Глава пятая, в которой комиссар распутал дело, но на этом история еще не кончается 6 страница

На улице его ноги ступают по ковру из мокрых опилок. Пахнет цирковым манежем. Он перелезает через обломанные ветки и по пути к остановке опускает в почтовый ящик приготовленные открытки. В трамвае незнакомые люди с азартным огнем в глазах рассказывают друг другу о том, какие повреждения случились поблизости от их дома. Ночная буря радует их так, как может радовать только природная катастрофа, знаменующая собой неожиданное возвращение сошедшего со сцены полузабытого Бога.

Шильф выходит из трамвая вблизи физического института и направляется обходным путем через улицу Софии де Ларош. Миролюбивый Ремесленный ручей превратился из пацифиста в бурливый грязный поток, несущий кучу листьев и пластиковых бутылок. Бонни и Клайд куда-то пропали. Шильф едва успел вовремя пригнуться, спрятавшись за припаркованной машиной, когда из-за угла показался Себастьян. Руками он плотно обхватил себя под мышками. Он идет без куртки, без сумки, без зонта. По его виду можно подумать, что он полночи провел в машине на автобане, а затем часа два поспал в институте на вертящемся кресле своего кабинета.

«Итак, ты к нам все же вернулся, подумал комиссар», – думает комиссар.

Ему с трудом удается, подавив импульсивный порыв, не броситься вдогонку за Себастьяном.

Немного позже он остановился перед закрытой стеклянной дверью естественно-научной библиотеки. Изучая расписание, он не сразу осознает, что сегодня выходной день и потому до открытия остается еще час. Покорно повернув назад, он возвращается по своим же мокрым следам через корпус имени Густава Ми и, найдя кафетерий сиротски пустым, но все же открытым, громким голосом требует себе двойной эспрессо, после чего усаживается за один из свежевытертых столиков. Он кладет перед собой мобильный телефон и рядом – сложенные руки. Не прошло и пяти минут, как раздается звонок.

– Преступник несчастный!

Шильф с удовольствием отметил, что Рита Скура, выбирая бранные прозвища, старается избегать повторений. Слышать ее голос ему приятно.

– По вашей милости у меня сегодня было самое дурацкое воскресное утро за всю мою жизнь! – говорит Рита.

В ее голосе слышится облегчение. Шильф прижимает мобильник плечом к щеке.

– Доброе утро, – произносит он. – Как погодка? Хороша?

– Конечно же, мне пришлось врать, – продолжает Рита, не давая сбить себя с толку. – Ведь, в конце концов, я и другим способом рано или поздно установила бы имя преступника.

– Ну разумеется, – соглашается Шильф. – Рано или попозднее.

От Ритиного фырканья содрогаются мембраны микрофона.

– Вы знаете нашего главного прокурора? – восклицает она. – Вы когда-нибудь пытались ставить такому типу условия?

Комиссар не только знает, а как живого видит перед собой этого господина – как тот, погребенный под грузом собственного жира, едва высовывается из-за величественного письменного стола королевских габаритов. Хохот всей фрейбургской юстиции был слышен даже в Штутгарте, когда здешний главный прокурор, только что назначенный на должность, за собственный счет установил у себя в кабинете сей монументальный предмет.

Этот живой колосс ненавидит воскресные дежурства. Еще он ненавидит лето. Летом женщины вроде Риты Скуры бегают в цветастых платьях, в то время как мужчины, обливаясь потом, сидят с застегнутым воротничком. Очевидно, главный прокурор не успел сказать Рите «войдите». Дверь распахнулась одновременно со стуком. Мало того что она испакостила ему своими звонками вечер накануне, так теперь еще и сама явилась – этакая местная Жанна д’Арк. Выдвинув себя в качестве своего главного орудия, она стала перед ним, вызывающе подбоченясь. Пока она говорила, главный прокурор время от времени выдергивал у себя отдельные волоски и, полюбовавшись на них, в следующую секунду бросал на пол. При этом он непрестанно двигал челюстью, словно пережевывая что-то. Как только Рита договорила, он со стоном поднялся с кресла и пошел закрывать окно. Для того, что он собирается ей сказать, ему не нужны посторонние слушатели.

– Ну так вот, – говорит сейчас Рита по телефону. – При условии полного признания заключение под стражу будет отложено на сорок восемь часов. Больше ничего было не сделать. Мне пришлось Христом Богом клясться, что попытка побега полностью исключена.

– Если бы существовала опасность побега, его уже давно тут не было. До Швейцарии отсюда рукой подать.

– Коли все так просто, – обиженно говорит Рита, – что же вы тогда сами не пошли объясняться с господином прокурором?

К столику подплывает толстуха в фартуке, с крашенными хной волосами и выбритыми бровями, и ставит на стол чашку.

– Вообще-то, у нас тут самообслуживание, – говорит она.

– Как же я мог пойти сам! Ведь это вы, Риточка, ведете его дело, – говорит Шильф. – Вы молодец – отличная работа! Вы не в два, а в ноль целых ноль десятых счета выйдете в начальники полицейского управления.

Он кладет на подставленную лодочкой ладонь буфетчицы двойную сумму против той, что она назвала, и отводит глаза в сторону, чтобы не встречаться с ее убийственным взглядом. Кофе оказался на удивление вкусным. Вообще сегодня удачный день. Комиссар делает все как надо и получает то, что требуется.

– Подлиза! – говорит Рита. – Конечно, это я веду его дело. Причем оно будет последним, в котором вы можете ставить мне палки в колеса.

– Поверьте мне, я здесь только по велению свыше. Вам никогда больше не придется терпеть неприятностей в виде моей непрошеной помощи.

– Очень рада это слышать.

Возмущенное фырканье Риты комиссар, будь это возможно, с удовольствием сохранил бы на память. Чтобы подкреплять свой дух, когда наступят худшие времена.

– А теперь подавайте мне этого парня! – говорит она.

– Откуда вы знаете, что это мужчина?

– Женщины не сносят голову своим жертвам.

– В Новом Завете на эту тему высказан другой взгляд.

– Неверно, Шильф! Саломея добивалась, чтобы Иоанну отрубили голову. Это в лучшем случае опосредованная причастность к убийству. Или же только подстрекательство.

– По библейской истории – знания твердые, – хвалит Риту Шильф. – Да и по основам уголовного права Германии тоже. А что если вдруг Саломея шантажом принудила убийцу совершить преступление?

– Тут вам не семинар по уголовному праву, – огрызается Рита.

– Действия, совершенные по принуждению, – говорит Шильф. – Согласно господствующему мнению, это смягчающее обстоятельство.

– Кто – это – сделал?

Шильфу чудится, будто он явственно слышит, как Ритина длань ребром рубит воздух. Во время учебы в Высшей школе полиции Рита показала себя поразительно метким стрелком. «По ее рукам это сразу видно, – думает комиссар. – Вот бы мне оказаться перед нею, когда она, расставив ноги на ширину плеч и вытянув руки, целится из вальтера». Пуля пробила бы ему дырку во лбу, прошла бы сквозь птичье яйцо в лобной доле и безболезненно вошла бы глубоко в мозг. Шильф мысленно видит себя падающим на колени и затем валящимся на бок, как он не раз наблюдал это у других на протяжении своей служебной карьеры. Сквозь дырку во лбу он бы вылетел на свободу, выпущенный Ритиной рукой, и окончательно воссоединился бы с безвременной и беспространственной тканью космоса, перейдя в состояние, которое попросту называется «прошлое».

Дивный сон, думает комиссар.

– Это физик, – отвечает он. – Тот, у кого похитили сына.

Он закуривает сигариллу. Первые затяжки он делает в абсолютной тишине, из телефонной трубки не слышно даже дыхания.

– Ладно, – произносит наконец Рита деловитым тоном, хотя и с небольшой хрипотцой в голосе. – Благодарю вас.

– Погодите!

Шильф вынимает сигариллу изо рта и наклоняется вперед, словно придвигаясь к невидимому собеседнику напротив себя:

– Этого человека шантажировали.

– Однако, – медленно произносит Рита, – к медицинскому скандалу это дело, по-видимому, не имеет никакого отношения.

– Этого вы еще не знаете! – резко отрезает Шильф. – Вы слышали, что я сказал? Я сказал: Себастьяна шантажировали.

– Начальник полицейского управления зарыдает от счастья.

– Рита! – Комиссар едва замечает, что рядом опять выросла женщина в фартуке. – Вы спросили себя, зачем я вам назвал его имя? Чтобы у вас не забрали это дело! Вы самый нормальный человек в этом сумасшедшем доме. Не говорите, что я в вас ошибся!

– Все хорошо, Шильф.

– Этот человек невиновен! – кричит Шильф.

– Будь по-вашему. Главное, это никак не связано с медицинским скандалом.

Разговор закончился, телефон замолчал.

– У нас нельзя курить, – говорит женщина в фартуке.

– О черт! – говорит Шильф.

– У нас курение абсолютно запрещено.

Взглянув на ее одутловатое лицо, Шильф сует ей под нос служебное удостоверение.

– Еще один эспрессо, – говорит он.

Толстуха поспешно отгребает в сторону прилавка, а Шильф хватается за голову. Еле верится, трудно даже представить себе, но, кажется, он только что допустил ошибку, чреватую тяжелейшими последствиями. Сигарилла повисла у виска, зажатая между большим и указательным пальцами. Вдоль правой щеки с нее осыпается на стол пепел. Запахло паленым волосом.

И снова – то же одутловатое лицо. Выбритые брови, крашеные волосы, взбитые рыжей копной. Сейчас это лицо принадлежит библиотекарше, встретившей комиссара недружелюбным взглядом. Толстые пальцы женщины безостановочно и с большой точностью бегают по клавиатуре компьютера. У Шильфа знакомо застучало в висках.

– Что вы хотели?

Ответить на это не так-то просто. Вероятно, Шильф хотел бы встретить вторую Риту Скуру – такую, чтобы не думала о своей карьере или усатом начальнике полицейского управления, а только о том, как бы помочь первому гаупткомиссару полиции в осуществлении его миссии по восстановлению правды и справедливости. Хотелось бы встретить худощавую библиотекаршу с гладко причесанными волосами. Очутиться в просторном зале с дубовыми книжными полками до потолка, уставленными толстыми фолиантами, где самозабвенно преданные своему делу ученые вскарабкиваются по стремянкам на самый верх в поисках нужного тома. Где на старинных письменных столах светятся зеленые лампы.

Шильф с отвращением втягивает запах свежевычищенных ковровых покрытий. Среди металлических стеллажей облегченной конструкции, разделяющих помещение на ячейки свободного доступа, темнеют компьютерные мониторы. Шильф – единственный посетитель. Недавний разговор с Ритой мучит его, как ломота в суставах. Ему бы сейчас рядом живую душу, понимание и поддержку! Может быть, просто погреться в горячей ванне.

– Что вы хотели? – повторяет библиотекарша медленно и раздельно. Вероятно, ей нередко приходится иметь дело с бестолковыми иностранными учеными.

– Квантовую физику, – говорит комиссар.

Подбородок и щеки женщины затряслись от беззвучного смеха. Шильф догадывается, что невольно сострил. Он не снизошел до того, чтобы посмеяться с ней вместе.

– Ладно, пошли, – говорит библиотекарша.

Возле полок, где на корешках значатся такие обескураживающие заглавия, как «Исследование космологических констант» или «К вопросу о проблемах скрытой массы», он даже не останавливается, а сразу садится за компьютер и набирает в каталоге фамилию Себастьяна. По его запросу компьютер выдает длинный список. Шильф выбирает из него две публикации, в заголовках которых содержится больше знакомых, чем незнакомых слов. Выписав на листок библиотечный шифр, он возвращается к стойке выдачи книг. Надев на одутловатое лицо очки, библиотекарша, переваливаясь как утка, поплелась к стеллажам. Шершавые бумажные обложки тонких брошюрок, которые она достала из ящиков, всем своим видом предостерегают простого читателя, что лучше ему не браться за чтение. Ободряющее похлопывание по плечу звоном отдается в спине Шильфа; затем библиотекарша оставляет его наедине с его добычей.

«Теория множественных миров Эверетта как основа квантовой космологии».

«Флуктуирующее скалярное поле, или Вечное повторение».

С некоторым усилием Шильф отключает вопрос, есть ли смысл в том, что он затеял, подбадривая себя такими фразами, как «Лиха беда начало» и «Не боги горшки обжигают», и принимается за первую статью.

После разговора с Ритой его все время преследует чувство, что теперь уже не осталось времени и любое дело, за которое он сейчас берется, только отвлекает его от чего-то несравненно более важного. В таком состоянии его метод не работает. Для того чтобы на какие-то вещи не обращать внимания, чтобы прислушиваться и выжидать, пока вдруг не всплывет на поверхность что-то такое, что дотоле подспудно таилось в глубинных этажах реальности, требуется в первую очередь внутренняя тишина. Сейчас ему остается только добиваться обыкновенного профессионального выяснения фактов, а в этой области его успехи никогда не поднимались выше среднего уровня. Его встревоженный разум бежит по бесконечным дорожкам письменных знаков, спотыкается, падает, застревает, напоровшись на цепкие крючки полупонятных фраз: «Применительно к космосу аппарат теории квантизации ведет к принятию общих положений волновой функции», с разлету, как по скользкой дороге, промахивает весь следующий абзац, натыкается на знакомую формулировку: «Все возможно, и все где-то реализовано» – и в результате упирается, как в каменную стену, в теорию струн и суперсимметрию.

Шильф не понимает ни словечка, у него нет даже смутного представления, о чем Себастьян толкует в своей статье. Тихое постукивание головной боли усиливается так, словно там заработал молот. Он откладывает журнал и будит заснувший компьютер. На стартовой страничке поисковика он встречает сообщение об очередном аресте экс-чемпиона мира по шахматам Каспарова и, без труда прочитав коротенький текст, замечает, что почувствовал себя немного лучше. С надеждой он вводит у портала виртуального мира имя Себастьяна.

И тотчас же под заголовком «Циркумполяр» перед ним возникают две фотографии. По-мальчишески смеющееся лицо Себастьяна и характерная физиономия человека, с которым Шильф, будь он режиссером, не раздумывая, заключил бы контракт на роль Мефистофеля в экранизации «Фауста». Комиссар долго вглядывается в эту пару: смех и молчание, волю и выжидание, белого и черного короля. Двуглавый оракул, думает комиссар и долго соображает, что, собственно говоря, представляет собой эта интернет-страница. На ней предлагается скачать серию передач научно-популярной программы «Циркумполяр». Подзаголовок – «Физики спорят». Шильф придвигает стул поближе и нажимает кнопку «Просмотреть».

Заключенные в тесном пространстве видеоокошка, сидят в просторных креслах Себастьян и Оскар. Между ними, опершись локтями на колени, с демонстративной непринужденностью произносит вступительные слова ведущий.

Двадцать первый век. Необычайные вызовы. Вопрос, затрагивающий смежную тему на стыке естественных наук и философии.

Если бы выступал один только этот бородатый, очкастый и длинноволосый ведущий, он мог бы служить живым воплощением того образа гениального ученого, который сложился в представлении обывателя. Рядом со своими надменными гостями он выглядит попросту неопрятным. Оскар сидит, закинув одну руку на спинку, и, свесив кисть, изучающе посматривает на носки своей начищенной обуви. С другой стороны Себастьян глядит набычившись прямо в камеру и вздрагивает, когда ему предоставляют слово. Он так долго вертит в руке беспроводной микрофон, что комиссар, глядя на экран, даже занервничал. Наконец без всякого вступления Себастьян заговорил:

– Теория параллельных миров основывается на положении квантовой механики о том, что система одновременно пребывает во всех состояниях, которые возможны в рамках специфической теории вероятности. Элементарные частицы представляют собой фундаментальные кирпичики, из которых строится наш мир. Ими обусловлено наше существование. Это может означать, что и мы, и все видимые предметы вокруг в каждый отдельный момент времени существуют во всех возможных состояниях.

Громким вздохом и легким приподниманием микрофона ведущий сигнализирует, что более трех длинных предложений подряд было бы слишком даже для аудитории, собравшейся на обсуждение вопросов публичного права. Но Себастьян не обращает на это внимания. Комиссар кивает ему через все разделяющие их границы.

– Для наглядности это можно представить в образном виде, – говорит Себастьян. – Есть такой универсум, в котором Кеннеди не поехал в роковой день в Даллас и не был застрелен. Есть универсум, где в мой день рождения вместо чизкейка на столе стоял шоколадный торт.

В студии слышен благодарный смех. Только тут камера панорамирует ряды зрителей, и становится видно, что трое сидящих на сцене здесь не одни. В уголке кадра комиссар обнаруживает крошечный значок «live»^[30]. Пораженный открытием, что Себастьян на экране еще не догадывается о предстоящем повороте своей судьбы, Шильф не уловил несколько следующих фраз. Он снова начал прислушиваться лишь тогда, когда Себастьян сделал жест, показывающий, что сейчас он завершит свое выступление.

– Все, что возможно, происходит в действительности.

Публика аплодирует. Себастьян произнес это с такой страстью, словно провозглашал евангельскую истину. Ведущий тоже похлопал для порядка и передал слово Оскару. Тот слушал Себастьяна с улыбкой, не столько иронической, сколько выражающей добродушную усмешку взрослого над развитым не по годам ребенком, вздумавшим поучать старших.

– То, что только что изложил Себастьян, – говорит он вплотную к микрофону голосом, от которого у комиссара пробежали по спине мурашки, – было довольно дешевой попыткой обойти стороной вопрос о Боге.

Поднялся шепот, послышались сдержанные смешки. Себастьян отворачивается в сторону и смотрит на студийные декорации, словно все остальное его уже никак не касается.

– Объясните это, пожалуйста, подробнее, – говорит ведущий, видя, что Оскар ничего не собирается добавить.

– Очень просто.

В абсолютной тишине телестудии Оскар делает глоток воды из стакана. Нельзя не заметить, что сейчас он владеет всем происходящим на подиуме.

– Если принять гипотезу о множественных мирах, то никакому Создателю нет нужды принимать то или иное решение. Мы существуем просто потому, что все так или иначе возможное и без того где-нибудь существует.

После беседы с Себастьяном комиссар долго размышлял над услышанным, в результате у него оформилась мысль, не вполне понятная ему самому, которую он с превеликой охотой обсудил бы с теми, кого видит сейчас на экране: мир таков, каков он есть, потому что существуют наблюдатели, которые смотрят на его существование.

Шильфу искренне жаль, что в запись телепередачи невозможно вставлять свои реплики.

– Это дешевый ответ на метафизический вопрос, – говорит Оскар. – В качестве естественно-научного подхода он никуда не годится.

– Почему не годится? – спрашивает ведущий, жестом останавливая поднявшийся в публике ропот.

– Поскольку другие миры не поддаются экспериментальной проверке.

Оскар откидывается на спинку кресла так, словно произнес на сегодня последнее слово. Но тут Себастьян, подавшись вперед, воинственно поднимает микрофон.

– Так уж устроена теоретическая физика, – говорит он. – Теории Эйнштейна тоже отчасти возникли на бумаге и лишь впоследствии получили экспериментальное подтверждение.

– Выражаясь словами Эйнштейна, – спокойно отвечает Оскар, – беспредельны только две вещи – космос и человеческая глупость. В отношении космоса я не вполне в этом уверен.

– То, что я здесь изложил, – говорит Себастьян, – можно найти у многих признанных физиков: Стивена Хокинга, Дэвида Дейча, Дитера Це.

– В таком случае Хокинг, Дейч и Це тоже ничего не понимают в физике, – говорит Оскар.

Под протестующий шум зрителей камера крупным планом показывает смеющееся лицо Оскара. С него исчезло высокомерное выражение, сейчас он похож на озорного мальчишку, радующегося удачной проделке. Камера перемещается к Себастьяну. Тот качает головой и поднимает руку в знак того, что просит слова. Шильф так близко придвигается к экрану, что почти касается носом монитора. Не поддавайся на провокацию! Не защищай мнений, в которые сам не веришь! Скажи им, что время и пространство не существуют. Что множественная вселенная и вселенная, существующая в единственном числе, – это одно и то же, если даже материя не более чем идея ее наблюдателя!

Ведущий просит тишины.

– Здесь, кажется, речь не столько о междисциплинарных вопросах физики и философии, – говорит Себастьян, – сколько о границах между физикой и полемикой.

Громкий смех показывает, что зал снова на его стороне.

– При всей любви к острому словцу…

– Кстати, – перебивает Оскар, приложив палец к щеке таким жестом, словно ему только что пришла в голову новая мысль. – По твоей теории получается, что не только Создатель, но и вообще никто не обязан делать выбор и принимать решение.

– Напротив, – возражает Себастьян. – Одно из преимуществ теории множественных миров как раз и состоит в том, что она объясняет свободную волю человека. В линейном времени…

– А сейчас начнется эзотерика! – со смехом восклицает Оскар.

Камера с опозданием выхватывает его лицо и успевает показать только, как он машет рукой в ответ на замечание ведущего. Шильф, пристально, до боли в глазах следящий за тем, что происходит на экране, замечает, как подрагивает у Оскара левая ступня.

– В линейном времени, – говорит Себастьян, – наши судьбы детерминированы от самого раннего начала до отдаленнейшего будущего. В таком случае выбор того или иного решения зависит от биохимических процессов, протекающих в мозге и подчиненных причинно-следственным законам.

Выдержав нарочитую паузу, он продолжает:

– А теперь представим себе, что все мыслимые каузальные процессы протекают параллельно друг другу, потому что происходят в параллельных мирах. Развитие каждого отдельного универсума может быть предопределенным. Но мы обладаем свободой воли, поскольку можем при каждом решении выбирать один из множества миров.

– Дамы и господа! – ликует ведущий. – Вот оно – физическое обоснование свободы воли!

Его очки сверкают бликами, отражая свет прожекторов. На его лице написано такое счастье, словно он видит перед собой сияющую от удовольствия мину главного редактора программы.

– Причем так происходит несмотря на то, что в классическом понимании естественные науки и детерминизм…

– В таком случае я хотел бы знать, – перебивает Оскар, – почему мы простым волевым решением не сделали выбор в пользу такого мира, в котором никогда не было Второй мировой войны? Ведь как было бы славно!

Себастьяну бросилась краска в лицо. Подавшись вперед, он вскочил с кресла.

– Потому что мы подчиняемся принципу самосогласованности, – говорит он. – И тебе это прекрасно известно! Иначе мы, согласно второму закону термодинамики, распались бы вследствие все возрастающего хаоса.

– Что мы и делаем, – говорит Оскар. – А глядя на тебя, можно подумать, что порой распад происходит чрезвычайно ускоренным темпом.

Он вызывающе смотрит Себастьяну в глаза и стучит себе пальцем по лбу.

– Прошу прощения, – вмешивается ведущий. – Нельзя же здесь вот так…

Поднявшийся в зале гомон заглушает его реплику. Нетерпеливым жестом Оскар требует прекратить шум. Повернувшись к камере своим идеальным профилем, он, не обращая внимания на ведущего, занимает такую позицию, чтобы обратиться исключительно к одному Себастьяну. Левая нога у него задергалась еще сильнее. Внезапно все его спокойствие обернулось дурным маскарадом. Весь его вид показывает, что под маской невозмутимости он весь кипит от ярости.

– Если каждое решение сопровождается своей противоположностью, то в нем отсутствует выбор, – говорит он. – Знаешь, что такое твое обоснование свободной воли? Это лицензия на свинское поведение!

– Позвольте, – лепечет ведущий.

– Это… – пытается что-то сказать Себастьян.

– Одна вселенная, – говорит Оскар. – От которой никуда не сбежишь. Ее тебе надлежит исследовать. В ней тебе надлежит жить. И брать на себя ответственность за выбираемые тобой решения.

– Это не научная аргументация! – восклицает Себастьян, уже на грани срыва. – Это моральный догматизм!

– Как-никак он лучше, чем легитимированная физикой аморальность!

– Ни слова больше! – орет Себастьян.

– В своих двойных мирах, – с лихорадочной настойчивостью продолжает Оскар, – ты живешь двойной жизнью. И ведешь себя так, словно, сделав что-то, ты в то же время этого как бы не делал.

Безжалостный крупный план показывает, как запрыгал кадык у Себастьяна, которому никак не удается проглотить застрявший в горле комок. Возмущение среди публики снова усилилось. Один зритель потрясает воздетым кулаком, хотя неясно, кем или чем он возмущен.

– Я выражу это словами Оруэлла, – говорит Оскар, вставая со своего места.

Микрофон он оставил лежать на стеклянном столике и, вытянув палец в сторону Себастьяна, произнес что-то, потонувшее в общем гаме. Ведущий беспомощно шевелит губами. Оскар еще раз произносит что-то невнятное, затем картинка останавливается.

Комиссару стало жарко. Схватив мышку, он остановил просмотр и хотел прокрутить еще раз последние кадры.

– Э нет! Так не пойдет! – говорит библиотекарша.

Шильф вздрагивает, словно ему приставили нож к горлу. На стол перед ним падает чья-то тень.

– У нас тут нельзя скачивать фильмы. Наша техника предназначена для исследовательской работы.

«Это государство все выстроено из запретов, как карточный домик из карт, – думает комиссар. – Может, зря я тогда не подался на службу к другой стороне».

– Это научная передача, – говорит он громко. – И я из полиции.

– А я слежу здесь за соблюдением правил внутреннего распорядка, – говорит библиотекарша. – У вас есть ордер на обыск?

Не дожидаясь ответа, она протягивает руку и одним нажатием на клавиши выключает открытые окна. Шильф вынужденно встает, чтобы отодвинуться от нависшей над ним женщины. Ее веки покрыты толстым слоем фиолетовой краски.

– Могу еще чем-нибудь быть вам полезна?

– Нет, спасибо, – говорит комиссар. – Я как раз собрался уходить.

Выйдя на улицу под низко нависшее небо, он остановился, не зная, куда податься. В обе стороны мимо едут машины, люди куда-то спешат по своим таинственным делам. Боль спустилась и долбит уже в нижнюю челюсть. Шильф обеими руками хватается за лицо, чтобы оно не треснуло пополам. Нужно смотреть на машины, чтобы они не остановились в своем движении, нужно прислониться к стене, чтобы дом не рухнул. Следить за прохожими, чтобы они не рассыпались в прах. Он – опора затянутого тучами небосвода, он – генератор, поддерживающий ход времени, он – якорь, от которого зависит прямизна земной оси. Если он закроет глаза, мир провалится в небытие. Останется только головная боль.

Только не сейчас, думает комиссар, сейчас еще рано!

При следующем шаге его нога встает на твердую почву – мелкую брусчатку, каждый камень величиной ровно с его стопу. Он достает телефон. Соединяется с междугородней справочной. Он называет заграничный номер, находящийся в Женеве.

Семеня когтистыми лапками, птичий грипп добрался до Европы. Перелетные птицы разносят вирус по свету до самых отдаленных уголков. На гамбургское побережье с неба валятся мертвые птицы, люди готовятся встретить эпидемию. Все, что летает, подлежит казни. Скоро на какую-нибудь лесную полянку спланирует сверху последнее перышко, и тогда комиссар Шильф останется последним человеком, который носит во лбу птичье яйцо.

Он откладывает в сторону истрепанную газету, подобранную на освободившемся месте. Птичий грипп! Как будто мало других проблем! Средства от головной боли, прописанные домашним врачом, все уже вышли, а в вокзальной аптеке не согласились дать ничего, кроме ибупрофена. На сиденье напротив немолодой усач – ему за пятьдесят – занят тем, что фломастерами переписывает себе в записную книжку расписание поездов. Из наушников какой-то девицы доносится сухое треньканье и буханье музыки двадцать первого века. Впереди через два ряда от Шильфа контролер отражает выпады разъяренной пассажирки. «Дайте мне, пожалуйста, договорить!» Персонал старательно выполняет свои обязанности. Делает все, что только возможно.

За окном тянется к западу нависшее кассетным потолком серое небо. Удачная инсценировка поздней осени в июле.

Когда поезд снова трогается, мимо проплывают кроткие глаза нескольких беглых телят, из-за которых он почти час простоял посреди перегона. Поваленный забор, мужчины в оранжевых спецовках, выполняющие свою работу.

Мокрые телята, думает комиссар, – это хороший знак. В отличие от черных кошек, ворон и ухающих сов. От Цет-дэ-эф пришел ответ с обещанием сегодня же выслать запрошенную видеокассету с передачей «Циркум-поляра». Шильф растирает себе ладони и старается глубже дышать, чтобы успокоить волнение. Он никак не может отделаться от чувства, что упустил что-то важное, очутился не там, где надо, и это непоправимо. Внезапно у него перед глазами встает кошка, которую он знает по фотографиям, приколотым на стене в рабочем кабинете Риты Скуры. Сидя на веранде за стеклянной дверью, кошка намывает передние лапки. На лице у нее всезнающее выражение, словно это она распорядилась так, что сейчас на другом конце города грубые руки хватают кого-то за запястья. Из детской комнаты в приоткрытой двери мелькнул белокурый чубчик. Взгляд расширенных от ужаса глаз, как острый осколок, вонзается в мозг отца. С металлическим лязгом защелкнулись наручники. Белокурая женщина в исступлении выбегает в прихожую. Ее скрюченные пальцы вонзаются ногтями не в тех, кто пришел в полицейской форме, а в того, кого они уводят.