Ф. Е. Василюк

/Василюк Ф.Е. Методологический анализ в психологии. М., Смысл, 2003, с.177-196/.

Камень, который отвергли

строители, соделался главою угла

(Пс117: 22)

Практическая психология и психологическая практика

Отечественная психология так резко изменилась за последнее десятилетие[8], что кажется принадлежащей к другому «биологическому» виду, чем психология образ­ца 1980 года.

Происходящие «мутации» заметны даже в сонной ат­мосфере официальной академической психологии, а уж в стихии социальной жизни от них просто рябит в глазах: появился массовый рынок психологических услуг — ин­дивидуальное консультирование и психотерапия, детская и семейная терапия, развитие памяти и воображения, тренинга сензитивности и коммуникативных навыков, психологическая подготовка менеджеров и депутатов и прочее, и прочее.

Но в чем, спросят, такая уж принципиальная новиз­на? Разве это не простое расширение давно существующей прикладной, практической психологии? В том-то и дело, что у нас была именно и только прикладная, прак­тическая психология (то есть приложения психологии к различным социальным сферам, по имени этих сфер и получавшие свои названия — педагогическая, медицин­ская, спортивная, инженерная и т.д.), но не было психо­логической практики (то есть особой социальной сферы психологических услуг). Будь, например, здравоохранение таким, какой еще совсем недавно была психология, у нас было бы несколько медицинских академических инсти­тутов и факультетов, сотни медицинских кафедр в вузах, различные исследовательские отрасли — от молекулярной до космической медицины и на всю страну —... ни поли­клиники, ни больницы, а лишь десяток подпольно прак­тикующих фельдшеров-самоучек.

Множащиеся сейчас психологические службы — это не просто еще одна ветвь практической психологии, наряду с названными. В них и через них отечественная психология наконец-то становится самостоятельной практической дисциплиной. Это историческое для судьбы нашей психоло­гии событие. В 1920-х годах, когда психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой — про­мышленной, воспитательной, политической, военной, — Л. С. Выготский увидел в этом факте источник такого зна­чительного обновления психологической науки, что пси­холог, по его словам, мог бы сложить гимн новой практической психологии. Но если это было справедливо для практической психологии, то есть для включения пси­хологии в существующие виды социальной практики, то это трижды справедливо для произошедшего на наших гла­зах рождения собственно психологической практики. Значе­ние психологической практики для психологии трудно переоценить. Психологические службы не просто «важны» для психологии, она обретает в них свое тело, не больше и не меньше. Психологические службы для психологии — то же, что школа для педагогики, церковь для религии, клиника для медицины. Психологическая практика — ис­точник и венец психологии, альфа и омега, с нее должно начинаться и ею завершаться (хотя бы по тенденции, если не фактически) любое психологическое исследование.

В чем же отличие психологической практики от практи­ческой психологии? В том, прежде всего, что первая — «своя» для психологии практика, а вторая — «чужая», точ­нее — участие в «чужой» практике. Различие кардинальное. Цели деятельности психолога, подвизающегося в «чужой» социальной сфере, диктуются ценностями и задачами этой сферы. Это во-первых. Во-вторых, главное практическое воздействие на «объект» (будь то личность, семья, коллек­тив) оказывает не психолог, а врач, педагог или другой специалист. Если же психолог и вовлечен в непосредствен­ную практическую работу, то лишь как вспомогательный персонал, как своего рода «орган» главного субъекта дан­ной практики, и действует он, естественно, лишь постоль­ку, поскольку ему определены задачи и делегированы полномочия, то есть действует не от лица психологии, а от лица медицины, педагогики и пр. В-третьих, критерии оценки результатов деятельности психолога определяются ценностями данной социальной сферы, а они могут по­рой входить в противоречие с ценностями, которым хоте­ла бы служить психология. Понятно, что и ответственность за конечные результаты несет не психолог, а другой спе­циалист. Одним словом, практический психолог обслужи­вает не нуждающегося в психологической помощи человека, а деятельность другого профессионала[9]. При всей значимости практической психологии, нужно признать, что в ней психолог оказывается отчужденным от живой сердцевины практики, и это ведет к его отчуждениюот собственно психологического мышления.

Не вспомнить ли здесь одну из главных аксиом марк­сизма: «Бытие определяет сознание»? Реальное бытие прак­тического психолога в сфере той или другой практической деятельности определяет его профессиональное сознание, вынуждает мыслить так, как этого требуют задачи, цели и традиции этой сферы: образуется мощная тенденция к ут­рате специфики психологического мышления. Эта тенден­ция хоть и не всесильна, но неуклонна и неизбежна: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Например, патопсихолог лишается в области психиатрии одной из важнейших прерогатив полноценного научного исследо­вания — самостоятельности в выделении из реальности предметов изучения. Он вынужден довольствоваться лишь психологическим исследованием и оправданием психиат­рического расчленения реальности, которое диктуется медицинской практикой. Лишенный, таким образом, в психиатрии «эфферентного поля», он лишается и катего­риальной специфики своего восприятия

С появлением самостоятельных психологических служб, собственно психологической практики принципиально меняется социальная позиция психолога. Он сам формирует цели и ценности своей профессиональной деятельности, сам осуществляет необходимые воздействия на обратив­шегося за помощью человека, сам несет ответственность за результаты своей работы. И это резко изменяет и его отношение к людям, которых он обслуживает, и его от­ношение к самому себе и участвующим в работе специа­листам другого профиля, и, главное, сам стиль и тип его профессионального видения реальности.

Психологическая теория и практика

Формирующееся в связи с появлением психологической практики новое положение психологии в общественной жизни создает новую ситуацию внутри самой психологии. Главный параметр оценки этой ситуации — отношения между психологической наукой и практикой.

Пока психология не начала оформляться в отдельную социально-практическую сферу такого же типа, как педа­гогика или медицина, пока не имела внутри своего соста­ва и собственную практику, и науку, а совпадала с одной лишь наукой, она знала только «чужую» практику, имела дело только с практикой, принадлежащей другим сферам.

Психологию и практику разделяла тогда граница, — при­чем позволяющая движение лишь в одну сторону — от психологии к практике. Отношения между ними определя­лись принципом внедрения. Для психологии это всегда были «внешнеполитические» отношения, ибо, даже включив­шись во внутреннюю жизнь той или другой практики, войдя в самые ее недра, психология не становилась сродственным ей ингредиентом, то есть не становилась практикой, а оставалась все-таки наукой. Так существует посольство в чужом государстве, сохраняющее всегда статус частички «своей» территории. Поэтому патопсихолог, специалист по педагогической или инженерной психологии, даже став совсем «своим» в больнице, школе и на заводе, все-таки неизбежно чувствовал себя «своим среди чужих». Самое непосредственное участие психолога и психологии в реше­нии разных практических задач не меняло принципиально положения границы: практика всегда оставалась для пси­хологии чем-то внешним, говоря словами Л С. Выготско­го, «выводом, приложением, вообще выходом за пределы науки, операцией занаучной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной» (Вы­готский, 1982, с 387).

В новой ситуации в связи с рождением собственно пси­хологической практики привычный лозунг о внедрении психологии в практику должен быть перевернут: наобо­рот, практику надо внедрять в психологию. Отношения между наукой и практикой должны стать для психологии «внутриполитическими», практика должна войти внутрь психологии, причем войти как главный философский принцип всей психологии. Камень, который отвергли строители, должен стать во главу угла. При всей важно­сти для психологии участия в различных видах социаль­ной практики, нужно отчетливо осознавать, что только своя психологическая практика может стать краеуголь­ным камнем психологии. Это принципиальное уточне­ние мы должны сейчас сделать к прогнозу Л.С. Выготского, который рассчитывал, что столкновение с военной, промышленной, воспитательной практикой оздоровит нашу науку.

В гуще психологической практики впервые возникает настоящая жизненная, то есть вытекающая не из одной лишь любознательности, потребность в психологической теории. Впервые потому, что от «чужой» практики всегда исходил запрос не на теорию, а на конкретные реко­мендации и оценки, ее представителями теория воспри­нимается как необязательная, досадная нагрузка к мето­дикам.

Психологической же практике теория нужна как воз­дух. Но обращаясь к существующим психологическим кон­цепциям личности, деятельности, коллектива и т.д., психолог-практик не находит в них ответа на главные свои вопросы: «Зачем» — в чем смысл, предельные цели и цен­ности психологического консультирования, тренинга и пр.?; «Что» именно он может и должен делать, какова зона его профессиональной компетенции?; «Как» дости­гать нужных результатов?; «Почему» те или иные действия приводят именно к такому результату, каковы внутрен­ние механизмы, срабатывающие при этом? Словом, пси­холог-практик ждет от теории не объяснения каких-то внешних для практики сущностей, а руководства к дей­ствию и средств научного понимания своих действий. Но кроме того, и это самое важное, психологическая прак­тика нуждается в такой теории, у которой можно не только что-то взять, но которой можно отдать. Практическая работа порождает живой богатейший материал, и, не имея подходящих теоретических средств для ассимиляции это­го материала, психолог чувствует себя как сказочный ге­рой, которому позволено унести столько золота, сколько он сможет, а у него нет под рукой даже захудалого мешка. Это последнее требование: возможность отдавать, вкла­дывать в теорию свой капитал радикально отличает «свою» психологическую практику от «чужих» в их отношении к психологической теории.

Вполне очевидно, что теория, созревшая в академи­ческой исследовательской плоскости, в отрыве от психо­логической практики, не способна удовлетворить эти требования.

Таким образом, психологическая практика не может продуктивно развиваться без теории, и в то же время она не может рассчитывать на академическую теорию. Ей нуж­на особого типа теория, назовем ее психотехнической.

Мы используем этот термин в том особом методологи­ческом смысле, который ему придавал Л.С. Выготский (1982) и который закреплен и развит в книге А.А. Пузырея (1986). «Несмотря на то, что она не раз себя компроме­тировала, — писал Л. С. Выготский о современной ему психотехнике, — что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологичес­кое значение огромно. Принцип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла» (Выготский, 1982, с. 388). Но что это за странный камень, спросим себя, претендующий быть краеугольным и в то же время не монолитный, состоящий из двух частей, философии и практики? И о какой философии идет речь?

Л. С. Выготский соглашается с Л. Бинсвангером, что ре­шения главных вопросов психологии мы не можем ждать от логики, гносеологии или метафизики, то есть основных частей философии. Значит, не обычная философия имеется в виду, когда говорится о краеугольном камне. Какая же? «Философия практики», — формулирует Л.С. Выготский. А что такое «философия практики» применительно к психологии? Это «методология психотехники», — отве­чает он. Итак, выстраивается синонимический ряд: фи­лософия и практика = философия практики = методология психотехники = психотехника («в одном слове») (там же, с. 388-389).

Зная мышление Л.С. Выготского, его метод выделения «единиц» анализа, можно не сомневаться, что «психо­техника» для него как методологический принцип есть «единица», объединяющая в себя философию и практи­ку. Поэтому «психотехника» и есть краеугольный камень новой психологии, содержащий практику в своем уст­ройстве как «конструктивный принцип» {там же, с. 388) и в силу своего положения во главе угла требующий вы­равнивать, выверять по себе все стены и перекрытия воз­водимого здания, неизбежно воспроизводя в каждом пункте этого строительства принцип практики, филосо­фию практики как руководящую идею.

Соответственно, все здание, вся теория, основанная на таком камне, будет психотехнической.

Академическая и психотехническая теория

В чем конкретно состоят особенности психотехничес­кой теории? Попытаемся ответить на этот вопрос, сопо­ставив по ряду параметров психотехническое познание с доминирующей пока в психологии естественнонаучной гносеологией. Мы называем последнюю «академической», потому что вся психология сводилась до недавнего вре­мени к одной лишь психологической науке, та строилась в основном по образцам естественных наук, как самых «научных», а «академизм» есть символ «высокой» науч­ности.

Ценности. Ценностная ориентация академической пси­хологии в лучших ее образцах соответствует канонам клас­сической науки и вообще «классической рациональности» (Мамардашвили, 1984). «Объективная истина», не завися­щая от чьей-либо субъективности и произвола, считает­ся здесь не только высшей, но единственной ценностью. Психотехническая же система, включающая в себя ре­альную практику как свой живой орган, обязана созна­тельно выбрать свою ценностную позицию в контексте всех основных ценностей — истины, добра, красоты, свя­тости, пользы и пр. Речь идет не только о человеческой позиции психолога и не о ценностной рефлексии уже сделанного, а о том, что ценностная установка должна быть имманентным началом теории, должна войти в ее ткань. Это положение — не нравственный императив, а необходимое условие получения научного, но, разумеет­ся, не «естественнонаучного» знания о «психотехничес­кой реальности»[10].

Адресат. Подавляющее большинство научных психоло­гических трудов у нас писалось еще недавно для акаде­мических психологов и использовалось ими для работы над своими собственными научными сочинениями. При этом в аннотациях книг указывалось, разумеется, что работа будет интересна (или полезна) также для филосо­фов, педагогов, социологов и т.д., но сама процедура извлечения пользы или нахождения этого интереса была делом читателя, совершенно внешним по отношению к авторскому замыслу психолога.

Адресатом же психотехнической теории является пси­холог-практик, а это — особый читатель. Если, по выражению М.К. Мамардашвили, «Сезанн мыслит яблоками», то психолог-практик мыслит прецедентами, «клиничес­кими случаями», практическим опытом. Поэтому созда­ваемая для него теория должна быть релевантна этому опыту. Психолог-практик — не просто внешний контро­лер адекватности, истинности и эффективности, он — неотъемлемый внутренний персонаж психотехнической теории. Эта теория от него, про него и для него.

Субъект познания. В соответствии с идеалами класси­ческого гносеологизма познание должно быть независи­мым от познающего субъекта, то есть от его отношения к объекту исследования, личной позиции, вкусов и предпо­чтений. Поэтому в реальной исследовательской практике психолог предпринимает попытку занять нейтральную, отстраненную позицию если не «абсолютного», то хотя бы «среднестатистического» наблюдателя.

В психотехнической же практике, напротив, психо­лог занимает заинтересованную, участную и личную по­зицию и осуществляет познание именно из такой по­зиции. Его профессиональное мастерство состоит не в том, чтобы, объективности ради, устранять или игно­рировать личностный характер этой позиции, а в том, чтобы максимально объективно и честно ее осознавать именно как личную и выковывать ее грани в соответ­ствии с избранными предельными ценностями. Кроме того, в психотехнической ситуации психолог является не единственным познающим — его клиенты (пациен­ты, участники групп) выступают как вполне равнозна­чащие и незаменимые партнеры, так что самые твор­ческие моменты продвижения к истине возникают, когда образуется диалогический «совокупный субъект» познания.

Контакт. В естественнонаучном психологическом иссле­довании контакт с испытуемым рассматривается как не­избежное зло, которое может исказить объективную кар­тину. Исследователя интересует объект в том виде, как он существует без и независимо от контакта. Соответствен­но, предпринимаются попытки минимизировать, стан­дартизировать контакт, сделать его эмоционально нейт­ральным. Контакт с испытуемым экспериментатор мечтал бы превратить в своего рода детектор или узкую смотро­вую щель, сквозь которую был бы виден только один, интересующий исследователя аспект.

В психотехнической практике, как правило, стремятся к интенсивному, уникальному и эмоциональному контак­ту. Разумеется, здесь есть свои тончайшие и строжайшие правила и ограничения. Но важно то, что если в естествен­нонаучном познании главное достоинство контакта — его узость и прозрачность, создающие ограниченную, но яс­ную и отчетливую область зрения, сама же эта смотровая щель не интересует исследователя, то в психотехническом знании нет стремления элиминировать сведения о контак­те. Напротив, они являются самыми ценными и существен­ными. Если в естественнонаучной познавательной ситуации контакт связывает субъекта и объект узким «каналом», то в психотехнической — скорее объединяет их, образуя об­щее «поле», в которое включены участники.

Процесс и процедуры исследования. В исследованиях, отвечающих естественнонаучным идеалам, применяются «жесткие» и однонаправленные экспериментальные программы. Сама программа эксперимента может менять­ся только от опыта к опыту, но в ходе проведения опыта она не меняется в зависимости от складывающейся ситуа­ции, поведения испытуемого и состояния эксперимента­тора. Обстоятельства могут, конечно, помешать выполнить программу, но тогда эксперимент считается сорванным, несмотря на то, что сам этот срыв порой может дать много ценной информации.

Духу психотехнического познания более отвечают про­цедуры, создающие человеку оптимальную ситуацию для самопознания и самораскрытия. Эти процедуры отличает гибкость, незапрограммированность, стремление к уни­кальному реагированию на уникальную ситуацию. Эта гибкость лишена произвола и необязательности пример­но в той же степени, как ход в шахматной партии и слово в поэтической строке. Другой особенностью познаватель­ных процедур является их направленность не только на пациента (клиента, участника тренинговой группы), но и на самого психолога, на его отношения с пациентом, на сам психотехнический процесс.

Знания. Естественнонаучные психологические знания о человеке являются достоянием исследователя и предназ­начены либо для научных нужд психолога, либо для прак­тических нужд другого специалиста (врача, судьи, тренера), но не для самого исследуемого человека. По форме это знание не персонализированное, а общее и данное в тре­тьем лице, знание о «них». Это знание неадекватно диало­гу с конкретной личностью, его нельзя конвертировать в форму «Ты-сообщения» (Gordon, 1970): результаты иссле­дования либо не сообщаются испытуемым, либо сообща­ются в неполном и адаптированном виде.

В психотехническом процессе могут циркулировать зна­ния самого разного типа, но знания, которые продвига­ют и углубляют этот процесс и которые, в то же время, являются симптомами такого продвижения и углубления, знания по своему характеру внутренние, личностные, диалогические, смысловые, знания не умом только, а всем человеческим существом. Предмет этого знания — Ты, Мы илиЯ, не обязательно Я САМ, но то, с чем я нахожусь в непосредственном живом контакте, с чем могу внутренне эмоционально отождествиться. Это знание не о чем-то внешнем, отсутствующем, отдаленном, знание не о «них»,, а о внутреннем, близком, что присутствует во мне или в чем присутствуюЯ, то есть знание «о тебе» или «о себе».

Предмет теории. В естественнонаучной теории дейст­вительность берется, говоря словами марксовых тезисов, «в форме объекта», а в психотехнической теории, напро­тив, — как «человеческая чувственная деятельность, прак­тика», «субъективно», причем не со стороны — как чья-то деятельность, практика, а изнутри — как моя практика. Такое познание не смотрит на мир со стороны, из вне- и надмирной позиции, а изнутри практики смотрит на открываемый ею мир. Психотехническая теория — это не теория некоего «объекта» (психики, деятельности, мышления), а теория психологической работы-с-объектом. Это теория практики. Стилистическое подтвержде­ние такой формулы содержится в названиях, данных, например, 3. Фрейдом или П.Я. Гальпериным (1966) сво­им несомненно психотехническим по типу системам: не теория «бессознательного», а «психоанализ», не «теория умственной деятельности» или «развития мышления», а теория «поэтапного формирования умственных действий». В обоих случаях — не теория внешнего «объекта», а тео­рия практической деятельности самого психолога (анали­за, формирования).

Соотношение предмета и метода. Роль метода в естествен­нонаучном познании состоит в том, чтобы превратить эмпирический объект изучения в предмет исследования. Так, при изучении условных рефлексов у собак в школе И. П. Павлова животное ставилось в такие условия (огра­ничение стимуляции, движений и др.), чтобы все его поведение фактически сводилось к условно-рефлектор­ному реагированию. Создав такого рода искусственный препарат, метод как бы отходит в тень, предлагая рас­сматривать этот сфабрикованный предмет как натураль­ный объект[11].

В психотехническом познании происходит парадоксаль­ный для классической науки методологический перево­рот: метод здесь объединяет участников взаимодействия (субъекта и объект познания — в неадекватной старой терминологии), как бы вбирает их в себя и превращается в своего рода «монаду», которая и становится предметом познания. Но, как известно, «монада не имеет окон» (Лей­бниц), она познается изнутри,

Например, психотехническая постановка проблемы переживания горя состоит в исследовании «утешения го­рюющего», психотехническая постановка проблемы бессознательного — в исследовании «толкования бессоз­нательного». И сколь бы изощренной ни была рефлексия таких исследований, сколь бы сами они ни были вторич­но объективно-научными, первично они исходят из уте­шения и толкования, и только здесь, внутри тела этих моих психотехнических действий, я профессионально и «научно» встречаюсь с горем и бессознательным, с со­бой — психологом, с тобой — моим собеседником и па­циентом. Причем встречаюсь с ними (нет, с нами) как со взаимодополнительными и необходимыми моментами некоего единства, а не как отдельными и самодос­таточными «объектами». Разумеется, в ходе внутреннего развития и дифференциации такого познания не избе­жать объективации и появления квазинатуралистических знаний о горе и бессознательном, но это, так сказать, «вторично-натуралистические» знания, выросшие на пси­хотехнической закваске.

Что до методологического статуса таких знаний, то в отличие от самых развитых, «неклассических» естествен­нонаучных исследований, доросших до того, чтобы зна­ния о методе включать в знание об исследуемом объекте, здесь, в психотехническом познании, наоборот, знания об «объекте» (горе, бессознательном) включаются как аспект в искомое знание о методе.

Итак, если общим предметом классической академичес­кой теории является фрагмент, выделенный методом из объекта исследования, ограненный и ограниченный этим методом, то общим предметом психотехнической теории является сам метод, ограняющий и созидающий простран­ство психотехнической работы-с-объектом.

Всякая научная теория в своем общем предмете выде­ляет центральный предмет исследования, на котором со­средоточивает свое внимание, полагая, что познание законов этого центрального предмета является ключом к познанию всего общего предмета (в теории ВНД И.П. Пав­лова познание законов условного рефлекса — ключ к познанию всей высшей нервной деятельности). Отличие психотехнической от академической теории состоит в этом пункте в том, что если академическая теория подбирает метод, адекватный изучению центрального предмета, то психотехническая теория должна, наоборот, по работа­ющему, эффективному психотехническому методу (нащу­панному в живом опыте) восстановить такой центральный предмет, для которого этот практический метод является одновременно оптимальным и специфическим методом познания.

Так, например, кандидатом на центральный предмет психотехнической теории индивидуальной психологичес­кой помощи мог бы быть условный рефлекс на том осно­вании, что механизмы обусловливания вполне способны объяснить эффективность методов бихевиоральной тера­пии. Однако если мы спросим, способны ли, наоборот, эти методы дать новое знание о рефлексе, является ли, скажем, метод систематической десенситизации (Wolpe, 1958) подходящим для изучения классического условно­го и оперантного рефлексов, то придется признать, что этот метод познавательно бесплоден и не идет ни в какое сравнение с павловским привязным станком или «скиннеровским ящиком».

Если бы станок и ящик, будучи оптимальными уст­ройствами для исследования обусловливания, создава­ли еще и оптимальную ситуацию для эффективной психологической помощи (предположим на минуту, что критерии такой эффективности однозначны и обще­признанны), то бихевиоризм был бы психотехнической системой, а понятие условного рефлекса выражало бы центральный предмет этой системы. Либо наоборот, если бы методы бихевиоральной терапии были бы не только практически эффективны, но и оптимальны для иссле­дований закономерностей обусловливания, то сама бихевиоральная терапия была бы не просто прикладным бихевиоризмом, лишь изощренно эксплуатирующим на­учные идеи материнской теории, а была бы психотех­нической системой, наращивающей исходный научный капитал. И в этом случае условный рефлекс стал быцентральным предметом подобной системы.

Эти рассуждения приложимы и к любому другому по­нятию, претендующему на роль центрального предмета психотехнической системы. Возьмем для примера поня­тие гештальта. С одной стороны, гештальтпсихология — чрезвычайно плодотворное научное направление, с дру­гой, гештальттерапия — одна из самых развитых и про­дуктивных школ современной психотерапии. В категории гештальта сконцентрирована блестящая научная тради­ция, целая развивающаяся система понятий, концепций и экспериментов, за ней встают такие масштабные име­на, как М. Вертхаймер, К. Кофка, В. Келер. И этаже кате­гория «гештальта» стала основой разветвленной системы методов гештальттерапии, созданных психотерапевтичес­кой звездой первой величины, каким считается Ф. Перлз. Казалось бы, о чем еще мечтать?! И все же для психо­технической системы этого мало. Дело в том, что катего­рия гештальта не стала таким каналом, через который накапливаемые гештальтпсихологические знания превра­щались бы в карты гештальттерапевтической практики, а богатейший опыт гештальттерапии вливался бы в гештальтпсихологию и служил ее развитию, чтобы затем в этом развитии создавались бы понятия и формы, вновь передаваемые в гештальттерапию и превращающиеся там в психотерапевтические методы. Категория гештальта не превратилась в дорогу с двухсторонним движением. Имен­но поэтому гештальтпсихология и гештальттерапияне образовали психотехнической системы, а понятие геш­тальта не стало центральной категорией такой системы.

Итак, какое бы понятие мы ни пытались положить в основу психотехнической системы, сделав ее централь­ным предметом рефлекс или гештальт, самосознание или диалог, характер или переживание, — можно рассчиты­вать на научную и практическую полноценность такой системы только в том случае, если это понятие сможет исполнить роль центральной категории. Центральная же категория психотехнической системы должна удовлетво­рять следующим критериям.

а) Она должна концентрировать в себе идейную энер­гию и потенциал какой-то серьезной научной психологической традиции, а не быть выдумана на потребу сиюминутной прак­тической выгоде или взята напрокат из внепсихологической сферы[12].

б) Центральная категория должна служить идейной основой эффективных практических методов, то есть, с одной стороны, быть их конструктивным принципом, по­зволяющим создавать такие методы и методики, а с дру­гой — их объяснительным принципом, позволяющим научно объяснять механизм действия как собственных, так и за­имствованных методов.

в) И, наконец, самое главное: центральная категория должна быть такой, чтобы на ее основе можно было сформировать особый психотехнический метод, который наряду с практической эффективностью является опти­мальным эмпирическим исследовательским методом для предмета, выражаемого этой центральной категорией. Не простая сумма, а органический синтез практической эф­фективности и познавательной продуктивности — вот норма психотехнического метода.

Для разрабатываемой автором этих строк психотех­нической системы «понимающей психотерапии» такой центральной категорией выступает понятие пережива­ния, рассматриваемого как особая деятельность челове­ка по преодолению критических жизненных ситуаций. Примером этого понятия легко проиллюстрировать пос­леднее из названных методологических требований. На­учные психологические представления о переживании дают возможность формирования тонко дифференциро­ванных и эффективных методов психотерапии (см., на­пример, Джендлин, 2000). Но если бы, предположим, нас совершенно не интересовали практические вопро­сы эффективности психологической помощи, а перед нами стояла бы лишь чисто научная задача эмпиричес­кого исследования переживания, то трудно было бы со­здать лучшую «экспериментальную ситуацию», чем ситуация индивидуальной психотерапии. В самом деле, во-первых, для исследования переживания нужны ис­пытуемые, которые находятся в критической жизнен­ной ситуации, но не станешь же ради науки искусственно ставить человека в безвыходное положение, а клиенты психологической консультации как раз потому и оказы­ваются на приеме у психотерапевта, что попали в кри­тическую ситуацию. Во-вторых, в процессе психотерапии эти «испытуемые» не просто рассказывают о своем пе­реживании, а осуществляют работу переживания. Сло­вом, если бы вообще не существовало индивидуальной психотерапии, то для изучения проблемы переживания ее нужно было бы изобрести как оптимальный исследо­вательский метод. Таким образом, индивидуальная пси­хотерапия способна обогащать научные представления о переживании, но и обратно — научные представления о переживании органично порождают эффективные ме­тоды психотерапевтической работы (см. Василюк, 1988).

Сведем в таблицу результаты сопоставления академи­ческой и психотехнической теорий (см. табл. 1).

Таблица 1