ПОИСК‑VI

Режиссер Голливуда Юджин Кузанни познакомился со Степановым три года назад во время фестиваля в Сан‑ Себастьяне. Он привез туда свою документальную ленту о Южном Вьетнаме; Степанов, только что вернувшийся от партизан Лаоса и Вьетнама, был членом жюри.

Картина Юджина ему понравилась: американец снимал точно и спокойно, без фокусов. Главная его ставка – монтаж. Он в чем‑ то шел по пути двух разных мастеров: Якобетти, его «Собачьей жизни», и Романа Кармена. Он соединял несовместимости: роды под бомбами «фантомов» и занятие в школе рок‑ танца; расстрел вьетнамского юноши и лекцию о дырах в космосе, которую читал завороженно слушавшим студентам косматый профессор с детскими глазами, излучавшими доброту; концерт партизанской самодеятельности и наркоманов Бэркли.

Как‑ то в баре «Иберия» – там собиралась вся киношная публика и зеваки, приходившие глазеть на знаменитостей, – Степанова познакомили с Кузанни.

– Не то обидно, что меня прокатят, – сказал Юджин, – в этом я не сомневаюсь; обидно то, что высшую награду дадут Эусебио, а он фашист, сволочь, он языком лижет простату их генералиссимусу.

– Вы имеете в виду фильм о Сантьяго де Компастелла? – спросил Степанов.

– Да. Хороший фильм, но обидно, что сделал его мерзавец, который раньше восславлял «Голубую дивизию».

– Не так уж фильм хорош для первой премии.

Юджин рассмеялся:

– Это личная точка зрения? Или мнение члена жюри?

– Тэйк ит изи, – хмыкнул Степанов.

...Назавтра, встретившись в кулуарах с коллегами, Степанов убедился, что Юджин был прав: дирекция фестиваля обрабатывала членов жюри – называли Эусебио как будущего лауреата; в газетах каждый день появлялись интервью с ним; наемные критики писали восторженные эссе.

Но Испания – страна особая; Степанов как‑ то пошутил в Тбилиси: «Ребята, вы, действительно, братья с басками, да и вообще с испанцами; и у них и у вас все решает хорошо произнесенный тост в большом застолье».

Степанов собрал знакомых газетчиков.

– Друзья, – сказал он, – я хлопочу не о русском, а об американце. Он, этот американец, беден, он сделал первую картину, он не член компартии, он просто честный парень. Я хочу, чтобы вы посмотрели его ленту и написали о ней правду.

Потом он встретился с директором фестиваля – вечером, в своем номере (испанцы прежде всего ценят престиж; если ты член жюри, тебе надо снять не номер, а апартамент, и холодильник надо забить не банками с пивом, а настоящим виски, джином и бутылками «росадо» из Наварры – это нравится иностранцам, потому что восславил Хемингуэй. Создав такого рода престижность, испанцы сами же попадают под ее магию – смешно, но это так). Выпив по глотку вина – испанцы самая непьющая нация в мире, – Степанов сказал:

– Дорогой друг, мой разговор будет носить сугубо доверительный характер...

– Я знаю, – ответил директор фестиваля. – Вы ставите на Кузанни; у меня есть свои люди в газетах, их информация доходит до меня незамедлительно. Вы не выиграете, сеньор Степаноф, Сан‑ Себастьян хочет быть святее папы Римского. Неловко, конечно, сравнивать Вашингтон с Ватиканом, но тем не менее. Наши люди не рискнут дать премию фильму хоть и американскому, но выступающему с антиамериканских позиций.

– Вы не правы, – сказал тогда Степанов. – Кузанни выступает с истинно американских позиций. Поверьте мне, через год‑ полтора ему дадут национальную премию Америки.

– В Америке нет национальных премий для хроникального кино, а Оскар они дают только художественным фильмам... И потом – я совершенно не убежден, что через год‑ два война во Вьетнаме кончится.

– Она кончится раньше, поверьте моему слову, я просидел у них полгода, я знаю, что говорю.

– Я хотел бы вам поверить, я ценю ваше мнение, мне бы хотелось всегда – и чем дальше, тем больше – дружить с вами, я имею в виду вас как представителя страны, не только как сеньора Степаноф, но не ставьте меня в трудное положение. Я не смогу вас поддержать, слишком много людей включено в работу: Эусебио получит золотую медаль, это вопрос решенный.

– Мне будет трудно готовить общественное мнение в Москве, – тихо сказал Степанов, закуривая, – во время нашего фестиваля, когда вы привезете туда свои картины. Когда испанец получит премию в Сан‑ Себастьяне – это одно дело, но когда его отметит Москва – совсем другое.

– Москва ничего не даст Эусебио, потому что он снимал картину о ветеранах «Голубой дивизии».

– Берланга участвовал в войне, он был солдатом «Голубой дивизии», а мы вознесли его «Палача».

Директор фестиваля вздохнул:

– Сеньор Степаноф, одно дело – участвовать в войне, другое дело – возносить ее средствами искусства. Хорошо, если я привезу три ленты молодых документалистов, вы гарантируете мне одну золотую и одну бронзовую медали?

Степанов отрицательно покачал головой:

– При всех наших недостатках я странностях, призы на фестивале мы все‑ таки даем, а не гарантируем...

Директор придвинулся к Степанову, поманил его к себе, шепнул на ухо:

– Я вам не верю...

Он поднялся, походил по апартаменту, снятому дирекцией для Степанова, заглянув в ванну, поинтересовался, сколько стоит номер, сам же себе ответил, что не менее пятидесяти долларов, потом вернулся на место и сказал:

– Я гарантирую вашему американцу поощрительную премию прессы...

– Мало.

– Вы с ума сошли! Мне это будет стоить крови! Думаете, легко уговорить бюрократов из министерства информации и туризма?! Я же должен буду найти ходы, а это не так‑ то просто!

– Поскольку Юджину следовало бы дать золото, но вы боитесь реакции Вашингтона, дайте ему серебро – это понятно хотя бы, – все поймут, отчего вы не поступили по справедливости. А если вы дадите ему поощрительную премию прессы, потом, не в Испании, конечно, поднимется шум: задавленная франкистской цензу...

– Тшш! – директор снова вскочил с кресла. – Сеньор Степаноф! Зачем же так... Генералиссимо – отец всех испанцев, и у нас нет никакого произвола цензуры.

– Понятно, понятно, – согласился Степанов, – я же говорю что станут писать газетчики за границей, и не у меня на Родине – те же французы начнут первыми, они симпатизируют вьетнамцам, потому что вовремя ушли оттуда...

...Словом, Юджину дали бронзовую награду, и это открыло ему путь в большое кино: американцы – так же престижны, как и испанцы, но для них самое главное – это признание за границей; как всякая великая нация, они плохо видят пророков в своем отечестве.

И с тех пор каждый раз, когда Степанов прилетал в Штаты, Юджин, если он был дома, в Сан‑ Франциско, бросал дела и мчался в Вашингтон – помогал Степанову пробивать визу (тому не очень‑ то разрешали посещать восточное побережье и юг), часто путешествовал с ним вместе, отдавал свою машину и ключи от холостяцкой квартиры в Гринвидж Вилледж.

Два раза Юджин посетил Россию; каждый знал позицию другого – Степанов был коммунистом, Юджин симпатизировал республиканцам; какие‑ то вещи они исключили из сферы споров, нет смысла, не переубедишь. Но они твердо верили, что друг на друга можно положиться абсолютно, особенно если дело касалось того, чтобы помочь сближению двух народов.

Вот именно ему, Юджину Кузанни, и послал телеграмму из Нагонии Дмитрий Степанов.

– Миссис Глэбб, доктор позволил мне поговорить с вами полчаса.

– О? Какой прогресс! Значит, я уже совершенно нормальна, теперь все в порядке, скоро меня вообще выпустят домой...

Женщина рассмеялась странным, горловым смехом, словно курица‑ несушка.

– Миссис Глэбб, я хотел бы поговорить с вами о Джоне...

– Он же и посадил меня сюда для того, чтобы я не наболтала лишнего лягавым из ФБР. Как вы проникли? Он ведь платит большие деньги врачам, чтобы те говорили всем, какой я псих, и не позволяли фэбээровцам меня трогать... – Женщина склонилась к Юджину. – Умоляю, хоть одну затяжку, а? Самую крохотную...

– Вы курите героин?

– Тише... Все, что угодно. Я во сне вижу эту затяжку... Сухую, длинную, обжигающую... Спасите меня, а?

– У меня нет... С собою нет, миссис Глэбб... Пока что нет... Понимаете? Пока что... Если вы расскажете мне то, что я хочу узнать, я, пожалуй, выручу вас.

– Обманете... Вас больше не пустят сюда. Раз в год мне разрешают болтать. Джон хочет знать, что я еще помню... Ко мне приходил один лягавый из ФБР и оставил понюшку, а после этого мне год ни с кем не разрешали видаться...

– Как его звали?

– А как вас зовут?

– Юджин Кузанни, режиссер.

Женщина снова засмеялась своим странным сухим смехом:

– В таком случае, я – Грета Гарбо. Хотя нет, та спокойно сдохла, считайте меня Мерилин Монро – так точнее.

– Вот моя водительская лицензия, миссис Глэбб.

– Ха! Тот мне показал точно такую же лицензию! Думаете, я ему поверила?

– Он вам сказал, откуда он?

– Нет. Просто Роберт Шор. Из ФБР, я же говорю вам. По‑ моему, даже сказал. Нет, правда, сказал, Роберт Шор из ФБР.

– Он вас спрашивал про тот скандал в Гонконге?

– Нет. Он спрашивал, как Пилар летала в Пекин и откуда у нее появился дипломатический паспорт. Они же не могут трясти дипломатов, несчастные лягаши, идут по следу и упираются лбом в зеленую фанеру: «дипломат». А потом он спрашивал, куда Джон вывез ее из Гонконга...

– Кто такая Пилар?

– Потаскуха. Грязная, вонючая потаскуха.

– Где она живет?

– Как – где? Там, где он. Он же всюду таскает ее за собою. Он подкладывает ее, а потом отмывает в ванне. Он подкладывал ее под несчастных мальчиков в Берлине, когда давал им деньги – через нее. А она вроде бы от Мао, революционерка. Она им говорила, в кого надо стрелять. А он называл ей своих друзей... Вернее, друзей моего отца... Папе надо было убрать кое‑ кого из старых бандитов, вот Джон и работал эти дела... Да вы мне не верьте, не пяльте глаза, я сумасшедшая... Мне можно все. Вы действительно принесете немного порошочка, а? Пилар всегда давала мне покурить, она вообще‑ то добрая...

– Она была первой, кто дал вам героин?

– Нет. Первым был Джон. Он не знал, какого качества идет товар, и предложил проверить... Другой‑ то должен был ударить по морде, а он мне в глаза смотрел, когда я затягивалась, близко‑ близко... Так мой брат смотрел в глаза кроликам, которым ампутировал лапы... Пилкой... Они пищали, знаете, как они пищали?! О, это надо послушать, как они пищали, эти красноглазые кролики... А папа говорил, что Зеппу нельзя мешать, папа говорил, что путь в науку всегда лежит через жестокость... А Зепп наплевал на науку и стал большим политиком, разве политика – наука? Политика – это когда без наркоза отпиливают лапы кроликам.

– Где он, ваш Зепп?

– Джон помог ему стать секретарем «новой немецкой партии», он теперь защищает интересы немцев, я же немка, мы все немцы, даже Глэбб наполовину немец, только он не любит, когда об этом ему напоминают, ведь, его родственник работал у Гитлера в Рейхсбанке, такой интеллигентный человек, такой тихий, он только и умел что считать – коронки из Аушвица, кольца из Дахау... – Женщина снова засмеялась. – Если хотите испугать Глэбба, спросите‑ ка его про здоровье дяди Зигфрида... Скажите ему, что вы тоже хотите вчинить иск Зигфриду Шанцу по поводу ваших родственников, сожженных в печках... Только потом берегите жизнь: таких вопросов Джон не прощает никому. Он мне не простил этого вопроса, поэтому я здесь...

– И вы обо всем рассказали Роберту Шору?

– Он дурак, этот Шор. Он как пишущая машинка – трещит, трещит и все время хочет меня запутать... Нет, он даже, по‑ моему, не знает, что на свете есть страна; которая называется Германия и в которой живут немцы. Когда я нашла в бумагах отца письма Джона и поняла, что мы из одной семьи, и спросила Глэбба об этом, тогда‑ то все и началось... До этого я была другим человеком... Я была в деле... Я знала кому, сколько и когда идет, я знала кого, где и когда шлепнут, я была большим человеком... Мне Дэйвид Хью, это был помощник Джона, его потом прогнали, сказал, что я стану новой Мата Хари...

– А где сейчас Хью?

– Не знаю. Кажется, в Мюнхене. Зачем он мне? Слушайте, а вы можете раздеться? На сколько времени вас ко мне пустили? Я очень люблю любовь...

Женщина поднялась, сбросила халатик, Юджин увидел синяки на плечах, сморщенную, пожелтевшую кожу.

– Сейчас нельзя, – сказал он, – сюда могут прийти, у нас мало времени.

– А мне долго не надо, ну пожалуйста... Дайте я посмотрю на вас, умоляю...

– Я приду завтра, ладно? Я приду к вам на два часа.

– Вас не пустят ко мне больше. Ко мне никого не пускают во второй раз...

– Ладно, наденьте халат, поговорим еще немного, а потом займемся любовью.

«У нее парализована воля, – подумал Юджин, наблюдая за тем, как Эмма послушно подняла халат и набросила на острые, желтые плечи. – Это всегда так – сначала героин, потом вот такой ужас... Зачем все это понадобилось Степанову? Ей же не поверят».

– А где сейчас дядя Зигфрид?

– Я молю бога, чтобы он умер, тогда мне хоть будет не так стыдно жить... – Она снова засмеялась. – Жить... Я ведь все‑ таки живу, разве нет? Я живу, – повторила она убежденно, – потому что я дышу, жру и хожу в сортир. Нет, это существование, а не жизнь. Это другое. Я жила, когда был Джон; когда он ушел, оставался порошок, а когда все это кончилось, тогда я стала есть, пить и ходить в сортир...

– А где брат Зепп? – чувствуя, что его монотонные вопросы раздражают женщину, продолжал Юджин – он не мог понять, как следует говорить с ней, потому что предположить ее ответ было невозможно. – Он тоже умер?

– О, нет! Зепп отправляет в Африку тех честных немцев, которые хотят защитить свободу, он выступает на границе, он собирает своих друзей в Мюнхене. Разве вы не знаете Зеппа Шанца?!

– Он действительно живет в Мюнхене?

– Вы что, считаете, я все выдумываю?! Вы – Шор! Вы – лягавая ищейка! Он тоже не верил мне! А я говорю правду!

Женщина кричала все громче. Дверь открылась, вошли двое в халатах, укоризненно посмотрели на Юджина, увели кричащую Эмму, и в ушах у него долго еще стоял ее отчаянный крик: «Вы что, думаете, я сумасшедшая?!»

...Степанов позвонил к газетчикам в Мюнхен: адрес «новой немецкой партии» Зеппа Шанца ему дали сразу же, не заглядывая в справочники...