Глава 34. Подозрительный отъезд

Окончился веселый праздник Михайлова дня, любимый праздник английского народа. Был уже тот поздний час, когда поселяне, утомленные гуляньем и пирушками, отошли ко сну, — близилась полночь.

Хотя в такое время года обычно стоят ясные ночи, в эту ночь все небо над Чилтернскими холмами было затянуто густыми, черными тучами. Не видно было ни луны, ни звезд, и путник, едущий верхом, лишь с трудом мог бы различить дорогу, по которой ступал его конь.

Время от времени этот густой мрак прорезала молния; яркая огненная борозда, вспыхивая то там, то здесь, вырывала из темноты кусок пашни, верхушки деревьев или склон холма, поросший громадными буками. И хотя все было неподвижно, не чувствовалось даже дыхания ветерка и ни одна капля дождя не упала на землю, все же тучи, молния и гром предвещали приближение бури. Это была одна из тех ночей, когда путник спешит укрыться в ближайшей гостинице и, если его не призывает особо важное дело, пережидает грозу под ее кровом. Несомненно, такое важное дело и было у двоих путников, которые в этот поздний час, несмотря на приближающуюся бурю и непроглядный мрак, обволакивающий все кругом, выехали из усадьбы.

Если бы Марион Уэд и Лора Лавлейс, которые, перед тем как лечь спать, сидели и разговаривали в спальне, выглянули в эту минуту из окна, они увидели бы двух закутанных в плащи всадников, ехавших по аллее, которая вела к проезжей дороге.

Кузины сидели в спальне Марион, так как они решили сегодня спать вместе.

Это не было в их привычках: ведь у каждой была своя комната. Но сегодня был исключительный день — произошло важное событие, — и Лоре хотелось поговорить об этом по секрету со своей кузиной.

Вернее было бы сказать, что с Лорой в этот день произошли два события, и оба настолько важные, что она чувствовала потребность поделиться ими со своей старшей подругой.

Оба события были одного и того же порядка: и то и другое было объяснением в любви с предложением руки и сердца.

Но претенденты были отнюдь не похожи друг на друга, между ними было огромное различие. Один был ее кузен — Уолтер Уэд, другой, как уже, наверное, догадывался читатель, — корнет Стаббс.

Лора ни минуты не колебалась в выборе; она, не задумываясь, ответила Уолтеру согласием, а Стаббсу — отказом, если не возмущенным, то, во всяком случае, твердым, и бесповоротным.

Все это произошло еще днем, и если малютке Лоре так хотелось поделиться этим с Марион, то лишь потому, что ей не терпелось попросить у нее совета по поводу приготовления к столь важному событию в жизни женщины — к свадьбе.

Но Марион оказалась плохим советчиком. Она, по-видимому, сама нуждалась в совете и, так как надеялась, что приветствие Лоры поможет ей отвлечься от тревожных мыслей, с радостью ухватилась за предложение провести вместе эту ночь.

Но что же посеяло такую тревогу в душе Марион?

Казалось бы, с тех пор как мы ее видели, не произошло ничего. Она виделась с человеком, которого любила, из его собственных уст слышала пламенные слова любви, клятвенные уверения, запечатленные жарким поцелуем и крепким сладостным объятием.

Чего же еще она могла желать, чтобы чувствовать себя счастливой, и разве счастье взаимной любви не есть высшее блаженство?

Однако Марион Уэд не чувствовала себя счастливой.

Что же было причиной ее огорчения?

Быть может, что-нибудь пробудило ее ревность? Или заставило усомниться в верности возлюбленного?

Нет, Марион Уэд не испытывала ни ревности, ни сомнения; Марион была чужда подозрительности, и если до свидания со своим возлюбленным она могла поддаться чувству ревности, то лишь потому, что тогда еще не была уверена в его любви, не слышала из его уст признания и не прочла в его глазах, что он принадлежит ей навеки.

С этой минуты сомневаться в нем Марион сочла бы преступным. Нет, ее огорчение происходило от другой причины.

Во-первых, ее мучили угрызения совести, оттого что она поступила дурно, нарушив свой дочерний долг; великодушие и снисходительность отца, предоставлявшего ей полную свободу, заставляли ее еще острее чувствовать свою вину.

Во-вторых, ей было тяжело сознавать, что она нарушила правила поведения, считавшиеся законом для того круга, к которому род Уэдов принадлежал со времени Вильгельма Завоевателя

, а может быть, и задолго до этого.

Завязать знакомство с чужим человеком… быть может, авантюристом, каким-нибудь бродягой… нет, мало того: пробудить в нем безумную страсть, бросить ему перчатку — знак любви, столь же красноречивый, как вызов, — разве когда-нибудь женщина, носящая имя Уэдов, могла позволить себе такой опрометчивый поступок?

Нет, это было чересчур смело даже для своевольной красавицы Марион, и, конечно, она не могла не смущаться, вспоминая об этом.

Это были две более или менее определенные причины ее беспокойства, но была еще и третья, далеко не столь отчетливая, и она-то и доставляла ей более всего огорчений. Это было смутное ощущение опасности, угрожающей ее возлюбленному.

Дочь сэра Мармадьюка Уэда не могла относиться безразлично к событиям своего времени и не иметь своих убеждений. Хотя она, к счастью для себя, жила вдали от королевского двора, интриги и развращенность придворного круга не были для нее тайной, ибо это было предметом постоянных обсуждений в том избранном обществе, к которому принадлежала ее семья. Умеренно либеральные взгляды сэра Мармадьюка Уэда нередко помогали Марион оценить то или иное событие с двух совершенно разных точек зрения и таким образом разобраться в нем по существу. Ее благородная и чистая душа безошибочно угадывала истину. Марион питала страстную любовь к свободе; пылкая сторонница республики, она всей душой презирала бесправный режим, насаждаемый королевской властью. В своих политических убеждениях она далеко опередила отца, и ему не раз случалось прибегать к ее поддержке, когда он колебался принять какое-нибудь решение. Может быть, и теперь, когда он наконец решился на этот важный шаг — объявить себя сторонником парламента и народа, — Марион сыграла не меньшую роль, чем то жестокое оскорбление, которому он подвергся со стороны короля.

Марион всей душой радовалась, что ее отец уступил наконец требованиям времени и присоединился к народной партии, которой она уже давно сочувствовала.

Таким образом, становится понятно, почему дочь сэра Мармадьюка Уэда увлеклась Генри Голтспером: он представлялся ей героем. Он был так не похож на тех, кто ее окружал! В его внешности, в его поступках, в его отношениях с людьми — во всем, что он делал или говорил, не было ничего общего с этими разряженными кавалерами в париках с длинными локонами, с этими низкими льстецами, которые вечно болтали о придворной жизни и короле. Невольно сравнивая его с ними, Марион не могла не видеть в нем мужественного, благородного, самоотверженного человека, достойного восхищения и любви.

Генри Голтспер стал избранником ее сердца. И вот теперь сердце Марион сжималось мучительной тревогой: она опасалась за его жизнь. До нее уже давно доходили слухи об его открытых выступлениях против королевской власти. И разве она сама не слышала в тот день, на поединке, его победного возгласа, когда он, устремившись на Скэрти, воскликнул: «За народ!»

Какой гордостью и восторгом наполнилось ее сердце, когда она услышала этот возглас, и как она любила его за это! Но эта любовь и заставляла ее дрожать за его жизнь.

— Кузина Лора, — сказала она, когда они раздевались, чтобы лечь спать, — ты должна быть очень счастлива! Ты маленькая счастливица!

— Почему, Марион?

— Потому что ты всем нравишься, а в особенности человеку, который и тебе нравится.

— Боже мой! Ну, если это счастье, то, конечно, я счастлива. Но и ты тоже должна чувствовать себя счастливой, Марион. Если я кому-то нравлюсь, то уж тобой-то все восхищаются. Но только мне вовсе и не нужно, чтобы мной восхищались все, а только один!

— И это, конечно, Уолтер. Ну, разумеется, ты права. Я тоже, как и ты, вовсе не стремлюсь пленять многих. Мне достаточно владеть одним сердцем и быть любимой одним…

— И это Генри Голтспер!

— Ты слишком много знаешь, поэтому не стану отрицать.

— Но чем же я счастливее тебя? У тебя есть человек, который, я не сомневаюсь, любит тебя так же, как Уолтер любит меня, и ты тоже любишь его, я думаю, не меньше, чем я люблю Уолтера. Не правда ли, Марион?

— Ах, Лора! Твой возлюбленный — твой наверняка, ты за него уверена, он в безопасности, и он будет твоим на всю жизнь. А в моем я не могу быть уверена, и, кроме того, ему грозит опасность.

— Как это ты не можешь быть уверена? Что ты хочешь сказать этим, Марион?

— Представь себе, что отец не согласится на наш брак, — что тогда?

— Тогда можно не сомневаться, как поступит его дочь!

— Как же она поступит?

— Убежит с ним. Не с отцом, конечно, а со своим возлюбленным, с Черным Всадником. Вот было бы замечательно, если бы он тебя похитил и умчал на своем великолепном коне! Ах, Марион, я готова позавидовать тебе!

— Стыдись, глупая девчонка! Не говори глупостей!

Марион чуть-чуть покраснела, говоря это. Мысль о том, что ей придется бежать, уже приходила ей в голову, и именно поэтому она не хотела, чтобы ее кузина говорила об этом даже в шутку. Для Марион это было слишком серьезным шагом, и она предпочитала не думать о нем, пока не получит отказа отца.

— Но ты говоришь, что ему грозит опасность? — сказала Лора. — Какая опасность?

— Шш! — остановила ее Марион, внезапно повернувшись спиной к зеркалу, перед которым она расчесывала свои длинные густые волосы, окутывавшие золотой мантией ее белоснежные плечи. — Ты слышала?

— Это, должно быть, ветер.

— Нет, это не ветер. Сейчас нет никакого ветра. Но небо черное — видно, собирается гроза. Мне показалось, что я слышу топот лошадей на аллее около дома. Погаси свет, Лора, чтобы можно было выглянуть в окно.

Лора вытянула свои хорошенькие губки и задула свечу.

Комната погрузилась в полную темноту.

Марион полураздетая подошла к окну и, осторожно раздвинув шторы, посмотрела вниз.

Она ничего не увидела — ночь была темна, хоть глаз выколи!

Она опять прислушалась, на этот раз еще внимательнее, и ее снова охватило предчувствие опасности, угрожающей ее возлюбленному, предчувствие, которое весь день не давало ей ни минуты покоя. Ее обострившийся слух уловил стук подков по усыпанной песком аллее… Да, вот опять! Она ясно слышит его, не так громко, как раньше, но его слышно… Правда, все слабей и слабей…

На этот раз его услышала и Лора.

Может быть, это лошадь с жеребенком убежала с пастбища и забрела в парк? Но звонкий стук подков ясно свидетельствовал, что эти лошади повинуются узде, что на них кто-то едет.

— Кто-то уезжает! Кто бы это мог быть в такой час? Ведь уже скоро полночь!

— Уж, наверно, пробило полночь, — возразила Лора. — Мы очень задержались за игрой в ландскнехт. Было уже половина двенадцатого, когда мы кончили. Но кто же это мог уехать так поздно, хотелось бы мне знать?

Обе девушки стояли в амбразуре окна, тщетно стараясь проникнуть взглядом в густой мрак.

Все их старания были безуспешны; но вдруг яркая борозда молнии прорезала небо и на секунду озарила парк до самой ограды.

Окна спальни Марион выходили на аллею, ведущую к западным воротам. То, что сейчас представилось их глазам, на том самом месте, которое будило в ней сладостные воспоминания, усилило в ее душе опасения и тревогу.

Два всадника, плотно закутанные в плащи, ехали по аллее, удаляясь от дома; по-видимому, они только что выехали. Они ехали не оглядываясь, а если бы они оглянулись, картина, которая предстала бы перед ними в свете вспыхнувшей молнии, быть может, заставила бы их повернуть обратно.

В широкой нише окна с низким подоконником стояли две прелестные полураздетые девушки; тесно сдвинув головки, они стояли обнявшись и положив друг другу на плечи обнаженные руки.

Это очаровательное видение возникло на один миг и тут же исчезло. Испугавшись, что они очутились на виду, хотя видеть их могло только небо, смущенные девушки мигом отпрянули от окна. Но как ни короток был этот миг, обе они успели узнать закутанных всадников, ехавших по аллее.

— Скэрти! — воскликнула Марион.

— Стаббс! — вскричала Лора.