Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Замечания о некоторых модификациях установки повседневной жизни
|
|
Установка повседневной жизни сообщает воспринимаемой среде человека определение ее в качестве среды социальных реальностей, знаемых сообща. Социологи истолковывают эту среду как “общую культуру”. Установка повседневной жизни конституирует институционализированные общие понимания практической повседневной организации и механизмов функционирования общества, какими они видятся “изнутри”. Модификации этих пресуппозиций, тем самым, модифицируют реальные среды членов общества. Такого рода модификации трансформируют одну социально определенную среду реальных объектов в другую среду реальных объектов.
Одна из таких модификаций заключает в себе ее усвоение. Для новорожденного это подразумевает вырастание мира, в олдсовском (1958) и парсонсовском (1955) смысле развития объектных систем, и прогрессивно навязываемое и принудительное подчинение “развивающегося члена” установке повседневной жизни как “способу видения вещей” компетентного социетального члена.
Вторая модификация заключается в церемониальной трансформации одной среды реальных объектов в другую. Мы упомянули ранее, что такие модификации происходят в случаях игры, театрального представления, религиозного обращения, “конвенционализации” и научного исследования. Если в каждом из этих случаев спросить, куда человек “уходит” или куда его “призывают вернуться”, когда он “перестает играть” или к нему обращаются с просьбой “прекратить игру”, когда он “покидает театр” или его увещевают “брось кривляться и будь самим собой”, когда он “отступается” от своих религиозных обетов или подвергается критике за неумеренную добродетель, когда он “сбрасывает праздничную маску” или получает предупреждение, что “праздник окончен”, когда он “забывает на некоторое время о своей научной проблеме” или получает упрек в том, что “витает в облаках”, — то в каждом случае он возвращается к “жизни-как-обычно”, или от него ожидают предоставления свидетельств схватывания им институционализированных общих пониманий организации и функционирования повседневного общества, т. е. его “практических обстоятельств”.
Третья модификация состоит в тех инструментальных трансформациях реальных сред объектов, которые происходят при экспериментально вызванном психозе, крайней усталости, острой сенсорной депривации, применении галлюциногенных препаратов, повреждениях мозга и т. п. Каждому из этих случаев соответствует модификация, с одной стороны, пресуппозиций и, с другой стороны, тех социальных структур, которые производятся действиями, ориентированными на эти модифицированные среды. Например, испытуемые, которым давалась лизергиновая кислота в клинике лечения алкоголизма при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, часто встречали вопросы экспериментатора о том, что они видят в комнате, категорическим отпором, говоря, что его вопросы банальны и свидетельствуют о тупости другого человека, который никогда не сможет оценить то, что они видят, даже если они возьмут на себя труд попытаться это ему объяснить. Анализ взаимодействия с использованием измерительных процедур Бейлза варьировал бы соответствующим образом.
Четвертая модификация заключается в “открытии культуры” антропологами и социологами. Суть этого открытия — открытие изнутри общества обыденного знания социальных структур и попытка истолковать обыденное действие и обыденное знание как объекты обычного теоретического социально-научного интереса. Модификация установки и объектов обыденных действий проявляется в попытках социологов внедрить в установку и методы такие процедуры, посредством которых обыденные установка, действия и знание социальных структур должны быть подведены под юрисдикцию социологической теории как определения их существенных черт. Тем самым социологи в своих мыслях, если уж не — или, возможно, пока еще не — в своих актуальных практиках, поставили перед собой задачу открыть исторически новое и беспрецедентное определение “реальных социальных структур”. Поскольку обыденные деятельности и среды являются одновременно и темой, и элементом социологических изысканий, забота об описании актуальных черт установки и методов социологии как возможных модификаций установки и методов обыденного здравого смысла, т. е. то самое “открытие культуры”, реконструирует проблемы социологии знания и со всей серьезностью помещает их в самый центр социологического предприятия.
В своем очерке “Чужак” (1944) Шютц говорил о пятой модификации, которая была описана как “прекращение” пресуппозициями этой установки “выдерживать проверку”. Чужаком Шютц называл такого человека, чьи попытки наделить предполагаемый смысл актуальных явленностей атрибуциями установки повседневной жизни приводят к ситуациям хронической “ошибки”. Он, говорит Шютц, становится человеком, которому приходится ставить под вопрос едва ли не все, что кажется само собой разумеющимся членам той группы, стать членом которой он стремится. Его до сих пор не ставившиеся под сомнение схемы интерпретации перестают работать и не могут быть использованы в качестве схемы ориентации в новых социальных окружениях. Ему трудно использовать в качестве схемы ориентации культуру мы-группы, так как он не способен ей доверять. Того кажущегося единства, которое усматривают в собственном культурном образце члены мы-группы, для него не существует. Он постоянно вынужден осознавать свои интересы, считаясь в то же время с фундаментальными расхождениями между его собственным и других способом видения ситуаций и обращения с ними. Ситуации, которые члены мы-группы с одного взгляда видят насквозь, наряду с подходящим рецептом управления ими, для него специфическим образом проблематичны, а их смысл и последствия лишены очевидности. С точки зрения члена мы-группы, чужак — это человек, у которого нет истории. И что важнее всего, его кризис — его личный кризис.
Если перевести это на язык данной статьи, для чужака воспринимаемо нормальные явленности сцен взаимодействия специфически проблематичны. Чужак — это человек, чье право управлять без вмешательства других решениями относительно осмысленности, объективности и надежности, т. е. его компетентность ни он сам, ни другие не могут принять как нечто само собой разумеющееся.
Поскольку каждая из пресуппозиций наделяет среду актера той или иной чертой, обыватель в связи с каждой из них может испытать неприятное удивление. Стало быть, существует еще и шестая модификация. Можно экспериментально вызывать разрушение этих предположений, умышленно модифицируя сценические события так, чтобы систематически дезавуировать эти атрибуции. Среда того, кто эти атрибуции делает, должна тем самым становится для него чуждой и странной, а он, соответственно, должен считать себя чужим и действовать в присутствии других в таком качестве.
Радикальная версия этой модификации состоит в том, чтобы сделать пресуппозиции этой установки неработающими. Процедура, использованная в отношении абитуриентов медвузов, была нацелена на производство такой модификации. Несмотря на все ее несовершенства, эта демонстрация, тем не менее, дает модель для такой формулировки проблематичных феноменов “отчуждения”, “аномии”, “девиации” и “дезорганизации”, которая берет в качестве отправной точки обыденным образом упорядоченные и упорядочивающие рутины повседневных действий и их объектов.
С помощью небольшого пояснения мы можем довести до осознания, сколь значительным рискам подвергаются люди, чьи внешние явленности пробивают брешь в атрибуциях повседневной установки — неважно, делается ли они это в порядке эксперимента или, как в случае психопата, в рамках привычного поведения. Из статуса воспринимаемо компетентного члена, какой человек имеет в своих глазах и в глазах других, т. е. из статуса добросовестного членства, он может перескочить сам или быть переброшен другими, для которых эти атрибуции продолжают быть действенными, в любой из тех статусов, которые каждое общество приберегает для тех, кто “лишен здравого смысла”. Каждый родной язык предоставляет некоторый спектр социальных типов, которые не ценят эти атрибуции или для которых, как считается, эти атрибуции являются недейственными: как правило, это дети, недоросли, старики, аутсайдеры, хамы, дураки, невежды и варвары. Основными институционализированными статусами, предусмотренными для тех, кто лишен здравого смысла, обычно, видимо, будут альтернативные статусы преступности, болезни, аморальности или некомпетентности. С организационной точки зрения, те, кому недостает здравого смысла, не только не получают доверия со стороны других, но и сами недоверчивы. И в самом деле, достойного доверия и доверяющего человека можно было бы предварительно определить как такого человека, который управляет расхождениями, относящимися к этим атрибуциям, так, чтобы поддержать публичную видимость уважения к ним.
Тот факт, что модификации установки повседневной жизни включают такие возможности, как ее усвоение, церемониальные и инструментальные трансформации, открытие и разрушение, или лишение работоспособности, определяет решающее место этой установки в любой попытке объяснения стабильных, устойчивых, преемственных, единообразных социальных взаимодействий.
Рассматривая модификации установки повседневной жизни и ее мира, начинаешь понимать, почему тема обыденного мышления была главной во всех основных философиях. Можно также почувствовать, почему феномен обыденного мышления, обыденных деятельностей и обыденного знания вещь такая упрямая и почему он так упорно идеализируется и отстаивается во всех стабильных группах. Вместе с тем очевидно, что такое чувство всего лишь указывает на установку и среды здравого смысла как на проблематичные феномены. Само по себе оно не формулирует проблему. Великая заслуга Шютца как социолога состоит, помимо всего прочего, в том, что он проделал фундаментальную работу, позволяющую социологам это сделать. В этой статье была предпринята попытка взяться за эту задачу.
Гарфинкель Г., Сакс Х. О формальных структурах практических действий [916]
От переводчика: Вниманию читателей предлагается один из важнейших и чаще всего цитируемых текстов по этнометодологии — статья Гарольда Гарфинкеля и Харви Сакса «О формальных структурах практических действий» (1970). Ценность этого текста состоит в том, что в нем подробно и емко раскрываются такие ключевые темы этнометодологических исследований, как неопределенность естественного языка, проблема индексичности, рациональная описуемость (accountability) практических действий, формальные структуры практических действий и т. д. В этом тексте находит отражение и такое особое обстоятельство исторического развития этнометодологии, как ее сближение с лингвистикой и анализом естественного языка; об этом обстоятельстве можно много прочесть в справочной и комментаторской литературе, но российский читатель пока не имел возможности прочувствовать его, так сказать, «из первых рук» ввиду отсутствия переведенных на русский язык первоисточников. Читать предлагаемый текст нелегко. Дело не только в том, что обсуждаемые в нем темы сами по себе довольно сложны, но и в том, что авторы пользуются для их обсуждения до крайности непривычным, намеренно усложненным, причудливо изломанным языком — с невозможными грамматическими конструкциями, неправильным (с точки зрения обычных стандартов) построением предложений, не принятыми в естественной речи оборотами. При переводе данной статьи не предпринималось никаких попыток «выровнять», «сгладить», «поправить» и «отредактировать» текст, т.е. сделать его «лучше», чем он был в оригинале. Политика такого «улучшения» с самого начала безусловно рассматривалась как недопустимая. Единственным принципом для переводчика была адекватная и точная передача смысла, духа и буквы оригинала (насколько это удалось, не ему судить). Всякий раз, когда вставала проблема выбора между более «приятным для глаза» вариантом перевода и вариантом более точным, выбор решительно делался в пользу последнего. Заинтересованный читатель, не удовлетворенный переводом, всегда имеет возможность обратиться к оригиналу. И в заключении несколько замечаний технического характера.
1) В переводе сохранена нумерация постраничных сносок, имевшаяся в тексте оригинала. Примечания переводчика имеют свою отдельную нумерацию и специально помечены звездочкой.
2) Библиографические описания источников, на которые ссылаются авторы, приводятся в том объеме, в котором они приведены в оригинале. Для удобства читателя они были приведены в минимальный порядок, а названия источников были выделены курсивом. В тех случаях, когда имелись русские переводы цитируемых текстов, дополнительно приводились соответствующие библиографические описания.
3) Ввиду того, что для многих терминов в русском языке нет устойчивых эквивалентов, наиболее важные или спорные из них сопровождаются указанием соответствующих английских слов, которые заключаются в круглые скобки.
Тот факт, что людям, делающим социологию — неважно, обывателям или профессионалам, — естественный язык служит в качестве обстоятельств, тем и ресурсов их исследований, привносит в технологию их исследований и в их практическое социологическое мышление его обстоятельства, его темы и его ресурсы. Когда социологи погружены в свои изыскания, они сталкиваются с этой рефлексивностью как с индексичными свойствами естественного языка. Иногда эти свойства характеризуются резюмирующим замечанием, что, скажем, описание, делаемое такими способами, что оно само могло бы быть составной частью тех обстоятельств, которые оно описывает, неизбежно и бесчисленным множеством способов вырабатывает эти обстоятельства и вырабатывается ими. Эта рефлексивность гарантированно придает естественному языку характерные индексичные свойства, например, такие: определенность выражений кроется в их последствиях; определения могут использоваться для обеспечения некоего определенного набора «соображений» без уточнения границы; определенность подобного набора гарантируется зависящими от обстоятельств возможностями бесконечной детализации[917].
Индексичные свойства присущи не только описаниям1* обывателей. Они распознаются и в описаниях профессионалов. Например, естественно-языковая формула «Объективная реальность социальных фактов есть основополагающий принцип социологии»[918] слышится профессионалами в зависимости от случая как определение деятельностей членов ассоциации, как их лозунг, их задача, цель, достижение, хвастовство, рекламная болтовня, самооправдание, открытие, социальный феномен или исследовательское самоограничение. Как и в случае любых других индексичных выражений, мимолетные обстоятельства ее употребления обеспечивают ее смысловую определенность как определения, как задачи или как чего-то еще для того, кто знает, как ее слышать[919]. Кроме того, как показали Хелмер и Решер[920], ни в одном из этих случаев формуле не гарантируется определенность, обнаруживающая иные структуры, нежели те, которые обнаруживаются указанными референциями. Это означает, что когда определенность выражения анализируется с помощью существующих методов логики и лингвистики, она обнаруживает мало либо вовсе не обнаруживает таких структур, которые имеющиеся методы могли бы ухватить или сделать интересными. Методы формального анализа, практикуемые социологией, иначе подрываются этими выражениями. Их смысловая определенность остается без структур, которые можно продемонстрировать в действительных выражениях с использованием наличных математических методов, дабы с определенностью уточнить смысл. В поисках строгости придерживаются остроумной практики, в соответствии с которой сначала преобразуют такие выражения в идеальные выражения, затем анализируют структуры как свойства идеалов, а результаты анализа относят на счет действительных выражений как их свойства, пусть даже отказываясь при этом от «надлежащей научной скромности».
Индексичные свойства естественного языка гарантируют технологии социологических изысканий, обыденных и профессиональных, следующую неизбежную и неисправимую практику как их отличительный знак: где бы и кем бы ни делалось практическое социологическое размышление, оно пытается исправить индексичные свойства практического дискурса; оно совершает это ради демонстрации рациональной описуемости2* повседневных деятельностей; и оно делает это для того, чтобы его суждения подтверждались методичным наблюдением и оглашением ситуационно размещенных (situated), социально организованных деталей (particulars)3* повседневных деятельностей, которые, разумеется, включают в себя и детали естественного языка.
Исправительные практики практического социологического мышления нацелены на проведение бескомпромиссного различия между объективными и индексичными выражениями, благодаря которому делается возможной замена индексичных выражений объективными. В настоящее время это различие и возможность замены снабжают профессиональную социологию ее бесконечной задачей[921].
Эти мотивы и рекомендации легко наблюдаются в большинстве статей в этом томе4*, но, пожалуй, нагляднее всего в статьях Блэлока, Дугласа, Инкельса, Лазарсфельда, Леви, Мура, Парсонса и Шпенглера, которые пользуются ими, намечая насущные задачи социологического теоретизирования, рассказывая о достижениях и говоря об имеющихся методах и результатах как о накопленном профессиональном багаже. Исправительная программа практического социологического мышления конкретизируется в таких характерных практиках профессионального социологического исследования, как разработка и защита единой социологической теории, построение моделей, анализ издержек и выгод, употребление естественных метафор для сведения более широких обстановок к переживанию локально известной обстановки, использование лабораторных порядков как экспериментальных схем умозаключения, схематичные доклады и статистические оценки частоты, воспроизводимости или эффективности естественно-языковых практик и различного рода социальных упорядочений, влекущих за собой их использование, и т. д. Для удобства мы объединим такие практики, принятые в практической технологии профессиональной социологии, в единую категорию «конструктивный анализ».
У конструктивного анализа и этнометодологии непримиримо разные интересы к феноменам рациональной описуемости повседневных деятельностей и сопутствующей ей технологии практического социологического мышления. Эти различия сфокусированы, в частности, в их отношении к индексичным выражениям: в расходящихся представлениях о связях между объективными и индексичными выражениями и в расходящихся представлениях о релевантности индексичных выражений для задач прояснения связей между рутиной и рациональностью в повседневных деятельностях. Обширный спектр феноменов, оставленных конструктивным анализом без всякого внимания, детализируется в этнометодологических исследованиях Биттнера, Черчилла, Сикурела, Гарфинкеля, Мак-Эндрю, Моермана, Поллнера, Роуза, Сакса, Щеглоффа, Садноу, Видера и Циммермана[922]. Их исследования показали на доказательных примерах, (1) что свойства индексичных выражений — это упорядоченные свойства[923], и (2) что то, что они упорядочены, есть непрерывное практическое достижение каждого актуального события тривиальной речи и поведения. Результаты их исследований обеспечивают альтернативу ремонту индексичных выражений как главной задаче построения общей теории в профессиональной социологии.
Альтернативная задача построения общей теории состоит в том, чтобы детально описать это достижение в его организационном многообразии. Задачи настоящей статьи состоят в следующем: уловить это достижение как феномен и уточнить некоторые из его черт, описать некоторые структуры, содержащиеся в практиках, из которых складывается это достижение, и обратить внимание на те очевидность, необычайную значимость и вездесущность, которыми обладает это достижение для членов5*, будь то для обывателей или профессиональных аналитиков обыденных деятельностей. Мы делаем это с расчетом предложить описание заключенных в практических действиях формальных структур, альтернативное тем описаниям, из которых складываются труды и достижения практического социологического мышления, где бы оно ни имело место — среди обывателей, разумеется, но прежде всего в нынешней профессиональной социологии и других социальных науках, причем во всех случаях в отсутствие серьезных конкурентов.
|
|