Глава восемнадцатая. Тест на беременность — это плоский кусочек пластика с окошечками

Тест на беременность — это плоский кусочек пластика с окошечками. Маленький, помещается у меня в кулаке, и еще место остается, а рука у меня не очень большая. И от такой мелочи столько народу может расстроиться. Но вообще-то, если я беременна, то ребенок сейчас еще меньше теста. Кусочек пластика и еще меньший комочек клеток, и вот — вся моя жизнь от этого зависит. Ну конечно, я не умру, если ответ «да», но ощущение — что вроде как даже и умру.

Во-первых, никакого тебе достоинства. На эту пластиковую палочку пописать надо. Или в какую-нибудь емкость, а потом туда палочку сунуть и вынуть. Потом подождать, пока появятся полосочки: одна — не беременна, две полосочки — беременна. Все просто.

Я молилась, чтобы нет. Молилась и торговалась. Я буду осторожнее. Я буду пользоваться презервативами и не полагаться на таблетки. Я… ну, в общем, смысл вы поняли. Наверное, я не первая незамужняя женщина, которая сидела в туалете и желала, молилась, торговалась с Богом, что если вот все обойдется, я буду хорошей… а, ладно.

Я не хотела сидеть в ванной целых три минуты. Но выходить и видеть там моих мужчин мне тоже не хотелось. Так что я нашла компромисс: стала ходить по ванной туда-сюда. Десять шагов от двери до края мраморной ванны. Десять шагов туда, десять шагов обратно. Босиком по мрамору ходить холодно, но обычно я столько времени по нему не разгуливаю. Либо захожу и выхожу, либо сижу в горячей воде, в ванне. Надо было сосредоточиться на чем-нибудь, на чем угодно, только не на этом кусочке пластика на краю раковины. Я старалась на него не глядеть. Если взглянуть слишком рано, еще ничего может быть не ясно. У меня на руке были мужские часы — Микины. Он их снял и дал мне, потому что мои так и остались на ночном столике возле кровати.

Я пыталась сунуть часы в карман платья, но тут же занервничала, потому что там их не видно, и я могла время перепутать. Попыталась сесть на край ванны и смотреть на секундную стрелку, но от этого время ползло куда медленней. Теперь меня только минуты отделяли от уверенности, и я хотела знать точно. Хватит догадок. Так или иначе, я должна знать. Должна.

А вот чего я не знала — это что Мика включил на часах будильник. Они забибикали и меня напугали. Я даже ойкнула, как только девчонки умеют ойкать.

Клодия тут же постучала в дверь:

— Анита, все в порядке?

— Извини, будильника испугалась. Извини.

Я уже стояла посреди ванной, напротив умывальника, надо было только повернуться. Я вцепилась в часы, сердце так колотилось, что наверняка за дверью всем было слышно. Я не хотела смотреть. Хотела знать — и не хотела знать. Пусть кто-нибудь другой посмотрит. Мика или Натэниел. Господи, какая я трусиха, какая дура — будто если не смотреть, так ничего и не будет. Но я должна была посмотреть, должна.

Я сделала последние шаги к умывальнику и посмотрела вниз. Две, две эти блядские полосочки. Мир покачнулся, пришлось схватиться за край раковины, чтобы не рухнуть боком. Слышно было только, как кровь в ушах ревет. Черт побери, это же сейчас обморок будет, ага. Обморок…

Я опустилась на колени, все еще цепляясь за край. Ткнулась лицом в согнутую руку и стала ждать, пока голова кружиться перестанет. Ой, блин…

Когда я решила, что уже можно, то подняла голову. Ванная больше не качалась. Уже хорошо. Но я не знала, смогу ли дойти до двери. Очень это было противно, но тело мое решило, что пока что оно работать не будет. Оставалось только сидеть на полу, пока коленки не перестанут подламываться, или звать на помощь.

Я знала, что мужчины мои там стоят почти такие же напряженные, и заставлять их ждать казалось жестоко, а может, оно и не было жестоко. Пусть еще несколько минут будут верить, что худшее, быть может, минует. Мерзко, конечно, ощущать чудо жизни как катастрофу, но так оно и ощущалось.

Наконец я позвала — почти своим голосом:

— Клодия!

Она постучала в дверь и спросила:

— Мне войти?

— Да.

Она вошла, бегло глянула на пол — и тут же закрыла за собой дверь. Потом подошла ко мне, глянула на тест и сказала с неподдельным чувством:

— Вот, блин!

— Ага, — отозвалась я.

— Кому ты первому скажешь?

Я покачала головой и прислонилась к дверце шкафчика:

— Никому.

Она посмотрела вопросительно.

— Не могу я им по одному говорить — или Ричард из себя выйдет, или кто-нибудь еще. Надо к ним выйти.

Она оглядела помещение:

— Сюда они все еле войдут.

Я подтянула колени к груди и прижала покрепче:

— О Боже мой, Клодия, Боже мой!

Она присела рядом со мной, и столько было на лице ее сочувствия, что я отвернулась. У меня стало жечь глаза, горло перехватило.

— Помоги мне, пока я не разревелась.

— Что тебе помочь?

— Встать.

Она взяла мою протянутую руку и подняла меня без усилий, придержав за локоть, будто знала, что это нужно. Я не стала спорить. Так мы дошли до двери, и там я отняла руку и открыла дверь.

Я думала, что владею лицом, но ошиблась, наверное. Потому что они все отреагировали. Только Ашер и Жан-Клод ничего не показали, но отсутствие реакции было достаточной реакцией само по себе.

Мика и Ричард первыми потянулись ко мне, почти одновременно. Посмотрели друг на друга, и Мика отступил, чуть наклонив голову, давая Ричарду первым прикоснуться ко мне. Правильно с его стороны, но я бы предпочла его, потому что Ричард наверняка скажет что-нибудь такое, от чего хуже станет.

Он полуобнял меня так, чтобы видеть мое лицо.

— Значит, «да»?

Я кивнула, потому что не доверяла голосу. Горло так стянуло, что было почти больно, будто я задыхалась.

Он обнял меня, поднял, завертел в воздухе. Когда я смогла отодвинуться, чтобы увидеть его лицо, он сиял. Сиял! Доволен был! Радовался!

— Как ты смеешь радоваться? — спросила я.

Улыбка стала увядать.

Жан-Клод спросил:

— Ты бы предпочла, чтобы он печалился?

Ричард поставил меня на пол, а я посмотрела на Жан-Клода, снова на Ричарда, который сейчас уже совсем не радовался. А действительно, что бы я сделала, если бы он разозлился или опечалился из-за того, что я беременна?

Я опустила голову, уперлась макушкой Ричарду в грудь.

— Прости, Ричард, прости меня. Хорошо, что кто-то этому рад.

Он тронул меня за лицо, поднял мне голову, чтобы я смотрела на него.

— Не могу я не радоваться, Анита. Не могу. Если у нас ребенок…

Он пожал плечами, но глаза его были полны радости, тревоги — ой, сколько там было эмоций!

— Что бы ты хотела от нас услышать, ma petite? Если нам не полагается радоваться, то что бы ты хотела?

Я отодвинулась от Ричарда. Я сама не могла радоваться, и то, что радовался кто-то другой, меня раздражало.

— Не знаю. Наверное, то, что вы чувствуете.

Мика тронул меня за руку:

— Я огорчен, что тебя это печалит.

Я ему улыбнулась, и сам факт, что я могла кому-то улыбнуться, наверное, был хорошим признаком.

— А что ты по этому поводу чувствуешь?

Он улыбнулся в ответ:

— Я тебя люблю. Как меня может не радовать, что твое маленькое продолжение будет здесь бегать?

Я покачала головой:

— Ты не чувствуешь себя обманутым? В том смысле, он ведь не может быть твоим.

Он пожал плечами:

— Когда я шел на вазэктомию, я знал, что отказываюсь от собственных детей.

— А зачем ты это сделал? — спросил Ричард. — Тебе же еще нет тридцати, зачем так было с собой поступать?

Мика обнял меня, притянул к себе.

— Мой бывший альфа, Химера, любил беременных женщин-оборотней. Если какая-нибудь из его подчиненных беременела от другого, кто был ей дорог, он ее брал себе, пока она не потеряет ребенка. Он ловил кайф от этого — оторвать ее от любимого, трахать ее, пока она беременна, от того, что она ребенка теряла.

Я прижала его покрепче, прижала и слушала, как бьется его сердце. Голос его не выдавал, как это было ужасно, но выдавал пульс. Я слыхала уже эту историю, но Ричард не слыхал. На его лице выразилось отвращение и еще что-то — кажется, гнев.

Никогда я не слышала о Химере ничего такого, что заставило бы меня пожалеть, что я его убила. Вот об этой смерти у меня никогда, никогда не было сожалений.

Натэниел подошел ко мне сзади, тоже обнял, зажав меня между ними двумя. Это было так уютно, такая это была защищенность… даже после Микиного страшного рассказа, даже с подтвержденной беременностью — все равно как в укрытии. И это ведь тоже хороший признак?

Сбоку к нам подошел Жан-Клод. Все наши головы на всех плечах повернулись к нему.

Он очень бережно тронул меня за лицо и улыбнулся:

— Что бы ни случилось, ma petite, мы тебя не бросим.

Ашер обошел с другой стороны, и я оказалась как в коробке из четырех мужских тел.

— А меня в компанию не включают? — спросил Ричард, и в голосе его было больше печали, чем злости.

— Включают, если ты хочешь, Ричард, — ответил Мика. — Никто тебя не исключает из нее — кроме тебя самого.

Он протянул Ричарду руку.

Ричард уставился на нее, потом на всех мужчин.

— Анита, я не могу. Не могу я в этом участвовать.

— В чем, mon ami? — спросил Жан-Клод.

— Когда вы все вместе.

Мика опустил руку.

— Мы тебя не просим с кем-нибудь заниматься сексом, Ричард. Мы просто создаем уют для Аниты — и для себя. Ты же оборотень, ты понимаешь, как нужны прикосновения, чтобы прогнать тревогу или страх.

Ричард покачал головой:

— С ним — это всегда секс. — Он показал на Жан-Клода. — Не обманывайся на его счет, Мика. Ему приятно тебя трогать.

Похоже, он решил, что его неловкость из всех мужчин лучше прочих поймет Мика.

Мика обнял Жан-Клода за талию, притянул чуть ближе к себе и ко мне. От этого рука Жан-Клода еще надвинулась на плечи Мики, тела их соприкоснулись от бедра до груди. Мика, устраиваясь поудобнее, смотрел в глаза Ричарду.

— Если бы он был таким же оборотнем, как они, им было бы приятно его прикосновение. Мы все испытали потрясение. Всем нам неуютно, Ричард. Мы все думаем, как изменится жизнь каждого из нас с появлением ребенка. Мы боимся, а ты разве нет?

— Ты — Нимир-Радж; разве ты не учуял бы чужого страха?

В его голосе звучало презрение.

— Я думал, ты рассердишься, если я прямо скажу, что от тебя пахнет страхом.

Руки Ричарда сжались в кулаки. Лицо потемнело от злости, он изо всех сил старался держать себя в руках — заметно было, чего ему это стоит. Почти мучительно было наблюдать, как он пытается подавить свой гнев, а поскольку его сила больше ни разу не согрела комнату, он держал в узде не только гнев.

Он пошел к нам — резкими движениями, будто ноги не хотели двигаться. Как какой-то упрямый робот он шел, пока не оказался возле группы сцепившихся руками мужчин. И остановился. Просто остановился, будто не знал, что делать дальше.

Жан-Клод подвинулся, освобождая место между собой и Натэниелом. Это было приглашение войти в круг. Ричард продолжал стоять, глядя в пол, уронив руки вдоль тела. И тогда Натэниел еще отодвинулся, отпуская меня, только продолжая держать за руку Ашера. Отодвинулся так, что круг превратился почти в полукруг. Жан-Клод понял намек Натэниела и тоже от меня отодвинулся, продолжая обнимать Мику за плечи. Я осталась стоять в полукруге.

Ричард не двинулся, будто и не заметил. Я шагнула вперед, коснулась кончиками пальцев бахромы его волос, скрывающих лицо. Он вздрогнул и поднял на меня глаза. От застывшего в них страдания у меня горло перехватило. Может, просто такая эмоциональная ночь выдалась. Или, если кого-то любишь, то невозможно видеть у него такое страдание в глазах и не хотеть его облегчить.

Мне пришлось привстать на цыпочки, чтобы тронуть его лицо, опереться на его руку, чтобы не покачнуться. Я положила ладонь ему на щеку, на выпуклость скулы, ощущая под рукой силу этого изгиба. Лицо у него было как он сам — сильное, неземной красоты. И в этой совершенной мужской оболочке бушевала буря. Она видна была в его глазах — все его страдание, весь его гнев. Рука напряглась под моей ладонью, гладкая выпуклость мышцы налилась тяжестью. То ли он напоминал мне, насколько он силен, то ли просто вздрогнул. Судя по глазам, вздрогнул, наверное.

И он медленно подался ко мне, пока я тянулась ему навстречу. Наши губы соприкоснулись, и это было больше прикосновение, чем поцелуй. Губы Ричарда шевельнулись в нежнейшей ласке. И я ответила на этот поцелуй так же нежно. Потом он прижался ко мне ртом, и тут уж ничего не было нежного.

Он оторвался от поцелуя со звуком, напоминавшим наполовину всхлип, наполовину вздох, упал на колени, увлекая меня за собой, цепляясь за меня, будто только я одна осталась твердой опорой во всей вселенной.

Я держала его, гладила по волосам, шептала его имя, повторяла снова и снова. А он рыдал так, будто у него сердце разрывалось.

Жан-Клод опустился на колени рядом с нами, положил руку Ричарду на затылок. Ричард не отреагировал, и Жан-Клод обнял нас обоих. Лицо он придвинул к щеке Ричарда и что-то сказал по-французски, чего я не поняла. Что-то тихое и утешительное.

Натэниел опустился на колени с другой стороны, тронул меня за плечо, но заколебался, стоит ли прикасаться к Ричарду.

Это Клей подошел сзади и опустился на колени за спиной у Ричарда, посмотрел на меня встревоженными глазами, прижался к спине Ричарда, крепко его обняв.

— Ощути запах стаи и знай, что ты в безопасности.

Прозвучало как ритуальная фраза.

Отделенный от Ричарда телом Клея Натэниел обнял меня и их обоих, но все мы обнимали Ричарда. Клей понял, насколько нужно было Ричарду прикосновение, но понял и то, что Ричард мог бы не подпустить так близко вампиров и леопардов. А вот другой волк из его же стаи — это безопасно. Этот момент понимания вытолкнул в моем списке Клея из телохранителей в друзья.

Мика подошел сзади ко мне, обнял нас покрепче. И наконец на колени встал Ашер, скорее возле Натэниела и меня, чем возле Ричарда, но рукой касаясь волос Ричарда. Все мы отдавали, кто что мог.

Рыдания стали тише, потом прекратились. Я ощутила, как уходит напряжение из его рук, из его тела. Он выдохнул — долгим, тяжелым вздохом, и я почувствовала, как он входит в тепло, в прикосновения. Все заботы, все тревоги уходили в тесноте тел, во взаимной ласке.

Потом он глубоко, полной грудью, вдохнул и распрямился, стоя на коленях. Как человек, выныривающий из глубокой воды, но только этой водой были руки и тела. Он поднялся на колени, начал вставать. Мы раздвинулись, давая ему место.

Ричард улыбнулся мне, всем нам.

— Спасибо, всем вам спасибо. Мне это было нужно. Я не знал даже сам насколько…

Он двинулся прочь из стоящего на коленях круга. Жан-Клод и Клей отодвинулись, давая ему пройти.

Он остановился и вздохнул так, что тело его вздрогнуло.

Жан-Клод встал и помог встать мне. Я не возразила против помощи — меня все еще трясло. Не только Ричарду сегодня нужна была поддержка.

Все встали — по одному, по двое. Мы ждали, чтобы Ричард что-нибудь сказал или чтобы кто-нибудь придумал, что сказать.

Он обернулся и улыбнулся нам. Его прежней, бойскаутской улыбкой, как я ее называла. И держался так свободно, как я давно уже не видела.

— Я сегодня заночую в комнате Джейсона.

— Тебе не обязательно уходить, — сказала я.

Улыбка стала чуть уже, пропуская наружу легкую грусть.

— Не могу я здесь спать, с ними со всеми.

— Не думаю, что останутся все, — сказала я.

Он пожал плечами:

— Я не хочу тобой делиться, Анита. Особенно сегодня. Но я видел твое лицо, когда Мика и Натэниел тебя обнимали. Со мной у тебя оно никогда не бывало такое мирное.

Я открыла рот — сказать что-нибудь утешительное, но он поднял руку, останавливая меня.

— Не надо, Анита, не отрицай. Я не злюсь, я просто… — Он мотнул головой. — Не знаю, что делать, но знаю, что сегодня тебя делить не могу. Скоро будет рассвет, и ты не захочешь, чтобы с нами был Жан-Клод. А он — единственный, с кем я готов был бы делить тебя в эту ночь. — Он снова пожал плечами. — Но тебе захочется чего-то потеплее. — Он попытался улыбнуться жизнерадостно, и это почти получилось. — Так что мне лучше сейчас уйти. А то я скажу или сделаю что-нибудь такое, что тебя расстроит, — в этом я не сомневаюсь. — На миг у губ появилась сардоническая складка. — Я благодарен за утешение, оно мне было нужно, но где-то в глубине души мне по-прежнему хочется, чтобы все ушли.

С этими словами он резко повернулся и вышел.

— Клей, — велела я, — пойди с ним.

Клей спорить не стал, и когда он догнал Ричарда, Ричард тоже не возразил. Я сочла это хорошим признаком. Во всяком случае, надеялась, что он хороший.