершину. Та же тропа упирается в отдаленную сторожевую башню, чернеющую на фоне взбаламученного неба. Еще дальше, во тьме, расстилаются тысячи акров каледонской земли, где селения перемежаются пустошами, принадлежащими по праву наследования молодому наблюдателю. Зовут его (имя это, надо полагать, покажется читателю неожиданным) Али.

Против какого же врага выступил он вооруженным? По правде говоря, никакие враги ни ему, ни слугам, спящим в зале внизу, неведомы: не приходится ждать нападения из темноты банды разбойников или каких-либо соперников его клана и лэрда – владельца поместья, его отца.

Лэрд – его отец! Нашему читателю – если он внимал пересудам в лондонских театральных ложах; если он свой человек на ипподроме и в игорных домах; если он завсегдатай вечерних клубов или заведений с менее эвфуистическими названиями; если ему случалось бывать в небезызвестных залах или в залах судейских – имя этого лэрда вспомнится непременно. Джон Портьюс – унаследовавший, по смерти растерянного и беспомощного родителя, на редкость неподобающий титул лорда Сэйна (что значит «здравый») – являл собою полный перечень смертных грехов, включавший не только малые, вроде Похоти и Чревоугодия, но и куда более тяжкие – Гордыню, Гнев и Зависть. Растратив свое состояние, он расточил затем и состояние жены, пустил по миру арендаторов, после чего прибег к займам – а вернее, к вымогательству денег у запуганных знакомцев, ясно сознававших, что лорд не погнушается ничем для разоблачения проступков, к совершению которых не кто иной, как он, и подстрекал их. Лорд утверждал, что слово «вымогательство» заставляет его содрогаться: на «вы» мог ли он обратиться к приятелям? Куда уходил прибыток, неважно каким образом полученный, казалось, интересовало его меньше, чем сама трата; он всегда был готов за минуту расшвырять все, чем сумел завладеть. После одного из столь вопиюще разорительных поступков он и снискал себе прозвище «Сатана», ибо тот век был горазд на прозвища. Да, лорд Сэйн обладал злодейской натурой – и, следуя ей, находил в этом дьявольское наслаждение, если только его не обуревал гнев и он не впадал в бешенство при столкновении с помехой на пути своих желаний; слыл при этом отличным малым, с самыми широкими связями. Он много путешествовал, повидал Порту, прогуливался под пирамидами и произвел на свет (подтверждений слухам не приводилось) целый выводок темнокожих отпрысков в разных уголках Востока и Юга.

Последние годы «Сатана»-Портьюс проводил главным образом в шотландских владениях супруги, которые в равной степени и улучшил, и разорил. К древним башням и зубчатым стенам с обрушенной часовней кто-то из прежних лэрдов пристроил громадное, мрачного вида палладианское крыло, вследствие чего рухнуло и его благосостояние: там нынешний лэрд держал леди Сэйн в отдалении от светской жизни – а по сути, и от мирской. Поговаривали, что она повредилась в рассудке, и, насколько известно наследнику лорда Сэйна, здравомыслие ей и вправду не слишком свойственно. Приданое супруги «Сатана» промотал давно: испытывая недостаток в средствах, он всячески притеснял арендаторов и продавал на сруб лес в парках и угодьях, что усугубило общую картину разорения гораздо больше, нежели вид заброшенной часовни с выбитыми окнами, ставшей прибежищем сов и лисиц. Деревья росли сотню лет; деньги исчезли быстро. Лэрд содержит ручного медведя и американскую рысь: когда он вызывает сына к себе, звери находятся подле.

Да, своего отца, лорда Сэйна, – вот кого страшится Али, хотя сейчас, ночью, лорда нет поблизости: Али собственными глазами видел, как карету его светлости умчала на юг четверка вороных, нахлестываемых кучером. Страх Али соизмерим только с его храбростью; само существование представляется ему пламенем свечи, которую ничего не стоит задуть.

Луна минована половину небесного пути, когда Али (его бил озноб, но вызванный не холодом) удалился на ночлег. Огромный пес-ньюфаундленд, по кличке Страж, лежавший на полу возле его постели, спал так крепко, что почти не шевельнулся, заслышав знакомую поступь хозяина. Старейший – и единственно верный друг! Али на миг прижался лицом к шее собаки, затем допил остаток вина из чаши, куда было добавлено несколько капель Кендала. Однако раздеваться не стал: только плотнее завернулся в накидку – положил пистолеты рядом – подпер полную беспокойных мыслей голову холодными подушками и – в уверенности, что проведет ночь без сна, – уснул.

Очнулся он в густой темноте, почувствовав на себе тяжесть чьей-то руки. Пробуждался Али всегда мгновенно и мог бы тотчас вскочить на ноги, схватив пистолет, – но не сделал этого, а продолжал лежать недвижно, словно все еще спал: в упор на него смотрело лицо, ему знакомое, но не человеческое. Черное лицо с желтыми глазками и слабо поблескивающими зубами, длинными как кинжалы. Это был ручной медведь его отца, и легла на него медвежья лапа!

Удостоверившись, что Али пробудился, бурый зверь повернулся и зарысил к выходу. У приоткрытой двери он оглянулся, что недвусмысленно означало одно: приглашение следовать за ним.

Молодой лорд встал с постели. Что случилось с его псом Стражем? Кто и как отпер дверь? Вопросы возникли и пропали без ответа, подобно пузырям на воде. Он взял свой изогнутый меч, отбросил клетчатый плед, а медведь – заметив, что Али намерен идти следом, – выпрямился в человеческий рост, распахнул дверь настежь, потом снова опустился на четыре лапы и устремился вниз по темной лестнице. Странно, что в доме никто не проснулся, но и эта мысль в голове Али, едва успев мелькнуть, бесследно исчезла. Медведь то и дело поворачивал назад свою крупную голову и, убедившись, что молодой лорд идет за ним, продолжал свой путь. Бурый медведь, хотя и способен встать на задние лапы с тем, чтобы ошеломить и напугать врага или же дотянуться до плода на высокой ветке, обычно предпочитает передвигаться на всех четырех; хотя зубы и когти его не уступают львиным, по натуре он довольно кроткий малый и склонен к вегетарианству.

Думая об этом – ничто другое не шло ему на ум во время удивительной прогулки, – Али пробрался через опустошенный парк и вступил на арку узкого мостика, перекинутого в былые времена через быстрый поток, затем свернул в сторону от дороги и вступил на белоглинистую тропу, которую и прежде различал в лунном свете: она вела к сторожевой башне. Но Луна – непостижимо! – ничуть не переменила своего положения на небе и продолжала сиять на прежнем месте; дул холодный ветер, пронесшийся через Атлантику и через ирландские острова из Америки, – так размышлял Али, никогда не видавший тех краев, шагая вслед за маячившим впереди чернильным пятном, своим косолапым проводником, с такой легкостью, словно плыл по воздуху и взбираться наверх не стоило ни малейших усилий.

Башня высилась впереди, и медведь, вновь поднявшись на ноги по-человечьи, указал на нее кривым желтым ногтем. Дверь в башню давно обрушилась, и в проеме виднелся слабый, гаснущий свет.

«Мне дальше нельзя, – произнес медведь, и Али ничуть этому не удивился. – То, что пребывает в башне, должен найти ты один. Не печалься: я же точно скорбеть не буду, ибо со мной – да нет, со всеми безответными существами – он обходился не менее жестоко, чем с тобой. Прощай! Если когда-нибудь ты меня еще увидишь, знай, что время твое пришло и тебе предстоит иное путешествие».

Али хотел было вцепиться в зверя, умоляя – нет, требуя – сказать больше, но медведь уже словно бы растаял в темном воздухе – раньше своих слов. Али обернулся к освещенной башне.

Тут по ночному миру пробежала дрожь, подобная ряби на безмятежной морской глади или подергиванию лошадиного бока; и как если бы стены здания вдруг обрушились вокруг него от подземного толчка, Ночь распалась на куски, Сон сотрясся – и Ани очнулся. Выходит, он спал – и видел сон! И однако – самое странное – он оказался на тропе, ведущей к сторожевой башне, которая высилась впереди – куда как дальше, нежели во сне, и куда как прочно сложенная из камня, скрепленного известковым раствором, – но башня была та же самая – та же земля вокруг, тот же воздух – и он сам был тем же, самим собой. Али понятия не имел о подобных, как их называют, сомнамбулических состояниях; он не мог представить, каким образом во сне ему удалось вооружиться, покинуть Жилище, взобраться на Холм – и не сорваться вниз, не сломать себе шею. Удивление обдало его словно бы ледяной волной – удивление, смешанное с ужасом, который льдом сковал и его сердце, поскольку оттуда, где он стоял, хорошо был виден, в точности как во сне, огонек внутри башни.

Теперь Луна почти опустилась за горизонт. Али ощущал, а не только наблюдал лежащую перед ним дорогу. Не раз он подумывал повернуть назад – и позднее размышлял, почему этого не сделал: – потому что ему велено было идти, – потому что путь вел вперед, – потому что не мог поступить иначе.

Не только двери, но и пола не было в этом обветшалом сооружении: от плит не осталось и следа, башня была пуста, как побелевшая мозговая кость. Сверху в нее глядело несколько звезд, а так всюду было черно – и только в единственном источнике света, фонаре, догорали, слабо вспыхивая, будто от недостатка воздуха, последние капли масла. Он, Али, должен повернуться и взглянуть туда, куда падает дрожащий луч фонаря – куда он направлен, несомненно, с умыслом! – и Али видит в воздухе, на высоте трех футов, нечто похожее на человека: почерневшее лицо; устремленные на него глаза, выкатившиеся из орбит; высунутый как бы в насмешку язык. Крепкая веревка, на которой висит это подобие человека, перекинута через каменный выступ верхнего этажа и обвивает тело подобно паутине. Нет, это не дьявол, явившийся из Преисподней и уловленный в собственные тенета (хотя это все, что нам известно о них в нашей земной жизни), – имя же ему Легион. Человек в петле – «Сатана»-Портьюс, отец Али, лорд Сэйн – МЕРТВ!

О том, почему и как юноша, носящий имя зятя Пророка, – смуглолицый, с ониксовыми глазами – оказался жителем отдаленной страны по соседству с Фулой, где под низким солнцем произрастает скудная поросль голубоглазых отроков с волосами цвета пакли или соломы, можно строить различные предположения: кораблям и дилижансам нет дела до того, кого они перевозят – и тем более, откуда и куда; не в одном лондонском доме кичатся темнокожим привратником или индусом в тюрбане, застольным прислужником. Но то, каким образом подобный юноша не только поселился в доме шотландского тана, но и сделался его Наследником – а теперь, о чем неопровержимо свидетельствует жуткое зрелище, повергшее его внутри башни в оцепенение, стал законным правопреемником связанного и удушенного лорда, устремившего на него недвижный взор, обладателем всех его титулов и владельцем всех его поместий, – требует, по-видимому, некоторого объяснения.

Хотя привезли его сюда в раннем возрасте – а возможно, и благодаря этому, поскольку в области Воспоминаний Сердце повинуется собственной логике и никакой иной, – Али сохранил ничем не замутненное представление о стране своего детства. Ребенком он доподлинно не знал, что за мать его родила, кто его отец и жив ли он: мальчик считался сиротой и сызмала жил с престарелым опекуном в простой лачуге (называвшейся хан) в провинции Охрида в высокогорной Албании – посреди местности, которая (а он с ранних лет задавался этим вопросом) существовала всегда, от Начала Времен; и воистину об этих гористых краях, как о немногих других людских обиталищах, можно было сказать, что они пребывают неизменными со времен если не Адама, то Авраама.

Али пас стадо, чем всегда занимались и его предки: козы снабжали его молоком и мясом, из козьих шкур были выделаны и его широкий албанский пояс, и его сандалии – хотя надевал он их нечасто. Особого внимания козы не требовали; в тех краях предоставляют полную свободу их капризам, каковых множество: козы забредают и в самую глубокую чащу, и, как описано у Вергилия, забираются на вершину утеса; и только по вечерам, когда их собирают вместе и дети с помощью палок загоняют гурт в хлев, они и в самом деле кажутся прирученными. Весной Али с товарищами отправлялся со стадом в горы, а летом возвращался на более теплые равнины; после осенней страды и сбора винограда коз пускали в виноградники, где они кормились, состязались и резвились – с благословения Вакха – должным образом, к умножению достатка хозяев. Свою родословную наш будущий тан вел от старика-пастуха, день ото дня терявшего зрение из-за открытого очага внутри лачуги, едкий дым от которого выходил – а чаше всего нет – через отверстие в крыше. Немногие албанцы доживают до преклонных лет, не страдая в той или иной мере от воздействия этого дыма. Али преданно ухаживал за стариком: подавал ему пресные лепешки, чашку кофе, а по вечерам – его чубук. Общение с этим слепым стариком – простое и грубоватое, словно тот был старшим из стада, которое они пасли, – вот так Али и представлял себе любовь; однако он знал и любовь иную.

Ибо рядом был и другой ребенок, тоже отданный на попечение старика, – девочка по имени Иман, всего лишь годом старше Али, сирота, как и он: они считали и называли себя сиротами, когда – очень нечасто – заговаривали о своем происхождении; детям не свойственно задаваться вопросами, почему и зачем они явились на свет такими, какие есть; им достаточно было сознавать себя и знать друг друга, как они знали солнечное тепло и вкус горных родников. Волосы у Иман были черные как вороново крыло, а глаза – что в тех краях не редкость – голубые, но не как у англосаксонских блондинок; они отливали голубизной морской Пучины, и в этих глазах, широко и бесхитростно распахнутых, Али тонул без остатка. Поэты в рассуждениях о глазах юных дев постоянно отклоняются от предмета в сторону, давая тем самым понять, что под влажным взором подразумеваются вся прелесть и все совершенства возлюбленной – о которых мы вольны гадать сколь угодно. Однако Али вряд ли задумывался о прочих чарах, какими обладала его маленькая богиня: в ее глазах он поистине растворялся целиком и не волен был, когда их взгляды встречались, отвести свой.

В новом, более суровом климате Али исподволь забывал язык, на котором лепетал младенцем, а подросши, выучился говорить; но ни того, что сказала ему Иман, ни того, что он ей ответил, Али не забывал никогда; ее слова не походили на все прочие: они, казалось, были отчеканены в золоте, и много спустя, даже просто повторяя их про себя, Али словно бы вступал в крохотную сокровищницу, где ничему иному места нет. О чем же они говорили? Обо всем – и ни о чем; молчали – или она говорила, а он не отвечал; бывало, он ударялся в похвальбы, впиваясь в нее глазами – убедиться, что рассказ ее захватил, – и она слушала. «Иман, иди лучше в обход – поранишь ноги о камни». – «Али, возьми хлеб – у меня его хватит на двоих». – «На что, по-твоему, похоже это облако? Я вижу коршуна с громадным клювом». – «А я – дурачину, который превращает облака в коршунов». – «Я должен идти по воду. Давай вместе – это недолго. Бери меня за руку – и пойдём!»

В тех краях, кроме них двоих, не было ни души: для каждого из них другой составлял единственный предмет размышлений. Как два лебедя, поочередно расправляя широкие крыла, бьют ими в воздухе и ступают по воде для того, чтобы порадовать друг друга, – и неважно, о чем они перекликаются, – так и двое детей сообщались между собой постоянно и непрерывно. Иман – властная как королева, хотя и босоногая, – могла заставить страдать и порой заставляла, если ей приходила фантазия, – пускай лишь для того, чтобы удостовериться в своем могуществе: так проверяют трость, сбивая несчастный цветок; но очень скоро ее охватывала жалость, и они вновь заключали мир, подкрепляя его ласками и знаками привязанности.

Могут заявить, что пылкая страсть невероятна в столь юном возрасте, – Али едва пошел тогда второй десяток, – и это звучит вполне здраво для тех, кто никогда ничего подобного не испытывал: этих особ мы не переубедим, и потому не станем к ним обращаться; тот же, кому довелось в ранние годы пережить влюбленность, изведал необычайную ее власть и сохранит память о ней в потаенной глубине сердца; память эта – несоизмеримая ни с какой позднейшей – навсегда станет Пробирным Камнем, которым будет проверяться истинное или фальшивое золото сходных чувств.

Долгое время Али – хотя ему это было почти безразлично – явно находился на особом положении: неизвестно за какой счет его и кормили получше, и делали подарки вроде яркой головной повязки – что дополнялось благожелательным вниманием старших. В некую годовщину – хотя какой рубеж своей короткой жизни он перешагнул, Али понятия не имел, поскольку и точная дата появления на свет, и подлинное родословие оставались для него загадкой – из того же источника благодеяний поднесли ему старый пистолет, который он горделиво заткнул за пояс, сожалея только о том, что присоединить к этому атрибуту было нечего, тогда как все мужчины вокруг, включая нижайших и беднейших, носили не менее двух и, помимо того, еще и кинжал или же короткий меч. Али ни разу не выпало случая сделать хотя бы один выстрел: пороха к пистолету не прилагалось – что, вероятно, следует почесть за удачу, так как в той стране у столь древнего оружия – несмотря на искусную отделку серебряной рукоятки – часто неисправен механизм, и ствол, бывает, разрывается при стрельбе, опаляя руку владельца.

Итак, вооруженный подобно истинному мужчине и заручившись твердой договоренностью с Иман, Али отправился к старику-пастуху, воплощавшему в его глазах всю мирскую власть и мудрость, и, найдя его в окружении соседей близ общего костра, объявил о своем намерении взять эту девушку себе в жены.

«Нельзя, – столь же веским тоном ответствовал старик. – Она твоя сестра».

«Возможно ли это? – воскликнул Али. – Мой отец неизвестен, а кто моя мать, значения не имеет». На самом деле, кто его мать, для Али значило многое: при столь смелом заявлении в горле у него запершило – и, чтобы скрыть это, ему пришлось положить руку на пистолет, пошире расставить ноги и вздернуть подбородок; однако в юридическом смысле он был прав, что и подтвердил кивком его собеседник: по одной материнской линии наследство не передается.

«И все же она из твоего клана и в родстве с тобой, – продолжал старик. – Она твоя сестра». Ибо у жителей албанских гор мужчина и женщина, связанные кровным родством и принадлежащие к одному поколению, считаются братом и сестрой; пускай степень их родства десятая или даже двенадцатая, союз между ними строго воспрещен. Сидевшие вокруг огня – и на мужской стороне, и на противоположной, где пряли пряжу, – смехом отозвались на сватовство Али.

«Другой жены у меня не будет, Иман то же говорит», – выкрикнул Али, отчего общий смех только усилился; мужчины закивали, пуская из трубок дым, словно были удовлетворены тем, что этакий юнец готов лезть на рожон; а возможно, почли за великую потеху заявленное во всеуслышанье притязание, которому никогда не суждено сбыться. Али, впервые почувствовав себя предметом насмешек – мирские обычаи были ему неведомы, и он их чурался, – гневно оглядел присутствующих и – дабы не заплакать – стремительно повернулся и бросился прочь, провожаемый новыми вспышками веселья; замолчал он надолго: не произносил ни слова и не отвечал на вопросы, даже если их задавала сама Иман.

Вскорости он получил отличительную мету иного свойства, нежели те, какие уже имел. Однажды вечером Али позвали к женщинам: старшая из них обнажила его правую руку до локтя и тончайшей иглой – по указаниям старого пастуха – множество раз проколола кожу. Каждая из ранок наполнилась темной кровью: юноша стиснул зубы – не издав, однако, ни звука, – а на коже постепенно образовался круг в лучах, внутри которого находился змееподобный знак, напоминавший сигму, – о чем не знавшие грамоте горцы, конечно же, не могли догадаться. Старуха, бормоча слова утешения и прицокивая языком, время от времени промокала рисунок клочком овечьей шерсти: подобно мастеру, изучая свою работу оценивающим взглядом, она где-то углубляла проколы, где-то их добавляла – до тех пор, пока Али едва не лишился чувств – хотя с губ его не сорвалось ни единой жалобы. Под конец мучительница взяла щепотку пороха и втерла его в нанесенные на кожу крошечные проколы: пусть всякий, кому на незажившую рану случайно попадала даже крупица пороха, представит, что мог почувствовать при этом Али, поскольку старуха, с силой вдавливая в кожу большой палец, старательно растерла порох вместе с кровью так, чтобы плоть навсегда сохранила новую окраску. И так на правой руке Али – мы видим нечто подобное у моряков всех наций, не исключая и нашу, наиболее цивилизованную, – был запечатлен знак, который (при условии, что рука останется неотделенной от тела, хотя среди жителей тех краев поручиться нельзя ни за что) вытравить невозможно. Для горцев это было делом вполне обычным: рисунок на коже, а то и два, имелся почти у всякого – однако у Али он ничем не походил на другие, и всяк его видевший это понимал.

Избавленный от жестокой печатницы, Али устремился к своей маленькой возлюбленной: они гуляли рука об руку, и, возможно, только в ее обществе он позволил себе пролить слезы боли – или же сумел сохранить прежнюю отвагу. Наверняка Иман его утешала – и удивленно рассматривала свежую мету, прикасаясь к ней с его разрешения; но какой бы глубокой, мучительно и навсегда въевшейся в плоть ни была эта печать, еще мучительней и глубже была другая – там, куда не способен проникнуть ничей взор: Али знал об этом, однако не мог сказать!

В последнее десятилетие прошлого века у российской императрицы, пресловутой Екатерины, и у ее советников возник замысел (схожие с ним и по сей день упорно вынашивают ее коронованные наследники): овладеть Константинополем и уничтожить Порту; для осуществления плана царица вступила в сговор с сулиотами и жителями горных областей Иллирии и Албании, обещая им свободу и самоуправление после того, как будут разгромлены их угнетатели – турки. Откликнувшись на этот призыв, горцы – и без того привычные к мятежам – подняли восстание, на сей раз еще более ожесточенное и охватившее большее число сторонников. Спустя недолгое время Екатерина Великая, – которая, при всем Монаршем Величии, оставалась, тем не менее, женщиной, – переменила свои намерения, военная кампания против султана была отменена – и по заключении мирного договора стороны обменялись многочисленными знаками, свидетельствовавшими о прочном мире и дружеском согласии. Следственно, восставшие горцы оказались брошены российскими союзниками на произвол судьбы, и султан отомстил им попросту тем, что отозвал с этих земель своих правителей и военачальников, развязав руки предводителям разбойничьих шаек, которые не испытывали теперь ни малейшего стеснения при обычных своих занятиях – состоявших в грабеже, убийствах, захвате в рабство, вымогательстве дани и постоянном соперничестве, где побеждал сильнейший. Такова была хитроумная кара: султан лишь наблюдал за междоусобной борьбой противников, громоздивших на поле битвы груды черепов, – победителю же Великий и Всемилостивый даровал титул паши.

Тигр, пожравший всех других тигров, носил то же имя, что и наш юный герой: он сделался властителем огромных просторов, обосновавшись в Янине; его пашалык по величине превосходил все учрежденные раньше, и армия была столь многочисленной, что сам константинопольский султан охотно именовал его своим вассалом, не решаясь призывать к более основательному исполнению долга. Слава о нем широко распространилась: в Официальной Печати и в иностранных газетах его порой именовали Буонапарте Востока; о нем даже отозвался с одобрением другой Буонапарте, с которым янинский паша сравнялся деяниями: в своих пределах он пропорционально срубил не меньше голов, пролил не меньше крови, столько же расплодил Сирот и Вдов, столько же вырвал глаз, сжег деревень, угнал скота и разорил виноградников – хотя его войны и его войска ничуть не более европейских были способны осушить даже одну-единственную слезинку или исцелить самое малое горе; перечисленных выше свершений – что в большей мере, что в меньшей – для снискания Величия было довольно.

Этот паша снаряжал свои армии, готовясь напасть на земли, где обитал клан нашего Али: суровое племя отказалось подчиниться и ему, и его сюзерену – властителю Порты. Послам перерезали глотки – обычный ответ в том случае, когда требование отвергалось, – и это вывело пашу из терпения. У него был внук – пленительный юный паша, увешанный драгоценностями и накрашенный, будто хозяйка мейфэрского салона: владыки Востока любят таким образом украшать своих обожаемых отпрысков, и это не портит их характер; внук паши, во всяком случае, испорчен не был, поскольку он столь же неистово, как и батюшка, жаждал покорять земли, сносить головы и поджаривать врагов, насадив на кол. Войско было собрано, и сотни бойцов в тюрбанах толпились внутри и за пределами обширного двора дворца паши в Тепелене, где слышался звон литавр и с Минарета разносились завывания: тогда-то и явился некий бей – гость из северных стран, завоеванных пашой ранее: он пришел просить о милости – и намеревался что-то рассказать; после того, как в верхнем зале были востребованы и зажжены трубки, рассыпаны пространные любезности и выпит кофе, он поведал свою историю.

Двенадцатью годами ранее, рассказал бей, он проезжал по тем краям, которые (как всем было известно) паша намеревался теперь покорить и присоединить к своему пашалыку. Цель предпринятого беем путешествия состояла в том, чтобы найти, если случится, и подстрелить любого мужского отпрыска семейства, с которым его собственное смертельно враждовало: кровная месть между ними брала начало с давних времен, о каких даже старейшие в роду ничего не помнили, и конца ей не предвиделось; если безрассудно отчаянным головам одного семейства удавалось отправить на тот свет представителя другого (неважно, какой степени родства – ближайшей или десятой) – обычно первым же выстрелом, поскольку прицеливаются там тщательно; или же при помощи ятагана, внезапно полоснувшего по горлу; ночью на пустынной тропе или в разгар полдня на многолюдном базаре – противной стороне вменялось в долг возобновить отмщение.

(Ввиду нескончаемых междоусобиц, когда за кровь должны платить кровью, албанцы, как и в прочих отношениях, почитаются нами «не признающими закона», однако по сути, подобно грекам у Эсхила, они подчинены суровейшему из Законов, не допускающему апелляции. Убийство внушает им не меньший ужас, чем другим народам, и душегуба – когда он изобличен – настигает быстрая и жестокая кара, но высший закон Чести не признает исключений, и отступника ждет всеобщий и несмываемый позор. Наши законы – когда мы соглашаемся им следовать – ложатся на нас куда менее тяжким бременем.)

Свершив возмездие и восстановив тем самым свою Честь, бей, по его словам, бежал в горы от преследования со стороны родичей убитого, полных решимости продолжить охоту и ответным ходом устранить фигуру противника с доски. Лошадь бея споткнулась и охромела, и ему пришлось тащиться пешком – в полубреду, терзаясь голодом и жаждой. Он укрылся от настигавших его врагов в Пещере, не в силах двинуться дальше, – топот копыт слышался все ближе, голоса выкликали его имя, – так что он изготовился к недолгой обороне и почти неминуемой гибели. Но тут до него донесся другой шум: какие-то всадники скакали с другой стороны – и вскоре появились перед ним, преградив дорогу его преследователям. Конный отряд возглавлял англичанин, хотя сыны Британии столь редко в те времена встречались в укреплениях албанцев, что испуганный бей не сразу его признал: расшитый золотом красный мундир, сапоги и белые перчатки, хотя запачканные и продранные, были чужеземными; сопровождала же англичанина смешанная группа, состоявшая из сулиотов-наемников, нескольких солдат в алом наряде (правда, не столь великолепном, как у их предводителя) и турок-сипахи. Что побудило их встать на защиту загнанного одиночки, и сам бей толком не знал, но объединенные силы оружных сулиотов и британских солдат взяли верх, заставив преследователей обратиться в бегство. Исполненный благодарности бей, склонившись перед англичанином в глубоком поклоне, почувствовал, что его подняли с колен и рассматривают Взглядом ни теплым, ни холодным – ни ободряя, ни внушая тревогу – взглядом бесстрастным, словно у зверя или каменного изваяния; и сердце у бея сжалось. Тем не менее он дал знать своему спасителю, что тому теперь принадлежит все, чем бей обладает: его Жизнь и его Имущество отныне в распоряжении англичанина, и единственное его желание – принести клятву вечного Братства, на каковое предложение англичанин отозвался видимым согласием. Итак, в тот вечер воспрянувший к жизни бей и знатный англичанин сделались Братьями, в знак чего – согласно с известным обычаем, кольнув иглой указательные пальцы (бей с радостью убедился, что кровь англичанина такая же красная, как и у него, и он, следовательно, тоже человек, а не джинн), – растворили по нескольку капель в чаше с вином, которую оба и осушили.

«А теперь скажи, – спросил бей своего нового родственника (ибо совершенный ритуал связал их узами, столь же тесными, как у единокровных братьев), – скажи, если возможно, что привело тебя в нашу страну и куда ты направляешься». – «Нет, не скажу, – ответил англичанин (слова его переводил турок, который один свободно владел обоими языками), – поскольку знать о причинах, которые привели меня сюда, чести тебе не прибавит. А куда я направляюсь – неизвестно мне самому, поскольку не знаю, где нахожусь», – «На этот счет, – отозвался бей, – я могу тебя просветить; и отныне мой дом, расположенный в двух днях пути отсюда, принадлежит тебе; отправляйся туда, вручи моему дворецкому вот это кольцо – и получишь все, что потребуется. Что до меня, то я должен скрываться, ибо недруги будут поджидать меня там в засаде; но когда они обманутся в ожиданиях и уйдут, мы с тобою встретимся вновь». – «Согласен», – ответил англичанин, и на рассвете их пути разошлись.

Какое-то время спустя, когда бей счел безопасным вернуться к себе в дом, он обнаружил его не таким, каким оставил. Англичанин со своим отрядом отбыл, опустошив кладовые и конюшни бея. Жена бея – младшая из трех, голубоглазая, самая красивая и самая любимая – пряталась от супруга (не то от страха – не то от стыда – или того и другого вместе), и причина этого вскоре совершенно объяснилась: силой или уговорами знатный Красномундирник присвоил себе ту собственность своего Брата, которой не следовало касаться, и теперь ожидалось появление на свет плода его посягательства.

Несчастный бей, из уважения к братству с англичанином, которое он поклялся нерушимо блюсти, не расправился с женой на месте, как поступил бы всякий и на что он имел полное право, – тут паша кивком дал знать о полнейшем своем согласии, – но вместо того сдержал гнев и дождался рождения ребенка – славного, хорошо сложенного малыша, после чего несчастную женщину, лишенную защиты, вскорости постигло столь надолго отсроченное супружеское возмездие. Ее сына отослали в отдаленный угол страны под кров старого Пастуха, единственного его покровителя; при сем бей препроводил некий знак, которым надлежало отметить мальчика, буде тот выживет.

С тех пор протекли годы: сыновья бея пали жертвой неустанной вражды – один за другим были умерщвлены сыновьями и внуками тех, с кем давным-давно расправились их отцы, дядья и деды; и теперь бея охватило раскаяние за свою былую суровость – он начал лелеять память о любимой супруге, так походившей на газель и так нежно любимой. Вот почему он просил позволения паши сопровождать его войска или даже предшествовать им в походе на те земли, где он искал бы юношу, которого узнает по знаку (для сведения паши он начертал его на полу) и которого намеревался взять к себе в дом и назвать своим наследником. Если же кому-то из воинов паши случится наткнуться на него первым, а тот будет вооружен, бей умолял пощадить жизнь юноши и возвратить под родной кров.

Паша выслушал просителя – задал несколько каверзных вопросов – и погрузился в раздумье, теребя и поглаживая свою дивную бороду, которую подносил к носу, как бы вдыхая исходившую из нее мудрость; потом хлопнул в ладоши, призывая слуг – набить трубку гостя и вновь налить его чашу, – и объявил, что просьба будет исполнена по возможности, о чем бею своевременно доложат; и с тем повелитель заговорил о другом.

Достойный бей простился с пашой и отправился в путь. Паша немедля выслал вслед за ним кое-каких доверенных лиц – и если бею удалось бы добраться до дома и своего гарема, то его преследователи более не дерзали бы показываться нигде во владениях паши, кои, по их представлениям, простирались до самого края света. Вскоре после того полчища паши устремились на земли, где усыновившее Али племя обитало веками и пасло скот: им велено было подчинить Вождей власти паши и передать собранную дань в его Казну.

Есть в людских сердцах – и не только в сердцах тех, кто вникал в исторические Хроники или слушал речи Политиков, – чувство, ставящее любовь к Свободе превыше любви к Жизни; оно только возрастает по мере усиления гнета, ибо «ромашка растет тем гуще, чем больше ее топчут», – в отношении ромашки, это, наверное, вполне справедливо, хотя по собственному опыту я и не могу об этом судить; что до Свободы, то, как известно, сулиотки, преследуемые в былые времена воинами паши, в отчаянии, лишь бы не попасть к ним в руки, кидались с младенцами в руках с вершин залонгских скал в пропасть, почитая это высшим благом; и ничто не могло заставить их предпочесть тиранию этому страшному и последнему выбору.

Жители Охриды, свободолюбивые, как и сулиоты, но не столь прославленные необузданностью, заранее бежали от воинства паши – куда, что и говорить, влилось теперь немало сулиотов-наемнмков, – унося пожитки, какие могли захватить с собой, на спинах или на деревянных телегах и поджигая свои неказистые лачуги. Али и Иман, гоня жалобно блеющих коз, поспешили перебраться через долины на север, однако бегство это было столь же тщетно, как попытка спастись в рыбачьей лодке от готового обрушиться на нее штормового вала; еще не видя настигавшего их врага, они ощущали босыми подошвами отдаленный топот копыт. Их соплеменники-мужчины, занявшие возвышенность, пытались отразить натиск неприятеля криками и ружейными выстрелами (крики раздавались куда чаще выстрелов, поскольку запасы оружия были не менее скудны, чем все прочие запасы) только ради того, чтобы дать женщинам и детям время для бегства, но – пустые надежды! – конница налетела вихрем; Али, обернувшись, видит, что к нему и Иман скачет громадный жеребец: всадник размахивает в воздухе сверкающим кривым мечом, ветер развевает его накидку, зубы оскалены наподобие волчьих, словно и они станут орудиями расправы. Али выхватывает пистолет, заряженный одной-единственной пулей и щепоткой пороха, которую он смог раздобыть; заслонив грудью свою даму, он целится – только тот, кто противостоял наезднику-сулиоту, способен оценить его отвагу! – пистолет дает осечку – однако враг на полном скаку осаживает жеребца так круто, что едва не валится вместе с ним на землю. Волчьи зубы скалятся теперь в радостной улыбке: он хватает Али за руку, в которой тот все еще сжимает никчемный пистолет; увидев на руке знак, довольно хохочет (паша обещал награду – теперь она его!) и резким рывком кидает Али (юноша при сильном и соразмерном телосложении навсегда останется худощавым) на круп своего жеребца. Иман, видя это, не дрогнув и ни секунды не колеблясь, бесстрашно бросается на всадника и молотит его своими кулачками – сущая тигрица; на мгновение кажется, что гогочущий противник лишится трофея: ему разом не справиться с разъяренной девчонкой и не удержать мальчишку – что за бес их обуял, раз им никак не расстаться? – но наконец он пришпоривает лошадь и уносится с беспомощным Али быстрее ветра. Иман бежит вслед и зовет Али, который тянется к ней свободной рукой (другая стиснута мощной хваткой воина), словно желая уничтожить разрыв, все более широкий: сердце Али, его душа – там, с Иман, несется к ней вместе с обращенным к ней криком, и навсегда, навсегда должна с ней остаться. Горестные возгласы детей – они не смолкают! Наверняка эти призывы осаждают Небо, и даже самые жестокосердные разбойники внимают им и смягчаются сердцами: такое порой случается – немногим чаще, чем Небеса отвечают на мольбу.

Воин, захвативший Али, оглянулся на разгар сражения – если оно заслуживало такого имени – и пустил коня вскачь; Али, изо всех сил пытавшийся спрыгнуть с валкого лошадиного хребта, теперь в страхе должен был крепче прильнуть к всаднику, дабы не оказаться сброшенным на камни или раздавленным копытами. Когда от все еще наступавших отрядов паши их отделило несколько миль, воин осадил коня, пустил его медленным шагом, и Али – который находился теперь от дома и знакомых мест дальше, чем когда-либо, – ничего не оставалось, как держаться на конском крупе, направляясь в неизвестность. Оба не обменялись еще ни единым словом – возможно, они и не поняли бы наречия друг друга – да и разговора не получилось бы: Али не знал, о чем спросить, а всадник вряд ли ответил бы на его вопрос. Когда день сменился наконец зеленоватыми вечерними сумерками, был сделан привал: похититель протянул пленнику еду и с прежней улыбкой жестами принудил его съесть свою долю, а укладываясь на ночлег – они расположились на земле под накидками и черным покрывалом мерцавшей бессчетными звездами ночи, – привязал запястья Али к своей руке кожаным ремнем. Тут Али решился узнать, что его ожидает и почему он один избавлен от участи, постигшей его племя и его возлюбленную; однако воин в ответ (понял ли он мольбу Али – неизвестно) согнал с лица улыбку и, выразительно погрозив юноше длинным грязным пальцем, что означало Запрет на Расспросы, смежил очи. Али лежал с похитителем бок о бок; уверившись, что его не услышат, он тихо заплакал: плакал об Иман – о старом наставнике – о козах, чьи привычные имена повторял шепотом; плакал он и в предчувствии будущей рабской жизни, поскольку не имел оснований надеяться на иное.

Но вместо того (и читатель, добравшийся до этой страницы, удивлен не будет) Али, после многих перегонов, доставлен был в тепеленскую резиденцию паши – нечто невиданное им прежде по размаху и роскоши – не как невольник, а как почетный Гость. Али привели к самому паше, который милостиво ему улыбнулся и потрепал по темным кудрям – взял его руку в свои и с жадным вниманием всмотрелся в нанесенный на нее знак – затем усадил юношу на шелковую софу справа от себя и принялся угощать засахаренными орехами и сладостями; а его родной внук глядел потрясенно и обиженно. Если нам совершенно ничего не известно о внешнем мире, лежащем за пределами одной-единственной долины с ее склонами и виноградниками, то, вероятно, нас не слишком поразит все с нами происходящее после того, как нас внезапно и мгновенно переместят в другой край, ибо мы попросту лишены будем возможности возбудить в себе какие-либо ожидания. Али ничуть не протестовал против знаков внимания со стороны престарелого улыбчивого деспота: они не вызвали в нем ни сердечного отклика, ни благодарности; он безмолвно облачился в поднесенное ему богатое одеяние, состоявшее из длинной белой накидки тончайшей шерсти, отделанного золотом плаща, вышитой рубашки, плотной как нагрудник, широкого пояса и головной повязки, разноцветной наподобие одежд Иосифа. И только меч, который паша вложил ему в ладони – изогнутый и сверкающий, будто улыбка Сатаны, и столь же погибельный, не оставил его равнодушным: Али поклялся вслух, что никогда с ним не расстанется; он и в самом деле не расставался с ним, пока по прошествии лет не потребовал его отдать суровый мировой судья, – однако этому предстояло случиться еще очень нескоро, в далекой стране, о которой Али и понятия не имел. Как он туда попал, что там с ним приключилось – об этом еще предстоит поведать; а сейчас, изложив сведения в объеме, более чем достаточном для одной Главы, дописываю страницу и откладываю перо.

вот я и на месте, тут как тут. Господи, путешествие то еще. Помнится, ты меня предупреждала – так оно и вышло. Видно, вместо валиума ты сунула мне не ту таблетку: я приняла ее где-то над Атлантикой, запила глотком-другим вина, проспала двадцать минут, а потом уже НИ РАЗУ не сомкнула глаз, дергалась и психовала – ты уверена, что это не был какой-то стимулянт? Очутилась я в Лондоне утром следующего дня, хотя по моим часам было только часа два ночи, в гостиницу раньше полудня никак не вселиться – и что тут прикажешь делать? Ну, оставила вещи на станции в камере хранения и пошла прогуляться. ПОД ДОЖДЕМ. Плащ-то у меня был, а вот с зонтиком незадача. Пошла в бюро находок – помнишь, Фрэнки нам твердил, что есть, мол, такая офигительная контора? Я тогда взяла да и записала адрес. Что да, то да – офигительная: у них там сотни зонтиков, забытых в вагонах, а еще портфели, шляпы, ДЕТСКИЕ КОЛЯСКИ (? что с младенцами-то сталось?), книги, свертки и т. д. За стойкой там такой милый парнишка в помочах (т. е. в подтяжках), галстук заправлен в рубашку, усики вроде зубной щетки. Показал мне зонтики. Я взяла «Суэйн Эйдни». Верх совершенства. По его словам. С большой толстой ручкой, вроде как из бамбука. Может заменить кастет: это парнишка мне пояснил и даже показал замах.

Словом, я сейчас в Блумсбери; Джорджиана заказала для меня чудный номер, но не знаю, как дальше бороться со сном: вот-вот уткнусь носом в клавиатуру. Тебе звонить еще рано. Встречаюсь с Джорджианой в пять. Будем ПИТЬ ЧАЙ и обсуждать дальнейшие планы. Слегка волнуюсь. Ни разу не видела ее даже на фотографии, но вполне представляю, как она должна выглядеть. Случалось с тобой такое: отправляешься в поход, предвкушаешь удовольствие, а потом вдруг бац – падаешь со скалы или прицепится к тебе какая зараза, от которой уже не избавиться, и хочется только поскорее вернуться домой? Когда бы милая моя со мной в постели здесь была. Дождем здесь туча пролилась. Пиши мне. Я тебя люблю.

малышка здорово получить от тебя весточку и узнать что ты не запила да ладно можешь пропустить рюмочку нормально слушай а ведь ты первый раз написала вот это я т л раньше только пару раз говорила это важно а может и нет но вот что я расскажу я обедала с барб и ее знакомыми мастеровыми приятные люди только вот говорить с ними не о чем ну какие там темы шерсть древесина и в том же духе расспрашивали чем я занимаюсь я говорила о тебе сказала эта женщина моя партнерша первый раз вслух партнерша само вырвалось а потом мучилась надо ли было говорить

Чаепитие с Джорджианой прошло не совсем так, как я ожидала. Живет она в Сент-Джон-Вуде: это вовсе не лес, а часть города, причем славная; квартира старая и запущенная, сама Джорджиана – не престарелая матрона в кружевах, а сухощавая жилистая женщина (немного похожа на мать Джессики), из потрепанной касты истинных англосаксов (здесь, конечно, они все такие), в джинсах и свитере. Но и вправду славная. Квартира у нее вся забита книгами, газетами и журналами – я с трудом нашла, где присесть; Джорджиана показала мне спальню – там просто к постели не пробраться, вот она и спит в другой комнате, крохотном таком логове. В каждой комнате камин с искусственными углями, электрический. Она говорит: электрический огонь. Забавно. Джорджиана упорно называет меня Александрой. Когда она говорит, голова у нее малость трясется, точно у глупых собачонок, которых сажают в машинах на спинку заднего сиденья. Мне она очень нравится.

За чаем мы немного поели (потому что в «чаепитие» не только чай входит), угощение довольно простое – печенье из коробки и бутерброды, но с чаем Джорджиана хлопотала долго, и он получился крепким и вкусным. Я сидела на кушетке, она пошла ответить на телефонный звонок и долго что-то бубнила в трубку на английский лад, я пыталась вслушаться, потом вдруг открываю глаза, а она стоит рядом и с улыбкой на меня смотрит. Это я задремала. Минут на десять, говорит. Смутительно, как говорит Рокки. Я ей доказывала, что со мной все нормально, но она все равно усадила меня в такси. Ну и ладно.

Вот, сейчас два часа ночи, а я как огурчик. Пиши мне, пиши

10 утра. Снова у Джорджианы. Она хотела бы закрыть сайт на время реконструкции, но мне эта идея не нравится. Всплывающие окна и рекламу она ненавидит. Говорит, это все равно что читать статью в энциклопедии посреди Пикадилли-серкус, «вы бы сказали – на Таймс-сквер». Сколько денег уйдет на переделку всего сайта и устранение рекламы, она не говорит, но замыслы у нее широкие. Я ей, конечно, не могу заявить: ну ладно, покажите мне денежки, – да и что мне, в общем, до этого? Пускай об этом заботятся разные Сондры (Лилит) Маккей. Я просто делаю свое дело. Но теперь, похоже, работаю на Джорджиану. Судили-рядили с ней о сайте.

Оказывается, когда-то давно она хотела поступать на матмех (она говорит «мехмат») в американский университет, но родичи ее отговорили. Вот где первичная сцена-то. Теперь она сама глава семейства и может делать что вздумается. Конечно, она этого прямо не сказала.

Bay. Вконец выдохлась. Пробуду здесь по крайней мере месяц, обработаю Мэри Сомервилл, Шарлотту Ангас Скотт, Розалинду Франклин, Аду Лавлейс и еще парочку, о ком в жизни не слыхивала. Видишь, как я потираю руки? От радости, а не потому, что озябла. (Жуть: кроме как от «электрического огня», тепла тут вообще нет, и стоит немного отойти – хоть в туалет, – и холод адский.)

Мамочка – Надеюсь, тебе понравится эта сирень – она цветет в Кью-Гарденз – помнишь, «В Кью приходи, как сирень зацветет»; я там еще не была, но такие открытки продают повсюду. Сирень, впрочем, еще не цветет. Я занимаюсь здесь исследованиями для вебсайта. Постоянного адреса у меня пока нет – скоро позвоню тебе и сообщу.

Вот угадай, что началось на другой день после того, как я взялась за письма и бумаги Ады Байрон Кинг, графини Лавлейс. Просто поразительно. Такое со мной случается, оно за мной ходит. И тогда я тебе говорю: нет, мир не таков, каким представляется. А ты только закатываешь глаза, математичка.

Вчера к Джорджиане обратились с предложением. Нашлись какие-то бумаги, и этот человек (его имени Джорджиана так и не называет) желает их Джорджиане продать, поскольку она вроде как коллекционер, а ему известно, что бумаги наверняка ее заинтересуют, поскольку принадлежат Аде! Что это за бумаги, сама Джорджиана толком не знает, однако ее заверили, что там их «целая груда» – и, во всяком случае, находка серьезная. Обнаружены они в сундуке, который принадлежал, как утверждают, сыну Ады. Звали его Байрон. (Имя такое. Отцом Ады был Джордж Гордон, лорд Байрон, поэт.) Этот сын тоже был лордом – Оккамом. Ну и Джорджиана собирается пойти взглянуть на эти бумаги и хочет взять меня с собой. Она совсем не уверена, что там что-то стоящее, – говорит, смешно даже надеяться, но ведь «забавно будет убедиться»? Да, это точно. Я готова.

Вот видишь? Твою любовницу и портнершу осаждают всякие чудеса. Не говори, что все это случайности. В жизни бывает такое, чему НАЗНАЧЕНО случиться.

страсти какие удачи тебе с этой женщиной лучше уж ты чем я

если чтото важно или интересно это еще не значит что оно не случайно были бы все явления единообразны не осталось бы случайностей если действует чистый случай можно ожидать сплошной полосы удач тебе ничего особенного не выпало ты просто глазастая а может и правда везет по теории вероятностей должны же быть такие люди но и при таком раскладе распределение остается случайным над последним совпадением надо подумать но так или иначе оно тебя поразило только потому что лично тебя коснулось

так же и встреча с тобой она тоже меня поразила потрясающая удача ничего не было назначено просто поразительный случай и поражаюсь до сих пор

Теа, я знаю – совпадения важны, только если они важны для меня – или для тебя, к примеру, – но я историк (вроде того), а вся история состоит из совпадений – но ты историю не любишь и важной ее не считаешь, потому как в прошлом люди только и делали, что заблуждались насчет науки, вот и все.

Ада и Байрон, и я и эти бумаги, и Джорджиана – и все это сейчас: вот я о чем.

ладно я не прониклась Байрона сроду не читала и браться за него сейчас не собираюсь насчет ады знаю только то что есть на сайте и что когдато слыхала первая компьютерная программа и все такое но это меня заинтересовало ты говоришь я не люблю историю потому что значения для науки она не имеет наука это одностороннее движение ничего подобного только не математика в ней история это часть современного состояния дел мне просто не приходило в голову что ада к ней относится так что объясни мне это все кто такой байрон и кто сын ады только не пиши многабукофф и я попытаюсь осилить

Вот что я знаю об этой истории – не очень много, но, кажется, придется в ней разобраться получше.

Байрон (1788–1824; только что навела справку, специально для тебя, не стоит благодарности) был знаменитым поэтом и нищим лордом, когда женился на Аннабелле Милбэнк. Ему 24 года, ей – 18. Он был вроде рок-звезды – типа Мика Джаггера: женщины просто в обморок брякались; Байрон тоже был новатором, тоже создавал что-то ни на кого не похожее и стихи тоже писал главным образом о себе любимом. Бисексуал к тому же. Такая вот демоническая натура (по слухам) – и одна из его любовниц назвала Байрона «дурным, дрянным и опасным для близких». Ну, фраза известная. Аннабелла была единственным ребенком в семье – скрытная, настороженная, характер надменный, чувство юмора на нуле. Она изучала математику, а Байрон это считал делом неженским и даже комичным. Никакого будущего у этой пары быть не могло, и я не могу понять, почему они друг друга вообще выбрали. Ада родилась через год после свадьбы – нелегкий был год, – и брак распался. Мужем Байрон был жутким: принимал опиум, пил, закатывал скандалы на всю ночь – ну и конечно, интрижки с актрисами. Мало того: Аннабелла обнаружила, что у него роман со своей единокровной сестрой Августой. А может, узнала вдобавок и о том, что в Греции он имел дело с мальчиками; или – все это вместе взятое, да еще пытался учинить с ней в постели нечто греховное и преступное (сама догадайся). В ночь рождения Ады он напился, а когда все кончилось, вошел с вопросом: «Что, оно умерло?»

Леди Б. терпела еще месяц, а затем бежала с ребенком и потребовала развода, который получила, а лорд покинул Англию навсегда и Аду больше не видел. Мать Ады (неизменное именование – леди Байрон) об отце ей почти ничего не рассказывала и постоянно опасалась, что дочь унаследует его безумные наклонности. (Тебе это кого-то напоминает? Мне тоже.) Вот, а потом Байрон умер в Греции в 1824-м, когда Аде было девять лет. Она встретилась с отцом, только когда его тело доставили на родину – заспиртованным в бочке. Папин корабль, сказала девочка. Скорбели о Байроне все – как о принцессе Ди: епископ отказался его хоронить в Вестминстерском аббатстве (ну да, безнравственный тип), и останки Байрона отправили конной упряжкой в родовое поместье на севере; на всем пути процессию сопровождали огромные толпы: цветы, скорбные подношения, слезы и т. д. Ада запомнила это на всю жизнь.

Она выросла, вышла замуж за другого лорда – Уильяма Кинга, лорда Лавлейса – и подружилась с Чарльзом Бэббиджем: см. на сайте, ленивая портнерша. Аде принадлежит описание его вычислительной машины (см. на сайте), куда входило и то, что можно назвать компьютерной программой (см. там же); умерла она от рака, не дожив до 37 лет. Мать ее пережила. И сохранила все полученные Адой письма, все бумаги дочери и половину отправленных ею писем – или сделала копии, или затребовала их у адресатов. Весь этот архив хранится в Бодлеанской библиотеке в Оксфорде; имеется полный каталог. Комната 132. Там работают исследователи, но об этой находке не знает никто. Я увижу бумаги, которые не видела ни одна душа, с тех пор как Ада их написала и спрятала.

Что тебе привезти отсюда? Чего тебе больше всего хочется (кроме меня самой)? Могу посетить могилу Дианы, раз уж о ней заговорила, и привезти цветок. Помню, как ты плакала. Была бы ты здесь – или я там.

да ну и ревела же я но я помню и как они поженились пышная была свадьба мы смотрели по телевизору я была маленькая дружила тогда с рокки и мы решили будем не спать всю ночь и смотреть рокки просто пищала да здравствуют чак и ди мы всю ночь так и повторяли да здравствуют чак и ди и заснули на кушетке вместе я и рокки до сих пор помню это было задолго до тебя и даже до того как мы с рокки ревнуешь теперь уж надеюсь

приходил сегодня кабельщик так что я теперь могу смотреть каналы для взрослых всю ночь

Договорились о встрече в большом новом отеле на другом берегу реки. Там сплошь новостройки. Похоже на Кливленд – ну, или что-то такое не очень старое. Сердце у меня колотилось – не спрашивай почему, и Джорджиана в такси взяла меня за руку – не то чтобы приласкать, а просто успокоить, словно почувствовала, что я не в себе. Может, так оно и было. Отель вроде «Хилтона», всюду стекло, мрамор и позолота; этот тип зарегистрировался под фамилией Уилк (Роан Дж. Уилк) – даже не притворяется, что это настоящее имя. Его номер (люкс) оказался на самой верхотуре, откуда кругом виден весь Лондон, башня Би-би-си, собор Святого Павла и все церковные шпили.

Не знаю, о чем рассказать, что важнее. Начать с того, что он американец! Может, из Новой Англии, а может, и нет. Невысокий, с отросшим седоватым ежиком и седой бородкой. Лет ему около шестидесяти – выглядит, во всяком случае, примерно как Дерек или твой отец. Зачем я тебе это все пишу? В ухе у него небольшая золотая серьга. На нем было длинное черное пальто, и за все время, что мы у него пробыли, он его так и не снял. А на кофейном столике из золота и стекла стояло ЭТО. Так странно: все вокруг новехонькое, а ОНО такое старое – будто экспонат в только что открытом музее.

Он назвал это морским сундучком. Матросы держат в таких свои пожитки. Размером с рюкзак – может, побольше, или с детский гробик (вот чего не видела, того не видела), или как бочонок вина. Так понятнее? Поставь перед собой руки и обведи воображаемый бочонок. Я вымоталась, и голова кругом идет. Верх у этой штуки округленный, она то ли сделана из кожи, то ли обита кожей, которая подгнила по краям – ну знаешь, как с кожей бывает, – шелушится, будто при псориазе, и запах от нее такой сухой, сладковатый. Этот самый Уилк ходил вокруг да около, сундучок не открывал, а только разъяснял, откуда и как он попал к нему в руки: по-моему, сплошное вранье, но он хочет, чтобы никому об этом не рассказывали – такое он поставил условие, и у меня рот на замке, даже для тебя: нельзя подвести Джорджиану.

Все находки лежали внутри, на своих местах – хотя, конечно, Уилк их оттуда не раз доставал. Думаю, он хотел разыграть для нас миг открытия. Не умолкая, начал вынимать оттуда то одно, то другое. Морские документы и письма – доказательства того, что сундучок действительно принадлежал лорду Оккаму, внуку Байрона. Еще какие-то бумаги в папке, перевязанной ленточкой. И огромная пачка, обернутая плотной бумагой, такой лоснящейся, будто промасленной; он развернул ее, и там… не знаю, что там такое. Пачка листов, напечатанные пронумерованные строки, в которые кто-то вписал цифры. Сотни страниц. Красивый старомодный почерк, и цифры, цифры. Как будто заполненные бланки, или письменные тесты, или какие-то счета. Тьма-тьмущая.

Что-то со мной происходит, когда я вижу старые бумаги и притрагиваюсь к ним: их касались люди, уже умершие, писали на них, складывали и убирали, потом доставали и снова развертывали, а потом снова прятали. Я чувствую себя так, будто сумела доказать, что человек, давно умерший, был некогда по-настоящему жив, а это означает, что мертвые – живы. Джорджиану била дрожь. Возможно, от холода, не знаю, или это нервное, но я думаю, причиной тут мертвые – понимание того, что мертвые живы. Когда ты доказываешь теорему, такое же чувство? Не знаю.

спасибо за письмо ты даже не сообщила проданы ли вам эти бумаги и во сколько это обошлось и что там за чертовщина буду ждать новых вестей что бы там ни оказалось

Он не знал, что это за бумаги. Сказал (думаю, тут я вправе проговориться), что их нашли в Бристоле, в старинном здании, которое он купил. Некогда там размещался банк: сундук «вытащили на свет божий» (его слова) при перестройке дома, из старого подвала, о котором никто не знал. Но он уверен, что это собственность того самого лорда Оккама. Понятия не имеет, что это за листы с цифрами, но бумаги в папке, перевязанной ленточкой, по всей видимости, написаны Адой. В сундучке, помимо прочего, лежал медальон, а в нем – миниатюра (как будто Адин портрет) и локон. Владелец дал его нам подержать. Волосы холодные на ощупь. Джорджиана сказала, что хотела бы установить подлинность бумаг и определить их стоимость, на что получила довольно странный ответ. Владелец заявил, что у нас единственный шанс оставить бумаги в Британии, поскольку он очень скоро отбывает в Америку – чуть ли не завтра, и уже навсегда. Торговаться он не собирается, и деньги не так уж важны (это точно). Джорджиана взглянула на меня – вид у нее был растерянный до отчаянья, сигарету она выставила перед собой, словно ею оборонялась, – и спросила: дорогуша, ты не против отлучиться в спальню, пока я с ним переговорю. Вот тогда финансовый вопрос и был улажен. Я постояла в спальне: слышала их голоса, но неразборчиво. Меня подмывало порыться в его чемоданах, пошарить по полкам и по карманам брюк, но в комнате было пусто. Просторно и пусто. Подумывала, не прилечь ли на кровать. Как девочка в сказке о трех медведях. Вспоминала тебя. Тут меня позвала Джорджиана: она уже надевала пальто, а он стоял у окна, и толком его лицо было не разглядеть, но он как будто бы улыбался. Джорджиана сказала: «Спасибо, завтра увидимся», а он ответил: «Вам тоже спасибо, но не увидимся». И мы ушли. Архив Джорджиане доставят в обмен на чек.

Мне показалось, что в такси она всплакнула. Так, засопела слегка. Я не отважилась взять ее за руку и спросить, в чем дело.

Теа, я сегодня взялась за изучение бумаг и даже притронулась к ним. Ощущение странное и щемящее. Запах бумаги и пыли – совершенно особый запах: печальный, слабый и сладкий одновременно, запах кладбища – притом, что кладбища запаха не имеют. Ничего нет – ни боли, ни жизни, ни надежды, и все же что-то осталось. Таковы, должно быть, призраки: они могут бушевать, требовать возмездия или справедливости, но их ярость – все равно что старые бумаги, и ничего больше. Самая объемная часть – это математические записи, очень взволновавшие Джорджиану: похоже на руку Ады, хотя определить трудно, там сплошь одни цифры. Что все это такое, зачем оно Аде понадобилось? И зачем это было нужно ему? То есть лорду Оккаму, ее сыну. Почему он хранил эти записи у себя в сундуке? Неизвестно.

История Байрона – этого Байрона, сына Ады, лорда Оккама – очень необычная. Я о нем раньше ничего не знала. Он явно ненавидел свое лордство. Всю жизнь старался от него избавиться. Ребенком любил проводить время с рабочими в поместье, брался за их инструменты. Отец, чтобы направить его на путь истинный, определил сына по военно-морскому ведомству (в 14 лет!), но тот вскоре сбежал и нанялся на судно простым матросом. Позднее стал портовым рабочим или корабелом, назвался как-то вроде Джона Оуки, жил и умер на пристани. Умер довольно молодым. Подозреваю, что за сундуком он так и не явился: положил его в банк, как подобает лорду. И вот что он позаботился сохранить: бумаги Ады, ее записи и вычисления, если это и вправду ее рука, свои моряцкие документы и еще кое-что. Все это сильно озадачивает.

Ой, батарея садится, я так и знаяа, а зарядка в гостинице. Отправляю, чтобы не пропало. Боже, благослови вайфай

не думала что ты на этом зациклишься ну и сколько это времени займет ты же знаешь я без тебя такая нищасная нет я вовсе тебя не достаю ты же меня не доставала когда я уехала в стэнфорд я за это всегда буду тебе благодарна но господи боже вчера вечером пошла на комедийное лесби шоу пригласила барб но она опять ударилась в депрессию ну что тебе сказать на такие представления мне одной лучше не ходить было в общем забавно но немного устаешь от шуточек насчет тампонов ну все равно когда в толпе хохочешь со всеми это здорово заводит может изза феромонов может это я чтото такое источаю сильнодействующее хорошо бы закадрить какуюнибудь малышку с шипованными браслетами и цепью вместо пояса от похоти окосевшую не уд