💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Часть первая. В Сибирь попал я не сразу

В Сибирь попал я не сразу. В сороковом году отец продал последнюю часть Дома — другие его части незадолго перед этим уже были им быстро и по дешевке проданы; вот и отправлен куда-то багаж «малой скоростью»; вот и наш поезд застучал колесами, набирая ход, — и пока он не повернул на север, в окне еще несколько минут, розовея в закатном солнце над родными холмами, посылал мне свой прощальный привет далекий Чатырдаг — священная гора моего Детства, которое — я хорошо это понял — кончалось именно в эти минуты.

А лежал наш путь в неведомую дальнюю страну, Кокчетавскую область, проводить «производственные испытания» очередного изобретения отца — аппарата для сухой безводной добычи золота. Пункт назначения оказался, однако, не подходящим: золото там добывали не рассыпное — не из песков, что требовалось отцу, а рудное, то есть вкрапленное в каменные породы. Недолго думая, отец переадресовал багаж в Среднюю Азию, где, как следовало из короткой газетной заметки, прочитанной отцом в пути, открыто именно то, что подходило для его испытаний.

Такой я впервые увидел Сибирь из вагонного окна — унылой, безжизненной, неуютной...

Сибирь мы проезжали зимою. Непривычно странный пейзаж, много дней не уходящий из вагонных окон, угнетал и пугал меня: мертвенные безжизненные степи под снегами, неестественно ровные, как огромный стол, — а я ведь привык к тому, что все должно быть гористым, скалистым, хотя бы холмистым; монотонные безрадостные переселкиколки без единого листика; пугающе черные бревенчатые дома — вместо белокаменных, украшенных старинной лепниной, зданий родного Города... Потом пошли суровые, тоже пугающие, заснеженные сосновые боры...

Скорее бы, думал я, закончился этот неприютный край, скорее бы пересадка на среднеазиатский поезд; быть может, там, под Ташкентом, я найду что-нибудь похожее на мою милую родину; но Сибирь не кончалась, и плыли за промерзшими вагонными стеклами снежные холодные равнины, темные постройки, однообразные колкиперелески, где даже стволы деревьев тоже какие-то мертвеннобелые (в центре Симферополя, у собора, в свое время взорванного, стояла лишь единственная, тогда с трудом прижившаяся здесь, береза). Думал ли я, что именно эти неприютные места не только приютят нас в трудные военные годы, но станут близкими близкими, что природа эта на самом деле удивительно красива и богата, что цветущие поляны под белоствольными, ставшими мне родными, березами откроют мне множество тайн?

...Из-за этих переездов я после седьмого класса не учился целый год, но не бездельничал, а помогал отцу и жадно знакомился с природой и живностью Средней Азии на берегах реки Ангрен в селе Солдатском НижнеЧирчикского района Ташкентской области — наполовину корейском, наполовину узбекском. По прибрежным пескам косолапо шагали крутогорбые черепахи, в зарослях тростника шныряли непривычно длинноухие ежи; в заброшенных садах и виноградниках, отрезанных тогдашними властями от земельных участков колхозников как «излишки», я ловил огромных чешуйчатых существ размерами с мою руку — это были не змеи, а безногие ящерицы желтопузики; впрочем, в зарослях было немало и настоящих ядовитых змей.

А сколько живности водилось у журчащих веселых арыков, в прозрачных струях которых искрилосьпереливалось весеннее солнце!

Две среднеазиатских бронзовки: Маргиниколлис и Цинтелла.

Насекомых тут водилось не меньше, чем в Крыму, но они были, разумеется, совсем другими — и бронзовки, и жужелицы, и бабочки. Нередки были и громадные, с мою ладонь, скорпионы со зловещим ядовитым хвостом, угрожающе загнутым вверх (крымские же скорпиончики — маленькие, бледные и почти неядовитые). Стену нашей комнаты, снятой у хозяина корейца, наискосок пересекал желтый, слегка шевелящийся шнурок — это муравьи из рода Феидоле шли узкой колонной из своего подземного гнезда куда-то на крышу, толсто покрытую тростником, а идущие обратно несли добычу — яйца или личинки одиночных пчел, или же их мед, от которого брюшко «несуна» становилось заметно толще. Самым же удивительным было то, что по бокам колонны рабочих муравьев почти на равном расстоянии шли их охранникисолдаты с неимоверно огромной, почти квадратной головой и массивными жвалами. Ни один из муравьев не свернул с пути хотя бы проведать, нет ли какой поживы в комнате, — они жили в другом, своем мире, надежно огражденном от всего остального шеренгами боевого сопровождения.

А по ту сторону стены, у застрех тростниковой крыши, весь день шла разнообразная и неутомимая работа: небольшие изящные осыодинеры носили в отверстия тростинок парализованных ими гусениц на прокорм своим личинкам; пчелкилисторезы доставляли сюда, тоже в тростинки соответствующего диаметра, зеленые «стеноблоки», пчелыантидии — комочки пуха для ячеек, пчелкиосмии — порции глины для тех же целей; тут же вились различные «кукушки» мира насекомых, ожидающие удачный момент, чтобы в отсутствие хозяина подсунуть яичко в ту или иную ячейку. Это были и осыблестянки, сверкающие всеми цветами радуги, и паразитические пчелы нескольких видов, и тощие, странного облика, наездникигастерупции с длиннейшим хвостомяйцекладом. А на чердаке устроили обширные гнезда общественные осыполисты, и гнезда эти, отличавшиеся тем, что имели лишь однослойный сот с открытыми ячейками, обращенными вниз, сильно напоминали корзинки подсолнуха с вылущенными семечками. Ну и, конечно же, огромное количество насекомых слеталось на свет керосиновой лампы, которую я вечерами ставил в комнате поближе к оконному стеклу.

Тростниковая крыша натолкнула меня впоследствии, уже в Сибири, на мысль: делать подобные «квартиры» на лесных лужайках. И вот результат: на корм своим детям оса Пемфредон заготавливает тлей, осы Одинеры — личинок различных жуков и бабочек.

И пришел к убеждению: где-то посредине школьного десятилетнего курса, «для познания всякого рода мест», как говаривал гоголевский герой, для работы, для «переключения» — вовсе не грех устраивать годичный перерыв. После чего наваливаешься на школьные науки с большою и искренней охотой.

Тем более, что у меня еще раньше был сэкономлен как раз один год: в Симферополе в первом классе проучился я всего лишь день, а на другой оказался во втором. Потому что, во-первых, меня, стеснительного тихоню, посадили на одну парту с девчонкой, у которой были рыжие косички; во-вторых, дружок по улице Колька учился во втором; в-третьих, показалось, что все «первоклассное» я вроде бы уже знаю. И закатил дома истерику: либо во второй к Кольке, либо брошусь с петровских скал... Ультиматум этот был вполне, помнится, серьезен, ибо мать тут же побежала к завучу, и «для успокоения» меня на пару дней пустили во второй класс, где я не только остался, но сделался ударником, а в последующие годы, вплоть до девятого — отличником...

Оса блестянка. Передать сказочносияющий блеск многих насекомых, изображенных мною на этюдах, слайды и типографские краски бессильны...

Но вернемся ненадолго на песчаные берега Ангрена. Золотом здесь и не пахло, зато орудовала целая мафия, «продукцию», которой мы распознали очень просто: под микроскопом оказалось, что «россыпное» золото, сдаваемое жуликами — не что иное, как опилки от банковских слитков, слегка приплюснутые молотком на наковальне. Пригрозили немедленной расправой, и пришлось срочно уносить ноги из солнечного Узбекистана... Впоследствии отец получил ответ на свою жалобу от узбекистанского прокурора: «Злоупотреблений не обнаружено».

Перед возвратом в Крым, чему я был несказанно рад, отец завез нас ненадолго в городок Исилькуль Омской области, где жил его брат, гармонных дел мастер — малость передохнуть да и вернуться в Симферополь, чтобы на оставшиеся деньги купить хоть небольшой домишко.

Влюбляться в Сибирь я, помнится, начал со степных величавых закатов. Одна из первых попыток изобразить такой закат масляными красками. На этюд Природа отводит от силы три четыре минуты...

Не прошло и недели, как по радио: война... Родители в сберкассу — получить деньги, ан нет: вот вам двести рублей (нынешние двадцать), за следующей «получкой» придете через месяц. А через месяц на исилькульском базаре стакан махоркисамосада стоил как раз двести рублей... Так мы и стали сибиряками, на многие многие годы, а точнее — «на всю оставшуюся жизнь».

Подросший, «обкатанный», повзрослевший, я поступил здесь в восьмой класс, быстро обрел друзей. Часть их жива, другие — сложили головы на полях сражений. Подходил уже и мой год — двадцать седьмой (восемнадцать лет), но через несколько месяцев после окончания школы, когда я уже работал энтомологом в малярийной станции, — пришла долгожданная Победа.

Наездник серповка заражает гусеницу.

А друзей тех давних лет я не забываю. Шлем друг другу весточки, перезваниваемся, а то и специально съезжаемся на родной сибирской земле с лучшим школьным другом Костей Бугаевым, ныне полковником в отставке: выбираемся на природу и где-нибудь за лесом совершаем маленькое преступление — крохотный прекрохотный, с ладонь, костерочек, чтоб он ничего тут не испортил; вдыхаем его дым и вспоминаем, вспоминаем, переносясь в те далекие годы голодной, холодной и тревожной, но все равно незабываемо романтической Юности, прошедшей у нас в этих священных краях.

К моим энтомологическим пристрастиям школьные товарищи относились с юмором, хоть и вполне добродушным; и в поле — если насчет насекомых — я ходил один. Один — в царстве Насекомых; это трудно, а может, и невозможно высказать словами; разве что написать большую такую картину, но времени на это у меня уже нет. Да что там в лесу и на полянах- в те поры дворишки, в которых мы квартировали, сменив множество хозяев и исилькульских улиц, давали обильную пищу глазам, душе и уму: на подсолнухах, укропах, яблонях и прочих садово-огородных растениях кишмя кишели любители нектара: наездники — от огромных до крохотных, почти микроскопических, мухитахины, разные пчелы, шмели, осы и прочая живность, полезнейшая для исилькульцев тем, что одни опыляли цветущие растения, другие уничтожали вредителей, третьи — одновременно делали и то и другое, четвертые — улучшали почву... Забегая вперед, скажу, что сейчас картина там резко изменилась: в черте города опылители и энтомофаги (Энтомофаги уничтожают вредителей сельскохозяйственных растений, опылители — обеспечивают высокий урожай семян, перенося пыльцу с цветка на цветок.) практически исчезли, да и как им уцелеть, когда в погоне за урожаем, большая часть которого шла на исилькульский и омский рынки, хозяйки, уверовав в усиленно рекламируемое «могущество» химии, в 50-80е годы щедро заливали грядки химическими удобрениями, а сами растения опыляли дустом (ДДТ), опрыскивали другими гадкими ядами для «борьбы с вредителями»...

Наездничек Трихограмма заражает яйца листоеда.

Через станцию Исилькуль гнали с фронта на восток — на переплавку — битую немецкую (да и нашу) технику. И хоть состав охранялся парой часовых, проникнуть на платформу с искореженными горелыми танками, автомашинами, орудиями не составляло труда. Правда, самое ценное было уже снято такими же, как мы, пацанами в более западных краях, тем не менее, что-нибудь перепадало и нам. Меня интересовали «останки» оптики — артиллерийские прицелы и тому подобное. Основательно поработав отверткой и ключами, я иногда добивался отделения нужного мне узла, в котором попадались и целые, небитые линзы. В результате накопил изрядный сундучок «импортной» и прочей оптики, и у меня появились «новые» самодельные ручные и штативные лупы, два, самодельных же, микроскопа, а позже, когда увлекся небом, стократный телескопрефрактор и целая серия других астрономических приборов собственной конструкции и изготовления.

Нелегкой была тогдашняя жизнь даже в таком глубоком тылу, как Сибирь. Безнадежно подешевевшие деньги практически утратили смысл, зато выручала картошка, благодаря которой здесь никто не умер с голоду, владельцы же коров были сыты не только сами, продавали на базаре и мороженое молоко в виде большущих белых холодных линз, и варенец с толстой поджаристой коркой. Перепадало и нам: отец, устроившийся механиком по швейным машинам в промартель, в свободное время ремонтировал хозяевам сепараторы, расчет шел натурой — молоком и картошкой. Долгое время мы с ним делали на продажу швейные иголки, для чего отцу пришлось разработать и изготовить целую полуавтоматическую «линию». Что только нам не приходилось «выпускать»! Это и деревянные гребни для волос, и деревянные же гвозди для сапожников, и специальные ножи для резки картофеля, поступавшего в сушилку (сушеная картошка шла на фронт), и колесики для зажигалок, и железные трубы для печек и самоваров, не говоря уж о «текучке» — ремонте замков, ведер, патефонов, кастрюль...

Уголок нашей с отцом механической мастерской. Став биологом, художником, писателем, педагогом, я теперь очень тоскую по работе «с железками».

Забота о хлебе насущном не очень-то совмещалась со школой и тем более — энтомологией, потому в десятом классе у меня замелькали и четверки, и даже троечки — но иначе не получалось.

А в 44ом, не вынеся тягот и переживаний за сына, который вот-вот должен быть отправлен на фронт, неожиданно умерла мать, всего лишь 56 лет ей было — кровоизлияние в мозг...

И вот тут еще неожиданно увлекся астрономией; о том, как это началось и что это мне дало, я рассказал в книге «Мой удивительный мир»; занятия астрономией на всю жизнь приучили меня к точности, строгости, честности наблюдений, широкому видению Мира, удивительному во всех своих проявлениях, — от микроскопических таинственных тихоходок до сверхгигантских галактик. Первые опубликованные в печати научные мои труды были помещены не в биологических, а в астрономических журналах...

Но энтомологии — науке своего уже далекого детства — я, в общем-то, не изменил; тем более, что на цветущих опушках и полянах близ Исилькуля сплошь и рядом встречались мои давние друзья — те же виды, что обитали в Крыму и Средней Азии: бабочки репейницы, махаоны, подалирии, желтушки, золотистые бронзовки, песчаные и дорожные осы и многие другие. Но не менее интересными были и здешние шестиногие аборигены, которых я на юге не встречал. Об исилькульских насекомых тех лет мог бы, наверное, рассказывать бесконечно. Упомяну лишь некоторых.

Уютная поляна в одном из дальних колков; на душистых белых соцветиях таволгилабазника сверкают бронзовки, демонстрируют свои яркополосатые, как у шмелей и ос, наряды коротышивосковики с длинными цепкими ногами, продолговатые усачистрангалии; из трав доносятся стрекоты кобылок и длинные звонкие трели кузнечиков. И почти каждый день, кроме этих насекомьих песен, кроме жужжания и шелеста больших и малых крыльев, откуда-то слышится тончайший не то писк, не то звон настолько высокого тона, что он близок к ультразвуку.

Увлекшись в юности еще Небом, специализировался на наблюдениях метеоров. Одна из звездных карт с нанесенными на нее траекториями метеоров.

Кто это пищит? И где? Я перехожу на другое место, прислушиваюсь: звучит так же, но опять непонятно — то ли вон там, в кустах, то ли прямо, где тропинка, то ли где-то правее, в цветущих травах вполне явственный звук, но не поймешь откуда. Такого ведь не может быть!

Перехожу несколько левее. Вроде бы писк стал чуть внятнее — но, увы, тут же смолк. Стою не шевелясь минуту, другую, пятую... «Ультразвук» включается снова, но теперь с другой стороны, значительно правее... Быстро делаю туда, к кусту, несколько шагов, но ничего не меняется, невидимый источник звука опять сместился, не поймешь в какую сторону...

И так — почти все лето. Да не одно лето, а несколько. И не только на этой поляне раздавался странный пискзвон — в иные годы слышался он во многих колках и рощах.

Но все-таки разгадка пришла. Так же вот звенело на одной из летних обильно цветущих опушек, а потом вдруг перестало звенеть, и с ближней березы слетело крупное насекомое с прозрачными широкими крыльями и широким туловищем, очень смахивающее на больших трескучих крымских цикад.

Цикады — в Сибири! Да не может такого быть: ведь певчие цикады — в основном жители тропиков, лишь несколько их видов обитает в Крыму, на Кавказе, и только немногим из них, что помельче, удалось прижиться севернее — до центральной зоны Европейской части страны. Но уж никак не в Сибири.

И сколько радости и волнения я испытал, когда виновница сверхтонких песен оказалась у меня в сачке! Да, это была представительница настоящих певчих цикад, почти точная копия крымской, только вдвое меньше: стеклянно прозрачные крылья с толстыми жилками, расположенными так, что из продолговатых ячеек образовался красивейший кружеворитмичный узор, и этот рисунок был каким-то удивительно законченным, как бы обозначавшим творчество неких высших, неведомых нам, людям, нженернохудожественных сил.

Обитатели лесных лужаек усач Странгалия и кузнечик Теттигония.

А на брюшке снизу были две пластины, под которыми виднелись щели. Это — звуковой аппарат цикад, совершенно не похожий ни на «смычки» кобылок, когда насекомое трет шершавой ногою о край крыла, ни на музыкальные аппараты кузнечиков и сверчков, у которых на одном крыле мелкозубчатая выпуклая жилка, а на другом — круглая рамка с туго натянутой пленкой — при трении жилки о край рамки получается громкий стрекот.

Природа наделила цикад очень своеобразным звучащим устройством, скрытым под широкими крышечками, что в основании брюшка самцов, — самки цикад абсолютно молчаливы. Две сильных толстых мышцы, отходящих вверх от середины грудки, прикреплены к особым, очень гибким и упругим мембранамцимбалам, работающим по принципу вдавливаемого дна консервной жестянки, но с большой частотой. Звук усиливается парой огромных воздушных мешков, настолько заполняющих брюшко цикады, что пищеварительные и все прочие органы, тощие и плоские, плотно прижаты к верхней и нижней стенкам (а я то думал в детстве: отчего эти здоровенные, явно не голодные насекомые, такие легкие?). Звуки тропических цикад столь громки, что Дарвин слышал их с «Бигля» за четверть мили до берегов Южной Америки.

Насколько громки звуки южных цикад — настолько цикады «тугоухи» сами. Во всяком случае, Фабр под деревом с цикадами палил из натуральной пушки — на певуний, точнее, скрипуний, это нисколько не действовало.

Особенно громко звучали цикады вот в таких уголках Крыма. Этюд написан с натуры толстыми мазками — иногда это очень соответствует состоянию природы.

Обнаруженные мною на бескрайних сибирских равнинах певчие цикады, как оказалось, принадлежали к виду Цикадетта монтана, что означает «горная» — название, видите, оказалось совсем неудачным. Звуковой аппарат ее был в целом таким же, как у крымской родственницы; высокий же тон зависел несомненно от скорости сокращения мышц, а стало быть, частоты посылаемых к ним нервных импульсов — 20-40 тысяч раз в секунду, то есть 20-40 килогерц, что совершенно не укладывается в моем сознании: столько импульсов и сокращений в секунду у живого существа! МастерицаПрирода, однако, способна и на такое... А «плавающий писк» не дает обнаружить направление на насекомое, наверное потому, что слишком высок по тону, близкому к ультразвуку, к которому наши уши не очень-то приспособлены. Для чего же вообще звуки цикадам — пока что для ученых тайна...

Видел я однажды, как самочка сибирской цикады откладывала яйца в стебель какого-то водного растения, произведя надпил острым твердым яйцекладом сантиметрах в тридцати над водою. Дело было у придорожного кювета с крутым склоном, и я, чтобы получше разглядеть происходящее, достал лупу, нагнулся, и... съехал в воду, спугнув насекомое, и так помял растения, что стебель с яичками не нашел. Поэтому поручиться за полную достоверность того наблюдения не могу.

Личинки певчих цикад помногу лет живут глубоко под землей, посасывая острым хоботком корни растений; затем превращаются в нимф — кургузые странные создания с мощными «зубастыми» передними ногами, приспособленными для копания. Нимфа выбирается из подземелья наружу, замирает, шкурка ее лопается, и из нее выползает взрослая крылатая цикада. После в окрестностях Исилькуля я не раз находил на травинках эти странные опустевшие «скафандры» таинственных жителей подземелий, превратившихся в тонкоголосых неуловимых музыкантов.

Звуковой аппарат цикады. Рисунок предельно упрощен.

К западу от Исилькуля — за кладбищем, пустырями и болотцами (сейчас все это — сплошные улицы) начинались посадки и рощи плодопитомника — чудесного в прошлом уголка природы, меж колками, лугами и болотцами которого давным-давно, еще до революции, очень мудро, заботливо и естественно люди вписали и яблоневые сады, и аллеи лиственниц, елей, дубков, и рощи сосен, кедров, и посадки вишен, слив, груш и других диковинных, совершенно «нездешних» деревьев и кустарников.

Я застал Питомник — так тогда его называли — зеленым, цветущим, чистым, полным жизни, замечательным парком — излюбленным местом игр ребятни и отдыха взрослых. Именно здесь в начале сороковых у меня произошли интереснейшие встречи с насекомыми юго-запада Омской области, а затем, спустя много лет, познавали природу мои дети — Сережа и Оля. Позже, когда я организовал в Исилькуле детскую художественную школу, именно тут мы проводили летнюю практику — писали этюды с чудесных уголков Питомника.

Теперь это место, святое для тех исилькульцев, которые по настоящему, искренно любят и ценят Природу, поругано: Питомник запущен, загажен, перепахан; деревья гибнут целыми рощами, а с востока на сады, поля, колки уже наступили городские улицы и шагают дальше, да не просто так, а высылая вперед, то есть внутрь рощ и делянок, свой непременный авангард — гадкие кучи свалок. Забегая вперед, скажу, что, будучи не в силах равнодушно смотреть даже издалека — из Новосибирска, где сейчас живу, — на этот вандализм, я добился таки, чтобы местные власти вынесли решение об охране нескольких оставшихся там клочковлоскутков некогда пышной и разнообразной Природы, о преобразовании всего Питомника в Памятник Природы с попыткой полного ее восстановления...

Цикада Монтана живет в Сибири.

А тогда, в сороковые годы, все тут было экологично и живо, даже в той части Питомника, которая примыкает почти вплотную к железной дороге — Транссибирской магистрали.

На ягодных полянах этой южной части Питомника, прогретой солнцем, кипела своя, особенная жизнь. На шапкахзонтиках борщевиков и снытей, каждый цветочек которых блестел золотистопрозрачной капелькой нектара, кормились цветочные мухи, юркие жучкигорбатки, густосиние травяные усачи, яркие нарядные жуки пестряки.

Над кустами жимолости и яблонидичка на фоне синего неба величественно проплывали большие белые бабочки с длинными хвостами на задних крыльях — парусникиподалирии. Там же реяли стрекозы, с громким шелестом пикировавшие на добычу, замеченную ими в воздухе. А рядом с куртинками дикого лука, увенчанного круглыми бледнолиловыми соцветиями, на сухих стеблях злакаполевицы росли какие-то не то грибы, не то ягоды — шишковатые шарики размером с крупное яблочкоранетку, но глинистоземлистого цвета.

В Крыму мне доводилось видеть, как самка большой красной цикады Тибицина одновременно вонзала в ветку и яйцеклад, и сосущий хоботок.

Я нагнулся и увидел, что шарики действительно глиняные и явно сработанные каким-то насекомым, что подтвердилось вскрытием одного из них. Это был домик маленькой осыэвмена, начиненный неподвижными, но живыми гусеничками; часть их была съедена находившейся тут же беловатой личинкой эвмена.

Внутренность эвменьей комнатки ровно и гладко отделана — в отличие от наружной поверхности, сработанной как бы небрежно, нашлепками и наплывами, конечно же, для того, чтобы домик был менее заметен в этой сухой траве.

На «Эвменьей Опушке» мне довелось видеть и некоторые этапы постройки гнезд — как изящная тонкотелая оса налепляла глину на сухой стебель и получалась сначала вогнутая чашечка, затем становившаяся полым шариком; как затем у этого круглого домика появлялась «дверь» в виде оттянутого, только вбок, горлышка кувшина.

Золотая осень в Питомнике. В 2002 году ему исполнится ровно 100 лет. К этому юбилею я уже заготовил для Исилькуля мемориальную доску.

А затем шло «снабжение» домика гусеничками бабочек, не то листоверток, не то пядениц. Оса носила их откуда-то, обхватив вдоль, как палочку: меткие удары жала делали добычу неподвижной и упруго выпрямившейся. Оса вставляла живую «палочку» во вход, ненадолго скрывалась в хатке и летела вновь на охоту. Но ни разу, как я ни старался, ни тогда, ни после, мне не посчастливилось видеть саму охоту. Думаю, если это снять на кино, получились бы захватывающие кадры, и вот почему я уверен в этом. Я наловчился еще с детства брать пальцами любых пчел, шмелей, ос так, что они не могут меня ужалить: либо за крылья, либо за спинку, так что жало или не достает до пальцев, или скользит по ногтю. Но эвмены, несмотря на свой малый размер, жалили меня из любого положения: их тонкая сильно удлиненная талия — стебелек брюшка — специально служит для того, чтобы, несмотря на все увертки и сопротивление добываемой гусеницы, обвить ее чрезвычайно подвижным брюшком и нанести роковой укол точнехонько в нужное место; других таких «извивающихся» насекомых охотников, кроме эвменов, я не знаю.

На «макропортрете», что здесь помещен, я изобразил осуэвмена, завидевшую добычу (она — «за кадром»): оса зависла в воздухе и изготовилась к поражению жертвы.

Еще одна любопытная деталь, тоже, наверное, чем-то помогающая охоте: летящий эвмен не жужжит вовсе. Как это у него получается — ума не приложу: крылья такие же, как у других складча-токрылых ос (в покое складываются вдоль пополам), а звука — никакого. Я подслу-шивал это у эвменьих гнезд специально - и прилетающая с грузом оса, и вылетающая на охоту или за глиной были безмолвны.

Оса эвмен изготовилась в полете для нападения на гусеницу.

Закончив снабжение комнатки добычей, эвмен подвешивает к потолку на тонкой паутинке яйцо, чтоб его не повредили начавшие шевелиться после парализации гусеницы. И тщательно замуровывает глиной дверь.

В шестидесятых годах на этом же месте я нашел всего лишь одно эвменье гнездышко. К огорчению, внутри находился кокон «кукушки» — какого-то наездника.

Теперь же Эвменьей Опушки нет совсем — все истоптано, изрыто, замусорено; неухоженная березовая роща полностью погибла от буйно разросшейся, но чужой для природы здешних мест караганы, или, как ее иначе зовут, желтой акации: выделяя в почву и лесную подстилку фитонциды — вещества для собственной защиты — она, разрастаясь, губит всю ближнюю растительность (кстати, по этой же причине погиб городской сад в центре Исилькуля).

Парусник Подалирий. В Питомнике этот вид уже полностью вымер.

И голые обломанные скелеты погибших берез Питомника теперь мертво и неестественно белеют на фоне пока еще синего исилькульского неба: эту грустную картину видно даже из окна проходящего поезда. Ходить же здесь небезопасно, особенно в ветреную погоду: можно «схлопотать» по голове или спине очередным отломком толстенной мертвой ветки...

1994 год: новое руководство этого хозяйства, вняв моим предложениям, начало корчевку всех «иноземных» кустарников и деревьев, сделавшихся тут сорными, в том числе караганы и американского клена; меня же назначило научным консультантом по экологическому дизайну и охране природы.

Глава III «Дороги»