С. Панов

ЕЩЕ РАЗ ШИШКОВИСТЫ И КРАМЗИНИСТЫ

«НЛО» 2009, №97

В печать документальные свидетельства о противостоянии литераторов, объединившихся в “Беседу любителей русского слова”, и арзамасцев, группировавшихся вокруг имени Карамзина, стали активно проникать после публикации в 1851 году мемуарных очерков С.С. Уварова и А.С. Стурдзы.

Временной и культурный контекст этих литературных баталий расширяли печатавшиеся в 1850-е “Мелочи из запаса моей памяти” М.А. Дмитриева, воспоминания С.Т. Аксакова и (поданные в дневниковой форме) С.П. Жихарева.

Вскоре на подмогу очевидцам подоспели историки. Вслед за анненковскими материалами к биографии Пушкина с 1856 года в “Современнике” начинают регулярно появляться заметки молодого присяжного архивариуса русской литературной жизни М.Н. Лонгинова. Его “Библиографические записки” прояснили и дополнили смутные сведения об арзамасской эпохе, питавшиеся преданиями, слухами и уже превращавшиеся в откровенную легенду1.

В своих первых заметках Лонгинов приводит точные списки как арзамасцев, так и членов “Беседы”, публикует и комментирует программные сатирические тексты.

Лонгинов намечает и тему двух поколений “архаистов”, выделяя в особую руппировку кружок, к которому принадлежал Грибоедов2. Позже его разыскания были дополнены и материалы многократно умножены поколениями отечественных филологов, так что сейчас мы имеем детально проработанную историю этой литературной борьбы, подкрепленную документальными сводами и обобщающими монографиями. Пройдя круг, вновь имеет смысл вернуться к жанру частных заметок; теперь уже уточняя мелкие детали.

Как известно, Лонгинов за свои публикации был третирован критикой как “крохобор”. Вполне осознаем, что же тогда причитается тем, кто довольствуется маргиналиями на полях его “Библиографических записок”, но деваться некуда, а раз так — пусть уж и заглавие этих заметок будет похищением у М.Н. Лонгинова3.

1. “И В “СЕВЕРНОЙ” О ДРУГЕ Я СКАЖУ СЛОВЦО-ДРУГОЕ! ”

Декларируемые задачи “Беседы” предполагали совершенствование уровня отечественной словесности и ее популяризацию в обществе. Основными инструментами должны были стать публичные чтения с последующим изданием достойных текстов и критико-теоретические сочинения, призванные указывать истинные правила и исправлять прегрешения в работе писателей. Как известно, печатный орган общества первоначально планировался в двух сериях — научно-художественной (публикация одобренных в “Беседе” произведений) и критической (разборы и рецензии). В ситуации острых полемик о словесности значение критического издания, проповедующего взгляды круга Шишкова, было очень велико. Но подобное рецензионно-полемическое обозрение старших “архаистов” не состоялось, что, конечно, сильно ослабило позиции их группы.

Между тем “Беседа” была безусловно заинтересована в широкой пропаганде своей деятельности. Открывшиеся весной 1811 года публичные чтения общества шли успешно, собирая в державинском особняке до двухсот посетителей из высшего чиновно-ученого круга столицы. Правда, с попыткой анонсировать присутствие на чтениях императора Александра вышел конфуз, но все же “Беседе” в организационном плане было что предъявить литературному миру. Требовалось, чтобы информация о работе общества распространялась максимально широко, дополняя печатные выпуски “Чтений в Беседе”, подготовка к изданию которых на первых порах шла бесперебойно.

В приложении к монографии М.Г. Альтшуллера перепечатан отчет о заседании “Беседы” 20 мая 1813 года, помещенный в “Сыне отечества”4, — после отражения нашествия французов с начала 1813 года общество возобновило активную работу.

Но живая информация потекла в печать уже с момента образования “Беседы”. Сразу стало ясно, что обсуждение на журнальных страницах чревато не столько похвалами, сколько критикой — из существующих журналов большинство взглядов Шишкова не разделяло. В июне 1811 года действительный член второго разряда “Беседы” граф Д.И. Хвостов не без внутреннего удовлетворения записывает в своем литературном календаре сообщенное ему сочленом из четвертого разряда и секретарем общества А.А. Писаревым известие: «Сказывали мне, что в “Вестник Европы” послана рецензия на 3-е чтение Беседы нашей, в коей все чтение не пощажено, а особливо председатель [А.С. Хвостов, председатель третьего разряда, готовившего это чтение], и поставлены в эпиграф следующие мои стихи из письма о пользе критики:

Не спорю, критиком быть настоящим трудно,

А наугад судить легко, но безрассудно.

Нелепых много есть на свете знатоков,

Чье право на Парнас — десяток острых слов5.

Речь шла о “Письме к приятелю”, появившемся в первой августовской книжке “Вестника Европы” с подзаголовком “О третьем чтении Беседы любителей русского слова. В С.Петербурге”6. Его автором был Роман Цебриков (1763—1817), действительный статский советник, переводчик, составитель самоучителя немецкого языка, с 1809 года — член Российской академии. Действительно, основное место в его корреспонденции уделено “Рассуждению о стихотворстве”, с которым в “Беседе” выступил однофамилец графа Дмитрия Ивановича (постоянные пикировки двух Хвостовых заметно оживляли будни этого литературного объединения)7. Цебрикова возмутило неупоминание А.С. Хвостовым в ряду российских трагиков и комиков Якова Княжнина, и за это он гневно и язвительно обличает сочинителя “Рассуждения…”. Попутно Цебриков ставит на вид А.А. Шаховскому замалчивание важных прецедентов в жанре ироикомической поэмы в России XVIII века (чтение 1-й песни “Расхищенных шуб” предварялось вступительным словом о традициях бурлеска) и походя дает оценки (в том числе скептические) другим читанным в “Беседе” текстам.

В целом письмо академика-словесника, посетившего все три публичных чтения “Беседы”, строилось как дифирамб обществу: “Не стану распространяться похвалою о сем полезном заведении, о сем знаменитом сословии, где пылает истинная любовь к своему Отечеству, к своему языку, словом, ко всему Русскому; где стараются показать слушателям все красоты нашего собственного стихотворства и богатство нашего языка перед новейшими чужеземными языками” и т.д. Но при разборе сочинения Хвостова Цебриков позволяет себе замечания, болезненные для “Беседы” в целом, как, например, призыв не славословить в ряду российских баснописцев исключительно министра Дмитриева в ущерб Крылову — с резюме о том, что “не нужно бы, кажется, писавши о словесности, ставить имена сочинителей по Адрес-календарю”8. В итоге журнальные похвалы получались довольно сомнительными.

Но кроме неподконтрольных журналов в распоряжении “Беседы” были ведомственные газеты. Конечно, в то время они не являлись такими важными площадками для литературных споров, какими позднее станут “Северная пчела”, “Литературная газета” или даже литприбавления к “Русскому инвалиду”, но достаточной статусностью и широким охватом российской аудитории они обладали. Закономерно, что беседчики не преминули воспользоваться этим ресурсом.

Получив от императора Александра одобрение устава “Беседы”, 21 февраля 1811 года общество впервые собралось как официальная организация. “Денник”, как именовался протокол собраний, этого знаменательного заседания фиксирует три первейших дела: первое — отпечатать и разослать всем причастным лицам утвержденный монархом устав; третье — завести бухгалтерские книги; вторым же пунктом значится рекламная кампания в прессе: …о учреждении оной [“Беседы”] и о воспоследовании на сие высочайшего Его Императорского величества соизволения, а равно и о времени, предполагаемом к открытому чтению, уведомить общество посредством особенных объявлений в периодическом издании, Северною почтою именуемом, и в Санктпетербургских ведомостях: вследствие чего предначертание сих объявлений и отношений, при которых первые должны препровождены быть для напечатания, сочиняя, представить Беседе в первое общее собрание для прочтения9.

Это решение было оперативно исполнено. Спустя неделю на общем рабочем собрании общества был рассмотрен и одобрен рекламный анонс. В “Деннике” за 28 февраля отмечено: “Объявление о учреждении Беседы. Положено доставить оное г. Внутреннему Министру Козодавлеву для напечатания в Северной Почте. Доставлено”10.

“Северная почта, или Новая Санкт-Петербургская газета” выходила с 1809 года при почтовом департаменте Министерства внутренних дел по средам и субботам. Это было любимое детище члена Российской академии и министра О.П. Козодавлева, почетного члена “Беседы”. И он сам, и его газета были постоянными объектами насмешек арзамасцев, особенно Вяземского, который в своем ноэле 1814 года “Спасителя рожденьем…” вложил в уста министру строчки, позаимствованные для заголовка нашей заметки. С легкой руки Вяземского за “Северной почтой” в фольклоре “Арзамаса” закрепилась репутация листка, посвященного исключительно рекламе овечьей шерсти и кунжутного масла, а арзамасским отпеванием скончавшегося в 1819 году академика (с его смертью прекратилась и газета) стал кощунственный запрос брата Асмодея: “…правда ли, что Козодавлева уже соборовали кунжутным маслом? ”11

Можно предположить, что подобное отношение к “Северной почте” было обусловлено и тем обстоятельством, что арзамасцами газета воспринималась как своеобразный рупор “Беседы”. Подготовленное в феврале объявление появилось в среду 8 марта 1811 года — очевидно, решено было попридержать его и выдать в свет незадолго до первого публичного заседания общества. Девятнадцатый номер “Северной почты” открывался таким сообщением:

Недавно учредилось здесь общество, под названием Беседы любителей Руского слова, которое составив для себя некоторые правила, имело щастие поднести оные Государю Императору чрез Министра Просвещения, и получить от Его Императорского Величества как утверждение существования своего, так и высочайшее благоволение за полезное намерение. Главная цель сего общества состоит в том, чтоб в каждый месяц осеннего и зимнего времени назначать один день для чтения своих произведений пред всеми обоего пола посетителями, которые пожелают, испрося знак для входа, присутствием своим оное удостоить. Также предполагает оно, для пользы языка и словесности, издавать в свет как собственные свои, так и присылаемые к нему посторонних людей сочинения. Собрание будет в доме г. Действительного Тайного Советника Державина, который, по известным своим дарованиям и усердию к Российскому слову, уступает на сии дни свою залу. Чтение продолжаться будет два часа. День открытия и первого заседания назначен сего марта 14 числа.

Формулировки этого газетного объявления во многом повторяют текст “Предуведомления” к первой книжке “Чтений в Беседе”, где было полностью приведено письмо министра и одного из четырех попечителей “Беседы” А.К. Разумовского от 17 февраля, которым сообщалось о монаршем одобрении программы общества. Интересно, что анонс как будто бы намеренно создает интригу, не называя других участников литературного предприятия, кроме Державина: упоминание его имени служит одновременно и указанием адреса публичного заседания, и своеобразным знаменем объединения.

Следующее сообщение было обнародовано в субботу 25 марта. Оно также стояло на первом месте в ряду “Известий внутренних” первой газетной полосы: Сего месяца 14 дня, в доме г. Действительного Тайного Советника Державина было открытие Беседы любителей Руского слова. Огромная зала, нарочно для сего устроенная песнопевцем Фелицы, собрание почетнейших мужей, сидевших за пространным столом, и стечение до двух сот особ обоего пола, избраннейших людей в городе — представляли в сем случае весьма почтенное зрелище. Чтение началось в 9 часу, речью г. Шишкова о достоинстве слова. Потом читаны были сочинения в стихах: Безсмертие, Князя Горчакова, и три басни г. Крылова.

Общество сие составляют 24 члена; теперь известны имена их: гг. Державин, Шишков, Захаров, Граф Хвостов, Князь Голицын, Муравьев-Апостол, Оленин, Хвостов, Политковский, Лабзин, Баранов, Филатов, Князь Шаховской, Львов, Дружинин, Карабанов, Писарев, Кикин, Марин, Львов, Князь Горчаков, Соколов, Князь Шихматов, Крылов.

Общество разделяется на четыре разряда; в каждом кроме шести членов старших, в числе коих один Председатель, находится пять членов младших или членов сотрудников. — Беседа имеет четырех Попечителей и 34 почетных членов, между коими находятся и отсутствующие.— Главная цель сего общества состоит в том, чтоб посредством публичных чтений распространить круг любителей Российской словесности, удерживать добрый вкус и сколько возможно искоренять вкус дурной, хотя бы он был вводим и отличными дарованиями; стараться об украшении слога, очищении оного от иностранных речей и правил ему несвойственных, и на сей конец издавать приличные сочинения. После всякого чтения будет выходить журнал занятий Беседы, а чрез каждые четыре месяца по одной книжке, содержащей суждение о языке и разборе сочинений.

Ничего принципиально нового по сравнению с информацией дневника “Беседы” и описаниями очевидцев12 газетная реляция не содержит. Она умалчивает о том, что секретарь первого разряда П.А. Кикин открыл чтения, огласив письмо министра Разумовского и “извещение о намерениях Беседы”; стихи Д.П. Горчакова вместо автора читал Г.Г. Политковский. Но отчет поименно представляет весь основной состав общества (вероятно, по недосмотру граф Хвостов “пробрался” в списке в первую четверку, как бы в число председателей разрядов, вместо А.С. Хвостова); что касается почетных членов, то приведенное число 34 отражает принятый “с общего согласия” 4 марта список, в который вошли не только “отсутствующие”, но и даже многие еще не знающие об оказанной им чести. Почетных членов решено было уведомить об избрании специальными печатными отношениями, и их лишь в марте начали рассылать. Ответы, “изъявляющие признательность Беседе” за оказанный почет, поступали в течение всего апреля13. Письмо от утвержденного в почетных членах Карамзина было представлено на заседании общества 10 апреля — его ответ был зарегистрирован под № 9. Между тем в апреле уже вышла первая книжка “Чтений”, в которой помещен список 33 почетных членов (с. XII—XIII); кто из намеченных 34 отказался, если такой был, — остается неясным. Но в течение года число почетных беседчиков заметно умножилось; от предложенной же чести отказался лишь митрополит Платон.

В приведенном в газете определении “главной цели” общества обращает на себя внимание уточнение про “дурной вкус” — “хотя бы он был вводим и отличными дарованиями”. Этой оговорки нет в программном “Предуведомлении” к сборнику “Чтений”, где образ врага подан более отталкивающим (“уличение невежд в кривых или злонамеренных суждениях”, “ярко блистающая иногда, но скоро тускнеющая мишура”; с. V), но менее адресным. “Отличные дарования”, конечно, прямо целят в Карамзина — почетного члена и близкого друга одного из четырех попечителей “Беседы”, министра юстиции Дмитриева. От открытых инвектив в его адрес Шишков воздержался и в своей “Речи при открытии Беседы”, обобщенно попеняв на встречающиеся в новейшей литературе “слишком рабственные подражания” иностранцам14. Тем большее значение имеет этот лишь для видимости закамуфлированный выпад в газете: именно он несет основную литературно-полемическую нагрузку.

Газетные сообщения достигли цели: публика была проинформирована, а литературные противники получили сигнал о том, что перчатка (с шишковской шуйцы, или десницы?) брошена. Именно так была прочитана “Северная почта” в Москве. Батюшков в апреле сообщал Н.И. Гнедичу: “Я читал объявление о Беседе в газетах, читал ее регламент и теперь еще болен от этого чтения. Боже, что за люди! Какое время! О Велхи! О варяги-Славяне! О скоты! ”15

Первые объявления в “Северную почту” готовил первый разряд “Беседы”, возглавлявшийся Шишковым. Далее по очередности забота об информации в прессе перешла к разряду Державина; одновременно иссяк и стартовый азарт “беседчиков”. Последующие сообщения о публичных собраниях и о выходе книжек “Чтений”, выполняя рекламную функцию, заметно теряют в остроте. При этом они уже не занимают первой позиции в новостном разделе. Заметка о втором публичном чтении делает акцент на мело-стихотворных опытах “песнопевца Фелицы”: Во второй Беседе любителей Российского слова, Апреля 22 числа, читаны были: 1) часть рассуждения о лирической поэзии, г. Державина; 2) Ода Истина, его же; 3) перевод первой Горациевой сатиры, с рассуждением о особенном свойстве сего превосходного Лирика, г. Муравьева[-Апостола]; 4) письмо о Критике, в стихах, Графа Хвостова; 5) две Идиллии: ручей и цветок, г. Действительного Статского Советника [Ф.П.] Львова; 6) Гимн и Дифирамб в Греческом вкусе, повторенный с арфою, для показания, каким образом в древности Музыка соединена была с Поэзиею: слова г. Державина, музыка г. Бортнянского (СП. 1811. № 34, 29 апреля).

Сообщение о следующем чтении и того лаконичнее: “В Беседе любителей Рускаго слова было сего Маия 26 числа третие публичное чтение. В непродолжительном времени выдут две книжки второго чтения, из коих первая уже напечатана” (СП. № 43. 31 мая). Отчеты постепенно все больше трансформируются в жанр книготорговых объявлений, что, конечно, ослабляет их пафос. Даже такое важное по своей культурной установке и политическим последствиям событие, как чтение Шишковым на пятом публичном собрании “Речи о любви к отечеству”, оказывается в газете проигнорированным: “В пятницу, 15 числа сего месяца, было пятое чтение Беседы любителей Рускаго слова, при многочисленном собрании; четвертое же чтение Беседы находится уже в печати, коего статьи суть следующие < …>. — Сия книжка в непродолжительном времени поступит в продажу” (СП. 1811. № 102. 23 декабря). Между тем именно это выступление Шишкова доставило ему в следующем, 1812 году должность госсекретаря и статус официального рупора империи. Память о том впечатлении, которое произвела речь главы “Беседы”, долго сохранялась в обществе. Младший современник сообщал: Сказывали, что при чтении этой речи в публичном собрании “Беседы” сардинский посланник, граф Местр, приехавший, как и многие иные, из любопытства, напрасно старался узнать о подробностях чтения. Восторг был так велик, что никто не обращал внимания на его вопросы: он узнал только, что все русские одушевлены самым горячим чувством патриотизма. Карамзин мог бы сказать такую речь изящнее и даже сильнее, но едва ли бы мог возбудить подобный восторг, если б сказал в иное время. А это сказано было накануне войны 1812 года! 16

Умолчание в газетном отчете о таком резонансном выступлении Шишкова говорит, по всей видимости, о некоторой самоуспокоенности “Беседы” в отношении работы с прессой. И в этот момент оппоненты ответили “Беседе” на ее газетной площадке. “Северная почта” 2 марта 1812 года привычно извещала об очередном публичном чтении общества (чтении полемически заостренном, с карикатурами на карамзинистов в исполнении А.А. Шаховского): Минувшего Февраля 23 дня, было седьмое чтение в Беседе любителей Руского слова. Читаны были следующие сочинения: Избрание на Царство Михаила Феодоровича Романова, соч. П. Львова; Мечтания, из сочинений Шиллера, перевод в стихах г. Шапочникова; Беседа о суетности, соч. Князя Горчакова; Рассуждение о стихотворстве, соч. А.С. Хвостова, продолжение; вторая песнь ироикомической поэмы: Расхищенные шубы, соч. Князя Шаховского. Пятая книжка чтений Беседы на сих днях вышла из печати.

Заметка расположена на четвертой позиции столичных известий, после сообщений о том, что “Саратовский Губернский Предводитель дворянства Гладков, учредив у себя суконную фабрику первоначально на четыре стана, объявил желание ставить с оной в казну по 2.000 аршин темнозеленого сукна в течение пяти лет” и за такое рвение удостоился монаршего благоволения; “Надворный Советник Джунковский, служащий при здешней Императорской Медико-Хирургической Академии в звании Библиотекаря, всемилостивейшее пожалован в Коллежские Советники”. А открывался номер таким “ударным” материалом: Мы поспешаем, к удовольствию любителей отечественной Истории нашей, сообщить здесь полученное нами самое достоверное и никакому сумнению не подверженное известие, в коем заключается следующее: “Почтенный наш Историограф, г. Коллежский Советник Карамзин, пишет теперь седьмой уже том Истории Российской. Первый том служит Введением, и состоит из трех глав: 1) о народах, издревле обитавших в России, и о Славянах вообще; 2) о Славянах и других народах, составивших Государство Российское; 3) о физическом и нравственном характере Славян древних. Во втором томе История Государства Российского, от Рюрика до кончины Владимира; в третьем от Святополка до Мстислава Великого; в четвертом от Мстислава до нашествия Татар; в пятом от 1224 года до Димитрия Донского; в шестом от Димитрия до Самодержца Иоанна Васильевича I. Второй, четвертой и шестой том заключаются обозрением государственного и гражданского состояния древней России, как она была во времена Св. Владимира, перед нашествием Батыевым и по свержении Ханского ига.

Тут собраны все известия о правлении, законах гражданских, торговле, деньгах, художествах, ремеслах, словесности, нравах.

Царствование Иоанна Васильевича I есть начало всего великого в России: междоусобия пресекаются, Уделы исчезают, Россия приобретает независимость и могущество; мы входим в сношение со всею Европою и проч. Дотоле одне летописи служили источниками для Историка; но времена Иоанновы уже богаты дипломатическими памятниками; История делается важнее, достовернее. Известны сокровища нашего Архива; но г. Карамзин получил еще множество весьма любопытных бумаг из Кенигсбергского: мирные договоры Ливонского Ордена с Новымгородом, Псковитянами и Государями Московскими; описание воинских происшествий от XIV до XVII века, и проч.”17.

Карамзин уже давно был озабочен возможностью “отчитаться” перед императором о том, что историографический пенсион перечисляется не впустую, что его работа идет успешно. Об этом он еще в 1808 году писал статс-секретарю Н.Н. Новосильцеву, а в начале 1811-го получил возможность лично представить Александру I главы своего труда при встрече в Твери. После чтения “Истории…” царю начинаются публичные чтения в Москве и борьба за общественное мнение.

Письмо в “Северной почте” — один из шагов в этом направлении. При этом объединение в одном газетном номере двух литературных материалов если и было случайностью, то весьма удачной.

2. ШИШКОВ И “ФИГУРЫ” ЖУКОВСКОГО

В уже цитировавшихся заметках К.С. Сербиновича говорится о взаимном уважении Шишкова и Карамзина, увенчанном “полным наслаждением” главы “Беседы”, которому в старости, почти слепому, прочли все 12 томов “Истории”. При личном знакомстве развеялось напряжение и в отношениях с арзамасцами: “С графом Дмитрием Николаевичем Блудовым сошелся Шишков очень дружелюбно, когда судьба привела их быть сослуживцами в продолжение года с небольшим. С Дашковым же не было ему и случая сойтись”18. Идиллическая картина культурного примирения дополняется высокой оценкой Шишковым творчества А.С. Пушкина и В.А. Жуковского. О последнем, в частности, говорится: Из других наших первоклассных писателей, Шишков отдавал полную справедливость Жуковскому, особенно в нравственном направлении его поэзии: любовался удачными местами его стихотворений (например, началом баллады “Светлана”), но никак не мог привыкнуть к часто встречающимся у него фигурам подражания и другим особенностям и вообще к его романтической школе19.

Казалось бы, смысл сообщения предельно ясен: Шишков традиционно характеризуется как приверженец народного поэтического элемента и поэтому одобряет нарочито простой, “деревенский” зачин “Светланы” с “подблюдными” песенками и “башмачком”. И напротив, порицает у Жуковского следование европейским образцам, которое “часто” проявляется в прямых “фигурах подражания”. Таким образом, сущность “романтической школы” определяется в первую очередь как “подражательность”.

Однако Шишков в интерпретации Сербиновича имел в виду нечто другое. На самом деле речь шла вовсе не об идеологической (“свое”/“чужое”, русское народное/ литературное европейское) оценке, а о профессиональной писательской — о художественной стилистике и о “фигурах” в сугубо “техническом” (по курсу риторики и поэтики) смысле. Сделать подобный вывод из текста публикации невозможно. Более того, и известный культурный контекст не дает к этому оснований: Сербинович в своих воспоминаниях и известных нам дневниковых записях прежде всего обращает внимание на детали биографические, фиксирует мнения современников по вопросам политическим, религиозным, для него человеческие отношения приоритетнее литературно-цеховых. Это понятно: сам он не писатель, словесность раскрывается ему преимущественно в плоскости “литературного быта”. Он свыкся с функциями помощника-секретаря, цензора, чиновника от культуры. Все это так, однако в данном случае имеет место необоснованное редакторское вторжение в текст статьи, искажающее авторский замысел.

Обнаруживается это при обращении к рукописи.

Список заметки Сербиновича без указания имени автора и, вероятно, под произвольным заглавием “Нечто о Беседе русского слова, о Шишкове и об отношениях его к тогдашним передовым писателям нашим” находится в фонде Паниных—Блудовых в РГАДА20. В рукописи нет первого абзаца опубликованного очерка, отсутствует и пассаж про умиление старика Шишкова от “Истории государства Российского”. В то же время граф Блудов назван, в отличие от всех других лиц, без фамилии, а только по имени-отчеству, что ясно свидетельствует о прагматике этих заметок: они были составлены как рабочие материалы для готовящегося Е.П. Ковалевским труда “Граф Блудов и его время” (рукопись первой части книги, вышедшей в 1866 году, хранится в том же архивном фонде).

Известно, что дочь Блудова Антонина Дмитриевна и Ковалевский обращались за помощью к широкому кругу лиц сразу после кончины Д.Н. Блудова в 1864 году. Многие откликнулись (в предисловии Ковалевский особо благодарит Вяземского и Сербиновича), некоторые проигнорировали призыв поделиться материалами21.

Архивная рукопись — это, вероятно, первый вариант заметок Сербиновича, в который он потом внес дополнения, и с их учетом была осуществлена посмертная публикация в “Русской старине”.

Интересующее нас место в рукописи дает чтение: “…но не мог привыкнуть к часто встречающейся у него фигуре удержания и другим особенностям” и т.д. Эта не очень вразумительная для публикатора “фигура удержания” была изменена в “Русской старине” на осмысленные в том значении, которое мы описали выше, “фигуры подражания”. Но “фигура удержания” — чтение верное.

Это поэтологический термин первой четверти XIX века. В подробном словаре Н.Ф. Остолопова в числе четырех разновидностей риторических словесных фигур (“фигуры в речениях”, в отличие от “фигур в мыслях”) выделяются фигуры “в отношении к грамматическому словорасположению, каковы на прим.: Плеоназм, Тмезис, Удержание”22. Специальная статья словаря объясняла: “У д е р ж а н и е. Reticentia, Aposiopesis. В Риторике, фигура речений; состоит в выпущении одного или многих слов, необходимых в предложении по словосочинению, но оставляемых по известности мысли, которую бы они выражали; почему фигуру сию можно иначе назвать выпуском”. И далее: “У новейших наших стихотворцев фигура сия в большом употреблении < …>. Жуковский в стихотворении Певец на Кремле несколько раз ею воспользовался < …> ”23.

Однако представляется, что Сербинович апеллирует не к словарям и учебникам, а к другому, но вполне конкретному источнику. Его “фигуры удержания” отсылают к характеристике особенностей поэтического строя стихов Жуковского, которая была дана в одной из ранних критических статей П.А. Плетнева, а именно в небольшой заметке, использованной Н.И. Гречем в его известном “Опыте краткой истории русской литературы” 1822 года. Напомним, что, приведя краткие биографические сведения о Жуковском и Батюшкове (десятки подобных справок, которые Греч составлял как по печатным источникам, так и обращаясь к действующим участникам литературного процесса, долго служили основной фактической базой данных для учебных и справочных изданий), автор “Опыта…” следом поместил “суждение о характере и достоинстве произведений Жуковского и Батюшкова, заимствованное из общей характеристики русских поэтов, составляемой г. Плетневым” (с. 307—314).

С чтением фрагментов этой “общей характеристики” Плетнев выступал в 1821 году в Вольном обществе любителей российской словесности, благодаря чему его работа стала известна петербургским литераторам. О поэтическом стиле Жуковского Плетнев, в частности, писал: В слоге Жуковского удивительная гармония < …> Часто он так обведет мысль свою, что самым круглым прозаическим периодом не выразишь ее полнее. Но это преимущественно бывает в описании внешней природы. Что касается до изображения глубоких чувствований, слог его сжат, и потому чаще всех писателей у него встречается фигура удержания:

О, кто ты, тайный вождь! Душа тебе во след! < …>

Хотя он первый удачнее всех начал в самых коротких словах заключать множество мыслей; но это ему иногда вредит, потому что излишняя сжатость слога бывает причиною темноты мыслей24.

Вот о какой “фигуре” на самом деле шла речь у Сербиновича — имелось в виду, что Шишков не до конца принимал романтическую поэтику “невыразимого”, разрабатывавшуюся Жуковским.

Закономерен вопрос: неужели в 1860-е Сербинович вспомнил формулировку пусть из популярного, но столь давнего “Опыта краткой истории русской литературы”? Для того чтобы “фигура удержания” раз и навсегда запомнилась мемуаристу, как кажется, должны были быть особые обстоятельства. И по-видимому, они существовали.

Эти обстоятельства непосредственно относятся к тем временам и тому кругу лиц, о которых преимущественно говорит в своих воспоминаниях Сербинович: 1820-е, тесное общение с Карамзиным и Шишковым. А к моменту составления мемуарной записки, около 1865 года, эти обстоятельства получили дополнительную актуализацию.

Книга Греча вышла как раз тогда, когда Сербинович стал близким помощником в занятиях Карамзина “Историей государства Российского” и регулярно бывал у него дома. В первой половине мая 1822 года семья Карамзиных переезжает из Петербурга на лето в Царское Село, Сербинович остается трудиться над переводом из Иохана Видекинда по поручению историографа. С готовой работой он едет к Карамзину “ранехонько утром” 8 июля25. После переезда Карамзин первый раз пишет в Москву И.И. Дмитриеву 19 мая, когда живет в Царском “уже 10 дней” (предыдущее письмо — из столицы, 4 мая); он суммирует новости и впечатления последних дней и предотъездных. Речь заходит о Жуковском и Батюшкове (так же парно они впервые появляются в очерке Сербиновича): “Жуковский от Иоанны Шиллеровой перешел к Виргилиевому Енею. Странной и жалкой меланхолик Батюшков едет на Кавказ….”26 В печатном издании здесь стоят четыре точки. Но дело в том, что тексты эпистолярия подверглись “дружеско-родственной” цензуре и в оригинале следовали еще три фразы, завершающие этот литературный абзац письма.

Купюры (одиннадцать в письмах Карамзина и еще несколько в приложениях) восстановлены в экземпляре книги из библиотеки одного из ее редакторов — П.П. Пекарского, который на шмуцтитуле оставил пояснительную запись: “Вписанные в настоящем экземпляре места были исключены при издании по настоянию князя П. Вяземского”27. Пекарский и его соредактор Я.К. Грот старались маркировать эти пропуски — именно четвероточиями. Интересующая нас сейчас купюра раскрывается так: “История Русской Словесности достойна Плетнева, выставленного в ней романическим героем с его характеристикою Жуковского и Батюшкова. Заметил ли ты фигуру удержания, в которой Плетнев обвиняет бедного Жуковского? Это заставило нас смеяться до слез”.

Неуклюжий школярный термин закономерно переключил восприятие в сферу проктологии, что и не могло не вызвать у близких друзей, сочувствующих страдавшему с юности геморроидальными проблемами Жуковскому, смеха сквозь слезы.

Сербинович составлял мемуарную записку о Шишкове одновременно с активным консультированием М.П. Погодина, работавшего над документальным жизнеописанием Карамзина. Сербиновичу в копии был доступен и полный текст писем историографа к Дмитриеву, из которых он приводит выдержку в своей статье28. Так что если даже весной 1822 года Сербинович и не был свидетелем живого обсуждения у Карамзиных пассажа Плетнева о “фигурах удержания”, он познакомился с этим курьезным сюжетом в 1860-е.

Трудно сказать, желал ли Сербинович в своем очерке поиронизировать над Плетневым, но переадресация термина Шишкову получала свое культурное обоснование: именно адепт национального корнесловия мог бы взять на вооружение подобные поэтические фигуры.

Примечания ________________________

1) Ср. путаную и неточную информацию об “Арзамасе” в письмах вполне информированного П.А. Плетнева к Я.К. Гроту летом 1844 года (Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым. СПб., 1896. Т. 2. С. 264—265, 274—275).

2) “Грибоедов в то время [1810-е] был приверженцем Славенщизны (как тогда говорили), был приятелем князя Шаховского < …> и принадлежал к кружку писателей, продолжавших отчасти направления “Беседы” Шишкова; об этом кружке поговорим когда-нибудь подробнее на досуге” (Лонгинов М.Н. Соч. М., 1915. Т. I. С. 164; заметка XLIII (“Члены литературного общества Арзамас (1815— 1819)” из “Современника” (1857. Т. LXIII. № 5. Отд. V)). Не считая кратких заметок о полемических выступлениях Грибоедова и Катенина в 1815—1816 годах, Лонгинов темы “младоархаистов” в своем цикле не развил.

3) Лонгинов М. Библиографические записки. XLI. Еще Шишковисты и Карамзинисты // Современник. 1857. Т. LXIII. № 5. Отд. V. Весь цикл ранних заметок и публикаций собран в: Лонгинов М.Н. Соч. М., 1915. Т. I. Об истории изучения “Беседы” см., в частности, содержательную статью: Лямина Е.Э. Архаисты и неноваторы // НЛО. 1997. № 27 (с публикацией проекта устава общества).

4) Альтшуллер Марк. Беседа любителей русского слова. У истоков русского славянофильства. 2-е изд., доп. М., 2007. С. 414—415.

5) Из архива Хвостова / Публ. А.В. Западова // Литературный архив. Т. 1. М.; Л., 1938. С. 374. Возможно, Хвостову же принадлежат составленные к третьему чтению “Беседы” замечания на предисловие и первую песнь “Расхищенных шуб” А.А. Шаховского (Литературное наследство. Т. 9/10. М., 1933. С. 390—392; публ. Г.А. Гуковского).

6) Вестник Европы. 1811. № 15. С. 206—220. В следующей книжке журнала помещены переведенные Цебриковым две статьи “Из Сульцеровой Всеобщей феории изящных наук и искусств” — как опыт основательных рассуждений об эволюции сатирических жанров. Переводчик воздержался от экскурсов в историю русской литературы.

7) Продолжение своего “Рассуждения…” А.С. Хвостов читал 23 февраля 1812 года (см.: Десницкий В. На литературные темы. Кн. 2. Л., 1936. С. 212, 218). Обе части опубликованы в 1811—1812 годах в “Чтениях” (ч. 3, 7).

8) Вестник Европы. 1811. № 15. С. 208, 217.

9) Десницкий В. Указ. соч. С. 203.

10) Там же. С. 204.

11) Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 1. С. 279. Впрочем, Жуковский и А.И. Тургенев выговаривали Вяземскому за резкости, заступаясь за Козодавлева — честного и скромного “благотворителя”.

12) См.: Десницкий В. Указ. соч. С. 206; свидетельства А.С. Стурдзы, Ф.Ф. Вигеля и Д.П. Северина об этом торжественном вечере см. в: Альтшуллер М. Указ. соч. С. 59—60.

13) См.: Десницкий В. Указ. соч. С. 205—209.

14) Чтение в Беседе любителей русского слова. СПб., 1811. Кн. 1. С. 39.

15) Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 162. Благодарю М.Л. Майофис, напомнившую мне об этом письме. О внимании Батюшкова к первым “беседным” объявлениям в “Северной почте” см.: Майофис Мария. Воззвание к Европе: Литературное общество “Арзамас” и российский модернизационный проект 1815—1818 годов. М., 2008. С. 166—167.

16) А.С. Шишков в воспоминаниях К.С. Сербиновича // Русская старина. 1896. № 9. С. 575.

17) Текст письма, конечно, если и не составлен самим Карамзиным, то непосредственно восходит к авторскому оглавлению. По окончательному расположению материала (первый том вобрал в себя два из программы газетного проспекта) в 1812 году Карамзин начал работать над шестым томом “Истории…”.

18) Русская старина. 1896. № 9. С. 577. Сербинович лукавит; о столкновениях Шишкова с Дашковым в 1827 году в связи с разработкой цензурного устава см., например, в: Стоюнин В.Я. Исторические соч. Ч. 1: А.С. Шишков. СПб., 1880. С. 348—351.

19) Русская старина. 1896. № 9. С. 577.

20) РГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. Ед. хр. 2770.

21) Например, отказался “работать на другого” П.А. Плетнев; см. на эту тему его переписку с Вяземским: Плетнев П.А. Соч. и переписка. СПб., 1885. Т. 3. С. 494—495, 508, 512, 516—517.

22) Словарь древней и новой поэзии, составленный Николаем Остолоповым, Действительным и Почетным Членом разных Ученых Обществ. СПб., 1821. Ч. 3. С. 449. Впрочем, объяснения и приводимые примеры не позволяют строго разграничить фигуру “удержания” и одну из “фигур мыслей” — “умолчания, или прервания”. В русской ученой терминологии того времени так и не выработалось устойчивого термина для обозначения подобной разновидности эллипсиса или паралепсиса. Яков Толмачев, например, использует более популярный вариант — “опущение” (Правила словесности. СПб., 1815. Ч. 2. С. 288). Однако Н.Ф. Кошанский тоже предпочитал “удержание” и так учил словесности в пушкинском лицее: “Удержание состоит в том, когда одно или несколько слов оставляются для подразумевания читателям” (Начальный курс словесности, читанный в лицее в 1812—1814 гг. (По записям А.М. Горчакова) / Публ. Н.Н. Петруниной // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1989. Т. XIII. С. 317).

23) Словарь древней и новой поэзии… Ч. 3. С. 435—436.

24) Опыт краткой истории русской литературы. СПб., 1822. С. 311; Плетнев П.А. Статьи. Стихотворения. Письма. М., 1988. С. 26.

25) Русская старина. 1874. № 9. С. 60.

26) Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 329.

27) РГБ. Ф. 439 (В.А. Десницкого). Карт. 31. № 7. Этому сюжету посвящена наша специальная пока не опубликованная заметка.

28) Сербинович ссылается на письмо от 14 декабря 1822 года; из первоначальной рукописи видно, что цитировал он по памяти, неточно. Погодин имел копию писем без купюр и, между прочим, привел фрагмент, касающийся любовных увлечений молодого Карамзина, который в издании Пекарского и Грота был исключен Вяземским (см.: Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для биографии, с примеч. и объяснениями М. Погодина. М., 1866. Ч. I. С. 314—315).