Глава пятая, в которой комиссар распутал дело, но на этом история еще не кончается 7 страница

– У тебя же есть сын!

Надсадный пронзительный крик обрывается, заглушенный стуком захлопнутой двери. Синий луч равномерно кружит по пасмурным декорациям. Кошка наклонила головку набок и чешет себя за ухом.

Даже после того, как немолодой усач, собрав свои фломастеры, вышел из поезда, серия картинок не обрывается.

Женщина в цветастом платье и вязаной кофте собирает волосы в пучок на затылке. Напротив нее сидит тот же мужчина, теперь уже без наручников, зато с серым лицом. Красивая пара! Ненависть растекается по кабинету с быстротой газовой атаки.

– Вы знаете, почему вы здесь?

– Где комиссар Шильф?

– Расследованием руковожу я!

Взгляд женщины документально свидетельствует, что меткость стрельбы у нее превышает девяносто процентов. Мужчина еще больше бледнеет. Шильф хватается за грудь там, где чувствуется колющая боль. Женщина насмешливо фыркает и включает магнитофон. Она сообщает мужчине, что он имеет право молчать, врать или связаться с крючкотвором-адвокатом. Мужчина даже не слушает, какие у него права.

Он диктует ей признательные показания и говорит, что его шантажировали. Кошка замерла при виде севшего на веранду воробья. Женщина дает мужчине договорить до конца и информирует его о состоянии расследования. В машине – никаких следов. Сын ничего не знает. На заправке никто ничего не видел. На его мобильнике всего два поступивших звонка; номера, с которых они сделаны, не определяются, так что их, извините, мог сделать он сам. Воробей решает искать пристанища где-нибудь в другом месте. Кошка притворяется, будто ее это не интересует. Мужчина начинает восклицать на повышенных тонах что-то насчет права и справедливости. Женщина, полистав дело, говорит:

– Вы можете идти.

Мужчина растерян:

– Что вы сказали?

– Вы не должны уезжать за пределы города и будьте готовы явиться по первому требованию.

Женщина напускает на себя чиновничье выражение и что-то пишет. Мужчина не двигается с места.

– Извольте взять меня под стражу!

Кошка усмехается. Поезд буравит очередную стену дождя.

– Уж раз вы решили окончательно сломать мою жизнь, так и забирайте себе обломки!

Женщина в цветастом платье до отказа наполняет грудь воздухом и рявкает так, что ее голос разносится по всем коридорам полицейского управления:

– Вон!

Воспользовавшись тем, что поезд в это время остановился, Шильф в смятении вылетает на перрон, подставив разгоряченное лицо под холодный дождь. Над дверью кирпичного домика надпись: «Кассовый зал», но Шильф читает «Космический». Чувство подсказывает ему, что надо было просто отправить Себастьяна за границу. Разум настаивает, что он поступил правильно, выбрав законный путь. Вот так, стоя под дождем, Шильф посылает к черту и чувство, и разум.

Хорошая новость состоит в том, что он выскочил из поезда в Базеле, где и без того ему нужно было выйти, чтобы сделать пересадку. В поезде дальнего следования соседом напротив оказался немолодой усач, разменявший шестой десяток, который сидит, уткнувшись в книгу, но глаза его смотрят неподвижно, и на всем пути до Делемонта он так ни разу и не перевернул страницу. Это точная копия мужчины с фломастерами.

«Если мое сознание творит мир, то я, видимо, не отличаюсь богатством фантазии, подумал комиссар», – думает комиссар.

Он принимает еще две таблетки ибупрофена.

– Ну, до скорого! – произносит усач в Женеве.

Черные волны Роны, сверкая, как остро заточенные клинки, шеренга за шеренгой текут в направлении города. Время – двадцать один тридцать, и для летнего вечера как-то уж очень темно. Вдоль набережной по воде от мачты к мачте перебегает желтый свет, затем заворачивает через мост в сторону центра города. Под неприветливым небом комиссар остался, можно сказать, наедине со стихией.

Испробовав на первом попавшемся таксисте вопрос «Оù ce trouve?..»^[31], он в ответ пожинает недовольный тык пальцем, который прямиком выводит его на нужную улочку. Войдя в подъезд, он мокрой рукой нажимает на звонок и без спешки одолевает долгий подъем на последний этаж. Вместо вышедшего на порог хозяина гостя встречает полоска света из приотворенной двери мансардной квартиры. Уложенные на полу в несколько слоев ковры не дают двери распахнуться.

Только зайдя в квартиру и увидев, что в ней все не так, как он ожидал, Шильф осознал, какой она должна была иметь вид по его представлениям. Он не встретил здесь ничего подобного минималистски обставленному пентхаусу, никаких панорамных окон или японской мебели на зеркально блестящем паркете. Вместо всего этого – набитая вещами пещера в ориентальном стиле, из которой с юных лет ее обитателя ни разу не выбрасывался ненужный хлам. По внезапному наитию Шильф разувается и затем входит в заставленное мебелью помещение, теснотой напоминающее антикварную лавку. По стенам, где только нашлось местечко, всюду понатыканы открытки и газетные вырезки. Книжные полки прогибаются под тяжестью беспорядочно нагроможденных томов. Повсюду фарфоровые статуэтки, наручные часы без стрелок, стеклянные шары, иностранные монеты. С люстры свисает чучело вороны, которая шевелит крыльями, если потянуть за шнурок. Рядом с кожаным креслом на моряцком рундучке положен, чтобы был под рукой, детский рисунок: маленький палочный человечек с желтыми волосами и большой – с черными; гигантская улыбка – одна на двоих, подписанная корявой буквой «Л».

Посреди своего частного музея, скрестив ноги, восседает на подушке хозяин комнаты, терпеливо дожидаясь, когда комиссар закончит осмотр. В этом окружении его тщательно причесанные волосы и белая рубашка привносят в его облик оттенок самоиронии. Когда Шильф наконец погружается в мягкие объятия продавленного дивана, Оскар вскидывает подбородок, раскрывает уста и произносит:

– Не ожидали?

– Признаться, нет.

– Я не вижу смысла в том, чтобы убирать за своим прошлым. Нарастающий беспорядок – показатель протекшего времени.

С хищной гибкостью он вскакивает на ноги:

– Могу предложить вам что-нибудь попить?

– Чаю «Йоги» в честь внезапно почившего лета.

Оскар приподнимает бровь:

– Нет такой вещи, которая не нашлась бы в этом жилище.

Едва он за порог, как Шильф мучительно выкарабкивается из подушек и сразу – шмыг – в дверь, ведущую в комнату рядом. Здесь, в наплыве застывшего вала вещей, стоит письменный стол с выдвинутым верхним ящиком. В ящике фотография, вставленная в серебряную рамочку того типа, в котором другие мужчины держат фотографию жены. Себастьяну здесь не более двадцати, и в дополнение к сюртуку у него на шее красуется серебристый галстук-бабочка. Его улыбка – вызов на дуэль, перчатка, брошенная в лицо наблюдателю.

– Славный мальчик, n’est pas? ^[32]

По толстым коврам Оскар вошел неслышно. Шильф оборачивается, и они чуть не сталкиваются лбами. В черных глазах Оскара Шильф видит себя самого. Хозяин дома тихо забирает из рук гостя фотографию.

– Существует не много вещей, которыми я свято дорожу.

– Я с первого взгляда почувствовал симпатию к вашему другу, – говорит Шильф. – И мне кажется, что он ко мне тоже.

– Симпатия синичьего корма к синице. Пойдемте!

Оскар возвращает фотографию в ящик и уводит комиссара из маленькой комнаты. Дымящийся чай на низеньком столике у дивана доказывает, что Шильф провел за созерцанием фотографии не менее пятнадцати минут. Оскар сдабривает налитый чай ромом из белой бутылки.

– Мне не надо, – говорит Шильф.

– Здесь я устанавливаю правила.

Еще не успев сделать первый глоток, Шильф чувствует, как алкоголь ударяет в нос тонкими иголочками. Что-то сжимается за лобной костью, а затем расширяется вдвое против прежнего. Шильф пьет. Никогда еще он не слышал так отчетливо биения чужого сердца у себя в голове. Ворона под люстрой шевельнула крыльями, по стенам беззвучно скользнули к потолку тени. Лицо Оскара стоит четко очерченной мишенью в путанице переплетающихся контуров. Ну скажи что-нибудь, думает комиссар.

– Себастьян признался?

– Если нет – вы только что его выдали.

– Не надо, господин комиссар! Я знаю, что вы не так глупы, как предполагает ваша профессия.

– Вам это Себастьян сказал?

– Если вы явились сюда в надежде получить от меня уличающие его показания, – говорит Оскар, подавшись вперед к комиссару, – то я бы, скорее, собственной рукой вырвал себе язык.

– А сейчас вы притворяетесь глупцом, – говорит комиссар.

Следующий глоток чая действует лучше всякого лекарства. Давление ослабевает; чуждое сердцебиение переходит в равномерный гул, который мешает слушать, но не думать.

– Между прочим, я передал дело об убийстве в другие руки. Этот casus… Casus – это ведь, кажется, «совпадение», от «падать», не так ли?

Оскар не позволяет себе проявить ни малейшего удивления. Он выжидательно смотрит на рот комиссара и закуривает сигарету. Тот мысленно отмечает это как свой успех.

– Я видел вас по телевидению. Эта передача произвела на меня большое впечатление. Можно задать вам один вопрос?

– Валяйте!

– Вы верите в Бога?

Когда Оскар смеется, его обаяние неотразимо.

– Себастьян был прав, – говорит он. – Вы – необыкновенный комиссар.

– Значит, он говорил обо мне. – Шильф покраснел, хотя, возможно, это вызвано действием алкоголя. – Так вы ответите на мой вопрос?

– Я религиозный атеист.

– Почему – религиозный?

– Потому что я верю. – Оскар вежливо выпускает дым сигареты в сторону. – Я верю, что у нас нет окончательного объяснения существования мира. Для того чтобы жить с этой мыслью, требуется изрядная метафизическая сила.

– Сила, которой Себастьян не обладает.

– Вы затрагиваете больное место. Взрослый Себастьян, с которым вы познакомились, в действительности все еще тот же мальчик, которого вы видели на фотографии. Как все мальчики, он мечтает о таком мире, где можно одновременно быть пиратом и примерным школьником.

– Что вы имеете в виду?

Оскар смотрит, как Шильф подливает себе чаю, и пододвигает ему бутылку с ромом.

– Себастьян любит ту жизнь, которой живет, – говорит он, – и в то же время хотел бы вернуть то, что было до того, как он годы назад принял одно решение. Тогда он спасительным прыжком перемахнул через каменную стену.

– И что же осталось там, за стеной?

– C’est moi^[33], – говорит Оскар. – И физика.

– Трагедия классических масштабов. – Шильф дует в чашку, от которой поднимается пар.

– Не к лицу вам сарказм.

– Я совершенно серьезно.

– Значит, вы поняли, о чем я говорю.

Они глядят друг другу в глаза. Наконец Шильф отводит взгляд и достает из сумки сигариллы. Перегнувшись через столик, Оскар подставляет ему зажигалку и остается затем в той же позе.

– Нередко случается, – говорит он, – что умные люди превращают свое отчаяние в научные формулы. Такому человеку, как Себастьян, для счастья требуется второй, третий, а возможно, еще и четвертый мир.

– Для того чтобы все, что может произойти, произошло, – говорит Шильф.

И снова черты Оскара оживляются разлившейся улыбкой. Он проводит пятерней по волосам.

– Вы и впрямь молодец, – говорит он, откидываясь на спинку дивана. – И значит, должны понимать, почему для некоторых людей так привлекательна мысль о том, что несколько противоречащих друг другу событий могут происходить одновременно. И почему эта мысль в то же время похожа на кошмар.

Он задумчиво смотрит на тлеющий кончик своей сигареты, затягивается в последний раз и раздавливает окурок в пепельнице.

Чучело вороны придвинулось ближе. С того места, где сидит комиссар, кажется, что она повисла прямо над головой Оскара.

– Такой подход, – продолжает Оскар, – отменяет значимость всякого опыта. Отменяет нас.

– Возможно, Себастьян теперь это понял. – Шильф роняет пепел от сигариллы на ковер. – После похищения, о котором он непрестанно говорит.

На губах Оскара проскальзывает, задержавшись в уголках, тень улыбки.

– Да, – говорит он. – Возможно.

– Себастьян и его семья, – говорит комиссар, – уравнение с одной неизвестной. Кто-то переменил в действительности один винтик. Верный способ создать неправильную картину. Когда человек начинает изображать из себя большого начальника, реальность становится в позу и, подбоченясь, склабится ему в лицо.

Хорошая же ложь – это правда плюс единица. Вам так не кажется?

– Признаться честно, – взгляд Оскара, метнувшись, пробежал по лицу Шильфа, – вы объясняетесь несколько туманно.

На этот раз засмеялся комиссар.

– Возможно, – соглашается он. – Знаете ли вы, что ваш друг вовсе не сторонник теории множественных миров, а работает в области новейших теорий о сущности времени?

– Он вам об этом рассказывал?

Шильф кивает.

– Это не играет никакой роли. – Тон Оскара стал вдруг запальчивым. – Он ищет новые способы, как сделать так, чтобы не путаться под ногами у самого себя.

Они помолчали, пока не стихли последние отзвуки этой фразы. В то время как тело Шильфа целиком заполнило угол дивана мягким комом, которому, как ни расположись, везде будет удобно, Оскар сидит, вытянув ноги, и глядит перед собой из-под опущенных век.

– Вы любите Себастьяна? – спрашивает наконец комиссар.

– Неплохой вопрос, – отвечает Оскар, не меняя позы.

Следует пауза, и Шильф встает. Зажав во рту сигариллу, он направляется к мансардному окну. От открывшегося вида у него на мгновение перехватывает дыхание. Должно быть, поднимаясь по лестнице в квартиру Оскара, он забрался на поднебесную высоту. Отсюда город внизу похож на электронный пульт управления, унизанный сверкающими лампочками. Ряды диодов соединяются в сеть взаимодействующих линий, напоминающих письмена.

Шантаж шантажом, думает комиссар, но, возможно, Себастьян, убивая Даббелинга, во второй раз перескочил через стену. Может быть, он втайне надеялся, что все еще встретит за нею Оскара, и до смерти испугался, обнаружив, что это так и есть. Теперь он спасается бегством в Никуда.

После собственного слома, который отделил комиссара от себя самого, он много передумал о том, не причастен ли человек каким-то образом ко всем мыслимым ударам судьбы? Не сводится ли все в конечном счете к тому, что только мы сами себя и шантажируем?

Он различает внизу площади Корнавен, Монбрийан и Рекюле. А вот и темная лента Роны, и весело переливающаяся всеми цветами набережная Монблан, а за ней всепоглощающая чернота Женевского озера. Как по команде, боль снова вгрызается ему между глаз, становится горячее, острее, придвигает город и погружает его в ослепительный свет.

Три человека – маленькие, словно игрушечные фигурки, – прогуливаясь по пирсу, приближаются к водомету. Две – совсем рядом, вероятно гуляют под руку, третья, маленькая, бежит впереди весело, как собачонка. Все трое – белокурые. Несмотря на расстояние, комиссар видит их с необычайной отчетливостью, он может разглядеть вытянутые указательные пальцы и счастливые лица, обращенные к небесам, чтобы охватить взглядом взметнувшуюся ввысь белую струю в конце пирса. Башня из воды, в которой играет солнечный свет, преломляясь всеми цветами радуги.

– Посмотри, папа! Озеро само себя подбрасывает в воздух!

Их обдает мелкими брызгами. Платье на них промокло, но в воздухе тепло.

То, что стоит перед глазами комиссара, – фотография, сделанная на память, открытка вроде тех, что наклеены у него на холодильнике. С одной существенной разницей. Оборот этой открытки не пуст. «Хорошо было!» – написано на нем. Или: «Мы здесь были!»

Шильф решает забрать себе эту открытку. Себастьян наверняка не будет иметь ничего против. Мужчина, женщина, радостный ребенок. Он завесит ими дыру в своей биографии. Жизнь так легко рвется! Что-то вильнуло в сторону. Тебя занесло, и вот уже вместо трех человек остается один, да и тот жив только наполовину. Одно время комиссар старался вспоминать, потом учился забывать. Мысль о собственной конченой жизни причиняла невозможное, невыносимое страдание. Теперь же он вдруг понял, что нет ничего легче, как вызвать в памяти чужое прошлое.

«Коли собираешься умереть, надо быть в полном комплекте, подумал комиссар», – думает комиссар.

– Узнав Себастьяна, – произносит где-то там, далеко позади, Оскар, – я научился страшиться произвола богов.

Шильф закрыл глаза. Его руки держатся за край подоконника, как будто он стоит на марсе корабля, который треплет буря.

– Еще вчера я бы сказал, что твердо уверен в одном, – говорит Оскар, – в том, что я отдал бы за него жизнь.

– А сегодня? – спрашивает Шильф сквозь стиснутые зубы.

– Сегодня я – старик.

Оскар переводит дыхание. Когда он снова заговорил, голос его стал гуще. И холоднее.

– Вы знали, что Себастьян побывал у меня вчера вечером?

– Об этом можно было догадаться.

– Я предложил ему уехать вместе со мной за границу.

– И он отказался?

– Он отказался от всего, что я мог ему дать. Кажется, он наконец решился и сделал выбор. Я больше не могу ничего для него сделать.

– Ошибаетесь, Оскар. Одну вещь вы сделаете для него. Я вам клянусь.

Когда комиссар открывает глаза, город уже снова стал на свое место. Вокруг темная ночь. Ни мужчины, ни женщины, ни радостного ребенка. Даже водяной столб водомета отсюда не виден. Один лишь упрямый ветер все еще тут и сотрясает перекрытия кровли. Шильф оборачивается. Перед ним стоит Оскар, протянув руки, словно собирается его обнять. Комиссар отступил бы назад, но там скат крыши, а за ним еще и пропасть, свободное падение. Их взгляды встречаются.

Волна свежего человеческого запаха. Накрахмаленная хлопчатобумажная ткань, дорогой лосьон, странное счастливое чувство. Какая-то рука обнимает комиссара за плечи. Оскар привлекает его к себе:

– Пойдемте, я вам помогу.

Он снова отводит комиссара на диван. Устраивает его головой на подлокотнике и прикладывает к затылку что-то мокрое и прохладное. Поглядев на себя вниз, Шильф видит красующееся у него на груди большое красное пятно. Он трогает лицо – носовое кровотечение. На белые манжеты Оскара тоже попали красные брызги.

– Я запачкал вам рубашку, – говорит Шильф.

– Кто носит белую рубашку, тот – врач. – Оскар отирает попавшую на пальцы кровь и подает Шильфу намоченную салфетку. – По крайней мере, так я думал в детстве.

– Вы мне очень помогли. – Комиссар пытается встать, но снова падает на диван. – Окажете мне еще одну любезность?

Лежа он нащупывает в заднем кармане брюк шахматный компьютер. Когда загорается дисплей, Оскар опускается возле дивана на колени:

– Что это у нас такое?

Он внимательно вглядывается в шестьдесят четыре клетки. Шильф точно знает, что он там видит. Катастрофическую, асимметричную позицию, где все, что еще цело, столпилось на одной половине доски. Лишь через изрядный промежуток времени Оскар поднимает взгляд.

– Необычная картина, – говорит он. – Вы играете черными против компьютера.

– Отнюдь нет, – отвечает Шильф. – Я играю белыми.

Оскар хмурит брови и вновь погружается в партию.

– Я опять повторяюсь, господин комиссар, – произносит он затем. – Вы – необыкновенный человек. Очевидно, ради победы вы готовы пожертвовать жизнью даже при минимальном шансе на успех. Этой партией вы хотите мне что-то сказать?

Шильф отрицательно качает головой, в которой перекатывается медленно остывающий шарик. Он подает Оскару штифт, которым нажимают на кнопки.

– Вы хотите, чтобы я это за вас докончил? – Оскар вертит штифт двумя пальцами. – Вы хотите посмотреть, как я выиграю за вас эту игру?

Шильф не отвечает. Потерев подбородок, Оскар оглядывается по сторонам. В конце концов он кладет компьютер на живот комиссару и немного наклоняет его, чтобы тому был виден дисплей.

– Конем сюда. В вилке погибает черная королева, и ваша ладья получает свободу передвижения.

Штифт тычется в клетки доски. При каждом прикосновении компьютер, стоящий на рубашке комиссара, покачивается у него на пуговице.

– Пешка доходит до последней линии, превращается в ферзя – шах. Король вынужден прятаться. Ставим сюда ладью. Et voilà.

– Congratulations^[34], – мигает дисплеем компьютер.

– Мат черному королю, – говорит комиссар.

– Да, – говорит Оскар. – Мат.

– Вы – гений.

– Не говорите мне, что вы не задумали этого заранее!

– Я только четыре недели как начал играть.

– В таком случае… – говорит Оскар, прищурясь так, словно хочет взглядом проникнуть в какую-то точку, скрытую во лбу собеседника, – в таком случае гений, несомненно, вы. Вы можете встать?

Шильф еще раз вытирает лицо и возвращает платок. Одной рукой опираясь на плечо Оскара, он встает с дивана. Дойдя с его помощью до середины комнаты, он протягивает руку к свисающему от вороны шнурку.

– Она давно уже сломалась, – говорит Оскар.

В прихожей Шильф засовывает ноги в ботинки и оставляет шнурки незавязанными. Сильно дернув за дверь, придавленную снизу ковром, Оскар отворяет ее и придерживает, пропуская Шильфа.

– Думаю, теперь вы знаете все, что вам требуется знать, – говорит он.

К улыбкам, которыми они обмениваются на прощание, примешано легкое сожаление.

Ветер улегся. Озерная гладь с виду так прочна, что комиссара даже манит проверить, не обрел ли он способность хождения по воде. Гравий под ногами громко отзывается на каждый шаг. Шильф вытягивает одну руку в сторону, воображая, как идущая рядом Юлия кладет голову ему на плечо и говорит что-то милое о просветах, появившихся в облаках, и мигающих звездах. Пронзительным криком предупреждает об опасности какая-то птица и, не дождавшись ничего особенного, безмолвно и незримо вновь погружается в тишину. Комиссар идет на вокзал; до последнего поезда времени уже в обрез.

Маленький шахматный компьютер комиссар оставил на диване у Оскара. Ему самому он больше не нужен.

Жизнь, думает Шильф, – это история в несколько этажей. Или глав, каждая из которых, одна за другой, бесшумно закрывается за тобой.