Глава 3. — Чувствуешь запах золота в этом бризе, девочка?

— Чувствуешь запах золота в этом бризе, девочка? — Тич, весело сопя, с наслаждением принюхался к теплому утреннему ветерку. — Это ветер удачи! Он дует в паруса испанских галеонов[52], плывущих домой из Панамы. И ты скоро их увидишь, если только я не проклятый невезучий пес! Они идут мимо Ямайки, через Наветренный проход, чтобы потихоньку прокрасться в открытое море мимо таких, как мы, веселых ребят!

Он довольно расхохотался:

— Корабли сокровищ, моя милая, нагруженные золотом, драгоценностями, жемчугом и сапфирами! Шестидесятипушечные галеоны, битком набитые золотом! А при виде нас они подбирают юбки и бегут, как старые жирные купчихи! Ну, а теперь — передышка! Отдохни и хорошенько оботрись от пота, если не хочешь заболеть золотухой!

Анна послушно опустила тяжелый тренировочный палаш, переводя дыхание и отбрасывая тыльной стороной ладони прядку золотистых волос, упавшую на ее мокрый вспотевший лоб. Она ухватилась за поручень юта, ощутив под натруженными руками нагретое солнцем горячее дерево, подставляя разгоряченное лицо освежающему дуновению легкого ветерка.

В течение многих недель «Ройял Джеймс» крейсировал к северу от Тортуги, захватывая тут и там незначительные призы, чтобы обеспечить себя провизией, пополнить запасы крепких напитков и захватить пару-другую сундуков с монетами и драгоценностями, ожидая появления более крупной добычи. Капитан Тич, осторожный и осмотрительный, с тщательно подобранной командой, которой он почти доверял, относился к Анне с дружелюбной снисходительностью и сентиментальной жалостью, как к хромой чайке или пойманному жуку. От скуки он проводил много часов, обучая ее настоящим, боевым приемам владения саблей, благодаря чему Анне пришлось сделать несколько обескуражившее ее открытие, что искусство фехтования, которое до тонкостей знал и великолепным мастером которого являлся ее отец, становилось относительно бесполезным, если противник в свою очередь также не был джентльменом с благородными и рыцарскими манерами. Сабли в руках корсаров были отнюдь не инструментом утонченного благородства и куртуазной вежливости, но оружием свирепых атак, в которых единственным законным правилом было либо поразить врага, либо умереть.

Теперь Анна владела шпагой и пистолетом так, как с ними и следовало обращаться в тесных помещениях и бешеной сутолоке палубных боев или трактирных драк. Она была прилежной ученицей, сознающей, что если уж ей довелось очутиться в подобной компании, то она должна научиться хотя бы защищаться на равных условиях и равным оружием.

Так проходили дни, — дни вахт, попоек и энергичных упражнений во владении оружием, время от времени прерывавшиеся возбуждением погони и захвата случайного приза, — и ночи, напоенные зноем, пропитанные дурманящим острым ароматом рома. Но неизменно — при дневном свете или при свете луны — несколько пиратов постоянно находились на продуваемых ветром реях, внимательно вглядываясь вдаль, высматривая на горизонте красные и коричневые паруса испанских королевских кораблей с сокровищами, ныне уже не так многочисленные после того, как слава и богатство Испании поуменьшилось, в двух разрушительных войнах.

Наконец, терпение буканьеров было вознаграждено, и галеоны были выслежены; атмосфера на маленьком шлюпе сразу стала тревожной и напряженной. Анна сама взбиралась на высокие реи, чтобы увидеть испанцев: пять больших галеонов, переваливавшихся с волны на волну в кильватерной колонне и похожих скорее на плавучие крепости, чем на какого бы то ни было рода транспортные средства. Внешний облик их был странно враждебным и угрожающим. Теперь уже Тич оставил роль неуклюжего деревенского увальня. Глаза его горели яростным возбуждением, голос стал резким и отрывистым. Он проявлял превосходные знания мореходного дела и расчетливую отвагу, — чем и заслужил в свое время авторитет среди своей дикой команды, — заставляя судно плясать, как стрекоза, на опасном расстоянии пушечного выстрела от галеонов. Делал он это, казалось, без всякой видимой причины, кроме бесшабашного желания полюбоваться, как «доны» бегают по палубе, выкатывают свои громадные орудия и сдирают с них чехлы, готовясь к бою. Потом он опять уходил подальше, кружа вокруг галеонов, как гиена вокруг стада слонов.

Смысл подобных беспричинных на первый взгляд маневров заключался в стремлении Тича отогнать неуклюжие корабли в холодные воды восточной Атлантики, где шторм и непогода, как он надеялся, разбросают их и отделят какой-нибудь корабль от защиты остальных, превратив его тем самым в доступную жертву для пирата.

— Но, капитан, — удивлялась Анна, щуря глаза от нестерпимого блеска ничем не омрачаемого солнечного заката, — как вы можете ожидать шторма в такую безоблачную погоду?

— О, шторма у нас будет сколько угодно! — ответил Тич. — Боюсь, что скоро тебе понадобятся более плотные штаны, чем эти бриджи, моя красавица! В тысяче милях к востоку отсюда лежит зима. Или ты забыла, что на свете все еще существуют холодные страны?

К собственному изумлению, Анна даже рассмеялась от неожиданности: она действительно забыла об этом!

Девять ночей спустя игла компаса задрожала, и всем находившимся на палубе шлюпа показалось, будто звездное небо над их головами начало раскачиваться из стороны в сторону. Это было верным признаком приближающегося шторма. Вскоре на палубу стали долетать пенные брызги с гребней темных злых волн, которые бились о борта с таким звуком, словно это были мешки, наполненные звеньями якорных цепей. Анна, проснувшись от холода в своей маленькой тесной каютке, услышала над головой топот ног и громкий голос Тича, выкрикивавшего на палубе команды матросам, ставившим штормовую оснастку. Закутавшись в одеяло, она вышла в тускло освещенный качающимся фонарем кормовой проход и тут же наткнулась на Тича, который только что спустился вниз. Вода стекала с него ручьями, как с намокшего черного пуделя. Он отжал одной рукой воду из своей необъятной бороды, а другой притянул к себе Анну, улыбаясь прямо в ее широко раскрытые глаза, глядевшие на него поверх одеяла.

— А-а! — воскликнул он. — Это ты, маленький хорошенький чертенок, — ты принесла мне удачу! Прислушайся, какой ветер!

— А долго он продлится? — спросила Анна, дрожа и стуча зубами от холода.

— Дня два или три, — ответил Тич. Он отхлебнул порядочную порцию рома из черной фляги и протянул ее девушке: — Влей-ка немного жару в свои жилы, мой маленький пират — тебе предстоит отчаянная штормовая встряска!

Анна послушно отпила глоток и закашлялась; глаза ее светились, как у кошки, в возбужденном ожидании предстоящих событий.

Шлюп перенес непогоду без каких-либо серьезных повреждений. Когда небо стало проясняться, Тич принялся ходить по кругу, словно гончая, вынюхивающая след добычи, пока не заметил верхние топсели галеонов. Теперь их было только четыре. Где-то позади затерялся пятый, и вскоре они нашли и его, ковыляющего по бурному морю, подобно раненому Левиафану[53]. Шторм обошелся с громоздким кораблем не так милостиво, как с маленьким вертким шлюпом: он потерял все свои мачты, кроме одной. Тич тщательно осмотрел корабль через подзорную трубу, отмечая его сильные и слабые места.

— Всего два орудия на корме, — проговорил он. — Неужели же «доны» так никогда ничему и не научатся? Ладно, Израэль, дружище — подберись-ка к нему в кильватер! Рискнем получить парочку ядер от этих неуклюжих подонков!

Хендс послушно кивнул, отлично зная этот маневр. Он заключался в том, чтобы подойти к кораблю противника с кормы, где были не страшны залпы тяжелых бортовых орудий, и выстрелами из мушкетов подавить прислугу кормовых пушек, так называемых «базилисков». Для увеличения дальности стрельбы мушкеты заряжались двойным зарядом пороха, и чтобы их не разорвало, туго обматывались проволокой в несколько рядов, так что толщина стволов достигала нескольких дюймов. Это было рискованным действием, ибо «базилиски» стреляли на три тысячи шагов — дистанция, почти в три раза превышавшая расстояние эффективного мушкетного выстрела. Для проведения такого маневра требовалась виртуозная ловкость как в управлении кораблем, так и в обращении с оружием, но таковыми и являлись нормальные профессиональные качества буканьеров. Задачей пиратов было подобраться как можно ближе к корме галеона и пушечными выстрелами с близкой дистанции вывести из строя его руль. После этого огромный корабль начинал беспомощно дрейфовать по ветру, а буканьеры, словно охотничий пес, кусающий медведя за хвост, продолжали нападать на него, обстреливая его со всех сторон до тех пор, пока жертва не опускала, наконец, гордые цвета своего флага и не сдавалась на милость победителя, какой бы эта милость ни была.

Анна, повязав голову цветастым платком, чтобы предохранить уши от ледяного ветра, а волосы от пороховых искр, вылетавших из стволов орудий и носившихся повсюду, восхищенно глядела на галеон, который вырастал перед ней подобно неприступной громаде по мере того, как расстояние между ними сокращалось. Его высокая кормовая надстройка величественно возвышалась над водой, словно башня собора, в изобилии снабженная балюстрадами, балкончиками, резными окошками и сотней-другой деревянных раскрашенных фигур святых. Кормовые каронады галеона продолжали извергать из своих жерл клубы оранжевой огненной смерти, ураганом проносившейся над палубой нападающего шлюпа. Но пираты при помощи тяжелых нантских мушкетов, каленых ядер и дико визжащих. обрывков цепей, которыми они вместо шрапнели заряжали пушки, методично крушили в щепы кормовую надстройку и руль галеона, превращая их в жалкие руины. Задолго до темноты искалеченная и подбитая жертва опустила свой изорванный осколками флаг.

Тич отер пот с измазанных сажей щек.

— На абордаж! — заревел он и повел орду в сорок орущих и воющих пиратов вдоль фордека к бушприту, запутавшемуся в беспорядочном переплетении спутанных и рваных остатков такелажа испанца. Гигантский палаш Черной Бороды сверкал над головами, фитиль дымился под его черной шляпой, перевитая лентами борода топорщилась вокруг его покрытого копотью лица, сверкавшего яростным оскалом зубов.

Старший офицер испанского корабля, высокий моряк, одетый в изысканный черный костюм, встретил захватчиков со шпагой, протянутой эфесом вперед в знак полной и безоговорочной капитуляции.

— Где капитан? — рявкнул Тич.

Испанец, выпучив глаза, остолбенело глядел на пирата. Кадык его судорожно двигался по шее вверх и вниз, словно он пытался проглотить застрявшее в глотке впечатление от внешности Черной Бороды, отнявшее у него дар речи.

— Мертв… в своей каюте, — наконец, выдавил он из себя. Он оправился настолько, что даже решился добавить: — Капитан лишил себя жизни, сеньор, чтобы избежать позора сдачи таким, как вы!

— Ну, и черт с ним, да и с тобой заодно! Показывай, где тут у вас кладовка с монетой!

Черной Бороде пришлось помахать палашом в дюйме от лица испанца, потому что тот неожиданно увидел Анну в окружении заросших ухмыляющихся физиономий, и последние остатки здравого смысла окончательно покинули его.

— Я спрашиваю, где ваша проклятая казна? — выходил из себя Черная Борода. — Ваши драгоценности, парень! Ты что, оглох? Да разрази тебя гром — ты думаешь, мы здесь затем, чтобы нюхать твою напомаженную прическу?

— Последний приказ моего благородного капитана, сеньор, — пробормотал заплетающимся языком испанец, — гласил, чтобы я без всяких возражений передал вам ключи от сокровищницы. Но я должен испросить у вас милосердия, сеньор, к его старой и больной матери, которая направляется домой в Испанию, чтобы умереть на родине…

Тич раздраженно нахмурился. Он не привык, чтобы добыча сочеталась с такими эмоциональными проблемами, как последняя воля покойного и испанские старухи-матери, плывущие домой, чтобы умереть.

— Мы не причиним ей зла, приятель, — после минутного раздумья сказал он, — если она в самом деле такая старая и больная, как ты говоришь!

Его решение было продиктовано скорее суеверным страхом перед проклятием мертвеца, чем каким бы то ни было чувством сострадания. Да и кого могла интересовать сейчас какая-то испанская старуха, когда в руках у него находились ключи от сокровищ?

Перед входом в сокровищницу галеона Черная Борода и его люди остановились в изумлении и замешательстве. Вся носовая часть огромного корабля была переоборудована в гигантский сводчатый склеп с массивной кованой дверью, подвешенной на железных скобах, каждая величиной с бочонок из-под рома.

— Черт побери… — ошеломленно пробормотал Израэль Хендс. — Похоже на ворота Брайдвэллской тюрьмы…

Дверь и вправду походила на крепостные ворота. Пираты принесли фонари, чтобы получше ее рассмотреть. Вся поверхность двери была покрыта затейливым орнаментом в мавританском стиле, и среди причудливых переплетений и завитков на довольно значительном расстоянии друг от друга виднелись отверстия тринадцати замочных скважин. Над дверью скалил зубы желтый череп, искусно вырезанный из кости, а под ним красовалась надпись на нескольких языках.

Тич некоторое время молча разглядывал все это, затем обернулся к испанскому офицеру:

— Что это значит, шелудивый пес? Один ключ для всех замков?

Он посчитал пальцем отверстия замочных скважин и сердито спросил:

— Где остальные двенадцать ключей, ты, хитрая свинья?

— Имеется только один ключ, капитан, — с достоинством ответил испанец. — И выбор зависит от вас — воспользоваться им или нет!

Гиббонс поднес фонарь к надписи над дверью, пытаясь прочесть ее, но для его скудных познаний в грамоте эта мудреная задача была явно не под силу. Израэль Хендс, выйдя вперед, отыскал английский вариант надписи и, запинаясь, прочел по слогам:

«Грабители и бандиты, вы стоите перед вратами, за которыми скрывается ваша гибель. Устремите свой взор на тринадцать замочных скважин. Одна из них открывает дорогу к сокровищам. Остальные — к неизбежной и ужасной смерти. Попытайтесь — и Господь да сжалится над вами!».

Губы Тича медленно растянулись в недоброй усмешке. Он протянул ключ испанскому офицеру:

— Ну, мне все это не грозит! Ты откроешь дверь!

Испанец был бледен, но спокоен.

— В таком случае, капитан, мы все погибнем. Каждому из нашей команды известно, что двенадцать замочных скважин приводят в действие спуск запала, а сразу за этой дверью находится камера, наполненная первоклассным порохом тончайшего помола. Секрет дверного замка был известен одному нашему капитану, сеньор…

Улыбка погасла на губах у Тича. Ему приходилось слышать о беспорядках на борту этих испанских кораблей с сокровищами, чьи команды, истощенные плохим питанием и жестоким обращением, частенько восставали, чтобы обрести одновременно и свободу, и богатство. Это предохранительное устройство, вероятно, и было ответом Филиппа Анжуйского[54]как мятежникам, так и пиратам. Построив огромный флот для перевозки сокровищ из многочисленных колоний своей необъятной империи, он позаботился о том, чтобы каждый галеон был подобен пистолету со взведенным курком, заряженному чрезмерным количеством пороха и готовому взорваться в пыль при малейшем неверном прикосновении к спуску.

Теперь Тичу стало понятным, почему капитан галеона предпочел умереть, наложив на себя руки. Секрет подлинной замочной скважины был известен только ему, и смерть от пули из собственного пистолета была просто милостью по сравнению с теми пытками, которые ему пришлось бы претерпеть, и с тем позором, которым он покрыл бы себя, если бы в конце концов не выдержал пыток и выдал секрет.

— Проклятье… — хрипло выругался Тич сквозь зубы, и хотя голос его был не громче обычного шепота, он явственно прозвучал во внезапно наступившем угрюмом молчании…

В своей пышной до абсурда каюте, на роскошной кровати среди надушенных подушек и тончайших простыней, источавших ароматы садов Кастилии, лежал капитан испанского галеона. Он был несомненно мертв. Взглянув на него, Анна невольно подумала, что он выглядит слишком молодо и обладает поразительно грубыми чертами лица для испанского аристократа, настолько знатного и влиятельного, чтобы командовать кораблем с сокровищами.

Анна устало протерла глаза. В течение долгих часов она и Лори — самые грамотные среди разношерстной пиратской братии — внимательно просматривали всю корабельную документацию, все тяжелые, переплетенные в тисненую кожу судовые журналы галеона, тщетно ища ключ к сокровищнице. То, что записи в них велись на витиеватом и вычурном испанском языке, отнюдь не помогало им в их нелегкой кропотливой работе.

Израэль Хендс с тщательной предосторожностью исследовал все тринадцать отверстий, но не был в состоянии отыскать хотя бы малейший — истинный или воображаемый — намек на то, какое из них было настоящей замочной скважиной.

Гиббонс накачивал в отверстия морскую воду, чтобы исследовать их и подмочить пороховой заряд, но это, очевидно, также было предусмотрено, поскольку вода вытекала обратно совершенно чистой, без единого серовато-коричневого зернышка пороха, которое могло бы свидетельствовать о том, что вода достигла своей цели.

Секрет оставался навечно погребенным в пробитом черепе испанского капитана, уставившегося остекленевшим взором в вычурный балдахин над своею кроватью…

Анна отвела глаза от очередного документа и устало обвела взглядом роскошную каюту. По обилию драпировок, золоченых резных украшений, хрустальных флаконов с помадами, притираниями и ароматическими эссенциями ее можно было бы принять за будуар избалованной и капризной куртизанки, если бы не коллекция великолепных шпаг на одной из стен, с длинной рапирой, красовавшейся на самом почетном месте. Теперь оружие для владельца этой коллекции было бесполезным, но победа, тем не менее, оставалась за ним. Тич сдался. Он сидел тут же, в кресле, молча обхватив голову руками, в угрюмой неподвижности. Он не привык к поражениям, и тяжело переживал неудачу.

Анна услышала шорох в соседней каюте и вспомнила, что там была заперта мать покойного капитана, которая вот уже несколько часов находилась без пищи и воды, без ухода и помощи. Движимая чувством естественного сострадания, Анна взяла со стола блюдо с едой и графин вина и отнесла все это к старухе.

Старая дуэнья сидела почти в такой же позе, как и Тич в каюте рядом, сгорбившись над столом и обхватив ладонями лицо, закрытое густой вуалью. На столе перед ней лежали серебряные четки. Пираты, убедившись в том, что она в самом деле старая, седая, некрасивая, да еще вдобавок страдает мучительным, рвущим грудь кашлем, оставили ее в покое. Когда дверь отворилась, она продолжала сидеть, не поднимая глаз и тихонько всхлипывая.

— Я принесла вам еду, — участливо произнесла Анна. При звуках нежного девичьего голоса всхлипывания мгновенно прекратились, но голова старой дуэньи еще ниже склонилась над четками.

— Грасиас… — прошептала испанка через некоторое время. Похоже было, что она немного знает английский язык, хотя, по-видимому, не расположена разговаривать на нем.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — спросила Анна. В ответ старуха снова принялась всхлипывать. Анна в порыве жалости взяла ее за руку, пытаясь лаской ободрить и утешить ее. Рука старухи была вялой и влажной, с длинными пальцами и гладкой кожей. Впрочем, не совсем гладкой…

Анна резко отшатнулась.

— Капитан Тич! — окликнула она. Ее звонкий юный голос дрожал от напряжения. — Зайдите, пожалуйста, сюда! Кажется, я нашла ваш ключ…

Из большой каюты донеслось проклятье, и через мгновение в дверях появился Черная Борода. Он увидел перевернутый стул, разбитый графин с вином и обнаженный испанский кинжал на толстом ворсистом ковре. Анна острием своей шпаги прижала старуху к переборке. Траурная вуаль была сорвана, и ничем не прикрытые черные глаза кастильского гранда яростно сверкали в бешеной злобе.

— Вот капитан галеона, — сказала Анна, прерывисто дыша и отходя в сторону.

Груз корабля с сокровищами, как оказалось, состоял из серебряных слитков. Ценность их была неимоверной, но объем и вес явились причиной того, что процесс перегрузки их на «Ройял Джеймс» оказался чрезвычайно трудоемким и длительным. Несмотря на лихорадочную деятельность Тича и его призовой команды, последняя связка слитков была перенесена на борт шлюпа лишь к полудню следующего дня.

Анна крепко спала в своей каюте, утомленная пережитыми приключениями. Тич спустился вниз и потряс ее за плечо.

— Как ты узнала? — отрывисто спросил он. — Как ты узнала, что это не женщина?

Анна улыбнулась и протянула ему свою маленькую тонкую ладонь:

— Мне кажется, я единственная женщина на свете, у которой между большим и указательным пальцами имеется мозоль от эфеса шпаги!

— Ну, разрази меня гром! — изумленно воскликнул Тич, и бородатая физиономия его медленно расплылась в широкой улыбке. — Ах ты, маленький чертенок! Клянусь дыханием Сатаны, у тебя есть голова на плечах!

Несмотря на улыбку, взгляд его оставался напряженным и жестким. Анна отнесла это за счет усталости, хотя до сих пор ей еще никогда не приходилось видеть его усталым. Выйдя на палубу, она ощутила на борту шлюпа атмосферу тревоги и беспокойства. Израэль Хендс ответил на ее оживленное приветствие резко, почти грубо. Обычно захват такой богатой добычи отмечался грандиозной триумфальной попойкой, но, хотя палубная команда и марсовые матросы были уже достаточно пьяны, пиратские вожаке и старейшины настороженно бродили среди буканьеров, словно приглядываясь и прислушиваясь к чему-то. Спустя некоторое время даже Анна почувствовала неповоротливость шлюпа и заметила, как тяжело он взбирается на волну. В своей жадности Тич перегрузил шлюп слитками до предела, граничащего с потерей плавучести.

Хендс настаивал на том, чтобы утопить часть слитков, разгрузив корабль. Команда была против, и Тич замкнулся в нерешительности, в которой алчность боролась с присущим ему чувством осторожности.

Шлюп кое-как продержался на плаву в течение этого дня и последовавшей ночи. Наутро даже самым упрямым стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Малейшего ветерка было бы достаточно, чтобы перевернуть судно вверх килем. Хендс и те из команды, кто его поддерживал, убедили Тича в том, что если он не хочет выбросить в море часть добычи, то должен по крайней мере пожертвовать своими пушками. Тич с большой неохотой согласился. Все орудия, запасные якорные цепи, пирамиды ядер и множество палубных надстроек — все полетело за борт. Но не успела последняя пушка с тяжелым всплеском скрыться в зеленоватых волнах океана, как Тич уже пожалел о содеянном и с горечью принялся сетовать на тех, кто толкнул его на этот непоправимый шаг. «Ройял Джеймс» из хорошо вооруженного боевого корабля превратился в беспомощную лоханку, зависящую от произвола любого встречного, тяжелую в управлении и едва плетущуюся по волнам, словно обожравшийся боров, торопящийся поскорее убраться в свой хлев.

По мере того как проходили дни, вся команда стала разделять беспокойство капитана, постоянно пребывая в состоянии тревожной настороженности. Никогда еще реи на мачтах не были усеяны таким количеством добровольных впередсмотрящих. Грубые шутки и веселье были забыты, и жизнь на корабле замерла, словно все ощущали нависшее над ними проклятье. «Ройял Джеймс»с пустыми орудийными портами и с переполненными трюмами, как тать в ночи, украдкой пробирался к Тортуге, ожидая за каждой волной увидеть роковую западню.

В один из дней Тич, потный и грязный, появился из грузового трюма, где он инспектировал перераспределение драгоценных слитков, сместившихся от тяжелых качков шлюпа. Он был угрюм и раздражителен. Анна попыталась развеселить его, спросив мимоходом, во сколько примерно он оценивает свою добычу. В ответ Тич ударил девушку по лицу.

— А тебе какое дело? — прорычал он. — Достаточно того, что ты получишь свою долю!

В эту ночь Анна не сомкнула глаз и проплакала до утра. Ей почему-то вспомнился лейтенант Мэйнард, и горячее, непреодолимое желание снова увидеть его овладело всем ее существом…