Тартинки с гвоздями».

В другом меню значилось

«Пицца со смуклом.

Курица из говядины.

Дыня курила ветчину.

Салат из осьминогов: на нефть дополнительных девственниц чеснок конца лимон.

Жареная Рыба Грубияна со Списей или Сладким и Кислым Соусом или Двигался в Списей Соусе Лимона.

Сосульки жидкий сыр.

Спагетти с годным для морского плавания соусом.

Мидии в пар или матросскую блузу.

Перцы списка жителей.

Смелый картофель.

Я шокирую.

Кафедры в пластину.

Маленькая жарившая рыба.

Палка барабана краба.

Кальмар в римлянку.

Он покрывает ветчины».

Это новые поступления из второй коллекции Тиррея. Со всего света ему привозят или присылают варианты переводов названий блюд.

Третье, настоящее меню приводить не буду – слюной подавитесь.

Маленькое черное платье и бордовый кринолин – на выбор. Колье и перстень.

– Я не принимаю таких подарков…

– От малознакомых мужчин?

– Ни от кого. Ни мало-, ни много-, ни от мужчин, ни от женщин. Кроме родителей.

– Тогда напрокат.

– Ну… хорошо.

В кресло перед зеркалом я усаживалась исполненная сомнений. Обуздать мою гриву, это знаете ли…

Разглядывая в зеркале умопомрачительную даму, я пыталась сообразить, бывает ли «высшая арифметика».

Я отчетливо понимала, что у меня, как у витязя три пути – чужая, друг и навсегда здесь. По четвертому пути – стать врагом – я не смогу пойти ни при каких условиях.

(Что характерно, пятый вариант, а по сути первый, самый простой и естественный, тогда не просто не пришел мне в голову – близко не подошёл. Хотя я уже вполне взрослая тётенька.)

Дом был залит светом и «Весёлым кабальеро» Фроссини.

Подъехала первая машина.

И грянул бал!

Из гостей я узнала шестерых. От осознания уровня приёма у меня по спине быстро-быстро забегали мурашки.

Глядя на дам, с которыми танцевал Давенант, я чувствовала себя Золушкой, которая вообразила себя принцессой и ушла из отчего дома в поисках подходящего замка, нашла, постучалась в его двери, как и положено, в непогодную ночь, до утра провертелась на перинах без единого изъяна, а утром была приглашена на свадьбу принца с дочерью самого богатого негоцианта королевства. Негоцианта – это во мне явно проснулась застарелая ревность гертонских девчонок к Консуэлле Хуарец, которую, как мы полагали, любил Давенант. Ехидность последней мысли добавила соли в горькую сладость предыдущих. Я чувствовала странную лёгкость в душе. Я снова была двенадцатилетней девчонкой, наблюдающей жизнь взрослых людей, украдкой примеряющей мамины наряды. Ох, и наревусь же я сегодня, сладко, до донышка, проснусь с чистой душой, отмытой до скрипа… Жизнь великолепна, мы все бессмертны и счастливы, а впереди множество дорог прекрасных, удивительных и бесконечных…

– Всё ли хорошо?

Я подняла глаза на Давенанта.

– Да, всё замечательно. Спасибо.

– Нравится? – он показал глазами на зал.

– Да. Очень. Просто сказка. Феерия.

– А мне показалось… Вы выглядели так, словно уже покинули этот дом, находитесь за тысячи миль отсюда и любуетесь каким-нибудь водопадом.

– Нет, нет, я здесь. Только здесь.

– Хотите чего-нибудь ещё?

– Нет, спасибо, всего достаточно.

– Потанцевать?

– Благодарю, но моя нога не позволит мне танцевать с грацией, достойной этого великолепия, – церемонно ответила я.

– Воля Ваша, – и Давенант с улыбкой отошел от моего столика.

Моя воля?! Всё замечательно?! Да я умираю от тоски и жела… Господа офицеры, молчать! Заткнитесь, я сказала!

Конечно, большому куску рот радуется. Но чем больше кусок, тем труднее от него откусить. Этот кусок для меня велик непомерно.

Теперь не мальчик Тиррей рассматривал прыгающих золотых кошек на ковре цвета настурций, а я. Я с трепетом ждала судьбоносной встречи с всемогущим господином Давенантом. Интересно, у меня тоже всё кончится очень печально? Раз я заменила Тиррея, наглого нищего исполнителя ну очень фривольных песенок, бывшего адвоката Франка Давенанта должен заменить кто-то из моих родителей. В гостиной появилась моя маменька. Ей навстречу выплыла холёная чопорная горничная в белоснежном переднике и такой же наколке невероятной высоты. Высокомерно приподняв брови, она сообщила:

– Вас примут. Ждите.

Мама не была бы Виолеттой Скорси, если бы такое спустила с рук. Я явственно услышала её снисходительный голос:

– Милочка, у Вас левый край наколки ниже правого на целых два миллиметра. Ну разве можно не уважать себя настолько.

От моего хихиканья картинка померкла, и посмотреть встречу маменьки с господином Давенантом я уже не смогла.

– Нера, хоть Вы и уверяли меня, что находитесь здесь и только здесь, но у меня остались прежние сомнения в этом. Не поделитесь, что Вас так развеселило?

Он же отходил от этого столика.

– Нет. Простите. Потом. Хорошо?

Рядом с Давенатом стояли импозантный мужик, тощий и носатый, и грузный старик с бритой головой, в свободном льняном костюме.

– Позвольте представить Вам – Галеран и Стомадор.

А? Ну ни фига себе!

– Господа, Нереда Скорси, прошу жаловать.

– Очень рада встрече с вами, господа! Присаживайтесь, – я повела рукой с таким видом, словно имела исключительные права на этот столик испокон веков и на веки вечные, пытаясь прикрыть светскостью своё обалдение, словно дыру в стене картинкой из журнала.

– Галеран, учтите, это Ваша почитательница. Объясните ей сами, почему Вы написали в романе, что у меня тёмные волосы.

– Я так написал? – удивился Галеран.

– А Вы вообще-то читали «Дорогу никуда»? – приподняв бровь, спросил Давенант.

– Конечно, нет, – невозмутимо ответил Галеран и громким шепотом: – Что же Вы, Давенант, позорите меня перед дамой, зная, что я читать не умею. – И уже мне, застенчиво: – Я писать-то пишу, а читать в лавочку ношу.

Мне стало весело и замирательно. Было похоже, что нашлись потерянные последние страницы детектива.

– Так Вы действительно читали «Дорогу»? – спросил меня Галеран.

Я прикрыла глаза и…:

Орт Галеран, человек сорока лет, прямой, сухой, крупно шагающий, с внушительной тростью из черного дерева. Темные баки на его остром лице спускались от висков к подбородку. Высокий лоб, изогнутые губы, длинный, как повисший флаг, нос и черные презрительные глаза под тонкими бровями обращали внимание женщин. Галеран носил широкополую белую шляпу, серый сюртук и сапоги до колен, а шею повязывал желтым платком. Состояние его платья, всегда тщательно вычищенного, указывало, что он небогат».

Я приоткрыла глаза, взглянула на «старого отравителя» Стомадора и продолжала:

Красный с голубыми кружочками платок, которым Стомадор имел привычку обвязывать дома голову, одним углом свешивался на ухо, придавая широкому, бледному от духоты лицу старика розовый оттенок. Серые глаза, толстые, с лукавым выражением губы, круглый, двойной подбородок и тупой нос составляли, в общем, внешность дородного монаха, как на картинах, где монах сидит около бочки с кружкой пива. Передник, завязанный под мышками, засученные рукава серой блузы, короткие темные штаны и кожаные туфли – все было уместно на Стомадоре, все – кстати его лицу. Единственно огромные кулаки этого человека казались отдельными голыми существами, по причине своей величины. Стомадор говорил громко, чуть хрипловато, договаривая фразу до конца, как заклятие, и не путал слов.

Когда первые два стаканчика пролились в разинутые белозубые рты, Стомадор пожевал рыбку и заявил:

– Если бы вы знали, Ботредж, как я жалею, что не сделался контрабандистом! Такой промысел мне по душе, клянусь ростбифом и подливкой из шампиньонов!»

Я открыла глаза и обвела взглядом прототипов. Немая сцена.

– Я так, понимаю, господин Галеран, что встречи с читателями, «На долгую память об авторе», записочки с вопросами – всё это прошло мимо Вас.

Поскольку Давенант прошел некоторую моральную подготовку, он пришел в себя первым, похлопал Галерана по плечу, сказал:

– Не забудьте оставить Нереде автограф хотя бы на салфетке, – отошел от столика и, оглянувшись, изобразил бурные аплодисменты тремя лёгкими касаниями пальцев ладони другой руки.

За это время успел отмереть Стомадор:

– Это с любого места, или только избранное?

– Конечно, избранное. Ваши портреты были любимыми местами в романе у 13-летней барышни. Особенно носы и другие детали, которые обращают внимание женщин.

Галеран смущённо подёргал себя за вислый нос.

– Может быть вы с Давенатом подготовили для нас этот номер, – пророкотал Стомадор.

– Давенант, – крикнула я через ползала, – я знала, что эти господа здесь будут?

Тот покачал головой.

– Скажите, пожалуйста, зачем вы навесили на Давенанта 16 трупов? Почему… – и я вывалила на Галерана полтонны вопросов.

– Давенант, Вы мне подсунули не почитательницу, а критика. Разнесла меня в пух и прах.

– Скажи, пожалуйста, что здесь делает красавица в бордовом кринолине, к которой ты подсадил Орта и Стомадора?

– Это Нереда Скорси. моя землячка.

– Что ты говоришь! Как интересно! Землячка… Но я тебя спросил, что она тут делает?

– То же, что и все – празднует день рождение этого дома.

– И…

– И?

– Вы сколько лет знакомы?

Я прикинул, сколько лет Нереда меня знает.

– Около пятнадцати, – не говорить же, что я её знаю десять дней. Тогда потребуются другие объяснения, что она делает на этом балу.

– Понятно, подруга детства. И не виделись…

Ну, это я знаю точно.

– Двенадцать, – я всё ещё не понимал, к чему ведут эти вопросы, но уже начал подозревать, что зря на них отвечал. Причем, кажется, я отвечал даже на те вопросы, которые Гельт не догадался задать, хотя ответы получил с удовольствием. Я смутно предчувствовал обвинения в тупости, глупости, невежестве и предательстве. Как минимум. О том, что я как-то навредил Нереде, не хотелось и думать.

– То есть ты не знаешь, кем стала малышка, жившая когда-то по соседству с тобой?

– Нет, – осторожно сказал я. – И кем?

– То есть она здесь просто в гостях?

– Ну да…

– Тогда почему столько времени сидела одна?

– Значит, так ей хотелось.

Ответ «Потому что я занят праздником и гостями» я проглотил.

Собственно, про тупость не обвинение, а констатация. Я ведь мог остановить Гельта.

Курносенький шатен, который разговаривал с Давенантом, поглядывая на меня, пошел в мою сторону. Ой, не надо! Я уже утомилась объяснять про больную ногу. Может попросить Давенанта публично объявить: «Дама в бордовом сегодня по техническим причинам танцевать не может»? Шатен дошел не до меня, а до микрофона. Не успела я улыбнуться совпадению, как он возгласил:

– Друзья! Предлагаю поприветствовать новую замечательную гостью нашего дорогого Тиррея – блистательную Лану Виэль!

Упс-с, кто бы мог подумать, что здесь найдётся человек, знающий меня в лицо. Катастрофа! Он же небось всё ему выложил – имя, откуда родом и т.д. Ему же в голову не пришло, что этого не надо делать…

Говорят, я неплохо пишу. Ещё лучше фотографирую. Но это на вполне среднем уровне. Эти умения могли бы меня прокормить, но и только. Жить припеваючи и достойно содержать родителей мне позволяет мой талант. Единственный, но осознанный, вскормленный и разумно используемый. Мои репортажи стали неплохо продаваться уже на второй год. А потом обнаружился талант – я вижу то, чего не замечают другие. А поскольку я человек, в общем, неплохой, то вижу в основном хорошее. Меня, например, обожают разные туристические фирмы. Когда какой-нибудь знаменитый маршрут, обустроенный и обкатанный, начинает приносить убытки именно потому, что обкатанный («Как, опять, сколько можно» – ведь самый шедевральный шедевр на 548-й раз покажется уродливым и скучным), меня запускают по нему, и я нахожу такие красоты, фишки, прелести, примочки и феньки, которые до меня никто не замечал. Местные потому что выросли с этим и не замечают, что это красота и фишка. Чужие потому что их не тыкают в это пальцем. Да и вообще, люди редко видят очевидное. Затёртый маршрут расцветает новыми красками, по нему ломятся в первую очередь те, кто там был, пытаясь понять, почему они этого не заметили. Так что я иногда закидываю свои многострадальные ролики на борт какого-нибудь роскошного суперлайнера или в вагон фирменного поезда. Однако делать прекрасное ещё прекраснее – приятная, но не самая любимая моя работа. Есть ещё и неприятная работа, но о ней я говорить не буду. Самое лучшее – открывать что-то прекрасное в скучном, банальном, незатейливом. Среди своих лучших репортажей я числю результаты путешествий по Лаалмо, Пибону и Юмпосете. Надо ли объяснять – чем меньше людей знают, что Лана Виэль и Нереда Скорси одно и то же, тем удобнее мне работать.

Однако вернёмся к моей катастрофе. Надо же встать, как-то поприветствовать аплодирующую публику.

На Тиррея смотреть я опасалась.

И тихонько мне на ухо:

– Значит, всё-таки принцесса? Инкогнито…

– Да ладно Вам, принцесса! – и так величественно, как только может дочь Виолетты Скорси: – Максимум герцогиня.

День тринадцатый

– Я должен был хоть что-то заподозрить, когда Вы просили вызвать такси из Дартона. Но всё списал на аффект.

Я могу простить любой проступок, любой недостаток, если человек его сознаёт. Как только кто-то начинает бормотать, что он балбес и бестолочь, я тут же пылко и искренне начинаю уверять его, что ничуть, ни капельки, нисколечко. Что он умница и со всех сторон замечательный. Хотя в глубине души твердо знаю, таки да – и балбес, и бестолочь.

– Нереда, оставьте пустые утешения. Что я могу для Вас сделать в качестве сатисфакции?

Я остановилась на полном скаку. Сатисфакция – это же удовлетворение, насколько я помню. Странно, никогда не замечала эротического смысла этого кровожадного дуэльного слова со свис-с-том пуль. Свихнулась баба. Какая эротика? Этот балбес мне такую жирную свинью подложил. Хотя не такую уж и жирную. Тощенькую такую свинку. Вот если бы публике показали Артура Монтана, автора скандальных и разоблачительных статей, было бы действительно скверно. Тогда – куда деваться – пришлось бы требовать дуэли. И мне пришел бы конец. Тиррей бы так боялся, что бы ни один волос не упал с моей головы, что точно бы промахнулся и попал мне аккурат в сердце. А если не дуэль, и не промахнулся, всё равно моё намерение прожить долгую счастливую жизнь оказалось бы под угрозой. Я вижу всё, изнанку мира тоже. И на Монтана выросло уже столько зубов, что акула позавидует. Нет, нет, нас не трое. Артур Монтан – не личность. Это очистные сооружения при Лане Виэль, утилизация отходов.

…что выдал её, пытаясь скрыть свою тайну. Болван, кому важна эта тайна, кроме меня. Он спрашивал про одно, я отвечал про другое. Ну и отвечал бы честно: «Моя любимая женщина, в смысле я её люблю. Я люблю, а она согласилась приехать…». Гельт распахнул бы глаза и немедленно всё выдал: «Саму Лану Виэль?» («Да ладно!»). Тогда бы я тоже распахнул глаза и, стараясь устоять ровно в переворачивающемся мире, спросил: «А ты откуда знаешь, что это она?»

– Увижу ли я Вас в следующем году на дне рождения дома?

– Я приглашена?

– На веки вечные.

– Тиррей, можно мне пострелять ещё раз в Вашем тире?

– Да, конечно.

– К барьеру?

Я убит.

День четырнадцатый

– Ты не предлагал остаться…

– Ты всё равно не останешься…

Я протянула руку и взялась за шнурки висящих роликов. На мою легла другая рука.

– Прошу тебя, не уходи.

Я высвободила руку и сняла ролики со стены.

– У меня деньги кончились.

– За сегодня заплачено.

– Я не подхожу вам по масти.

– В каком смысле?

– Вы с Мергеном и Родриком светленькие, а я тёмненькая.

Один ролик зашнурован.

– По закону противоположностей очень даже подходишь. Осталось Мергену привести чёрную кошку.

– «С чего вы взяли, что мы были бы счастливы, поженившись»?

– Я умру без тебя. Тогда умрёт и дом. А Мерген будет ходить вокруг голодный, бесприютный и несчастный.

– Это шантаж.

– Да. Ну и что?

Зашнурован второй.

– В качестве кого?

– Кого захочешь.

– Я останусь в качестве воспоминания. – За мной захлопнулась дверь, я съехала по пандусу, развернулась и понеслась навстречу ветру.

Нет, это не ветер, это крыло бабочки.

Я рискнула посмотреть ему в глаза. В них была надежда.

С крыльца я так и не съехала.

И был там бал. И музыка звучала.

И лютней пел ультрамарин весенний.

А нежность ненасытная свивала

Два тела в узел крошечной Вселенной.

День пятнадцатый

Утром я проснулся один. Её не было не только в спальне, но и в доме. Вместо Нереды осталась на барной стойке записка «Я скоро вернусь». Я поднял голову и спросил Мергена:

– Она и тебе не сказала, куда пошла?

Мерген сощурил жёлто-зелёные глаза и отвернулся. Ясно, если и сказала, он её не выдаст. Я вышел на крыльцо. Пусто.

Побриться, умыться, почистить зубы, переодеться, кофе, позавтракать, нет, лучше ещё кофе. Так, если я не могу позавтракать, как я готовить-то буду? Как, как. Руками.

Я попробовал сесть за рояль. Сбиваюсь, фальшивлю. А тут ещё дом запел мне «Шарлевиль»: «…и далека беда, но утром мальчик убежит из дому навсегда. А Жак-сосед погладит дочь шершавою рукой. Ну как он сможет ей помочь вернуть его домой».[7]

– Ты всё перепутал. Мальчик на месте. Это девочка убежала. И вообще, никого возвращать не надо. Какое «навсегда»? Она просто пошла погулять. Написано же «Скоро вернусь».

Дом вздохнул и замолчал.

Подъехала машина, хлопнула дверца. Слава Богу, первый посетитель. День входил в обычную колею.

К середине дня у меня всё стало валиться из рук. И в прямом смысле тоже. Я уже и не помню, когда в последний раз бил посуду. Хорошо, что на кухне, а не при всём честном народе. В зале мне удавалось держать лицо. И на качество еды никто не жаловался. Любовь любовью, а ремесло ремеслом. С солью и специями я был особенно внимателен.

Когда зал на время опустел, я достал навощенные палочки, собрал их в кулак, поставил на стойку и разжал руку. Палочки упали друг на друга. Я нагнулся над ними, высматривая свободно лежавшую палочку или упавшую так, чтобы снять ее можно было, не шевельнув ни одной другой. Если палочка, прикасающаяся к снимаемой, хотя чуть трогалась, игрок уступал очередь, а выигравшим считался тот, кто больше снял палочек. Этой больной, воровской игре, требующей совершенного расчета движений, научил меня Стомадор 12 лет назад. Она помогла мне просуществовать слишком долгие дни медленного выздоровления. Последний раз я играл сам собой год назад, когда пропал Родрик.

Часов в шесть вечера, выходя в очередной раз на крыльцо, я, наконец, понял, что в коридоре чего-то не хватает. Роликов. Я не знаю, сколько простоял, глядя на пустой крючок. Комната Нереды была пуста, только в ванной остались забытые зубная щётка и паста. Я зачем-то повыдвигал все ящики. В одном оказалась футболка. Я не стал её доставать, прижимать к лицу и всякое такое. «Надо запереть», – вяло подумал я. И представил, как живу в доме, где одна из комнат заперта навсегда. Я потихоньку старею. А за дверью, которая никогда не открывается, также тихонько падает пыль, постепенно заполняя всю комнату.

«Разлука, ты, разлука, чужая сторона…», – запел дом.

– Лишь мать сыра-земля? – сказал я. – Это интересно.

Дом поперхнулся и снова замолчал.

Вы думаете, я переживал, что девушка сбежала от меня сразу после первой ночи? Глупости. Это было неважно – что я делал и как. Возможно, это будет мучить меня потом. Возможно, от этого зависит, будет ли она меня вспоминать, и если да, то как. Но сейчас это было неважно. Она бы всё равно ушла. На свои дороги. А я мог пойти за ней. Моя попытка лишить её дорог была обречена на провал. Я представил, как она выходит на крыльцо, садится на скамейку, ту самую, на которой я её впервые увидел, и смотрит на дорогу. Она смирилась, не тоскует, не хочет уйти, просто смотрит.

Но и я уйти не мог. Не мог взять Мергена подмышку, запереть дом и вернуться на дороги.

Значит, я был прав, когда решил её не удерживать. Если бы она ушла вчера, я смог бы жить. Снова, как и годы назад, в тоске и боли, но жить. Держась за надежду, что Нера появится через год, на день рождения дома.

Сейчас я жить не мог.

Выключил надпись «Я рад гостям всегда», я её всегда выключаю, если меня нет дома, это бывает редко (за последние пять лет в общей сложности около месяца, из них три недели искал Родрика), вывел из гаража машину. Если бы не записка, я бы сделал это ещё утром.

Ехать в Дартон было глупо. Бессмысленно. Поздно. Но я поехал. Это единственное, что я мог сделать. Не попробовать её догнать, нет. Догонять её было не с чем, я выложил на стол все козыри, а она не стала их ни крыть, ни принимать, просто встала и ушла. Я хотел убедиться, что она не сидит где-нибудь на обочине.

Я сидел в машине на обочине.[8] Передо мной была дорога никуда.