Творчество

Как мы помним, стремление гармонизировать мир, привести его в соответствие с прекрасным идеалом в эпоху ампира было общим для всех видов искусства. Руководствуясь этим стремлением, Батюшков создавал свои лучшие тексты. В следующей части нашего исследования мы остановимся на тех особенностях батюшковского поэтического творчества, которые как раз позволяют считать его характернейшим явлением ампира в сфере литературы. Сразу же оговоримся, что мы не станем рассматривать ампир вне рамок различных областей культуры и описывать универсальные приемы, объединяющие поэзию Батюшкова с творчеством знаменитых архитекторов, живописцев и модельеров александровской эпохи (поскольку совсем не убеждены, что такие приемы вообще можно вычленить).

Предметом нашего особого внимания будет характерная для ампира концепция мира и искусства, а также те поэтические средства, с помощью которых эта концепция нашла свое выражение в батюшковских стихах. Известно, что Батюшков - поэт неровный: истинные поэтические шедевры в его творчестве чередуются со множеством несовершенных произведений. Часто даже в лучших опытах Батюшкова встречаются строки, не дотягивающие до общего уровня текста. Это наблюдение легко подтвердить, процитировав некоторые из заметок А.С. Пушкина на полях батюшковской книги - восторженные отзывы перемежаются здесь с насмешливыми, похвала - со строгой критикой Так, об одном из посланий Батюшкова Пушкин с раздражением записал: «Охота печатать всякий вздор! Батюшков - не виноват» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10-ти томах. – Т. 7. – С. 404).

Речь шла действительно об очень слабом в поэтическом отношении тексте - батюшковском «Послании к Тургеневу» 1816 года. Однако Пушкин ошибался, полагая, что этот текст печатался без ведома и согласия автора. Батюшков сам переписывал и отсылал Гнедичу те произведения, которые должны были войти в «Опыты...». Следовательно, и упомянутое послание было включено им в сборник сознательно. Поэт не мог не видеть бросавшихся в глаза недостатков стихотворения («" Лишь дайте им! " - промолви - вмиг// Оне очутятся с рублями», «Но здесь не все для бедных бедство», «Прекрасно! славно! - спору нет! // Но... здешний свет// Не рай - мне сказывал мой дед» и проч.). А мы знаем, как боялся Батюшков предстоящего издания, как трепетал, ожидая реакции критики, как долго и кропотливо переделывал несовершенные, по его мнению, тексты. И все-таки заведомо слабое «Послание к Тургеневу» не только вошло в раздел посланий будущей книги, но и было помещено рядом со знаменитым уже к тому времени батюшковским шедевром - «Мои пенаты» и гармоничным «Ответом Гнедичу». Чем можно объяснить такую неразборчивость автора «Опытов...»?

Очевидно, что это стихотворение представляло для Батюшкова особую ценность. Своей поэзией он хотел приносить реальную пользу. Послание-экспромт было включено Батюшковым в текст письма А.И. Тургеневу от 14 октября 1816 года и сопровождалось таким признанием: «Не могу больше писать прозою. Одышка берет» [408]. Просьба о помощи несчастной вдове Поповой казалась Батюшкову куда более весомой, если была выражена прекрасными средствами поэзии, даже если в данном конкретном случае муза не вполне ему повиновалась.

Получив уведомление о благополучном устройстве дел Поповой, Батюшков написал П.А.Вяземскому: «Благодарю за Попову. Слава богу! В первый раз рифмы у меня послужили на доброе дело: это лучшее поощрение писать...» (март 1817, [428]). Сопоставим эти слова, умудренного жизнью тридцатилетнего поэта с тем радостным монологом, которым он отреагировал еще в 1809 году на получение Гнедичем пенсиона за переводы Гомера. «Ну, слава богу, ты имеешь кусок верного хлеба; великое дело! Я любил всегда Гомера, а теперь обожаю: он, кроме удовольствия неизъяснимого, делает добро человечеству. Да тень его потрясется на Олимпе от радости!» [99]. Поспособствовав своим стихотворением спасению несчастных «вдовы и дочери», Батюшков сравнялся с самим Гомером. Ведь истинная поэзия должна быть полезной, а приносящая пользу поэзия, в свою очередь, может считаться прекрасной. Эта ампирная установка заставляет Батюшкова, казалось бы, вопреки здравому смыслу, ставить «Послание к Тургеневу» на почетное место в «Опытах...».

Первая часть послания - это развернутое обращение к адресату, построенное как его характеристика. Среди главных качеств Тургенева Батюшков отмечает милосердие, терпение, честность и доброту - истинно христианские добродетели, которые адресат сумел сохранить, несмотря на свою рассеянную жизнь. Эти качества приносят ощутимую пользу - они служат гарантом спасения многих обездоленных людей.

Интересно, что экспромт Батюшкова не однажды привлекал к себе внимание Пушкина. Так, Г.П. Макогоненко (Макогоненко доказывает, что Пушкин оценил реалистическую устремленность стихотворения Батюшкова См. Макогоненко Г.П. От Фонвизина до Пушкина: Из истории русского реализма. – М., 1969. – С. 501 – 502), а вслед за ним и В.А. Кошелев (Кошелев считает, что «Послание к Тургеневу» явилось начальной точкой того пути, который привел к созданию не только «Медного всадника», но и целого ряда произведений второй половины XIX столетия, посвященных теме «маленького человека». См. об этом: Кошелев В.А. В предчувствии Пушкина: К.Н. Батюшков в русской словесности начала XIX века - Псков, 1995 –С. 111-112. Нам представляется, что исследователь приписал посланию Батюшкова слишком большое историко-литературное значение) отметили, что Пушкин в «Медном всаднике» прямо цитирует стих из батюшковского «Послания к Тургеневу»: «Оне - вдова и дочь, // Чета, забытая судьбою» (Батюшков) - «...там oнe// Вдова дочь, его Параша» (Пушкин). И это вполне объяснимо: спровоцировав вспышку раздражения, батюшковский текст запомнился Пушкину как один из концептуальных в поэтической системе его предшественника.

Мы же кратко разберем стихотворение Пушкина «Тургеневу» (1817), которое содержит отчетливые полемические отсылки к первой части батюшковского послания. На родственность двух текстов указывают, на наш взгляд, уже первые два пушкинские стиха: «Тургенев, верный покровитель// Попов, евреев и скопцов...». Помимо прочих смысловых оттенков, здесь каламбурно обыгрывается фамилия Поповых, за которых Батюшков просил похлопотать Тургенева. Описывая рассеянную жизнь адресата, Пушкин однако совершенно по-другому расставляет акценты: Тургенев изображен в послании Пушкина совсем не такой цельной личностью, каким представляет его Батюшков.

Один лишь ты с глубокой ленъю (ср. обращение у Батюшкова: трижды повторенное «O ты, который...)

К трудам охоту сочетал;

Один лишь ты, любовник страстный

И Соломирской, и креста,

То ночью прыгаешь с прекрасной,

То проповедуешь Христа.

На свадьбах и в Библейской зале, (ср. у Батюшкова: О ты, который с похорон// На свадьбы часто поспеваешь)

Среди веселий и забот, (ср у Батюшкова: Среди веселий и забав)

Роняешь Лунину на бале,

Подъемлешь трепетных сирот, (ср. у Батюшкова: Доставь крупицу от щедрот// Сироткам двум на прокормленье).

Умение Тургенева сочетать несочетаемое и с одинаковой охотой заниматься несовместимыми вещами, Пушкин воспевает не всерьез: неслучайно должности, «мучительное бремя» которых несет на себе адресат послания, названы «пустыми и тяжкими». Для Батюшкова было важно обратить внимание на пользу, которую приносит Тургенев людям своей благотворной деятельностью. Пушкин оспаривает именно этот пункт - при своей совершенно бессмысленной занятости Тургенев находит еще время поучать молодого поэта, в чем тот как раз и не нуждается. Единственным подлинным достоинством Тургенева, искупающим все недостатки, Пушкин признает его умение полноценно жить, не отказывая себе ни в каких удовольствиях души и тела.

Наиболее полемично по отношению к батюшковскому претексту звучит финал пушкинского послания. В нем декларируется бесполезность поэтического творчества, которое не имеет никакой ценности в сравнении с жизнью. Пушкин разводит те понятия, единство которых было принципиально важным для Батюшкова: «А труд и холоден и пуст; // Поэма никогда не стоит// Улыбки сладострастных уст». Такая позиция оправдывает и несовершенство создаваемых поэтом произведений: «Что нужды, если и с ошибкой// И слабо иногда пою?». А вот придерживаясь противоположной точки зрения, поэт не имеет права писать бездарные стихи. Финал пушкинского послания - это опровержение ампирных принципов и обвинительный приговор Батюшкову, вынесенный другой эпохой (Говоря о значимости для Пушкина «Послания к Тургеневу», Кошелев как бы оправдывает поэта, сделавшего о нем нелестную запись на полях «Опытов…»: «…Пушкин, еще до него не доросший, просто пожал плечами и заметил: " Охота печатать всякий вздор!.."» (Кошелев В.А. Константин Батюшков: Странствия и страсти. – С. 209). Нам представляется, что Пушкину вовсе необязательно восхищаться теми стихотворениями своего предшественника, которые потом он часто цитировал. Тем более, что речь идет о пушкинском послании 1817 года в то время, как заметки на полях «Опытов…» по датировке В.Б. Сандомирской были сделаны в 1824 году (Сандомирская В.Б. К. вопросу о датировке помет Пушкина во второй части «Опытов» Батюшкова// Временник пушкинской комиссии. – Л., 1972. –С. 16-36).).

И все же батюшковское «Послание к Тургеневу» правомерно считать исключением. Правилом была кропотливая работа над каждым текстом, растягивающаяся иногда на целые десятилетия (например, элегию «Мечта» Батюшков переделывал чуть ли не на протяжении всей своей жизни (Первый вариант элегии датируется 1802 или 1803 годом, последний был подготовлен Батюшковым для издания «Опытов» в 1817 году)). В этих тщательно обработанных произведениях ампирное мироощущение просвечивает гораздо более отчетливо, чем в «Послании к Тургеневу», которое, как рассчитывал Батюшков, одним только своим содержанием должно было сослужить неоценимую службу человечеству. Ниже мы разберем несколько гармоничных стихотворений Батюшкова разных жанров, относящихся к разным периодам его творчества.

Мы не ставим своей целью оспорить традиционную «биографическую» периодизацию творчества Батюшкова, предложенную, по сути дела, еще Л.Н. Майковым: первый период творчества - до 1812 года, второй - до 1821-го (Н.В. Фридман предлагает точно такой же вариант периодизации творчества Батюшкова. На три периода делят его некоторые другие исследователи: Н.М. Гайденков особо выделяет поздние антологические опыты Батюшкова (1817 - 1822), Г.П. Макогоненко - ранние стихи (1802 - 1805). А.Н. Соколов в особый период отделил поэзию Батюшкова 1812 - 1814 годов. Более сложную периодизацию предлагает В.А. Кошелев, ссылаясь на стремительность поэтического роста Батюшкова и смещенность временных границ его творческого пути 1805 - 1809 (самоопределение Батюшкова-поэта), 1810- 1814 (создание школы «легкой поэзии»), 1815 -1817 («поэзия раздумий»), С. 1818 (творческая переориентация поэта). См. об этом: Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова. – С. 65 – 253; Гайденков Н.М. Батюшков// Русские писатели: Биобиблиографический словарь. – М., 1971. – С. 176-177; Макогоненко Г.П. От Фонвизина до Пушкина: Из истории русского реализма. – С. 497; Соколов А.Н. История русской литературы XIX века: Первая половина. – М., 1976. – С. 127; Кошелев В.Л. Творческий путь К.Н. Батюшкова. – Л., 1986. – С. 65-114). Говоря об изменении творческой манеры Батюшкова, мы, в первую очередь, будем иметь в виду степень освоения автором «Опытов...» ампирной системы ценностей, интенсивность проявления в его произведениях поэтики ампира. В соответствии с этим мы условно разделяем поэзию Батюшкова на три этапа: 1802 - 1812 гг. (творческое освоение ампирных принципов); 1812 - 1816 гг. (ампирная поэзия, исключение составляют только религиозные стихотворения); 1816 - 1821 гг. (разрушение поэтики ампира). Поскольку набор жанров, в которых работал Батюшков, сравнительно невелик, мы выбрали для разбора образцы каждого из них. Соответственно речь прежде всего пойдет об элегии («унылой» и «медитативной»), послании, антологических стихах. Мы не будем специально останавливаться на особенностях жанровой системы русской лирики начала XIX столетия и воспользуемся выводами, сделанными в работах таких исследователей, как В.Э. Вацуро (Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. – СПб., 1994. – С. 74 – 233), И.З. Серман (Серман И.З. «Мои пенаты»// Поэтический строй русской лирики. – Л., 1973. – С. 61-63), И.М. Семенко (Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. – М., 1970. – С. 38-44), О.А. Проскурин (Проскурин О.А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского: Опыт переосмысления проблемы// Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. – М., 1995 – 1996. – С. 77 – 117). Заметим только, что батюшковское понимание традиционных жанров в основном не выходило за рамки его литературной эпохи.

Мы полагаем уместным начать с батюшковского послания «К Гнедичу» (1806), включенного впоследствии в «Опыты...» 1817 года:

Только дружба обещает

Мне бессмертия венок;

Он приметно увядает,

Как от зноя василек.

Мне оставить ли для славы

Скромную стезю забавы?

Путь к забавам проложен,

К славе - тесен и мудрен!

Мне ль за призраком гоняться,

Лавры с скукой собирать?

Я умею наслаждаться,

Как ребенок всем играть;

И счастлив! … Досель цветами

Путь ко счастью устилал;

Пел, мечтал, подчас стихами

Горесть сердца услаждал.

Пел от лени и досуга;

Муза мне была - подруга;

Не был ей порабощен.

А теперь мечта как сон

Легкокрылый исчезает

И с собою увлекает

Прелесть песней и мечты!

Нежны мирты и цветы,

Чем прелестницы венчали

Юного певца, - завяли!

Ах! ужели наградит

Слава счастия утрату

И ко дней моих закату

Как нарочно прилетит?

Это стихотворение было впервые опубликовано в альманахе «Талия» в 1807 году под названием «Послание Гнедичу». Причина, по которой Батюшков (или Гнедич) включили его в отдел «Элегий» при издании «Опытов...», не совсем ясна. Думается, что отчасти это можно объяснить тематической близостью стихотворения к скорбной элегии, - в нем говорится, правда без особой скорби, о ранней утрате молодости. Больше того, один из главных мотивов стихотворения - возмещение этой утраты внезапно приходящей славой, которой поэт не ждет и не желает. Преобладающее настроение этого стихотворения, его полемическая интонация, наконец, разговорное словоупотребление позволяют квалифицировать этот текст Батюшкова как послание. Антиномия, на которой строится стихотворение, заключается в противопоставлении «счастья» и «славы», а соответственно - наслаждения и труда, молодости и бессмертия. При этом друзья, и в первую очередь адресат послания Гнедич, выступают в роли неудачливых советчиков - за поэтический труд они обещают автору «бессмертия венок», который сам поэт охотно променял бы на «тленный» венок, сплетенный руками прелестниц. Интересно, что главная мысль стихотворения фактически противоположна той, которую впоследствии - Батюшков выразит в цитированном нами выше «Послании к Тургеневу». Отношение к поэзии как к забаве («Пел от лени и досуга; // Муза мне была - подруга; // Не был ей порабощен»), отказ от славы ради наслаждений бытия («Мне оставить ли для славы// Скромную стезю забавы?») - все это вполне традиционные эпикурейские мотивы (Традиционная эпикурейская тематика поддерживается также характерным размером 4-х стопным хореем С. чередованием женской и мужской рифм. В творчестве Батюшкова есть 8 стихотворений, написанных тем же размером, все они, по выражению М.Л. Гаспарова, «держатся эпикурейского набора тем легкой поэзии. Здесь и дружба… и вино С. любовью… и любовь без вина… и лень С. любовью и вином… и довольство малым… и грустная мимолетность этих земных радостей» (Гаспаров М.Л. Метр и смысл. – М., 1999. – С. 202 - 203).), совершенно, однако, нехарактерные для зрелого Батюшкова. И, заметим, чуждые ампирной системе ценностей. И все же перед нами совершенно ампирный текст. Уже в этом раннем стихотворении Батюшков пытается нащупать ту счастливую точку, в которой устанавливается равновесие между грустью от неминуемой утраты молодости и нежеланием всерьез заниматься поэтическим трудом ради славы. Поскольку невозможно продлить время юности и счастья, то поэту ничего не остается, как целиком посвятить себя творчеству. В финале стихотворения Батюшкова противопоставление счастья и славы преодолевается. Слава предстает инвариантом счастья, приходит «как нарочно», без всяких явных усилий со стороны автора. Именно в этом и состоит основной аргумент Батюшкова в споре с Гнедичем - дружба права, предрекая поэту обладание лавровым венком бессмертия, разница состоит только в средствах, которыми его можно получить. «Играя, бессмертие задел» - вот формула, которая лучше всего выражает основную мысль батюшковского текста. Его автор почти не сомневается в счастливом для себя ответе на свой же вопрос: «Ах! ужели наградит// Слава счастия утрату// И ко дней моих закату// Как нарочно прилетит?».

Эту философскую мысль о неминуемой замене счастья славой Батюшков подчеркивает в том варианте стихотворения, который был представлен в «Опытах...». В ранней редакции концовка была иной:

Нет, болтаючи с друзьями,

Славы я не соберу;

Чуть не весь ли и с стихами

Вопреки себе умру.

Интересно, что в исключенном из окончательной редакции четверостишии содержится легко читаемая цитата из стихотворения Г.Р. Державина «Памятник» (1795):

Так! - весь я не умру, но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастет моя, не увядая…

(Державин Г. Р. Стихотворения. – М., 1982. – С. 147 – 148.)

Послание Батюшкова, ориентированное на эти строки (кроме прямой цитаты «весь я не умру» - «вопреки себе умру», особенное значение здесь имеет образ неувядающей славы - ср. с увядающим лавровым, венком у Батюшкова), приобретало еще один значимый подтекст. Оно замысливалось поэтом как своего рода «анти-памятник» (речь идет, конечно, не только о державинской версии «Памятника» Горация, но и об общелитературной традиции «памятников», Батюшкову, несомненно, известной). Батюшков отказывается от обязательного для этой традиции перечисления своих поэтических заслуг. Выбирая жизнь и ее наслаждения и отвергая творческий подвиг, поэт не считает себя достойным «памятника», бессмертия и славы.

В 1852 году в Вологде, забытый всеми, уже тридцать лет страдающий от неизлечимой душевной болезни, Батюшков напишет еще один «Памятник» («Подражание Горацию»), И в нем с прежней силой зазвучит тема бессмертия автора и его поэтических творений. Помраченное сознание Батюшкова позволило ему по-другому расставить акценты. В начале 30-х годов, по свидетельству его лечащего врача Антона Дитриха, поэт думал, что он сын божий и называл себя «Константин Бог» (Дитрих А. О болезни русского императорского советника и дворянина господина К.Н. Батюшкова// Майков Л. Н. Батюшков, его жизнь и сочинения. – С. 500). Через 20 лет он в своем поэтическом манифесте объявляет себя богом искусства, которому дана власть даровать бессмертие и лишать его: «Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья, // В которую могу вселенну заключить», «Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!» (Цит. по изданию: Батюшков К. Н. Сочинения в 2-х томах. – Т. 1. – С. 425 – 426). Эта уверенность дает поэту возможность без колебаний говорить о собственном бессмертии:

Я памятник воздвиг огромный и чудесный.

Прославя вас в стихах, не знает смерти он!

Как образ милый ваш и добрый и прелестный

(И в том порукою наш друг Наполеон),

Не знаю смерти я. И все мои творенья

От тлена убежав, в печати будут жить.

В 1806-м году Батюшков такой уверенности не испытывал. И вполне понятно, почему при издании «Опытов...» послание «К Гнедичу» было напечатано без последних четырех строк. Они вносили в общее умиротворяющее настроение произведения неожиданный диссонанс: уж слишком реальный страх физической и творческой смерти звучал в этом финале («вопреки себе умру»). Отказываясь от мрачной концовки, Батюшков усиливал гармоническое ощущение от стихотворения в целом, хотя из-за этого оно проиграло композиционно. Утратилась та «закругленность» формы, о которой писал Гуковский.

Следует, кстати, обратить внимание на то, как виртуозно Батюшков выстраивает этот вполне ампирный текст. Противопоставление славы и счастия дается через описание растений. Венок бессмертия традиционно сплетается из лавра - именно такой венок ждет поэта, по мнению его друзей. Однако венок, обещанный друзьями, обладает способностью увядать «как от зноя василек». Этому способствует сам поэт, отказывающийся от напряженного труда и выбирающий наслаждения. Ведь для того чтобы получить истинный - лавровый - венок бессмертия, ему надо «лавры с скукой собирать», чего он не умеет и не хочет. Этому занятию поэт предпочитает другое, которое описывается тоже с помощью цветов: «...Досель цветами// Путь ко счастью устилал». Понятно: счастье недолговечно, как сами цветы, но столь же прекрасно, как они. Не только счастье и молодость (здесь это почти синонимы), но и их необходимая составляющая - любовь связана с образом прекрасных и быстро увядающих цветов: «Нежны мирты и цветы, // Чем прелестницы венчали// Юного певца, - завяли!» (Ср. С. упомянутым выше образом «вянущих перстов» в стихотворении из цикла «Подражания древним» (1821): ощущение мгновенности жизни, ее скоротечности со временем начинает вызывать у Батюшкова совсем другие чувства - отчаяние и страх). Симпатии поэта на стороне хрупких, но ярких и благоуханных живых цветов в противовес вечному, но лишенному сладостного аромата лавру - исполненная наслаждения жизнь лучше пресного бессмертия. Оппозиция счастье - слава поддерживается и еще одним образом, дополняющим метафору безжизненного лаврового венка. Отстаивая свое право на наслаждение, поэт спрашивает друзей: «Мне ль за призраком гоняться?». Призрак - это, без сомнения, слава, которая на этот раз предстает обитательницей царства мертвых.

Слава в стихотворении описывается не только метафорически. В финале она появляется в качестве самостоятельно действующего персонажа: «Слава... ко дней моих закату// Как нарочно прилетит?». Слава сменяет собой весну жизни, которая несколько выше сравнивается поэтом с «легкокрылым сном». Молодость со всеми сопутствующими ей атрибутами улетает, ее место занимает слава, приносящая бессмертие. Образ летящей славы почти наверняка заимствован Батюшковым из многочисленных живописных и гравированных изображений эпохи классицизма и лепных украшений архитектурных построек раннего ампира. Так что если концовка и не рифмуется с началом стихотворения из-за опущенной последней строфы, она тем не менее звучит сильным финальным аккордом, сближая поэтический и изобразительный художественные ряды.

Как и многие другие стихотворения Батюшкова, послание «К Гнедичу» - фонетически выразительный текст (См. анализ позднего стихотворения Батюшкова «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…», сделанный Ю. М. Лотманом (см.: Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. – Л., 1972. – С. 137-144). Поэт постоянно и намеренно использует в своем стихотворении различные сочетания одних и тех же звуков. Так, игра на с, з, ц и л сменяется сочетаниями т, с, щ. «Мне оставить ли для славы// Скромную стезю забавы? // Путь к забавам проложен; // К славе - тесен и мудрен!»; «И счастлив!.. Досель цветами// Путь ко счастью устилал; // Пел, мечтал, подчас стихами// Горесть сердца услаждал» - как видим, сочетание свистящих с л воспроизводит начальную звуковую пару в слове «слава», или «намекает» на него частотностью повторения. Другое смыслообразующее для этого стихотворения понятие, противопоставленное славе, - «счастье» тоже мастерски анаграммировано поэтом в фонетическом строе текста: «Не был ей порабощен.// А теперь - весна как сон// Легкокрылый исчезает// И с собою увлекает// Прелесть, песней и мечты!».

Более отчетливое и мелодичное - почти итальянское - сочетание звуков т.к. (д, г) и л сопровождает концовку, в которой все сомнения автора решаются сами собой. «Ах! ужели наградит// Слава счастия утрату// И ко дней моих закату// Как нарочно прилетит?». Итальянское звучание финал стихотворения приобретает не случайно. Связанная для Батюшкова с ощущением гармонии, такая фонетическая окраска усиливает бесконфликтность финала: противоречие между счастьем и славой снимается и на фонетическом уровне.

В стихотворении «К Гнедичу» содержится скрытый религиозный подтекст. Образ «венка бессмертия» заставляет вспомнить о нетленном венце, награде праведнику за его неутомимые труды. Заметим, что такая награда обещана поэту за сравнительно малую цену: всего лишь за трудолюбие, добросовестное исполнение обязанностей (вероятно, речь идет, в частности, о переводе «Освобожденного Иерусалима» Т.Тассо, на который Батюшкова вдохновлял Гнедич; Батюшков одновременно и хотел заниматься переводом, и боялся предстоящего большого труда). Противопоставленное труду наслаждение, казалось бы, должно восприниматься как грех, за который последует справедливое возмездие. Однако ни та, ни другая трактовки не подтверждаются. Батюшков изменяет знаки на противоположные: «бессмертия венок» увядает - значит, он на самом деле нетленным не был, поэт, выбравший наслаждение жизнью вместо творческого подвижничества, сравнивается с ребенком: «Я умею наслаждаться, // Как ребенок всем играть...» Это сравнение отсылает нас, прежде всего, к евангельским текстам, в которых внутреннее сходство с ребенком объявляется потенциальной возможностью спасения для человека (От Матфея 11, 25; 18, 1 – 6. От Луки 18, 15 – 17). У Батюшкова сопоставление с ребенком, безусловно, имеет значение праведничества. впрочем, как и беспечность - счастливое свойство добродетельного человека (О «беспечности» лирического героя Батюшкова см. Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. – С. 97-98). В построенном почти по житийному канону «Воспоминании о Петине» (1815) Батюшков так говорит о погибшем товарище: «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным познанием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу. Ум его был украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка: вот в двух словах его изображение» (Батюшков К. Н. Сочинения в 2-х томах. – Т. 1. –С. 299). Мы видим, что желание оставаться счастливым и беспечным как ребенок оказывается чертой праведника, в то время, как путь к получению «венка бессмертия» упорным трудом, объявляется скучным и неплодотворным.

Слава выступает как паллиатив счастья, но она «прилетает» к поэту сама, без всяких явных усилий с его стороны просто потому, что зрелость уже наступила и беспечность утрачена «с летами и с печальным познанием людей». Если поэту и суждено получить «венок бессмертия», то именно за легкость и непринужденность творчества, за умение сочетать талант с жизнью, не отказываясь от ее даров. Такая оригинальная трактовка вечных христианских тем - бессмертия и спасения души, перенесенная на литературную почву, как и сближение поэтического творчества с детской игрой, напоминает нам некоторые аспекты деятельности Арзамаса. Спустя десять лет именно христианские темы и образы станут основой арзамасской игры, в которую будет - правда, почти заочно - включен и К.Н. Батюшков (См. об этом Проскурин О.А. Новый Арзамас - Новый Иерусалим: Литературная игра в культурно-историческом контексте// Новое литературное обозрение. – М., 1996. - № 19. – С. 73-128).

Гармоничное восприятие неразрывно связанных друг с другом жизни и творчества, которые не входят в роковое противоречие и не заставляют поэта делать между ними выбор, было чисто ампирным Идеалом для Батюшкова оставалась в это время «легкая поэзия». А в соответствии с принципом «живи как пишешь и пиши как живешь» (Принцип этот в 1806 году Батюшков еще не мог исповедовать сознательно - С Н.М. Карамзиным и карамзинистами он познакомился гораздо позднее (во время пребывания в Москве в 1809 - 1810 гг.). Однако в салоне Оленина, в котором Батюшков был завсегдатаем, звучали близкие по смыслу лозунги и проповедовались сходные идеалы) и жизнь выстраивалась по образцу стихов.

Беспечность и легкость были ее отличительными чертами. Тема смерти и бессмертия, вообще чрезвычайно актуальная для Батюшкова в разные периоды его творческой деятельности, с новой силой зазвучала в стихотворении «Выздоровление». Этот текст традиционно датируется 1807 - 1809 гг. (См. комментарий Л.Н. Майкова и В. И. Саитова в кн.: Батюшков К.Н. Сочинения в 3-х томах. – Т. 1. –С. 317) и связывается с обстоятельствами жизни Батюшкова в доме рижского купца Мюгеля, где раненый поэт лечился после сражения при Гейльсберге. Однако зрелая поэтика стихотворения и отсутствие упоминаний о нем в рукописных сборниках Батюшкова вплоть до 1817 года спровоцировали некоторых батюшковедов усомниться в правильности общепринятой датировки (Комментируя «Выздоровление», такие сомнения высказывают В.А. Кошелев (см. Батюшков К.Н. Сочинения в 2-х томах. – Т. 1. – С. 452), а также А. Л. Зорин и О. А. Проскурин (см. Батюшков К. Н. Избранные сочинения. – М., 1986. – С. 465)). Так, Н.Н. Зубков предполагает, что «Выздоровление» «написано не раньше февраля 1815 года» (Зубков Н.Н. Опыты на пути к славе: О единственном прижизненном издании К.Н. Батюшкова// Зорин Л., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. – С. 349). Исследователь убежден в близости этого текста к элегиям каменецкого цикла, поскольку в «Выздоровлении» «соединяются любовь высокая и чувственная» (Там же С. 324). Нам это рассуждение представляется недостаточно аргументированным. Жизнеутверждающий пафос стихотворения, связанный с обстоятельствами счастливой влюбленности Батюшкова в дочь купца Мюгеля, совершенно не характерен для каменецких элегий, адресованных Анне Федоровне Фурман, чей образ соотносится поэтом с темой желанной, но неразделенной любви. Этой теме фактически и посвящены элегии Батюшкова каменецкого периода. Не оспаривая предположения о возможной более поздней датировке «Выздоровления», мы все же склонны рассматривать этот текст в пределах обозначенного нами первого периода творчества Батюшкова (1802 - 1812), когда события, пережитые им в Риге, были еще свежи в памяти и могли служить для поэта источником вдохновения.

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: парки час настанет.

Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось,

Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

Но ты приближалась, о жизнь души моей,

И алых уст твоих дыханье,

И слезы, пламенем сверкающих очей,

И поцалуев сочетанье,

И вздохи страстные, и сила милых слов

Меня из области печали,

От Орковых полей, от Леты берегов

Для сладострастия призвали.

Ты снова жизнь даешь; она - твой дар благой,

Тобой дышать до гроба стану.

Мне сладок будет час и муки роковой;

Я от любви теперь увяну.

С ключевым образом этого стихотворения - увядающим цветком - мы уже встречались при разговоре о батюшковском послании «К Гнедичу». Традиционно в поэтической системе Батюшкова этот мотив метафорически связывается с предощущением смерти. Сравнение с увядающим цветком находим уже в первых строках: «Как ландыш под серпом убийственным жнеца// Склоняет голову и вянет, // Так я в болезни ждал безвременно конца...». Эта же тема развивается в части, посвященной описанию болезни поэта: «Я вянул, исчезал, и жизни молодой, // Казалось, солнце закатилось». В финале стихотворения мотив увядания переосмысливается - герой снова говорит о смерти, но по другому расставляет акценты: «Мне сладок будет час и муки роковой; // Я от любви теперь увяну». Мы видим, что «Выздоровление» призвано выразить чрезвычайно важную для Батюшкова мысль: любовь, единственное, что придает осмысленность земному существованию (Мы не вполне согласны С. трактовкой стихотворения, предложенной О.А. Проскуриным «Центральная тема " Выздоровления" могла бы быть сведена к известной формуле: " любовь побеждает смерть"» (Проскурин О.А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. – М., 1999. – С. 201). Как мы попытаемся показать далее, батюшковская формула звучит приблизительно так: смерть неизбежна, пусть даже смерть от любви – благо), имеет власть не только воскрешать мертвых, но и избавлять человека от страха смерти.

Первая часть стихотворения посвящена описанию приближающейся смерти героя. Образ ландыша, срезаемого «рукой убийственной жнеца», должен напомнить читателю о беззащитности человека перед роком - античный колорит здесь подчеркивается обильным употреблением соответствующих мотивов: «парки час настанет», «Эреба мрак густой», «Орковы поля», «Леты берега». С античной образностью будет связан - уже во второй части - и мотив спасения героя, восходящий к многочисленным в античной мифологии спасениям героини: возлюбленная «призывает» героя к жизни из царства мертвых, подобно Орфею, вызволяющему Эвридику, и Гераклу, возвращающему царю Адмету его жену. Вместе с тем, под жнецом, властвующим над жизнью цветущего растения, подразумевается не только античный рок, но и вполне христианский бог. Жнец, выходящий на жатву, - метафора, часто встречающаяся в ветхозаветных и евангелических текстах, наряду с образами нивы и жатвы, с помощью которых описывается человеческая жизнь- «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу в житницу Свою, а солому сожжет огнем неугасимым» (От Луки 3; 17), «Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (От Луки 10; 2). Да и сам сюжет стихотворения, связанный с темой смерти и воскресения, воспроизводит традиционно евангельскую ситуацию. Достаточно вспомнить о воскрешении Иисусом дочери Каира (Псалом Давида 102; 15 – 16. Эти строки из псалма составляют часть первого изобразительного антифона литургии Иоанна Златоуста и Василия Великого, то есть были на слуху прихожанина любого православного храма), сына вдовы в Наине (От Марка 5; 22 – 43. От Матфея 9; 18 – 26), и в особенности – Лазаря (От Луки 7; 11 – 16). Акцентирует христианскую маркированность текста одна из его ключевых строк: «Ты снова жизнь даешь, она - твой дар благой». Обращение героя к возлюбленной почти кощунственно совпадает здесь с обращением христианина к Богу, к которому только и может относиться эпитет «благой» (От Иоанна 11; 1-45). Подобно самому Создателю, возлюбленная у Батюшкова наделяется способностью даровать жизнь (Н.Н. Зубков обратил внимание на употребление самим Батюшковым в разных стихотворениях эпитета «благой» и по отношению к богу, и по отношению к земной женщине: «Ты снова жизнь даешь, она твой дар благой…» - «Он! Он! Его все дар благой…» («Надежда», 1815) См. Зубков Н. Н. Наперегонки со смертью: Константин Батюшков// Персональная история. – М., 1999. – С. 103).

Говоря о теме смерти и воскрешения в «Выздоровлении», нельзя забывать о главной, второй части стихотворения, в которой идет речь не столько о «высокой», сколько о «чувственной» любви. Ведь герой возвращается к жизни «из области печали» - «для сладострастия». А самыми действенными средствами его спасения оказываются «поцалуев сочетанье» и «вздохи страстные». Образ возлюбленной поэта тоже снабжен отчетливо эротическими характеристиками: «Но ты приближилась, о жизнь души моей, // И алых уст твоих дыханье, // И слезы пламенем сверкающих очей». Противоречие между внутренней структурой текста и его главной мыслью, казалось бы, налицо, сладострастие трудно соотнести с «любовью высокой», христианской.

Однако противоречие это мнимое: в пределах небольшого текста Батюшков пытается выстроить гармоничную, ампирную модель мира. Формула, выражающая главную мысль стихотворения: жизнь обретает смысл только в любви, - находит подтверждение на всех уровнях текста Античный и христианский образные пласты взаимопроницаемы: евангельские рассказы о чудесном воскресении из мертвых подсвечиваются греческими и римскими мифами на ту же тему, Батюшков вводит их в свой текст намеренно - для того чтобы сопоставить с вечными образами силу и власть земной плотской любви. Метафора оказывается красноречивой: возлюбленная поэта принимает на себя божественные функции. В ее ведении находятся вопросы жизни и смерти: «Ты снова жизнь даешь». Более того: возлюбленная не только дарит умирающему герою жизнь, воскрешая его из мертвых, она сама - воплощенная жизнь: «Жизнь души моей», - называет ее герой. Сравним с евангельским определением Христа: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет» (от Иоанна 11; 25).

Возвращение поэта от берегов Леты происходит при приближении героини: «Но ты приближалась, о жизнь души моей». Нам представляется, что Батюшков сознательно избирает такую форму слова и употребляет ее вместо обычной - приблизилась. В слове «приближилась» отчетливо слышится сочетание звуков «жил», напоминающее об основной теме строки - «приблизилась жизнь», Такое стягивание различных лексем в одну было совершенно не характерно для поэтов пушкинской поры и стало завоеванием лириков серебряного века.

Если герой стихотворения трижды сопоставляется с ландышем, увядающим на закате («...жизни молодой, // Казалось, солнце закатилось»), героиня описывается как роза, расцветающая на утренней заре. И хотя роза в стихотворении прямо не названа, эта метафора с легкостью вычитывается из контекста батюшковского творчества: юная прекрасная девушка вполне, впрочем, традиционно часто уподобляется поэтом алой розе («И спросил Его некто из начальствующих: Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Иисус сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (от Луки 18; 18-19)):

Как роза, кропимая

В час утра Авророю,

С главой, отягченною

Бесценными каплями,

Румяней становится,

Так ты, о прекрасная!

Сквозь слезы стыдливости,

Краснея промолвила:

«Люблю» тихим шепотом.

(«Радость», 1810)

а приведенный фрагмент стихотворения «Радость», мы с уверенностью можем говорить, что «дыханье алых уст» и «слезы, пламенем сверкающих очей» имеют аналогичные смысловые параллели. Это аромат цветка и капли росы, подобные дыханию и слезам героини. Подтверждение находим в одной из последних строк «Выздоровления»: «Тобой дышать до гроба стану», - до своего последнего увядания поэт намеревается наслаждаться запахом розы, символа сладострастия и чувственности.

Эротическая привлекательность героини нисколько не отрицает ее высокого дара воскрешать из мертвых и возрождать к жизни. Метафора «возлюбленная - бог» доведена в «Выздоровлении» до своего логического предела чувственная любовь настолько прекрасна, что уравнивается с божественной. Такие несовместимые понятия как смерть, воскрешение, любовь, сладострастие оказываются в одном ряду отнюдь не по недосмотру автора. Их объединяет особое - гармоническое восприятие жизни, центром и смыслом которой объявляется любовь во всех ее формах и проявлениях.

Заметим, что финал стихотворения обыгрывает мотивы его начала, «закругляя» стихотворение, превращая его композицию в кольцевую. Здесь вновь говорится о смерти, наступающей теперь уже не от болезни, но от любви. Совершенно неожиданно в финале «Выздоровления» проявляется дисгармоничность мироощущения поэта, о которой шла речь в начале настоящей главы. Батюшков «проговаривается», он не может сдержать своего ужаса перед неизбежностью смерти.

Упоминание о второй смерти героя, обрывающей его вторую, чудом дарованную жизнь, - противоречит мажорной концепции стихотворения. Ведь по христианскому канону чудеса воскрешения должны были доказать, что человеческая душа бессмертна и ожидает лишь последнего воскресения мертвых в конце мира. А божество - возлюбленная у Батюшкова от смерти все же не спасает. Мотив поджидающей героя «муки роковой» (смерть еще и мучительна) и неизбежного увядания, которым завершается «Выздоровление», явно неорганичен. В первом варианте стихотворения эта дисгармония была еще более ощутимой. «Мне сладок будет час разлуки роковой», (Об этом подробно пишет В.Э. Вацуро «Тема " девушка в слезах", составляющая…" второй план уподобления" теме " цветок в каплях дождя" (или в каплях росы), есть автономный мотив любовной лирики… Он восходит в конечном счете к греческой антологической лирике». Исследователь также приводит многочисленные соответствующие цитаты из Canzoniere Петрарки и делает такой вывод: «Эти сонеты - характерный образец того орнаментального, метафорического и аллегорического стиля, который был затем подхвачен и развит петраркистами и прециозной поэзией и наложил свой отпечаток на исконный антологический мотив» (Вацуро В.Э. Литературная школа Лермонтова// Вацуро В. Э. Пушкинская пора. –СПб., 2000. – С. 499 - 500).) - вечная разлука с возлюбленной неизбежна. Эту же тему затрагивает предыдущий стих: «Тобой дышать до гроба стану», - говорит герой. Любовь оказывается недолговечной, она ограничена рамками земной жизни. Это, казалось бы, мимолетное дуновение хаоса до основания разрушает гармоничное здание, с такой заботливостью выстроенное Батюшковым.

Финал «Выздоровления», по-видимому, не вполне устраивал самого поэта. Невольно возникшее воспоминание о смерти не должно было «портить» стихотворения с оптимистическим названием «Выздоровление». Гораздо уместнее прозвучала бы мысль о непреходящей любви и духовном бессмертии влюбленных. Чувствуя это, Батюшков пытается сгладить возникшее противоречие: «час муки роковой» будет для него «сладок», благодаря присутствию возлюбленной. Любовь, таким образом, становится для героя своеобразной анастезией, помогающей перенести самое страшное - смерть, приход которой, впрочем, не предотвратить никакими средствами (Приведено в примечаниях Л. Н. Майкова и В. И. Саитова См. Батюшков К.Н. Сочинения в 3-х томах. –Т. 1. –С. 317).

***

Начиная с 1812 года в творческой манере Батюшкова, как и в его мироощущении, наблюдаются значительные перемены. Помимо комплекса причин, связанных с войной и разочарованием в прежних идеалах, эти перемены были спровоцированы рядом обстоятельств личного порядка. Живя в Петербурге в 1812 - 1813 гг. и ожидая разрешения присоединиться к действующей армии, Батюшков полюбил воспитанницу А.Н. Оленина А.Ф. Фурман. Впоследствии свои воспоминания о походах 1813- 1814 годов поэт будет связывать с этим чувством, которое окрасило для него не только суровую реальность войны, но и надежды на возвращение. Предложение, сделанное Батюшковым своей избраннице в 1814 году, было встречено благосклонно, однако свадьба так и не состоялась. Жених заподозрил, что невеста дала согласие на брак с ним не по своему желанию, а из покорности воле опекуна. Помолвка была расторгнута, надежды на семейное счастье рухнули.

В то же время Батюшкова преследовали карьерные неудачи. Участник двух войн, награжденный за Лейпцигское сражение орденом Св. Анны 2-й степени, он ждал повышения в чине, перевода в гвардию. В феврале 1815 года утомленный бесплодным ожиданием Батюшков в тяжелом нервном расстройстве уехал из Петербурга в свое имение Хантоново. Но и там его продолжали преследовать неудачи - приходилось заниматься тяготившими его денежными и хозяйственными делами, решать семейные тяжбы. Летом 1815 года поэт оставляет Хантоново и на вызов генерала Бахметева, в чьем распоряжении он находился по долгу службы, выезжает в Каменец-Подольский. 1 августа 1815 года Батюшков в письме к Е.Ф. Муравьевой объясняет принятые решения и описывает состояние своей души: «...Я не должен жертвовать тем, что мне всего дороже. Я не стою ее, не могу сделать ее счастливою с моим характером и маленьким состоянием. Жить без надежды еще можно, но видеть кругом себя одни слезы, видеть, что все милое и драгоценное сердцу страдает, это - жестокое мучение... Теперь скажу только то, что вы сами знаете, что не иметь отвращения и любить - большая разница. Кто любит, тот горд. Что касается до службы, до выгод ее, то Бог с ними и с ней! Для чего я буду теперь искать чинов, которых не уважаю, и денег, которые меня не сделают счастливым? Жизнь не вечность, к счастию нашему: и терпению есть конец» (Сходно трактует этот мотив Н.Н. Зубков «…Животворящая сила земной любви заведомо неполна: " поцалуев сочетанье" пробуждает больного лишь " для сладострастия" и, в конечном счете, для новой, хотя и сладостной, смерти…» (Зубков Н.Н. Наперегонки со смертью: Константин Батюшков// Персональная история. – С. 103).). С таким настроением Батюшков приехал на новое место своей службы.

Попытаемся теперь осторожно проследить за тем, какой отпечаток все эти биографические факты наложили на батюшковскую поэзию. Тем более, что полгода, которые поэт провел в Каменце-Подольском, отмечены необычайным количеством созданных им произведений. Больше того, каменецкие стихи Батюшкова отличаются высокой степенью мастерства, какого поэт достиг впервые в своей жизни.

Исследователи батюшковского творчества, как правило, объединяют произведения каменецкого периода в единый тематический «петраркистский» цикл (Батюшков К.Н. Сочинения в 2-х томах. – С. 343 – 344). По замечанию О.А. Проскурина, «высокая элегия» Батюшкова начинается с переводов-подражаний Петрарке (Н.Н. Зубков пишет об этом так: «В основном же цикл сложился летом и осенью того же года, в новом " странствовании", которое Батюшкову пришлось предпринять по долгу службы, - в Каменец-Подольском» (Зубков Н.Н. Опыты на пути к славе// Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. – С. 295).). Имя великого итальянца возникает не только благодаря общей тональности стихотворений Батюшкова, центральный образ которых - недоступная возлюбленная поэта. Петрарка на долгое время становится кумиром Батюшкова. Считая поэзию Петрарки образцом языкового и мелодического совершенства, восхищаясь богатой образностью итальянского стихотворца, Батюшков в своей статье, посвященной творчеству Петрарки (1815), не забывает подчеркнуть его религиозность. В отличие от античных лириков Петрарка был христианином. В новой системе ценностей Батюшкова этот факт приобретает важнейшее значение: «Древность ничего не может представить нам подобного. Горесть Петрарки услаждается мыслию о бессмертии души, строгою мыслию, которая одна в силах искоренить страсти земные; но поэзия не теряет своих красок. Стихотворец умел сочетать землю и небо...» (Проскурин О.А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского: Опыт переосмысления проблемы// Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. – С. 82-86).

«Не только стихи, но и все, написанное Батюшковым в Каменце, объединено общей тематикой. В центре этого единства - стихи о любви, но отнюдь не в прежнем привычном для читателей " сладострастном" духе», - справедливо отмечает Н.Н. Зубков (Батюшков К.Н. Петрарка// Батюшков K.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – М., 1977. – С. 153). В элегиях каменецкого периода Батюшков пытается достигнуть новой гармонии: идеального сочетания земли и неба. Обычная для Батюшкова образность в текстах 1815 - 1816 гг. сохраняется, однако служит она несколько иным целям - поэт совершенно по-другому теперь оценивает мир и события, происходящие с его лирическим героем. Прежде Батюшков стремился к поэтическому упорядочиванию внешних обстоятельств жизни, имеющих лишь косвенное отношение к духовному миру человека. Теперь, глубоко уязвленный многочисленными невзгодами, в своих стихах он пытается гармонизировать собственный внутренний мир, в частности, используя для этого опыт Петрарки: «Петрарка девять лет оплакивал кончину Лауры. Смерть красавицы не истребила его страсти; напротив того, она дала новую пищу его слезам, новые цветы его дарованию: гимны поэта сделались божественными. Никакая земная мысль не помрачила его печали. Горесть его была вечная, горесть христианина и любовника. Он жил в небесах...» (Зубков Н.Н. Опыты на пути к славе// Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. – С. 295) Обладать умением так чувствовать, так переживать горе и так выражать свои чувства в поэзии желал и сам Батюшков. «Идеальный покой духа в счастье и в печали», - так определил основную тему его творчества Г.А. Гуковский (Батюшков К. Н. Петрарка// Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – М., 1977. – С. 152). Пожалуй, наиболее удачной попыткой по-петрарковски гармонично выразить идеальное состояние духа стали элегии каменецкого периода, о которых речь пойдет ниже.

В батюшковедении сложилась устойчивая традиция именовать элегии Батюшкова второй половины 1815 года «каменецким циклом». Мы этой традиции придерживаться не будем, поскольку полагаем, что полноценными циклами могут считаться только циклы авторские (как известно, Батюшков свои элегии каменецкого периода в цикл не оформил) (Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. – С. 169). Это убеждение не помешает нам, однако, привлекать каменецкие элегии (наряду с другими текстами поэта) для комментирующего анализа стихотворения «Таврида» (1815), которое мы считаем одним из центральных произведений Батюшкова «второго» периода его творчества.

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,

Где волны кроткие Тавриду омывают

И Фебовы лучи с любовью озаряют

Им древней Греции священные места,

Мы там, отверженные роком,

Равны несчастием, любовию равны,

Под небом сладостным полуденной страны

Забудем слезы лить о жребии жестоком,

Забудем имена фортуны и честей.

В прохладе ясеней, шумящих над лугами,

Где кони дикие стремятся табунами

На шум студеных струй, кипящих под землей,

Где путник с радостью от зноя отдыхает

Под говором древес, пустынных птиц и вод,

Там, там нас хижина простая ожидает,

Домашний ключ, цветы и сельский огород.

Последние дары фортуны благосклонной,

Вас пламенны сердца приветствуют стократ!

Вы краше для любви и мраморных палат

Пальмиры Севера огромной!

Весна ли красная блистает средь полей,

Иль лето знойное палит иссохши злаки,

Иль, урну хладную вращая, Водолей

Валит шумящий дождь, седый туман и мраки,

О радость! ты со мной встречаешь солнца свет

И, ложе счастия с денницей покидая,

Румяна и свежа, как роза полевая,

Со мною делишь труд, заботы и обед.

Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи

Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи

Я вижу, голос твой я слышу, и рука

В твоей покоится всечасно.

Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно

Румяных уст, и если хоть слегка

Летающий Зефир власы твои развеет

И взору обнажит снегам подобну грудь,

Твой друг - не смеет и вздохнуть:

Потупя взор стоит, дивится и немеет.

Отметим, что стихотворение начинается с характерно романтического мотива: герой обращается к своей возлюбленной с призывом «скрыться» в Тавриде от преследований рока. И хотя о причинах бегства в тексте сказано довольно туманно, используемая Батюшковым лексика доказывает стремление поэта создать романтическую ситуацию: «Мы там, отверженные роком, // Равны несчастием, любовию равны, // Под небом сладостным полуденной страны// Забудем слезы лить о жребии жестоком, // Забудем имена фортуны и честей». Даже не зная конкретных причин, заставивших героев элегии искать себе приют под «сладостным небом» Тавриды, можно с легкостью восстановить недостающие подробности. Таврида была для Батюшкова уголком живой античности. Понятно, почему этот край избирается поэтом в качестве места жительства героев стихотворения. Естественность, счастье, любовь, чистота и ясность отношений между людьми - это для Батюшкова воплощенный античный идеал, который локализуется в Тавриде, непосредственно связанной с легендарной историей древнего мира. Таврида предстательствует здесь за весь «золотой век» классической эпохи.

Южная уютная Таврида противопоставлена автором стихотворения «Пальмире Севера огромной» опять же в характерном для романтизма ключе. Роскошные «мраморные палаты» Петербурга, предназначенные дня внутренне холодных (как мрамор) поклонников Фортуны, не располагают к естественному проявлению чувств. Для влюбленных героев с «пламенными сердцами» гораздо больше подходит простая хижина, «цветы и сельский огород»; на фоне этого нехитрого пейзажа их жизнь протекает спокойно и счастливо. Напомним, впрочем, что авторы-романтики чаще избирали местом действия своих произведений не мирную природу Тавриды (во всяком случае, так она описана у Батюшкова), а экзотические горные пейзажи, оживающие во время грозы и прочих стихийных бедствий.

Выбор Батюшкова объясняется несколькими причинами, о которых мы будем говорить ниже. Сейчас заметим только, что антитеза Таврида-Петербург - это для поэта прежде всего дань горацианской традиции, согласно которой службе на «поприще фортуны» предпочитается спокойная жизнь в уединении «Но я безвестностью доволен// В Сабинском домике моем» («Ответ Гнедичу», 1810), «Отеческие боги! // Да к хижине моей// Не сыщет ввек дороги// Богатство с суетой» («Мои пенаты», 1812) Батюшков многократно воспроизводит в своих стихотворениях модель жизни Горация, отказавшегося от службы при дворе Августа ради времяпровождения с легендарной Делией в своем поместье в Сабинах. Вспомним, что горацианский идеал, чрезвычайно популярный в эпоху ампира, не оставил равнодушным даже императора Александра I, который тоже желал удалиться от власти и вести бестревожную жизнь частного человека вместе со своей супругой.

Тот романтический мотив, с которого поэт начинает стихотворение, остается реализованным лишь в малой степени Батюшков входит в противоречие с самим собой с одной стороны, герои преследуемы жестоким роком, они стремятся забыть «имена фортуны и честей», с другой - простая хижина и прочие составляющие их счастливой жизни в Тавриде оказываются (пусть даже и «последним») даром той же самой «фортуны благосклонной». Думается, что Батюшков сознательно пытался создать романтическую коллизию бегства совершенных героев из несовершенного общества. Однако задумка не удалась - самой верной формулой, мотивирующей стремление в Тавриду, оказалась следующая «Равны несчастием, любовию равны» Поэт говорит здесь не о социальных, а о личных причинах, побудивших героев искать спасения. Общее несовершенство мира заставляет их объединиться. Но обоюдные несчастья полностью возмещаются любовью которая может свободно проявиться только в прекрасном, удаленном от суеты света месте Итак, Таврида и взаимная любовь - вот две составляющих счастья.

Соответственно описанию Тавриды посвящена вся первая часть стихотворения. Поэт предлагает своей возлюбленной удалиться на морское побережье, «где волны кроткие Тавриду омывают». Впервые в своей поэзии Батюшков использует для изображения морской стихии такой эпитет (ср.: «ярые волны» - «Воспоминания» 1815, «свинцовые волны» - «Тень друга», 1814, «грозный океан» - «Разлука», 1812 - 1813). «Кроткое» море, омывающее берега Тавриды не может быть взволновано бурей. Тишина и умиротворенность крымской природы соответствуют внутреннему покою человеческой души. «Фебовы лучи» тоже щадят это благословенное место: они не палят, а «с любовью озаряют» его. Причина такого особого отношения бога солнца к Тавриде ясна: этот край - часть древней Греции. Гармония, царящая на земле, есть отражение небесной гармонии. Неслучайно у него Аполлон посылает свои лучи со «сладостного неба». Итак, картина завершена кроткое море, сладостный небосвод, и освещенные мягким солнечным светом окрестности. Сходный пейзаж Батюшков набрасывает в стихотворении «Пробуждение» (1815), где гармония окружающего мира противопоставлена внутреннему ощущению погруженного в себя героя: «Ни сладость розовых лучей// Предтечи утреннего Феба, // Ни кроткий блеск лазури неба…// - Ничто души не веселит». В «Тавриде» кротость и любовь, царящие в природе, мгновенно умиротворяют души терзаемых несчастьями героев: «Под небом сладостным полуденной страны// Забудем слезы лить о жребии жестоком, // Забудем имена фортуны и честей». Батюшков делает особое ударение на слово «забудем» - внешняя гармония становится внутренней.

Интересно обратить внимание на способ, который избирает Батюшков для описания природы Тавриды. Поэт создает эти пейзажи с особым тщанием, ему необходимо подчеркнуть, что место в котором собираются жить герои стихотворения, - идеально. Каждая деталь пейзажа, таким образом, приобретает для поэта особенное значение. Батюшков использует почти кинематографический прием: данное крупным планом изображение, о котором говорилось выше, уступает место частностям. Объектив камеры как бы выхватывает различные подробности природного ландшафта, которые вместе составляют неразрывное гармоническое единство. Камера движется дальше, и перед умиленным зрителем возникает изображение простого жилища героев:

В прохладе ясеней, шумящих над лугами,

Где кони дикие стремятся табунами

На шум студеных струй, кипящих под землей,

Где путник с радостью от зноя отдыхает

Под говором древес, пустынных птиц и вод

Там, там нас хижина простая ожидает…

В этом описании все движется: ясени шумят, дикие кони бегут, студеные струи кипят, деревья, птицы и воды находятся в непрерывном диалоге друг с другом. С этим незамирающим движением контрастирует неподвижность путника, радостно отдыхающего в тени (впрочем, движение заключено в самом слове «путник»). Батюшков мастерски передает ощущение «живой жизни». Таврида - это дня него не застывшая античность, не легендарный оставшийся в далеком прошлом «золотой век», а существующий вне времени рай на земле. Сравним приведенные выше строки с описанием Элизия в другой элегии Батюшкова:

И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,

В Элизий приведешь таинственной стезей,

Туда, где вечный май меж рощей и полей,

…

Там слышно пенье птиц и шум биющих вод;

Там девы юные, сплетяся в хоровод,

Мелькают меж древес как легки привиденья...

(«Элегия из Тибулла», 1814)

Столь же выразительное совпадение находим в стихотворении Батюшкова «Воспоминание» (1807- 1809). Здесь поэт прямо называет спокойную бестревожную жизнь на лоне природы «земным раем»: «Блажен стократ, кто с сельскими богами, // Спокойный домосед земной вкушает рай». В «Воспоминании», кстати, описана и «хижина убога», родная сестра которой становится местом счастливого пребывания героев «Тавриды».

Вся вторая часть элегии строится как описание возлюбленной поэта, многими своими чертами напоминающей Лауру, героиню знаменитой книги сонетов Петрарки «Canzoniere», в каменецкий период ставшую настольной книгой Батюшкова (О цикле см.: Фоменко И.В. Поэтика лирического цикла: АДД. – М., 1990; Фоменко И.В. Лирический цикл: становление жанра, поэтика. - Тверь, 1992). Так, «Таврида» начинается с обращения к героине: «Друг милый, ангел мой!..» (ср. с еще более развернутой формулой, употребленной поэтом в элегии «Воспоминания», 1815: «Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!..»). Батюшков почти дословно цитирует здесь свою статью «Петрарка», в которой он замечал: «...Лаура его (Петрарки. - А.С.-К.) есть ангел непорочности» (Батюшков, конечно, читал «Canzoniere» и много раньше, еще в период тесного общения с М.Н. Муравьевым, страстным почитателем поэзии Петрарки). И далее: «Для него Лаура была нечто невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в прелести земные» (Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». – М., 1977. – С. 151). Вообще тема причастности Лауры к вечной славе, понимаемой в христианском духе, чрезвычайно занимала Батюшкова. В своей статье он постоянно подчеркивает возвышенность, духовность чувств Петрарки к своей возлюбленной, считая, что именно отношение к ней как к «ангелу непорочности» помогло поэту воспринять смерть Лауры как «торжетво жизни над смертью». «...Он, - писал Батюшков, - надеется увидеть Лауру в лоне божества, посреди ангелов и святых...» (Там же С. 150.)

Процитируем еще раз стихотворение «Воспоминания» (1815), которое, как представляется, содержит ключ к пониманию образа героини «Тавриды»:

На крае гибели так я зову в спасенье

Тебя, последняя надежда, утешенье!

Тебя, последний сердца друг!

Средь бурей жизни и недуг

Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!..

Твой образ я хранил в душе моей залогом

Всего прекрасного... и благости творца.

По-видимому, героиня «Тавриды» соотносится автором не только с легендарной возлюбленной Горация Делией (для этой пары Батюшков избирает место вечного блаженства, чрезвычайно напоминающее его Тавриду - «Элизий», 1810), и даже не только с Лаурой (воплощением прекрасной, но недоступной возлюбленной - см. концовку элегии «Воспоминания» 1815 года, снятую Батюшковым в «Опытах...»), но и с ангелом-хранителем, благодаря которому поэт все еще несет на себе тягостное бремя жизни.

Интересно, что в «Тавриде» Батюшков изображает счастливый вариант исхода скитаний и странствований своего героя (тема странствований, по понятным причинам, занимала центральное место в его творчестве (Там же С. 151)). Постоянное присутствие возлюбленной рядом собственно и делает Тавриду раем, тем Элизием, где «...все тает// Чувством нега и любви». В уже многократно упомянутом нами стихотворении «Воспоминания» (1815), которому теперь присвоим условное заглавие «анти-" Таврида"», Батюшков описывает принципиально иной вариант такого исхода:

Исполненный всегда единственно тобой,

С какою радостью ступил на брег отчизны!

«Здесь будет, - я сказал, - душе моей покой,

Конец трудам, конец и страннической жизни».

Ах, как обманут я в мечтании моем!

Как снова счастье мне коварно изменило...

И далее: «Есть странствиям конец - печалям никогда!». То же касается и самого образа героини «Воспоминаний», антитетичного образу героини «Тавриды». Сравним:

В твоем присутствии

страдания и муки

Я сердцем новые познал.

Они ужаснее разлуки.

Всего ужаснее! Я видел, я читал

В твоем молчании, в прерывном

разговоре,

В твоем унылом взоре,

В сей тайной горести

потупленных очей,

В улыбке и в самой веселости твоей

Следы сердечного терзанья...

Нет, нет! Мне бремя жизнь!

Что в ней без упованья?

(«Воспоминания», 1815)...О радость! ты со мной

встречаешь солнца свет

И ложе счастия с денницей

покидая

Румяна и свежа, как роза

полевая,

Со мною делишь труд,

заботы и обед,

Со мной в час вечера,

под кровом тихой ночи

Со мной, всегда со мной;

твои прелестны очи

Я вижу, голос твой я слышу,

и рука

В твоей покоится всечасно.

(«Таврида»)

Заметим, что особенно разительно в этих текстах отличаются друг от друга два портрета героини. Поэт обращает пристальное внимание на голос и глаза девушки. (Восприятие героем образа возлюбленной в обоих случаях дается по сходной схеме: «я видел, я читал» - «я вижу… я слышу»). Молчание и «прерывный разговор» выражают «сердечное терзанье» девушки, в то время как ее постоянно и ровно звучащий голос («со мной, всегда со мной») передает ощущение покоя и незыблемости любви. «Унылый взор» и «тайная горесть потупленных очей» заменены в «Тавриде» на «прелестны очи», взгляд которых всегда, в любое время дня и ночи, сопровождает влюбленного героя.

Уверенность в том, что достигнуть покоя и счастья на земле невозможно, столь отчетливо выраженная в батюшковской «анти-" Тавриде"», приближает поэта к идеологии романтизма или даже предромантизма (причины трагедии героя неясны, они - скорее в неправильном устройстве мира, чем в его собственной душе). Понятно, почему поэт снял дисгармоничную концовку этого стихотворения, включив «Воспоминания» в 1817 году в «Опыты...». Элегии был присвоен подзаголовок «Отрывок», текст обрывался на строках, выражающих надежду героя на счастливый финал его скитаний. Отточие, следующее за этими строками, должно было показать читателю, что продолжение опущено, судьба героя так и оставалась неразрешенной, но «светлая печаль» автора хотя бы не переходила в мрачное отчаяние.

Гармоническое равновесие было восстановлено. Оно основывалось на спасительном присутствии ангела-хранителя, возлюбленной поэта в его жизни. Этот петраркистский духовный мотив, характерный для поэзии Батюшкова 1815 года, и был тем ампирным противовесом, который устанавливал необходимый баланс между отчаянием и надеждой н