Марта. Воскресенье. Поначалу Арманда делала вид, будто не знает, о чем идет речь

Поначалу Арманда делала вид, будто не знает, о чем идет речь. Потом, перейдя на властный тон, потребовала, чтобы я сказала, «кто это наболтал», одновременно обвиняя меня в том, что я сую нос в чужие дела и вообще не понимаю, о чем говорю.

– Арманда, – сказала я, едва она умолкла, чтобы перевести дух. – Расскажи мне все. Объясни, что это значит. Диабетическая ретинопатия…

Она пожала плечами.

– Почему ж не объяснить, если этот чертов докторишка все равно всем разболтает? – Тон у нее сварливый. – Обращается со мной так, будто я не в состоянии самостоятельно решать за себя. – Она сердито глянула на меня. – И ты, мадам, туда же. Квохчешь вокруг меня, суетишься… Я не ребенок, Вианн.

– Я знаю.

– Что ж, ладно. – Арманда взялась за чашку, стоявшую у ее локтя, но, прежде чем поднять, крепко обхватила ее пальцами, проверила, надежно ли она сидит в руке. Это не Арманда, а я слепа. Красный бант на трости, неуверенные жесты, незаконченная вышивка, разные шляпки с полями, скрывающие глаза…

– Помочь мне ничем нельзя, – продолжала старушка более мягким тоном. – Насколько я понимаю, это неизлечимо, а посему никого, кроме меня, не касается. – Она глотнула из чашки и поморщилась. – Настой ромашки. – Это сказано без воодушевления. – Якобы выводит токсины. На вкус – кошачья моча. – Так же осторожно и неторопливо она отставила чашку. – Плохо вот только, что читать не могу. Совсем перестала шрифт разбирать. Мне Люк читает иногда. Помнишь, как я попросила его почитать мне Рембо в ту первую среду?

Я кивнула.

– Вы так говорите, будто с тех пор лет десять прошло.

– Так оно и есть. – Голос у нее бесцветный, почти без интонаций. – Я добилась того, о чем прежде и мечтать не смела, Вианн. Мой внук навещает меня каждый день. Я беседую с ним, как со взрослым. Он хороший парень и добрый, переживает за меня…

– Он любит вас, Арманда, – вставила я. – Мы все вас любим.

– Ну, может, и не все, – хмыкнула она. – Однако это не имеет значения. У меня есть все, что мне нужно для полного счастья. Дом, друзья, Люк. – Она бросила на меня строптивый взгляд и решительно заявила: – И я не позволю, чтобы у меня все это отняли.

– Я не понимаю. Ведь вас никто не может принудить…

– Я веду речь не о конкретных лицах, – резко перебила она меня. – Пусть Кюссонне сколько влезет талдычит об имплантации сетчатки, сканограммах, лазерной терапии и прочей ереси… – она не скрывала своего презрения к современной медицине, – фактов это не изменит. А правда состоит в том, что я скоро ослепну и предотвратить этот процесс не может никто.

Она сложила на груди руки, давая понять, что тема закрыта.

– Мне следовало раньше к нему обратиться, – добавила она без горечи. – Теперь процесс необратим, и зрение с каждым днем ухудшается. Еще полгода я что-то смогу видеть – это самое большее, что он может мне обещать, – потом богадельня, хочу я того или нет, до самой смерти. – Она помолчала и проронила задумчиво, повторяя слова Рейно: – Глядишь, еще лет десять проживу.

Я хотела возразить ей, намеревалась сказать, что еще не все потеряно, но передумала.

– И не смотри на меня так, девонька. – Арманда озорно подтолкнула меня локтем. – После шикарного обеда из пяти блюд тебе хочется кофе и ликера, правильно? Ты ведь не станешь есть на десерт кашу, верно? Просто ради того, чтобы напихать в себя побольше?

– Арманда…

– Не перебивай. – Ее глаза блестят. – Это я к тому говорю, что нужно знать, когда остановиться, Вианн. Нужно вовремя отодвинуть тарелку и попросить десерт. Через две недели мне будет восемьдесят один год…

– Но это все равно еще не возраст, – не сдержалась я. – Не могу поверить, что вы готовы вот так просто взять и сдаться.

Арманда посмотрела на меня.

– И все же ты сама посоветовала Гийому не лишать Чарли последней капли уважения.

– Но вы же не собака! – сердито воскликнула я.

– Нет, – тихо ответила Арманда. – И у меня есть выбор.

Нью-Йорк – жестокий город. Зимой нестерпимо холодно, летом – невыносимо душно, всюду кричащая безвкусица. Через три месяца даже к шуму привыкаешь, перестаешь замечать сливающийся воедино гул машин и людских голосов, обволакивающий город, словно дождь. Она переходила улицу, возвращаясь домой из кулинарии с пакетом в руках, в котором лежал наш обед. Я заметила ее, когда она находилась на середине проезжей части, перехватила ее взгляд, мельком глянула на рекламу сигарет «Мальборо» – мужчина на фоне красных гор – за ее спиной… И вдруг увидела мчащееся на нее такси. Открыла рот, чтобы крикнуть, предупредить ее. И оцепенела. Всего на секунду, на одну секунду. Этого было достаточно. От страха ли мой язык прирос к небу? Или просто все реакции организма замедляются при виде неминуемой опасности и мысль в мозгу формируется мучительно долго? Или меня парализовала надежда, та самая надежда, которая приходит, когда надеяться уже не на что и жизнь превращается в непрерывную медленную пытку самообманом?

Конечно, татап, конечно, мы доберемся до Флориды. Обязательно доберемся.

На ее лице застыла улыбка, глаза неестественно яркие, сверкают, как искры салютов Четвертого июля.

Что я буду делать, как буду без тебя?

Не волнуйся, татап. Мы прорвемся. Обещаю. Доверься мне.

Рядом с мерцающей улыбкой на губах стоит Черный человек, и в эту нескончаемую секунду я понимаю, что на свете есть нечто более страшное, гораздо страшнее смерти. Потом оцепенение проходит, и я оглашаю улицу пронзительным криком, но мое предостережение запоздало. Она обращает ко мне растерянный взор, ее губы складываются в улыбку – что, что такое, дорогая? – и мой вопль – то, что я прокричала вместо «татап», – потонул в визге тормозов.

«Флорида!» Похоже на женское имя. Это взвизгнула на всю улицу молодая женщина. Побросав покупки – охапку бакалейных продуктов, пакет молока, – она выскочила на дорогу с перекошенным лицом. «Флорида!» Будто так зовут немолодую женщину, умирающую на улице.

Она скончалась прежде, чем я успела к ней подбежать. Скончалась тихо и буднично, так что я едва ли не устыдилась своей излишне бурной реакции. И крупная женщина в розовом спортивном костюме утешала меня, обхватив своими толстыми мясистыми руками. А я на самом деле испытывала облегчение, и мои слезы были слезами горькой жгучей радости оттого, что я наконец-то освободилась от бремени. Достигла финиша целой и невредимой или почти невредимой.

– Не плачь, – ласково сказала Арманда. – Разве не ты всегда утверждаешь, что самое главное на свете – счастье?

Я с удивлением обнаружила, что мое лицо мокро от слез.

– К тому же мне нужна твоя помощь. – Всегда и во всем практичная, Арманда вытащила из кармана носовой платок и протянула его мне. Платок источал аромат лаванды. – Я на день рожденья хочу устроить вечеринку, – объявила она. – Идея Люка. Затраты – не вопрос. Тебя я попросила бы обеспечить меню.

– Что? – смешалась я от столь быстрых переходов от смерти к празднику и обратно.

– Мое последнее пиршество, – объяснила Арманда. – До этого буду принимать все лекарства, как пай-девочка. Даже чай этот вонючий буду пить. Хочу отпраздновать восемьдесят первый день рождения, Вианн, в кругу всех своих друзей. Бог свидетель, даже дочь свою глупую приглашу. Устроим твой праздник шоколада с шиком. А потом… – Она равнодушно пожала плечами. – Не каждому так везет, – заметила Арманда. – Не каждому выпадает шанс все спланировать, навести порядок в каждом углу. И вот еще что… – Она остановила на мне пронизывающий взгляд. – Никому ни слова. Никому. Вмешательства я не потерплю. Это мой выбор, Вианн. Мой праздник. И я не желаю слышать плач и нытье на своем торжестве. Ясно?

Я кивнула.

– Обещаешь?

Я словно разговаривала с неугомонным ребенком.

– Обещаю.

Ее лицо вновь засияло от удовольствия, как всегда, когда она заводила речь о вкусной еде. Арманда потерла руки.

– А теперь обсудим меню.