ВВЕДЕНИЕ. Знакомясь с литературными памятниками Древней Руси, современный читатель без особого труда заметит их отличия от произведений литературы нового времени: это и

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Знакомясь с литературными памятниками Древней Руси, современный читатель без особого труда заметит их отличия от произведений литературы нового времени: это и отсутствие детально разработанных характеров персонажей, это и скупость подробностей в описании внешности героев, окружающей их обстановки, пейзажа, это и психологическая немотивированность поступков, и «безликость» реплик, которые могут быть переданы любому герою произведения, так как в них не отражается индивидуальность говорящего, это и «неискренность» монологов с обилием традиционных «общих мест» — отвлеченных рассуждений на богословские или моральные темы, с непомерной патетикой или экспрессией.

Все эти особенности проще всего было бы объяснить ученическим характером древнерусской литературы, видеть в них всего лишь результат того, что писатели средневековья еще не овладели «механизмом» сюжетного построения, который в общих чертах известен сейчас каждому пишущему и каждому читателю.

Все это справедливо лишь в какой-то степени. Литература непрестанно развивается. Расширяется и обогащается арсенал художественных приемов. Каждый писатель в своем творчестве опирается на опыт и достижения своих предшественников. Однако не в этом «неумении» кроется причина тех особенностей манеры повествования, которая дает о себе знать в произведениях литературы Древней Руси.

Прежде всего предположению о незрелости литературного мастерства писателей русского средневековья противоречит тот несомненный факт, что в той же самой литературе мы встретим немало подлинных шедевров. Разве не восхищает нас, современных читателей, слог и стиль «Слова о полку Игореве», или отдельных мест русской летописи, или «прелесть простоты и вымысла» легенд о монахах Киево-Печерского монастыря, отмеченная еще А. С. Пушкиным[1]? Когда читатель-неспециалист преодолевает языковый барьер — непонятность древнерусской лексики и необычность грамматического строя — и вчитывается, например, в текст торжественных «слов» писателя XII в. Кирилла Туровского или в текст «Жития Бориса и Глеба», то он не может не заметить, что перед ним высокое искусство слова, что слогу древнерусских писателей присуща особая эмоциональная выразительность, что они чувствовали и умело использовали ритм речи, создавали сложный «рисунок» в построении фразы и целого речевого периода.

Вот один из примеров. В Ипатьевской летописи рассказывается о герое «Слова о полку Игореве» — князе Игоре Святославиче. Дружина Игоря окружена половецкими полками, он сам схвачен половцами. И князь горестно восклицает: «Где ныне возлюбленый мой брат? Где ныне брата моего сын? Где чадо рожения моего (рожденное мною дитя, то есть сын Игоря — Владимир. — О.Т.)? Где бояре думающей? Где мужи храборьствующеи? Где ряд полъчный (строй полков)? Где кони и оружья многоценьная? Не ото всего ли того обнажихся!» (Ипатьевская летопись под 1185 г.).

Мы понимаем, что пространный монолог Игоря, небольшой отрывок из которого приведен выше, не документален, он сочинен летописцем и лишь в какой-то мере передает действительное душевное состояние князя, на глазах которого гибнет его дружина, смертельной опасности подвергаются близкие — брат, племянник, сын. Да, монолог этот и психологически не очень достоверен: это слишком правильная, слишком олитературенная внутренняя речь героя, к тому же произносимая им в разгар боя. Но как это сделано! Этот анафорический ряд (то есть ряд фраз, начинающихся одинаково — словом «где»), этот параллелизм конструкций («бояре думающей», «мужи храборьствующеи», «ряд полъчный», «кони и оружья многоценьная») и этот обобщающий аккорд, которым завершается ряд риторических вопросов: «не ото всего ли того обнажихся!»— разве это не-искусство слова? А как емки эпитеты: «бояре думающей», то есть те, с которыми Игорь постоянно советуется, те, которые вместе с князем «думают» об устройстве своего княжества. «Мужи храборьствующеи» — не просто «храбрые», а те, для кого храбрость в бою является постоянным, определяющим их качеством.

Этот небольшой пример показывает, что речь должна идти не о неумении, неопытности авторов, не о незрелости литературы того времени, а об отличиях литературных систем, о специфике древнерусской литературы, специфике, которая и определяет эти отличия.

Прежде всего нужно учесть, что средневековые христианские литературы развивались в совершенно особых условиях, обладали иными, сравнительно с литературами нового времени, функциями и ставили перед собой иные задачи.

Приняв христианство, Древняя Русь одновременно получила и письменность и литературу. Об этом процессе приобщения Руси к христианской книжности Византии и Болгарии речь пойдет дальше. Сейчас же отметим лишь следующее. Древнерусские книжники оказались перед лицом сложнейшей задачи: нужно было в возможно кратчайший срок обеспечить создаваемые на Руси церкви и монастыри необходимыми для богослужения книгами, нужно было ознакомить новообращенных христиан с христианской догматикой, с основами христианской морали, с христианской историографией в самом широком смысле этого слова: и с историей Вселенной, народов и государств, и с историей церкви, и, наконец, с историей жизни христианских подвижников. Необходимо было рассказать о том, как — с христианской точки зрения — устроен мир, объяснить смысл целесообразно и мудро «устроенной богом» природы. Словом, нужно было незамедлительно создавать литературу, посвященную сложнейшим мировоззренческим вопросам. Книги, привезенные из Болгарии, не могли обеспечить все эти разносторонние потребности молодого христианского государства, и, следовательно, нужно было переводить, переписывать, размножать произведения христианской литературы. Вся энергия, все силы, все время древнерусских книжников на первых порах были поглощены выполнением этих первоочередных задач. Процесс письма был длительным, материал письма (пергамен) дорогим, и это не только делало каждый книжный фолиант трудоемким, но и придавало ему особый ореол ценности и значительности. Литература воспринималась как нечто очень важное, серьезное, предназначенное обслуживать наиболее высокие духовные потребности.

Обстоятельства возникновения древнерусской литературы, ее место и функции в жизни общества определили систему ее исходных жанров, то есть тех жанров, в рамках которых началось развитие оригинальной русской литературы. На первых порах, по выразительному определению Д. С. Лихачева, это была литература «одной темы и одного сюжета. Этот сюжет — мировая история, и эта тема — смысл человеческой жизни»[2]. И действительно, этой теме и этому сюжету были посвящены все жанры древнерусской литературы, особенно если говорить о литературе раннего средневековья.

Об истории мира рассказывали хроники и хронографы, об истории Руси — летописи, об отдельных важнейших событиях русской и мировой истории — повести (обычно включавшиеся в состав тех же летописей или хронографов). О древнейшем периоде «истории» в ее богословской интерпретации рассказывали библейские книги и излагавшие их с толкованиями и рассуждениями палеи (от греч. палайос — древний).

Существовала обширная литература нравоучительных биографий — жития святых, то есть христианских подвижников, либо прославившихся своим благочестием и аскетизмом, либо погибших за свои религиозные убеждения от руки язычников или иноверцев. Большое распространение имели также сборники коротких, обычно остросюжетных рассказов из жизни монахов какой-либо обители — монастыря или скита; такие сборники именовались патериками.

Жанры торжественного и учительного красноречия представлены различными поучениями и «словами». В торжественных словах, произносимых в церкви во время службы, прославлялись христианские праздники, раскрывался смысл или символика тех или иных эпизодов и образов Священного писания. В поучениях обличались пороки, прославлялись добродетели, верующие наставлялись в основах христианской морали[3].

Существовали и различные догматические сочинения, трактовавшие сложнейшие богословские вопросы, обличавшие ереси — учения и взгляды, противоречившие официальной христианской догматике или основам христианского мировоззрения.

В хождениях рассказывалось о путешествиях в «Святую землю» — в Палестину. Эта «географическая литература» приобретала, таким образом, также особый, нравоучительный смысл: авторы хождений — паломники[4] — обычно излагали библейские предания, связанные с тем или иным городом или районом, но, кроме того, в той или иной степени выходили и за рамки собственно путеводителя по святым достопримечательностям, описывали архитектурные сооружения, природу, местные обычаи.

В этом перечне основных жанров древнерусской литературы старшего периода (XI-XIV вв.) мы не встретим ведущих жанров литературы нового времени: ни бытового романа или повести, изображающих частную жизнь частного человека, ни поэзии — лирической или гражданской, ни драматургии. Некоторые из этих жанров появятся в древнерусской литературе, но значительно позднее — в XV или даже XVII в.

Значит ли это, что древнерусского читателя интересовали только мировоззренческие проблемы, что духовный мир человека раннего средневековья был иным и кардинальнейшим образом отличался от духовного мира человека XVIII или XIX в.? Отличия, разумеется, были, но дело совсем не в этом. Дело в том, что эти духовные запросы удовлетворялись не литературой, а фольклором. Люди Древней Руси знали и бытовой рассказ-анекдот, и любовную песню, и сказку, и легенду, и богатырский эпос, в котором важнейшим компонентом могла быть и тема любовных похождений героя, добывания невесты и т. д.[5]. Но все эти жанры бытовали в устной форме, дополняя литературу в эстетическом кругозоре людей того времени, дополняя ее, но не конкурируя с ней. Записывать широко распространенные, всем доступные и известные произведения устной словесности на дорогом пергамене, усилиями немногочисленных и чрезвычайно загруженных другими задачами книжников, было также нерационально, как записывать или перепечатывать на машинке описание происшествия; о котором вы можете без труда лично поведать своему знакомому или соседу. Наличие древнерусского фольклора с его разветвленной системой жанров не вызывает сомнения не только потому, что мы можем реконструировать древний фольклор по поздним, дошедшим до нас его образцам, но и потому, что свидетельства о его существовании сохранили сами древнерусские памятники старшей поры — летописи, жития святых, церковные поучения.

Но вернемся к системе литературных жанров. Она не была специфической для одной только древнерусской литературы. Если мы обратимся к византийской литературе IX-X вв., то там встретим почти те же самые жанры и в тех же самых пропорциях, что и в литературе Древней Руси. Светские жанры — любовный роман и лирическая поэзия — получат в византийской литературе распространение несколько позднее, в XI-XII вв., и нас должно удивить скорее не то, что при строгой и вынужденной избирательности, к которой принуждали русских книжников условия первых веков развития литературы, эти произведения не попали на Русь, а то, что среди переводов старшей поры мы встретим перевод эпической поэмы (или сказания) о Дигенисе Акрите — сугубо светской, романтическо-героической, с любовными коллизиями как одним из важнейших компонентов сюжета.

Говоря о системе жанров древнерусской литературы, необходимо отметить еще одно важнейшее обстоятельство: эта литература долгое время, вплоть до XVII в., не допускала литературного вымысла. Древнерусские авторы писали и читали только о том, что было в действительности: об истории мира, стран, народов, о полководцах и царях древности, о святых подвижниках. Даже передавая откровенные чудеса, они верили в то, что это могло быть, что существовали фантастические существа, населяющие неведомые земли, по которым прошел со своими войсками Александр Македонский, что в мраке пещер и келий бесы являлись святым отшельникам, то искушая их в образе блудниц, то устрашая в облике зверей и чудовищ. Рассказывая об исторических событиях, древнерусские авторы могли сообщить разные, порой взаимоисключающие версии: иные говорят так, скажет летописец или хронист, а иные — иначе. Но это в их глазах было всего лишь неосведомленностью информаторов, так сказать, заблуждением от незнания, однако мысль, что та или иная версия могла быть просто придумана, сочинена, и тем более сочинена с чисто литературными целями, — такая мысль писателям старшей поры, видимо, казалась неправдоподобной. Это непризнание литературного вымысла также в свою очередь определяло систему жанров, круг предметов и тем, которым могло быть посвящено произведение литературы. Вымышленный герой придет в русскую литературу сравнительно поздно — не ранее XV в., хотя и в то время он долго еще будет маскироваться под героя далекой страны или давнего времени.

Откровенный вымысел допускался лишь в одном жанре — жанре аполога, или притчи. Это был рассказ-миниатюра, каждый из персонажей которого и весь сюжет существовали лишь для того, чтобы наглядно проиллюстрировать какую-либо идею. Это был рассказ-аллегория, и в этом заключался его смысл.

В древнерусской литературе, не знавшей вымысла, историчной в большом или малом, сам мир представал как нечто вечное, универсальное, где и события и поступки людей обусловлены самой системой мироздания, где вечно ведут борьбу силы добра и зла, мир, история которого хорошо известна (ведь для каждого события, упоминаемого в летописи, указывалась точная дата — время, прошедшее от «сотворения мира»!) и даже будущее предначертано: широко распространены были пророчества о конце мира, «втором пришествии» Христа и Страшном суде, ожидающем всех людей земли.

Эта общая мировоззренческая установка не могла не сказаться в стремлении подчинить само изображение мира определенным принципам и правилам, раз и навсегда определить, что и как следует изображать. Древнерусская литература, как и другие христианские средневековые литературы, подчинена особой литературно-эстетической регламентации — так называемому литературному этикету. Понятие о литературном этикете Древней Руси разработано в исследованиях Д. С. Лихачева. Он отмечает, в частности, что литературный этикет «слагается: 1) из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; 2) из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; 3) из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, этикет миропорядка, этикет поведения и этикет словесный».[6]

Наглядно проиллюстрировать осуществление этих принципов литературного этикета поможет нам следующий пример. В житии святого, согласно требованиям этикета, должно было рассказываться о детстве будущего святого, о благочестивых его родителях, о том, как он с младенчества тянулся к церкви, чуждался игр со сверстниками и т. д. Этот сюжетный компонент обязательно присутствовал в житии, при этом он выражался в разных житиях одними и теми же словами: таким образом, существовал не только этикет ситуации (о чем писать), но и этикет выражения (как именно описывать этикетную ситуацию). Вот начальные фразы нескольких житий, принадлежащих разным авторам и написанных в разное время. Феодосии Печерский «душею влеком на любовь божию, и хожаше по вся дьни в цьркъвь божию, послушая божествьных книг с всемь въниманиемь, еще же и к детьмь играющим не приближашеся, якоже обычай есть уным, н(о) и гнушашеся играм их... К сим же и датися на учение божествьнных книг... И въскоре извыче вся граматикия». Нифонт Новгородский «вдан бывает родительми своими учитися божественным книгам. И абие вскоре никако извыкшу книжное учение, и нимало исхожаше с сверстники своими на игры детьския, но паче прилежаше к церкви божий и въсласть почиташе божественная писания». Варлаам Хутынский «по времяни же вдан бысть учити божественым книгам, темже вскоре некосно [быстро] извыче божественая писания... не убо уклоняющеся на некия игры или позоры [зрелища], но паче на прочитание божественных писаний»[7].

Обратившись к летописям, мы обнаружим там подобную же картину: совпадают текстуально описания битв, из одних и тех же компонентов состоят княжеские характеристики-некрологи или характеристики церковных иерархов.

Но если в творчестве древнерусских книжников столь значительное место отводилось следованию определенным каноническим образцам, то как же обстояло дело с понятием авторства?

Подражание авторитетному писателю, заимствование из его произведений не только образов или отдельных фраз, но и целых фрагментов не было признаком творческого бессилия, напротив, все это свидетельствовало о начитанности, высокой книжной культуре и литературной выучке подражателя. В Древней Руси мы встречаемся с двумя диаметрально противоположными решениями проблемы авторства. С одной стороны, большинство из древнерусских произведений анонимно. Многих удивляет, что мы не знаем имени автора «Слова о полку Игореве», но нам не известны авторы очень многих древнерусских произведений, как вполне рядовых в литературном отношении, так и шедевров, подобных «Сказанию о Мамаевом побоище», «Слову о погибели Русской земли» или «Казанской истории».

С другой стороны, произведения торжественного и учительного красноречия почти всегда авторизованы. Но тут мы встречаемся с не менее странным явлением — обилием так называемых ложно-надписанных памятников. Это значит, что произведение в рукописной традиции приписывается какому-либо авторитетному богослову или проповеднику, хотя в действительности его автором является совсем другое лицо.

Авторы житий чаще называют себя в заголовках своих произведений, но, видимо, здесь сказывается не столько стремление отметить свое авторство, сколько удостоверить своим именем, что житие и сопровождающий его обычно рассказ о чудесах изложены самовидцем — сподвижником или учеником святого.

Познакомившись с явлением литературного этикета и с некоторыми принципами работы книжников XI-XVII вв., мы видим, что многое из того, что можно было бы поспешно отнести на счет «неумения» древнерусских авторов, в действительности является свидетельством совершенно иного — высокой книжной культуры писателей, которые именно в силу своей выученности строили свое повествование согласно канонам литературного этикета, охотно демонстрировали свою начитанность, черпая фрагменты и сюжеты из образцовых произведений, из сочинений классиков византийской и славянских литератур. Летописец трафаретно изображал восшествие князя на престол или битву не потому, что не сумел описать это по-своему, а потому, что считал своим долгом следовать чину, ритуалу, или, как мы говорим, литературному этикету.

Бедность деталями, бытовыми подробностями, стереотипность характеристик, неискренность речей персонажей — все эти черты присущи многим памятникам древнерусской литературы, в том числе и произведениям писателей-профессионалов, среди которых немало подлинно талантливых авторов. И это, как уже говорилось, отнюдь не художественные просчеты. Напротив, эти черты полностью соответствовали позиции древнерусского книжника, его взгляду на литературу как на высокое искусство, призванное повествовать лишь о значительном, о вечном, стремящееся избегать мирских мелочей и бытовых подробностей.

Но нарисованная здесь картина не во всем соответствует действительности: мы изобразили здесь идеал, ту безукоризненно правильную схему, которая объясняет как раз то, что кажется нам в средневековой литературе странным, необычным. Древнерусские книжники были живыми, наблюдательными, а часто и высокоталантливыми людьми, нет-нет да и нарушавшими рассмотренные выше каноны. Именно эти случаи нарушения нам особенно дороги, они привлекают внимание современного читателя, восхищают его. Этим обмолвкам в свое время было дано терминологическое определение — «реалистические элементы»[8]. Встречаясь с этим термином, следует, разумеется, учитывать, что он ни в коей мере не соотносим с термином реализм, обозначающим литературное направление. Живые сцены, «сильные детали», то есть подробности, позволяющие создать живую, зримую, убедительную сцену, — все это были не какие-то ростки реализма, приведшие в конце концов к победе реализма как направления в XIX в., а именно аномалии, нарушения основных законов и тенденций средневековой литературы под влиянием живого наблюдения действительности и естественного стремления ее отразить. С этими реалистическими элементами нам придется еще познакомиться при анализе конкретных памятников древнерусской литературы.

Несмотря на важную роль литературного этикета, в значительной мере регламентировавшего литературное творчество, древнерусская литература не была литературой без развития, в которой в течение долгого времени повторялись бы одни и те же темы, образы, литературные штампы. Д. С. Лихачев в книге «Человек в литературе Древней Руси» (М., 1970) показал, как эволюционировали стили древнерусской литературы, как вместе с ними изменялся и сам литературный этикет, его принципы, средства его воплощения. Каждая эпоха обладала своим, доминирующим стилем — то это был стиль монументального историзма XI-XIII вв., то экспрессивно-эмоциональный стиль XIV-XV вв., то произошел возврат к прежнему стилю монументального историзма, но на новой основе — и возник так называемый «стиль второго монументализма», характерный для XVI в.[9]

В другой своей работе Д. С. Лихачев рассматривает несколько магистральных направлений развития древнерусской литературы, направлений, подготовивших в конечном счете переход от литературы русского средневековья к литературе нового времени[10]. Это возрастание личностного начала в литературе (все более решительное проявление авторского начала, индивидуализация стиля), это расширение социальной среды литературы, то есть социального круга лиц, которые могут стать героями литературных произведений: от святого подвижника или князя в первые века развития русской литературы до кабацких ярыжек (пьяниц), мелкого духовенства, приказного люда, крестьян. Постепенно снижается роль литературного этикета. В частности, это проявляется в том, что вместо этикетного изображения условного характера — своеобразного эталона характера князя, святого, вельможи и т. д. — появляются попытки изображения индивидуальных черт конкретного человека, писатели задумываются над сложностью человеческого характера, над его противоречивостью, изменчивостью в течение времени или в зависимости от обстоятельств.

Правда, здесь необходимо сделать одну оговорку. В. П. Адрианова-Перетц показала, что понимание сложности человеческого характера, тончайших психологических нюансов было присуще средневековой литературе уже на самых ранних этапах ее развития[11]. Психологизм проявлялся в учительных словах, моральных сентенциях, отдельных эпизодах летописных рассказов, однако нормой изображения и в летописях, и в повестях, и в житиях было все же изображение этикетных, условных характеров в зависимости от социального положения их обладателей.

Увеличение «сектора свободы», как определил это явление Д. С. Лихачев, проявилось также и в том, что писатель стал неизмеримо свободнее в выборе сюжетов или сюжетных ситуаций. В литературу полноправно входит вымысел. Строгая жанровая система, характерная для литературы XI-XVI вв., все более расшатывается; появляются или получают все большее распространение жанры, совершенно не имеющие деловых функций, обильно переписываются произведения народной сатиры, переводные рыцарские романы, нравоучительные, но по сути дела сюжетно занимательные новеллы — фацеции; в XVII в. возникают силлабическое стихотворство и драматургия. Словом, в истории развития древнерусской литературы, особенно в литературе XVII в., мы обнаруживаем повсюду тенденции, сближающие средневековую по своему типу литературу с литературой нового времени.

Таковы некоторые основные черты древнерусской литературы XI-XVII вв.

В этой книге мы наряду с терминами автор или редактор пользуемся, казалось бы, неопределенным понятием книжник. Это не случайно. Применительно к литературе Древней Руси мы очень редко имеем возможность говорить об авторе как создателе произведения и о редакторе как лице, осуществившем его кардинальную переработку: имена и тех и других чаще всего остаются нам неизвестными. Но зато мы достаточно хорошо знаем, как именно работали безымянные древнерусские книжники. Книжником мы называем человека, причастного к истории литературного текста. По основной функции своей он — переписчик; ведь книгопечатание появилось лишь в XVI в., было весьма скромно по своим масштабам и весьма ограничено по тематике издаваемых книг; основным способом «публикации» древнерусских литературных памятников вплоть до конца XVII в. (а в какой-то части и в XVIII в.) оставалась их переписка.

Если переписываемый текст не был освящен особым авторитетом, то есть если это не был текст Священного писания, богослужебная книга или хроника, книжник редко оставался просто переписчиком, он, как правило, подходил к переписываемому тексту творчески, в той или иной степени изменяя его. Иногда такие изменения носили весьма ограниченный характер: переписчик заменял отдельные слова, менял их местами, пропускал или добавлял союзы и частицы, исправлял отдельные неясные или испорченные чтения, но чаще всего перед нами — результат более серьезной творческой работы: перерабатывал текст своих источников летописец; создавал новый компилятивный (то есть составленный из разных источников) текст книжник, работавший над хроникой; осуществлялись коренные стилистические переработки житий, в повестях книжники изменяли сюжетные детали, добавляли или опускали реплики персонажей и т. д. В результате, обратившись к любому древнерусскому памятнику, представленному несколькими списками (а иногда десятками и сотнями списков), исследователь, как правило, убеждается, что среди них нет и двух совершенно идентичных по тексту; есть лишь списки, сильно отличающиеся друг от друга, и списки более сходные. Поэтому нам приходится начинать изучение любого произведения с классификации его списков, распределения их по степени сходства, на редакции, виды, группы. Затем исследователь стремится реконструировать историю текста, то есть установить, в какой группе текстов в наилучшей степени отразился первоначальный, авторский текст, как относятся к этой исходной группе другие редакции и виды, чем было обусловлено изменение текста. Совершенно ясно, что мы имеем дело не просто с непроизвольной порчей текста при переписке (такие случаи есть, но не они определяют историю текста произведения), а с совершенно сознательными изменениями текста под пером отдельных книжников, соединявших в одном лице и переписчика, и редактора. Изучение истории текста древнерусских литературных памятников составляет предмет особой научной дисциплины — текстологии [12].

Изучая любой древнерусский памятник, исследователь должен собрать и изучить все его сохранившиеся списки. Поэтому исследователь-древник (как часто называют специалистов по древнерусской литературе) самым тесным образом связан с хранилищами рукописей. Там его основное рабочее место, там он разыскивает списки интересующего его произведения, исследует их, классифицирует, готовит памятник к публикации или описывает его содержание, изучает историю текста. Несмотря на все невзгоды, которые претерпела древнерусская книжность в течение многовековой своей истории, несмотря на гибель тысяч рукописей во время войн, пожаров, стихийных бедствий, уничтожения древних фолиантов невежественными владельцами (к сожалению, и такие случаи известны!), несмотря на все эти неблагоприятные факторы, до нас дошло несколько сотен тысяч древнерусских рукописных книг.

Крупнейшими собраниями древнерусских рукописей обладает Государственная библиотека им. В. И. Ленина и Отдел рукописей Государственного исторического музея в Москве, Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина и Государственная библиотека Академии наук СССР в Ленинграде, а также другие библиотеки и архивы Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Калинина, Ярославля, Киева и других городов нашей страны.

Каждый год в разные концы страны отправляются экспедиции археографов, которые собирают для государственных хранилищ древнерусские рукописи, спасая их от гибели или забвения (если они хранятся у лиц, не умеющих читать древнерусские тексты, или коллекционеров, хранящих рукописную книгу как ценную диковинку, но не способных и не желающих ее исследовать).

Здесь нельзя не вспомнить о плодотворной деятельности недавно скончавшегося большого энтузиаста и прекрасного организатора археографической работы, доктора филологических наук В. И. Малышева (1911-1976). В результате многолетней экспедиционной работы — поездок за рукописями, в которых принимал участие сам В. И. Малышев, а затем его последователи и ученики, в Институте русской литературы АН СССР в Ленинграде собрано более 7000 рукописей XII-XX вв., которые сейчас интенсивно изучаются специалистами.

Нередко задают вопрос: насколько исчерпаны наши возможности исследования древнерусской литературы? Несмотря на интенсивное изучение древнерусской книжности, особенно активизировавшееся в последние годы, возможности эти еще беспредельны. Каждый год приносит нам не только новые исследования уже известных (хотя бы по названиям) памятников, но и открытия новых, неизвестных еще памятников литературы; среди тысяч рукописей, хранящихся в архивах и библиотеках, многие сотни еще не изучены по составу, не описаны (то есть не указано, какие именно произведения содержит данная рукописная книга). Поэтому новые находки новых памятников и новых списков ценнейших и редчайших памятников древнерусской литературы, будем надеяться, еще впереди.

[1] Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М.-Л., 1941, т. 14, с. 163.
[2] Лихачев Д. С. Своеобразие древнерусской литературы. — В кн.: Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л., 1971, с. 56.
[3] О назначении и содержании слов говорят уже сами их заглавия. Например: «Иоанна... Златоустаго слово в великий четверток», «Слово Василия Великого о хмельном питии», «Слово некоего старца о послушании».
[4] Паломниками называли посетивших Палестину, ибо, возвращаясь оттуда, они приносили с собой пальмовую ветвь.
[5] В странах Западной Европы, напротив, эпос сравнительно рано вошел в круг жанров литературы, породив со временем рыцарский роман (первые рыцарские романы, как правило, разрабатывали эпические сюжеты); с эпосом такого рода Русь познакомится в основном лишь в XV в.
[6] Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 2-е изд. Л., 1971, с. 108.
[7] Житие Феодосия написано Нестором в конце XI в.; житие Нифонта — в XVI в.; распространенная редакция жития Варлаама Хутынского — не ранее середины XVI в.
[8] Этот термин был предложен Д. С. Лихачевым (см.: Лихачев Д. С. У предыстоков реализма русской литературы. — Вопросы литературы, 1957, № 1, с. 73).
[9] См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Л., 1973, гл. 3.
[10] См.: Лихачев Д. С. Пути к новой русской литературе. — В кн.: Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л., 1971.
[11] См.: Адрианова-Перетц В. П. Человек в учительной литературе Древней Руси. — ТОДРЛ. Л., 1972, т. XXVII.
[12] См. об этом в специальных исследованиях: Лихачев Д. С. Текстология. На материале русской литературы X-XVII вв. М.-Л., 1962; Текстология. Краткий очерк. М.-Л., 1964.