Глава 3. Неклассическая модель исторического исследования 1 страница

Умей видеть индивидуальное, наслаждайся уникальным, и истина придет к тебе в своем «архаическом неразумии».

А.Л.

§ 1. Социокультурный и эпистемологический контексты:
дискурс Контрпросвещения, неклассическая
рациональность и антипозитивизм

Неклассическая модель исторического исследования стала достоянием европейской культуры первой половины ХХ в., в которой парадигма «Разума Просвещения» сменилась парадигмой «Архаического Неразумия»[285]. В самосознании этой культуры, метко названном И. Берлином Контрпросвещением, явственно ощущался кризис просветительской установки пренебрежительного отношения к обыденному социальному знанию и практическому опыту[286]. Это нашло свое отражение в утонченной критике дискурса Просвещения и классической науки за их оторванность от повседневной жизни, от сферы бытия конкретных людей[287].

Важнейшими принципами европейской культуры первой половины ХХ в., сформировавшейся под влиянием первой мировой войны, стали «благоговение перед жизнью» и ориентация на самоценность человека как единственного источника креативности. В этой культуре сложился новый тип рациональности, в стиль которой стала входить способность не только видеть типичное, но и замечать индивидуальное, не отбрасывая его в ходе размышления и познания. Особенность этой рациональности заключалась в умении актуализировать настоящее, понимать новое и, отказавшись от уже существующих стереотипов, вписывать это новое в человеческую жизнедеятельность.

В русле «дискурса Просвещения» рациональность вела мысль через ряд жестко связанных между собой понятий и суждений. В рамках «дискурса Контрпросвещения» мысль стала двигаться по случайным траекториям, ее доминирующей чертой стала ассоциативность. Поэтому движение мысли определялось не отнесением ее к некоему фундаментальному понятию, а обращением к ценностям, из которых исходил мыслящий субъект[288]. Такое «участное мышление» приобретало последовательно аксиологическую природу, а сама культура становилась возможной только как культура диалога, благодаря которому актуализировались любые смыслы иных культур.

Классическая рациональность рассматривала историческую реальность как объект, а исторические факты как «вещи», элиминируя сложные «живые» коммуникации. Поэтому классическая рациональность трактовала познавательную деятельность как субъектно-объектное отношение. Неклассическая рациональность стала воспринимать историческую реальность как сложный и уникальный мир саморегу­лирующейся повседневности, основанием которой выступают различные картины мира и уникальные духовные коды жизнедеятельности людей.

В связи с этим изменилось представление о предмете исторической науки. В рамках неклассической рациональности история – это не «социальная физика», а наука о субъектах, живых людях и коллективах, в которые они организованы. Поэтому историк в силу природы своего ремесла изучает свой пред­мет – человека в обществе – не в качестве внешнего «объекта», наподобие естественнонаучных объектов, но таким, каков он по своей сути, т.е. в качестве деятельного, мыслящего и чувствующе­го субъекта, автора и актера жизненной драмы истории, собесед­ника, участника диалога между прошлым и настоящим. Поэтому исто­рик, намеревающийся раскрыть тайны прошлого, не может не об­ращаться со своими «вопрошаниями» к людям, некогда жившим, и не пытаться завязать с ними диалог, т.е. поставить сохранившимся источникам, созданным этими людьми, интересующие его вопросы и стараться расслышать их ответы, расшифровать их послания. «Столь долго доминировавший в историческом исследовании мо­нологический принцип, при котором был слышен лишь голос исто­рика, наподобие естествоиспытателя, описывавшего свой объект, сменяется, – пишет А.Я. Гуревич, – диалогическим принципом: историк вопрошает людей прошлого и внимательно вслушивается в их ответы. Эти ответы подсказывают ему новые вопросы, и так завязывается диалог прошлого с настоящим» [289].

Исходя из этого, неклассическая рациональность интерпретирует познавательную деятельность в исторической науке как субъектно-субъектное отношение, как диалог культур. Классическая рациональность, провозглашая принцип «нейтральности» субъекта познавательной деятельности, игнорировала его деятельностную природу и удаляла из процедур объяснения все то, что не относилось к объекту науки. Неклассическая рациональность, в которой деятельностная природа субъекта выступала в явном виде, предполагала осмысление соотнесенности объяс­няемых характеристик предмета исследования с особенностями средств и операций научной деятельности[290].

Если классическая рациональность апеллировала к научной теории, то неклассическая – это апология «здравого смысла» и «метафизика обыденности». В неклассической рациональности «здравый смысл», или «обыденный разум», находил выраже­ние в том, что отражал «повседневную аксиологию», основанную на методологии «самоочевидности». В рамках этой аксиологии сложилось представление о ценностных константах жизни, настолько устойчивых, неизменных и самоочевидных, что обращение к ним не подразумевало особой проблемы. Поэтому методология «самоочевидности» строилась на предположении о том, что в исторической реальности сущест­вуют некоторые предопределенные стереотипы восприятия и схемы поведения людей как своеоб­разные стандарты человеческих действий в истории.

В неклассической рациональности «здравый смысл» часто приводил к тому, что реальность про­шлого замещалась «бесконечным числом реальностей, равноценных разнооб­разным суждениям и точкам зрения, обнаруживаемым в настоящем». Это превращало историческую науку в историографию «правдоподобия», основанную на определенной социальной договоренности, на ком­промиссе между различными интересами, моральными установками и вари­антами восприятия истории. Это делало историографическое «здра­вомыслие» достаточно близким к художественно-литературному мировосприятию[291].

В рамках такой рациональности не могло не произойти разрыва с позитивистской эпистемологией, «забывшей» о человек как субъекте познания, и с классической моделью исторического исследования, предметом которой выступала лишь надындивидуальная историческая реальность.

Неклассическая модель исторического исследования начала складываться на рубеже XIX–XX вв. Ее возникновение было когнитивной реакцией на кризис позитивизма как методологической основы классической исторической науки. Этот кризис был обусловлен тем, что позитивистская попытка сциентизации исторического знания по образцу естественных наук оказалась неудачной.

К XIX концу в. позитивизм стал доминирующим течением в интеллектуальной среде в таких странах, как Англия, Франция, США, Россия, Италия, однако он никогда не был безраз­дельно господствующим в исторической науке. Основным противником позитивизма в то время была очень влиятельная, особенно в Германии, «школа Ранке».

Представители этой школы считали, что история может и должна быть объективным знанием, поэтому ученый должен стремиться, в первую очередь, к выяснению «wie es eigentlich gewesen ist» (Л. Ранке)[292]. Однако в отличие от позитивистов, которые большое внимание уделяли «общему» и «закономерному», они являлись сторонниками «индиви­дуалисти­чес­кого» подхода к истории. В центре внимания представителей «школы Ранке» была история политических событий и юридических учреж­дений, которую они в соответствии с этим подходом сводили к деятельности выдающихся личностей. Изучение общих закономерностей исторического процесса они считали бесперспективным занятием, поскольку последние, по их мнению, являются недоступными челове­ческому разуму.

Научность исторического исследования последователи Л. Ранке усматривали не в теоретических обобщениях, а в критических методах изучения исторических источников, считая, что главная задача историка – это установление достоверных исторических фактов и их описание.

Полемика между историками­­-позитивистами и представителями «школы Ранке» резко обострилась в конце XIX в., особенно в связи с выступлением К. Лампрехта, одного из крупных представи­телей немецкого позитивизма, занимавшегося экономической историей[293]. Критикуя «индиви­дуалисти­чес­кий» подход к истории, он отмечал, что изучение единичного (особенного) в истории не может считаться на­учным. Работать научно – это значит устанавливать не особенное, а все­общее путем упорядочения бесконечного мира особен­ного и подведения его под общие понятия[294]. В противовес «индиви­дуалистическому» подходу К. Лампрехт выдвинул «коллективистический», согласно которому глав­ными действующими лицами в истории являются не отдельные личности, а массы, деятельность которых обусловлена прежде всего «социально-психическими факторами», «коллективной психологией».

Выступление К. Лампрехта вызвало острую полемику в исторической науке. Противники К. Лампрехта обвиняли его в «ма­териализме» и «фатализме». Сторонники, наоборот, утверждали, что он защищает истинную науку. Вместе с тем, критикуя «примитивную», по их мнению, фактографию представителей «школы Ранке», они впадали в другую крайность, противопоставляя ей не менее схематичный социологизм.

Позитивизм сыграл большую роль в возникновении такой отрасли знаний, как социально-экономическая история. Но само дальнейшее развитие этой отрасли показало вульгарность позитивистских теоретических построений. Известный отечественный ученый-медиевист Е.А. Косминский, показывая на примере изучения аграрной истории место позитивистов в исторической науке второй половины XIX в., писал: «У пионеров аграрной истории средневековой Англии было то преимущество перед более позд­ними историками, что, открывая новые и неизведанные области, они могли сосредоточивать свое внимание на том, что им казалось общим и типическим, игнорировать местные и индивидуальные особенности или отводить им второстепенное место как исключениям из правила. Их метод был методом широких обобщений. Из огромной массы материала они выбирали только то, что им было нужно для развития основного чертежа. Только такой метод дал им возможность выполнить свою задачу. Смелыми чертами набросали они картину английской средне­вековой деревни и открыли дорогу новым, более детальным исследова­ниям»[295].

Вместе с тем этот метод имел целый ряд недостатков: обобщения не всегда подкреплялись достаточными фактами; иногда случайные явления объяв­лялись «типичными»; мало внимания уделялось критике источ­ников. Поэтому исторические построения позитивистов оказались слишком общими и одновременно односторонними. В связи с этим Е.А. Косминский писал, что их исторические ис­следования, «вскрыв безбрежное море новых и разнообразных фактов, не смогли объединить их в систему, стоящую на теоретическом уровне хотя бы старых построений... Неуверенность, скептицизм, отказ от ши­роких обобщений, условность всех выводов явились неожиданным ре­зультатом пристальной работы над конкретным материалом локальных источников»[296].

Таким образом, позитивистская попытка сциентизации исторической науки по образцу естествознания во второй половине XIX в. окончилась провалом. Радикальный научный эмпиризм, примененный к изучению истории, вместо согласия по вопросу об общих тенденциях и закономерностях исторического процесса, от­крыл предельное разнообразие эмпирических форм, а главное – привел к многообразию их оценок.

Усилению скептицизма относительно претензий позитивизма на выявление общих закономерностей исторического процесса способствовал и кризис европоцентристского исторического мышления, основанного на методологии однолинейного прогрессизма. Историки-позитивисты XIX в. исходили из идеи единства мировой истории и поступательного харак­тера ее развития. Однако это единство понималось упро­щенно, мировая история и стадии ее прогресса сводились к истории Европы. Историко-культурологические исследования во второй половине XIX в. показали сложность и многообразие исторического процесса. Европоцентристским ил­люзиям был нанесен существенный удар, под сомнение был поставлен вообще вопрос о единст­ве истории и закономерностях исторического процесса.

Кризис позитивизма в исторической науке был обусловлен и более широким когнитивным контекстом, в котором на рубеже XIX–XX вв. под влиянием революции в физике рушилась механистическая картина мира. Отмечая этот факт, известный французский исследователь Л. Февр писал: «Историки могут упустить из виду то обстоятельство, что кризис, поразивший их науку, обрушился не только на нее одну. Недуг, постигший историю, явился всего лишь одним из аспектов, а именно историческим аспектом великого кризиса человеческого духа… Старые теории необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия, на которых покоилось до сих пор наше мировоззрение». В исторической науке пересмотр «оказался всеобъемлющим. Пересмотру подверглись концепции исторического факта, научного закона, случайности»[297].

На волне этого пересмотра остро проявился кризис классической исторической науки, основанной на позитивистских теоретических схемах, «творивших» логику исторического процесса. В этих условиях происходило формирование неклассической модели исторического исследования, сопровождавшееся изменением интеллектуального ландшафта исторической науки.

Большое влияние на формирование неклассической модели исторического исследования оказали различного рода эпистемологические идеи антипозитивистского характера. Первые шаги в этом направлении, сделанные представителями философии жизни и неокантианства, были затем решительно продолжены сторонниками различных феноменологических и герменевтических подходов.

Философия жизни сформировалась в последней трети XIX в. как оппозиция классическому рационализму «дискурса Просвещения» и как когнитивная ре­акция на кризис позитивистской интерпретации общества и его истории. Представители философии жизни, показывая несостоятельность механистического и биологического ре­дукционизма в исторической науке, весь огонь своей критики напра­вили против «крайностей» позитивистского натурализма, против сближения истории с естествознанием.

Центральной категорией этого направления стала «жизнь» как первичная духовная реальность, как процесс непрерывного творческого развития. Представители философии жизни считали, что в отличие от природы, в которой господствует закон причин­ности, исторический процесс подчиняет­ся «судьбе». Тем самым история выводилась из-под власти объек­тивных закономерностей, действующих, по их мнению, лишь в мире природы.

Антипозитивизм философии жизни основывался на утверждении о том, что ир­рациональный в своей основе процесс жизни как первичной реальности неподвластен разуму и омертвляющей, разлага­ющей аналитической деятельности рас­судка. Сформулировав представление о том, что жизнь не может быть выражена с помощью абстрактных общих понятий, представители философии жизни противопоставляли позитивистским рассудочно-меха­нистическим способам исторического познания интуитивные, образно-символические методы постижения жизнен­ной реальности.

Один из представителей философии жизни В. Дильтей еще в начале 80-х гг. XIX в. выдвинул тезис о полной противо­положности естественнонаучного и гуманитарного по­знания. Он считал, что методологической основой гуманитарного познания должна стать «опи­сательная» психология, которая в отличие от «объяснитель­ной» экспериментальной психологии, действующей рациональными методами и использу­ющей понятие причинности, способна пос­тичь «основную душевную связь» с помощью переживания.

В связи с этим В. Дильтей разработал метод «понимания» жизни как душевно-духовной целостности. Понимание он рассматривал как непосредственное постижение «жизни» путем проникновения одной «жизни» в другую. В. Дильтей противопоставлял метод «понимания» гуманитарных наук методу «объяснения», который мог применяться, по его мнению, только в естествознании, имеющим дело с внешним опытом и конструирующим свой предмет с помощью рассудка.

Исходя из этого, В. Дильтей противоположность между естественными и гуманитарными науками усматривал в том, что естествознание изучает физические вещи, тогда как предметом гуманитарных наук выступает человеческий дух. При этом В. Дильтей считал, что история имеет дело лишь с живыми конкретными индивидуальностями, взаимодействие которых определяется общей системой целей и ценностей. Задача исторического исследования в том и со­стоит, чтобы в конкретных целях, ценностях, образах мысли открыть общее соответствие, характерное для «духа» определенной эпохи.

Отрицая объективные закономерности общественного развития и сводя историю к деятельности индивидуальных созна­ний, В. Дильтей полагал, что отразить «дух эпохи» в общих понятиях и причинных зависимостях невозможно. Поэтому он сделал вывод о том, что история – это та­кая область знания, которая целиком лежит в пределах «внутреннего переживания», принципиально отличного от «внешнего мира» природы. Историк, по мнению В. Дильтея, живет в своем объекте или, скорее, заставляет объект жить в себе. Однако для того, чтобы проникнуть в сокровенный «дух эпохи», исто­рику недостаточно просто почувствовать себя Юлием Цезарем или Наполеоном, так как это еще не составляет знания. Историк, который заново переживает прошлое в своем сознании, должен не просто пережить, но и по­нять это прошлое. Понимание, считал В. Дильтей, это проникновение, прежде всего, во внутренние глубины психической жизни. Его нельзя достигнуть непосредственно, но лишь через изучение форм, в которых дух объективирует свою актив­ность во внешнем мире[298]. Методом исторического познания, соответственно, должно быть понимание как непо­средственное переживание исторических событий, на основе которого историк ис­толковывает и интерпретирует прошлое.

Под влиянием этих идей в историческом познании стало утверждаться представление о том, что «по самому свойству своих материалов история есть строго субъективная наука... История должна, следовательно, защищаться от соблазна подражать методу биологиче­ских наук»[299].

Неклассическая модель исторического исследования формировалась также под влиянием идей неокантианства, в первую очередь Баденской школы (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), познавательные интересы которой затрагивали в первую очередь область методологии истории.

В отличие от В. Дильтея, который разли­чал науки по предмету («науки о природе» и «науки о духе»), В. Виндельбанд предложил различать их по характеру познавательных целей. Одни науки, считал он, «отыскивают общие законы, другие – отдельные исторические факты; цель первых – общее, аподиктическое суждение, цель вторых – суждение единичное, ассерто­рическое... Одни из них суть науки о законах, другие – науки о событиях; первые учат тому, что всегда имеет место, последние – тому, что однажды было». Этим за­дачам наук, считал В. Виндельбанд, соответствуют и два разных вида мышле­ния – номотетическое (обобщающее) и идиографическое[300] (индивидуализирующее). Первое господствует в естествознании, второе – в истории. Поэтому науки, рас­сматривающие действительность с точки зрения всеобщего, выражаемого посредством естественнонаучных законов, он относил к «номотетическим», а науки, изучающие действительность с точки зрения единично­го в его исторической неповторимости, – к «идиографическим»[301].

Критикуя философию жизни, сформулировавшую положение о том, что «жизнь» не может быть выражена с помощью абстрактных понятий, Г. Риккерт выдвинул идею о том, что мир в целом только и может быть схвачен «теоретическим человеком» в чистых понятиях. Однако существование общего в самой объектив­ной действительности он отрицал. В реальной действительности, как полагал Г. Риккерт, существует только единичное, однократное, индивидуальное. «Только частное, – писал он, – действительно происхо­дит». Поэтому, признавая взаимосвязь между историческими явлениями, он подчеркивал, что исто­рическое целое так же индивидуально, как и составляю­щие его части[302].

Развивая идею В. Виндельбанда о различии между номотетическим (обобщающим) и идиографическим (индивидуализирующим) ме­тодами, Г. Риккерт считал, что это различие обусловлено разными принципами отбора и упорядочивания эмпирических данных, которые приобретают определенную форму лишь за счет априорных процедур «образования понятий».

При «генерализиру­ющем (обобщающем) образовании понятий» из много­образия изучаемых явлений выбираются лишь повторяющиеся, подпадающие под категорию всеобщего. При «индивидуализирующем образовании понятий» отбираются моменты, состав­ляющие индивидуальность рассматри­ваемых явлений. Первый способ соответствует естест­венным, второй – историческим на­укам. В связи с этим Г. Риккерт считал, что «культурное значение объекта... покоится не на том, что у него есть общего с другими, но именно на том, чем он отличен от них... В сущности, значение культурного явления зависит исключительно от его индивидуальности, и поэтому в науках о культуре мы должны пользоваться индивидуализирующим методом».

В качестве предмета исторической науки В. Виндельбанд рассматривал процесс осознания и воплощения ценностей. Г. Риккерт предмет истории сводил к культуре как особой сфере опыта, тому, «что или непосредственно создано человеком, действующим сообразно оцененным им целям, или, если оно уже существовало раньше, по крайней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности»[303]. Считая, что «история трактует главным образом духовные процессы», Г. Риккерт полагал, что именно в культуре единичные явления соотнесены с ценностями, которые и определяют ве­личину индивидуальных различий, указывая в бесконечном многообразии свойств на «существен­ное», «уникальное», что собственно и представляет интерес для историка[304]. Поэтому главная его задача – изучение истории индивидуальных целей и человеческих ценностей.

Г. Риккерт, отмечая, что «индивидуальность не означает изолированности» и между историческими явлениями существуют определенные взаимосвязи, подчеркивал, что эти связи также носят индивидуальный характер. Исходя из этого, он сделал вывод, что исто­рические события неповторимы и в истории вообще отсутствуют какие бы то ни было закономерности. Поэтому в противовес существующему в естествознании поиску закономерностей, предполагающему установление необхо­димых и повторяющихся связей между явлениями, Г. Риккерт выдвинул идею изучения «однократного и индивидуального причин­ного ряда», исключающего возможность выражения его посредством понятий законов природы.

В неокантианской методологии истории большая роль в научном исследовании отводилась субъекту познавательной деятельности. «Эмпириче­ская действительность, – писал Г. Риккерт, – представляет собой для нас необо­зримое многообразие, увеличивающееся для нас по мере того, как мы углубляемся в нее и начинаем разделять ее на ее составные элементы». В силу этого познание, по мнению неокантианцев, является не отображением, а преобразованием действительности, и при­том всегда упрощенным. Это является, как считал Г. Риккерт, «неопровержимым доказательством несо­стоятельности воззрения, будто наука должна дать ото­бражение действительности», ибо сама наука возникает лишь благодаря производимому субъектом преобразованию[305]. Поэтому он считал, что точка зрения ученого на то или иное событие не только независима от предмета познания, но в сущности она сама создает этот предмет. При этом, однако, у Г. Риккерта речь идет не о произвольно­сти исторических построений, а о том, что всякое историче­ское описание имеет значение лишь для определенного круга людей[306]. «История, – писал он – есть нечто большее, нежели произвольное сопоставление произвольно выхваченных фактов, имеющее значение лишь для того, кто опутан оценками определен­ного исторического культурного круга»[307]. Это означает, что Г. Рик­керт требовал точного установления исторических фактов, поэтому он уделял особое внимание чрезвычайно важной для историка проблеме критерия отбора исторических фактов. Поскольку величину индивидуальных различий Г. Риккерт определял через «отнесение к ценности», постольку и критерий отбора исторических фактов, по его мнению, должен лежать в аксиологической сфере. Благодаря ценностям, писал он, «мы замечаем один процесс и отодвигаем на задний план другой»[308].

При этом у Г. Риккерта ценности как «смыслы, лежащие над всяким бытием», образуют «совершенно самостоятельное царство, лежащее по ту сторону субъекта и объекта», т.е. носят трансцендентный характер, недоступный для непосредственного эмпирического познания. Однако эти ценности объективируются в «культурных благах», и поэтому становятся доступными историку через изучение духовных процессов[309]. «Отнесение к ценности» выступает у него только в качестве критерия отбора исторических фактов, но не как их «оценка», от которой историк, по его мнению, должен воздерживаться. Дело историка – представить факты, в их взаимосвязи, в целостности, в индивидуальности и неповторимости. Таким образом, Г. Риккерт полагал, что в процессе познания «речь может идти только о субъективирующем истолковании смысла, но никогда не о субъективирующем понимании действитель­ности»[310]. Это позволяло ему утверждать, что, история дает нам объектив­ные знания, понимая под «объективностью» знаний их «общезначимость». В связи с этим он призывал отказаться от понятия научной объективности, основывающейся на идеальном представлении о познания как отражении истинной реальности. По мнению Г. Риккерта, этот идеал принципиально недо­стижим, и поэтому он может приводить лишь к скепти­цизму.

Идеи Г. Риккерта оказали большое влияние на других представителей антипозитивистского течения в исторической науке, в частности, на М. Вебера, который также полагал, что «отнесение к ценности» упорядочивает историческую действительность. Однако М. Вебер перенес понятие ценностей из трансцендентного мира абстрактного долженствования в реальный мир современности, подчеркивая, что люди пользуются разными системами ценностей, и поэтому само содержание исторического познания определяется индивидуальной точкой зрения исследователя. «Качество данного процесса, – писал М. Вебер, – состоит не только в том, что ему как таковому «объективно» присуще. Оно го­раздо больше определяется направлением наших позна­вательных интересов, ибо оно вытекает из того специфи­ческого культурного значения, которое мы в данном индивидуальном случае приписываем указанному про­цессу»[311].

§ 2. Неклассическая модель исторического исследования:
предмет и когнитивная стратегия

Под влиянием антипозитивизма в историческую науку были внесены существенные изменения в представления о предмете, когнитивной стратегии и познавательных средствах исторического исследования, о соотнесении его результатов и методов.

В основе классической модели исторического исследования лежал принцип социологизма, ориентировавший историка на поиск в первую очередь «общего» и логики исторического процесса. Неклассическая модель исторического исследования стала базироваться на принципе номинализма[312], который сложился в русле того типа научной рациональности, в стиль которой входила способность замечать и понимать индивидуальное, неповторимое, акцентируя именно на нем исследовательский интерес.

Принцип номинализма так же, как и принцип социологизма, содержал два аспекта: предметный и методологический. В предметном плане неклассическая модель исторического исследования, преодолевая сциентистскую оторванность позитивизма от сферы бытия конкретных людей, «обретала» человека в его повседневности. Она переосмыслила предмет исторического исследования: строго детерминированная и структурированная надындивидуальная социальная реальность уступила место индивидуальной реальности, миру повседневной жизни и дорефлексивных форм обыденного сознания, которые, в отличие от идеальных теоретических конструктов классической науки, не создавались искусственно, а давались исследователю непосредственным и самоочевидным образом.

Номинализм проявлялся в том, что источником и единствен­ным субъектом исторической реальности объявлял­ся индивид. В связи с этим стало отрицаться онтологическое содержание таких понятий, которые выражают лю­бое социальное целое, например, общество или социальная группа. В предметном плане это означало, что исходным эле­ментом исторического исследования должны выступать не социальные образования как самостоя­тельные целостности, а индивиды и их взаимодействия, из которых только и должны выво­диться характеристики исторической реальности.

В рамках неклассической модели исторического исследования сложилось представление о том, что сциентистская рациональность разрушает живую историческую реальность, превращая ее в «объект» исследования. В связи с этим классическая позитивистская наука была подвергнута критике как репрессивная инстанция, которая с помощью различных априорных теорий, «собирая» историю в единое целое и превращая исторические факты в «вещи», умерщвляла реальную жизнь людей. Поэтому неклассическая модель исторического исследования особое внимание стала уделять жизненному миру людей, повседневности как области «элементарного» измерения смыслов и конечной области значений.

Большую роль в разработке методологического аспекта принципа номинализма сыграл М. Вебер. Исходя из «индивидуа­лизирующего метода» Г. Риккерта, он считал, что любое социальное образо­вание нужно рассматривать «как про­дукт и способ организации, связи спе­цифических действий отдельных людей, так как только люди могут быть носи­телями ориентированного действия, имеющего смысл». При этом М. Вебер подчеркивал, что при изучении тех или иных видов «че­ловеческого совместного действия» задача ученого «состоит в том, чтобы свести их к осмысленным дейст­виям, что означает целиком свести их к действиям участвующих отдельных индивидов»[313].