Дмитрий Федичкин СЫН ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА

Молодой человек в поношенном костюме с любопытством осматривал улицы и дома незнакомого города, вслушивался в чужую речь. Так вот она какая – София.

Из-за угла вышел статный мужчина в генеральской форме. Забилось сердце. Он?.. Рассмеялся: мальчишество, глупость – отец был не так высок ростом и не такой уж статный. Да и возраст не тот. Отец. Генерал русской императорской армии Федор Федорович Абрамов. Две войны подточили его здоровье. Теперь, наверное, от его военной выправки осталось лишь одно воспоминание. Ведь столько испытал и пережил он, отдавая себя целиком борьбе с большевиками.

В 1919 году конница С. М. Буденного разгромила его донской казачий корпус, и он решил бежать за границу. Тайно приехал в Ржев проститься с семьей: матерью, женой и сыном. Два года с остатками своего корпуса скитался по Турции, а затем, когда солдаты разбежались, перебрался в Болгарию и поселился в Софии. Здесь он вскоре стал главой третьего – балканского отдела Российского общевоинского союза, сокращенно РОВС. Это была махровая белогвардейская организация. Центр ее находился в Париже.

Вожди РОВСа – в прошлом царские, а затем белогвардейские генералы – не утратили надежды восстановить в России старые порядки.

Обосновавшись в болгарской столице, генерал Абрамов решил вывезти своего двенадцатилетнего сына Николая из Советской России. Он послал за ним казачьего есаула. Тот нелегально пробрался в Одессу, а оттуда приехал в Ржев. Миссия закончилась неудачно, и есаул вернулся в Софию ни с чем. Мальчишка не захотел расставаться с бабушкой (мать умерла вскоре после окончания гражданской войны), да и бабушка никак не соглашалась отпускать внука и тем более ехать с ним в чужую страну.

Теперь, спустя десять лет, сын сам приехал к отцу, совершив сравнительно опасное путешествие по Европе. Из Ленинграда в Гамбург матрос советского грузового судна прибыл вполне благополучно. В Гамбурге он «сбежал» с парохода и поехал поездом в Берлин, рассчитывая оттуда добраться до Софии. Но в Берлине немцы посадили его в тюрьму. Выручил генерал фон Лампе – соратник отца, руководитель германского отдела Российского общевоинского союза. Фон Лампе добился его освобождения, дал денег на дорогу, известил его отца – генерала Абрамова и отправил в Софию.

И вот стройный, спортивного вида молодой человек в болгарской столице.

...Улица Оборище, 17. В большом тенистом саду – двухэтажный особнячок, окруженный высоким забором. Возле калитки лениво шаркает метлой коренастый человек в брюках с казачьими лампасами и солдатской фуражке с царской кокардой. Судя по кривым ногам – это бывший кавалерист. С любопытством поглядывает он на молодого человека, который в нерешительности оглядывается вокруг.

– Кого ищете? – по-русски спросил отставной казак.

Услышав родную речь, приезжий оживился.

– Мне бы... – он замялся ненадолго, – мне бы к его превосходительству генералу Абрамову... Федору Федоровичу.

– А их превосходительство находятся во флигеле, – с достоинством объяснил человек с метлой и показал на небольшую пристройку к дому во дворе. – Пойдемте, провожу вас. – И повел гостя в резиденцию генерала.

Облезлые, с темными потеками стены флигеля, пропыленные окна, деревянные ступеньки со следами былых перил произвели на приезжего удручающее впечатление. «Так вот в какой конуре командует российским воинством на Балканах мой отец», – усмехнулся он про себя.

Сопровождавший гостя казак был денщиком генерала Абрамова и в годы первой мировой войны, и во время гражданской. Вместе со своим шефом бежал за кордон. Состоял при его превосходительстве в Турции. Последовал за ним в Болгарию. Его невзрачный вид и малопривлекательное лицо давали повод шутникам называть его Квазимодой. Он был так глубоко предан своему патрону, что стал как бы частицей его самого; совмещал в РОВСе множество должностей: коменданта, посыльного, завхоза, дворника, пользовался полным доверием генерала и его приближенных, знал немало ровсовских секретов и имел ключи от всех несгораемых шкафов.

Но особой его заботой был душевный покой и благополучие генерала. Он поставлял продукты, наблюдал за порядком в скромной двухкомнатной генеральской квартире и следил, чтобы вовремя был подготовлен праздничный стол в дни тезоименитства императора Николая II и его августейшей супруги. Эти дни генерал отмечал с большой торжественностью и обязательно заказывал в русской церкви молебен за упокой души «убиенных» Николая и Александры.

Все величали казака Михеичем, хотя ни в его имени, ни в отчестве, ни в фамилии никакого Михея не было. Звали его Михаил Иванович Минин.

Оставив метлу на, крылечке, Михеич ввел гостя в приемную РОВСа, небольшую комнату, грязную и запущенную. Побеленные некогда стены осыпались, потемнели, покрылись желтыми пятнами. Обстановка была самая примитивная: стол, графин с водой и граненым стаканом, три стула. В красном углу – иконка девы Марии.

– Посидите, пожалуйста, – засуетился Михеич. – Поначалу доложу о вас адъютанту его превосходительства, а они уж по начальству – самому генералу. – И исчез за дверью соседней комнаты, где помещался адъютант его превосходительства.

Опустившись на стул, Николай окинул взглядом далеко не штабную обстановку, в которой его отец разрабатывал планы разгрома Советского Союза, и задумался...

Двадцать два – не так уж много, а видел он в жизни порядочно.

После смерти матери, а потом и бабушки – детский дом. С возрастом стал понимать, что надо найти свое место в жизни, приобрести специальность.

Он много читал о морях и океанах. Полный сил, здоровья, хороший спортсмен, он захотел помериться силами с могущественной природой, отвоевать похороненные в водоемах богатства, вернуть их людям. Он решил стать водолазом.

Закончив семилетку, поступил в Балаклаве в водолазную школу. В двадцать с небольшим уже участвовал в поисках и подъеме затонувших судов.

Однажды в одной из таких операций при расчленении потопленного во время гражданской войны крейсера Николай Абрамов был серьезно контужен взрывной волной. Это вынудило его расстаться с любимым делом.

Работа водолаза, сопряженная с большим риском для жизни, требовавшая железного здоровья, большой выдержки и мужества, закалила его волю, воспитала характер и подготовила к сложной и ответственной деятельности в будущем.

Но об этом потом...

А пока...

Пока его вывел из раздумья человек средних лет в штатской одежде, вышедший из соседней комнаты. В каждом его движении чувствовалась офицерская выправка.

– Вот, ваше благородие, – представил Михеич гостя, – просится к его превосходительству.

Адъютант окинул Николая оценивающим взглядом и спросил:

– А кто вы и по какому делу?

– Я сын генерал-лейтенанта Федора Федоровича Абрамова, – поднявшись со стула, сказал Николай. И уточнил, отчеканив: – Его превосходительство – мой отец.

– Извините, – смешался адъютант. – Я вас сразу и не узнал, а теперь вижу: вы так похожи на его превосходительство! Прошу! – и он широко распахнул двери кабинета, пропуская Николая вперед.

– К вам, ваше превосходительство, – и отошел в сторонку.

Из-за стола вышел человек лет пятидесяти с изрядной проседью на висках, в гражданском платье.

– Николай, Коля, – волнуясь, неуверенным голосом прошептал он, протянув ему руки.

– Отец... Ваше превосходительство, – не совсем в тон генералу произнес Николай, и на какую-то минуту они застыли в объятьях друг друга.

– Сколько лет не виделись, боже мой! – проговорил сдавленным голосом генерал. – Целых двенадцать... Какой же ты большой!.. – И он явно залюбовался сыном. – Ну садись, рассказывай, рассказывай!

Николай опустился на предложенный ему стул.

Генерал долго смотрел на сына. Долгожданная встреча всколыхнула воспоминания о прошлом.

Ярый противник Советской власти, занимавшийся подготовкой и переправкой через границу в СССР террористов и диверсантов, генерал Абрамов всю свою эмигрантскую жизнь мечтал иметь возле себя своего сына – свою единственную опору. И вот он, сумев обмануть бдительность чекистов, сам нашел дорогу к отцу.

– Ну говори, говори, Коля, расскажи: как тебе удалось вырваться от большевиков?

– Все было не просто, – ответил Николай. – Устроился на заграничную линию: Ленинград – Гамбург. В первом же рейсе в Гамбурге сошел на берег и не вернулся на пароход.

– Милый сынок, – расчувствовался генерал, погладив Николая по голове. – Будешь жить у меня, тебе надо учиться, но это потом, а пока отдыхай. Будешь помогать нашему святому делу – вернуть России царя, старую жизнь и старые порядки...

– Да, да, конечно, я готов, я понимаю, что не могу остаться в стороне, – решительно заметил Николай.

Николая Абрамова послали в Софию с очень серьезным заданием: проникнуть в РОВС, вскрыть его антисоветские планы, парализовать и предотвратить, насколько возможно, его практическую подрывную деятельность.

Обстановка в те годы была сложной. В капиталистических странах шла подготовка к интервенции против СССР и велась разнузданная антисоветская кампания. На рубеже тридцатых годов активизировались белогвардейские организации. Особые надежды империалистические державы возлагали на РОВС.

Руководство ОГПУ решило направить в Болгарию Николая. Он был предан Советской власти, мужествен, инициативен. Его появление в Софии не должно было вызвать подозрений. Вполне резонно, что после смерти матери и бабушки, став самостоятельным, Николай пожелал воссоединиться со своим родителем.

Но тут возникала очень серьезная нравственная проблема: сын против отца. Отцы и дети... Тема эта стара как мир. Тысячи примеров и в жизни, и в литературе, когда дети не разделяют взглядов своих отцов, поступают вопреки их воле. Но тут ведь совершенно другое: чтобы обезвредить антисоветские действия отца, сын должен скрывать от него свое истинное лицо, жить неправдой. Укладывается ли такой образ жизни и поведения в рамки человеческой морали?.. По этому поводу шли бурные дебаты. Одни говорили, что неэтично, безнравственно понуждать сына скрытно действовать против родного отца. Другие стояли на совершенно противоположной позиции: ничего безнравственного тут нет! Сын защищает свое отечество от происков врага, сбежавшего за кордон. И совсем неважно, что врагом этим оказался родной отец.

– Успокойтесь, товарищи! – сказал член коллегии ОГПУ А. Х. Артузов. – Надо прежде всего выяснить, что думает по этому поводу сам Николай Абрамов. Я поеду к нему.

И он поехал в Севастополь, где в то время проживал Николай. Николай с вполне понятным волнением принял необычное предложение.

– Я хотел бы вначале объяснить вам, почему ОГПУ интересует софийский отдел РОВСа, – сказал Артузов. – Вы, наверное, знаете, что в недавнем прошлом в Ленинграде террористы бросили бомбу в «Деловой клуб» – погибло много людей. В Москве они бросили бомбу в одно из помещении ОГПУ и подготовили еще один взрыв, но эта диверсия была предотвращена. Как показало расследование этих террористических акций, все их исполнители были посланы РОВСом. Некоторые из них проходили подготовку в балканском отделении РОВСа, которым руководит ваш отец – генерал Абрамов.

– Да, знаю.

– Я вас не тороплю, подумайте хорошенько, – говорил Артузов. – Только вы можете решить, хватит ли у вас мужества и выдержки, чтобы, живя в одном городе, в одном доме и, быть может, даже в одной квартире с отцом, действовать против его воли, замыслов, планов. Мы неволить не станем и никаких претензий к вам иметь не будем.

И, пожимая на прощание Николаю руку, Артузов повторил:

– Если согласитесь, буду рад видеть вас в Москве.

Несколько дней тяжелых раздумий. Против отца... Но ведь он не собирается мстить своему отцу, хотя тот заслуживает самого тяжелого наказания. Он по мере сил поможет своей Родине и оградит ее от ран и увечий, которые в слепой ненависти к ней наносит отец. А возможно, ему удастся повлиять на отца, чтобы тот помог обезвредить антисоветскую деятельность РОВСа?..

И Николай поехал в Москву. А. Х. Артузов принял его и имел с ним еще один большой разговор. И вот матрос Абрамов, «невозвращенец», в объятиях своего отца...

Двухэтажный особняк на Оборище, 17 принадлежал некогда одному из болгарских министров. Когда он умер, дом перешел во владение его одинокой дочери. Она занимала в нем две комнатушки, а остальные пять сдавала в аренду под врачебные кабинеты белоэмигрантскому Красному Кресту.

В 1929 году Красный Крест переехал в другое помещение, а в особняке остался только зубоврачебный кабинет и квартира зубного врача Александры Семеновны. Она приехала в двадцатые годы в Болгарию из СССР вместе со своей малолетней дочерью Наташей к своему мужу, случайно оказавшемуся в эмиграции в годы гражданской войны, а затем ставшему болгарским гражданином.

Генерал Абрамов, чей штаб помещался в пристройке к особняку, часто заглядывал к Александре Семеновне. Он ценил ее медицинские знания, опыт и человеческие качества. После тех дел, которыми он занимался в РОВСе, ему было приятно посидеть в уютной квартире хороших людей, поговорить о жизни, помечтать о будущем, вспомнить свою семью и прошлое, которое, видно, никогда уже больше не вернется. Иногда он баловал Наташу шоколадкой, а Александру Семеновну – букетом пунцовых роз.

Естественно, что, когда появился Николай, генерал немедленно повел его познакомить со своими друзьями.

Александра Семеновна встретила молодого человека ласково и сердечно. Она с большим интересом расспрашивала его, как живут теперь люди на ее родине, судьба которой ей была далеко не безразлична. Приглянулся хозяйке дома и сам Николай, ей нравилось, что он, не в пример другим беглецам из Советской страны, не порочит огулом родную землю. Спокойно и просто он объяснил, что ему, сыну белого генерала, руководителя антисоветской организации, было трудно оставаться в Советском Союзе и он решил уехать.

Такие суждения, полные достоинства и благоразумия, импонировали не только Александре Семеновне и ее дочери. Даже сам генерал, монархист и реакционер, увидел в Николае не стандартного хулителя Советской власти, а человека умного, самостоятельно мыслящего. И это вызывало у него и любовь, и гордость, и даже уважение к сыну.

В белогвардейских кругах сенсация. И не только в Софии, но и в других городах Болгарии, да и в некоторых соседних странах: сын генерала Абрамова вырвался, наконец, из «большевистского ада» и вернулся к отцу.

По-разному восприняли эту сенсацию в «высшем свете» российской эмиграции. Одни говорили, что никакой это не сын, а просто авантюрист-самозванец, решивший устроить себе легкую жизнь, прикрывшись генеральским мундиром своего папаши. Другие уверяли, что это не иначе как «красный агент и гепеушник», пробравшийся под личиной сына его превосходительства в самое сердце белой эмиграции, чтобы «мутить воду» и под шумок заниматься своими темными делами.

Ажиотаж вокруг генеральского сына продолжался довольно долго. Особенно жаркая полемика велась в ближайшем окружении его превосходительства. Начальник контрразведки РОВСа полковник Браунер, занимавший по совместительству пост начальника отдела в болгарской политической полиции, пытался убедить генерала, что он пригрел на своей груди явную «змею».

– Я обеспокоен только благополучием вашего превосходительства, – нашептывал Браунер своему шефу. – Не доверяйтесь этому молодому человеку, которого вы признали своим сыном. Уверяю вас, что это очередная мистификация ОГПУ. Осторожность, ваше превосходительство, прежде всего. Осторожность и еще раз осторожность, – внушал он.

Нюх у него был действительно собачий.

Одно время генерал в какой-то мере стал поддаваться влиянию опытного контрразведчика. Он начал присматриваться к сыну. Мысленно сверял его манеру держаться, говорить, улыбаться, смеяться. Порой ему казалось, что здесь что-то «не то». Но, знакомясь с Николаем ближе, генерал убеждался, что перед ним его сын – без всякого сомнения. Правда, возмужавший. И тогда он решительно заявил Браунеру:

– Считаю, господин полковник, ваше недоверие к моему сыну личным оскорблением для меня.

И все же Браунер не оставлял Николая в покое. С помощью офицеров из штаба РОВСа он упорно и настойчиво пытался проверить Николая, устраивал различные провокации.

– Не верю я этому беглецу от большевиков, – говорил Браунер генералу.

– Не смею вторгаться в вашу компетенцию, господин полковник, – неуверенно отвечал генерал Абрамов, – но думаю, что применять к нему обычные полицейские методы не совсем разумно.

Браунер изменил тактику. Он стал убеждать генерала, что Николаю необходимо с головой окунуться в самую гущу ровсовских дел. Николая стали посылать в командировки в другие города Болгарии – Бургас, Варну и даже в Югославию, где были филиалы РОВСа, для встречи с эмигрантами и выступлений перед ними с рассказами о Советской стране. Он ездил, выступал, рассказывал, попутно брал на заметку наиболее оголтелых фанатиков, которые готовы были в любой момент попытаться проникнуть в Советский Союз для террористических акций или диверсий. Николай строил свои выступления так искусно, чтобы ровсовцы не могли обвинить его в чем-либо предосудительном.

События развивались в нужном направлении. Уличить Николая Браунер пока не мог. А тот уже наметил себе помощников. В их числе была и Александра Семеновна. Как врач, она общалась со многими белогвардейцами и из их собственных рассказов знала многое о делах и планах РОВСа. Генерал Абрамов иногда тоже невольно делился с ней. У Николая не было сомнений в просоветских политических взглядах Александры Семеновны. Он чувствовал в ней единомышленника.

Но тут перед Николаем возникло новое и, казалось, непреодолимое препятствие. Он влюбился в дочь Александры Семеновны Наташу.

Эта очаровательная, темноглазая девушка захватила его. Каждый свободный вечер он стремился увидеть Наташу. И постоянно встречал добрую улыбку и матери, и дочери. Угощали чаем. Александра Семеновна хорошо играла на пианино. Под вальсы Шопена он встречался взглядом с Наташей и чувствовал, что может рассчитывать на взаимность. Но омрачать свою любовь неправдой он не хотел да и не мог. Нужно открыть свои чувства, а значит, и всего себя, свое подлинное лицо. А можно ли это сделать? Имеет ли он на это право? Трудно предугадать, как отнесутся любимая девушка и ее мать к подлинным целям его приезда в Софию.

Однажды, когда Наташи не было дома, Николай решил поговорить с ее матерью. Вспомнились некоторые детали ее настроений, отношения к эмиграции. Как-то она вскользь упомянула о том, что Михеич сказал ей по секрету, что он не прочь бы вернуться домой, на Дон...

– Ну а вы сами, Александра Семеновна? – спросил ее Николай.

– Я ведь не эмигрантка, – ответила она, – и делить мне с большевиками нечего. Вот дочь кончит скоро гимназию, станет совершеннолетней, тогда посмотрим. Ее жизнь вся впереди, а какая судьба ждет ее здесь, на чужбине?..

А однажды она «по секрету» предупредила Николая, чтобы он не очень доверял как Михеичу, так и полковнику Браунеру. «Они плетут интриги против вас», – сказала она.

Это давало основания рассчитывать, что Александра Семеновна все поймет правильно.

Он решился.

– Скажите, Александра Семеновна, – спросил он полусерьезно, полушутя, – как бы вы отнеслись к тому, если бы я оказался совсем не тем, за кого меня здесь принимают? – И он пристально посмотрел ей в глаза.

– Неужели? – вроде насторожилась, а на губах промелькнула едва заметная улыбка...

Он признался. Не только в любви к Наташе. Признался в главном.

– Могу я надеяться, что все останется между нами?

– Да, конечно, я ведь все понимаю... Мой отъезд из Советского Союза – ошибка. Я долго не решалась покинуть родину. Но семья, муж, дочь без отца... Выехали в Болгарию легально, по разрешению советских властей и по советскому паспорту. Но семья разладилась, мы развелись. Осталась с дочерью одна, проклиная тот день и час, когда покинула Россию. Но во мне не угасает надежда когда-нибудь вернуться домой...

Они нашли друг друга – Николай и Александра Семеновна, два советских человека, очутившиеся в логове врага.

– Вы заметили, что из окна моего зубоврачебного кабинета отлично виден вход в штаб РОВСа?

Он увидел, что лучшего пункта наблюдения за ровсовцами и не придумаешь.

Она сказала, что из ее квартиры можно пройти в штаб РОВСа по внутренней лестнице...

Николай понял: отныне Александра Семеновна его соратник по борьбе.

Вскоре генерал Абрамов надел свой парадный мундир с аксельбантами, брюки с красными лампасами, лакированные ботинки, форменную фуражку и отправился к Александре Семеновне.

– Что это сегодня с вами, ваше превосходительство? – удивленно встретила его хозяйка дома. – Никогда не видела вас в таком параде!

– Я пришел просить руки Наташи, – взволнованно сказал он. – Для Николая, он безумно любит вашу дочь. Уверен, он будет верным спутником жизни Наташеньке.

– Но она ведь еще совсем ребенок – ей нет полных восемнадцати, – слабо сопротивлялась Александра Семеновна.

– Подождем, – улыбнулся генерал. – Будем считать их пока нареченными.

Весной 1933 года, когда Наташе исполнилось восемнадцать, сыграли свадьбу.

Квартира зубного врача на Оборище, 17 стала конспиративной квартирой советской контрразведки. Александра Семеновна играла роль гостеприимной хозяйки. Она встречала приезжавших в Софию связных из Западной Европы. Через этих связных передавалась в Москву информация о планах белогвардейцев и их хозяев – разведывательных органов определенных капиталистических стран.

Испытание «на прочность» Николай выдержал. Попытки Браунера уличить его во враждебной РОВСу деятельности проваливались одна за другой.

Исчерпав все средства проверки, Браунер чистосердечно признался генералу в необоснованности своих подозрений.

Стена недоверия, окружавшая Николая, рушилась. Искусно маневрируя, он сумел убедить и ровсовских контрразведчиков и болгарскую политическую полицию в своей полной лояльности. Белогвардейская эмиграция признала, наконец, «бежавшего от большевиков» генеральского сына своим человеком. Сам Браунер, ведавший в РОВСе подготовкой к переброске в СССР террористов и диверсантов, так расположился к Николаю, что стал обращаться к нему за консультациями по «советским вопросам». Иногда такие консультации Николай давал лично ровсовским «боевикам» перед их отправкой в СССР. Авторитет генеральского сына был настолько безупречен и высок, что в Софию стали посылать на окончательную «шлифовку» «боевиков» из других отделов РОВСа – из Парижа и Хельсинки.

Николай «помогал» РОВСу во многих делах. Даже Браунер поддержал предложение Николая о том, чтобы делать в Софии фальшивые удостоверения личности и различные справки для отправляющихся в СССР агентов. Заправлял этим делом сам Николай. И Центр практически имел данные о каждом ровсовце, отправляющемся в СССР.

В штаб-квартире РОВСа появилась фотолаборатория. В поте лица трудился Николай, чтобы переснимать попадавшие ему в руки документы – переписку с центром в Париже с другими отделами Общевоинского союза. Фотографировал каждого кандидата для переброски в Советский Союз, фотокарточки отпечатывались дважды: один экземпляр хранился в архивах РОВСа, а другой – в Москве, на Лубянке.

Однажды в одном из тихих переулков Софии, на первом этаже большого дома, появилась небольшая вывеска:

«Покупаем и продаем марки всех времен и народов, континентов и государств».

Это филателистическое международное «акционерное общество» состояло всего из двух коммерсантов: одного болгарина и одного русского. Болгарскую часть представлял коммунист-подпольщик «чичо Славчо», то есть дядя Славчо, а русскую – «бежавший от большевиков» генеральский сын Николай Абрамов.

Финансовые обороты этой фирмы были не так велики, но значение ее для прикрытия положения и деятельности Николая Федоровича было довольно весомым. Это «акционерное общество» служило почтовым адресом и местом встреч надежных людей, через которых своевременно по цепочке передавалась Центру информация Николая.

Царь Борис, любивший называть себя «царем всех болгар», хотя в нем не было ни капли болгарской крови – только немецкая и итальянская, был разгневан и огорчен. Он нервно расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, нетерпеливо часто поглядывая на стоявшие в углу напольные часы.

Потом он сел за стол и уже в который раз перечитал лежавшую перед ним бумагу. В дверях появился дежурный генерал:

– Ваше величество, министр внутренних дел.

– Просите.

Через минуту вошел тучный человек в аккуратно отутюженном черном костюме с мясистым лицом и конусообразной головой, на которой отсвечивала изрядная лысина.

Царь приподнялся, протянул министру руку и, кивнув на кресло, стоявшее напротив, предложил сесть. Потом придвинул к нему бумагу. Министр углубился в чтение. Нота Советского правительства произвела на него ошеломляющее впечатление. Дело было, конечно, не только в том, что СССР стало известно о готовящемся РОВСом покушении на советского посла в Софии. Самое главное и самое неприятное заключалось в том, что Советское правительство узнало мельчайшие детали готовящейся террористической акции.

– Вы понимаете, к чему могло бы привести осуществление этой затеи? – спросил царь Борис перепуганного насмерть министра.

– Понимаю, ваше величество.

– Предупредите политическую полицию, чтобы она тотчас же приняла меры к ликвидации заговора. Будем делать вид, что это дело белогвардейцев.

– Слушаюсь, ваше величество.

– И еще, – продолжал царь. – Надо обязательно выяснить, каким образом Советскому правительству стали известны все подробности. Эти старикашки из Российского общевоинского союза не умеют хранить своих секретов. Кто и как мог проникнуть в их замыслы?

– Я тотчас же дам распоряжение политической полиции расследовать, каким образом этот документ стал известен большевикам.

– Обо всем докладывать ежедневно, – царь поднялся с кресла, дав этим понять, что аудиенция окончена.

Нота Советского правительства бомбой взорвалась как в политической полиции, так и в штаб-квартире РОВСа. Генерал Абрамов тотчас же собрал своих ближайших помощников, которые разрабатывали план покушения на советского посла. Надо было найти выход из создавшегося положения. И что более всего волновало руководителей белогвардейского сообщества: кто виновен в утечке этой информации? Каким путем эти планы стали известны Советам? Ведь весь материал о покушении хранился в папке самых секретных документов. Кроме генерала, начальника контрразведки Браунера, болгарской полиции и министров внутренних и иностранных дел, никто об этом не знал, если не считать, конечно, самого царя Бориса. Даже своего родного сына генерал решил не посвящать в эту важнейшую операцию. Кому же, кому удалось проникнуть в святая святых?

Браунер поднял на ноги контрразведчиков – мобилизовал состав болгарской охранки. Шпики рыскали по городу. Но все было тщетно. Следов не было.

Генерал по-прежнему проводил субботние вечера в кругу семьи, по-прежнему наслаждался любимыми пирожками и все чаще задумывался: неудачи начались в последние годы, когда вернулся сын.

Сколько раз посылались за это время надежные офицеры на советскую землю. А в ответ – ни звука. А теперь еще эта история с послом.

– Вы чем-то расстроены?

– Нездоровится, милая Александра Семеновна.

– Может быть, вам спеть какой-нибудь романс?

– Если можно, «Сомнение» Глинки или «Не искушай».

Нетрудно было заметить, каким настороженным взглядом он посмотрел на сына.

Рассказывает Наталья Афанасьевна – жена и боевая подруга чекиста Николая Абрамова:

– Мы жили с мамой и Николаем Федоровичем как на вулкане. Семь лет на краю пропасти. Если бы теперь мне кто-нибудь сказал, что можно долгие годы принимать у себя дома смертельного врага, улыбаться, подставлять щечку для поцелуя, кормить его любимыми блюдами, я бы ни за что не поверила. Но так было, было... А потом наш «милый друг» полковник Александр Браунер, долго подбиравший «ключик» к Николаю Федоровичу, стал утверждать, что передача большевикам плана покушения на посла – это дело рук Николая. Однако улик у него не было, а одних предположений для такого серьезного обвинения, конечно, недостаточно. Но Браунер все же добился, чтобы Николая Федоровича отстранили от работы в РОВСе. Наша жизнь в Софии все более усложнялась. Стало невмоготу. Тогда Николай Федорович не на шутку «обиделся» на окружение отца, донимавшего его «необоснованными» подозрениями, поговорил с генералом, и мы решили покинуть Болгарию. Это устраивало всех: и нас, и генерала, и Браунера, и политическую полицию. Но тут из Парижа пришла весть о таинственном исчезновении главного руководителя РОВСа генерала Миллера. И наша поездка сорвалась. Во всех белогвардейских газетах в Париже, Берлине, Софии на все лады дискутировался один вопрос: не является ли сын генерала Абрамова чекистом? Не он ли повинен в похищении генерала Миллера? Николая Федоровича арестовали. Полковник Браунер допрашивал его с пристрастием, применяя меры «третьей» степени: избивал чулком, наполненным мокрым песком. Николай Федорович выдержал эту пытку. Через неделю его выпустили из тюрьмы и предложили покинуть Болгарию. В газетах было сообщено, что он высылается из страны. И здесь разыгралась еще одна история, которая могла окончиться трагедией, но, по счастливой случайности, этого не произошло. Полковник Браунер выделил для сопровождения нас двух агентов тайной полиции. Эти агенты получили приказ: уничтожить Николая Федоровича при переходе границы.

Бесценную услугу Николаю оказал подпольщик чичо Славчо. Через него стало известно о злодейском замысле Браунера. Было решено через него же подкупить этих агентов полиции.

Это удалось, и мы благополучно приехали в Париж.

Парижская белогвардейская газета «Последние новости» встретила нас статьей под сенсационным заголовком: «Новая драма в РОВСе. Сын генерала Абрамова – большевистский агент».

В ней сообщалось, что «Николай Абрамов, сын генерала Ф. Ф. Абрамова, председателя болгарского отделения РОВСа, уличен в тайных сношениях с большевиками, арестован и выслан из Болгарии...» Несколько месяцев, пришлось пробыть в Париже – не так легко было уехать оттуда. И наконец, большая радость – мы в Москве, среди своих людей. Не надо оглядываться и ждать удара в спину. Но долго жить спокойно нам не пришлось. Не прошло и двух лет – началась война с германским фашизмом. Николай Федорович тотчас же обратился с просьбой послать его на фронт. Однако ему предложили с группой чекистов отправиться не на фронт, а в Одессу, в распоряжение уже находившегося там Владимира Александровича Молодцова, впоследствии Героя Советского Союза. Там они должны были, обосновавшись в одесских катакомбах, создать партизанский отряд. Поначалу все шло нормально. Николай Федорович вместе со своими товарищами участвовал в диверсионных и других боевых операциях.

Он погиб в 1941 году. Ему было всего 32 года.

Вот несколько строк из его последнего письма от 11 сентября 1941 года, адресованного Наталье Афанасьевне и ее матери Александре Семеновне:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Сообщаю, что я жив, здоров и вполне благополучен. К бытовой жизни привык, но все же было бы, конечно, приятнее быть всем вместе... Но это пока лишь мечта... Уверен, что в конечном итоге мы все будем вместе и заживем новой прекрасной жизнью...»

Больше писем от него не было.

Литературная запись Б. Любимова

Алексей Бесчастнов
ЧЕКИСТЫ ПРОТИВ «ЭДЕЛЬВЕЙСА»

Горячее дыхание фронта Краснодар ощутил в начале августа 1942 года. 24 июля немцы вторично взяли Ростов, и положение наших войск на южном направлении стало катастрофическим. Создавалась реальная угроза Северному Кавказу. Двумя мощными клиньями фашистские войска устремились в широкие задонские и кубанские степи, нацеливаясь одним из них на Грозный и Баку, вторым – на Краснодар, Новороссийск и Туапсе. Гитлеровское командование приступило к осуществлению своего плана под кодовым названием «Эдельвейс»...

В ту пору я возглавлял один из оперативных отделов краевого управления НКВД. Коллектив отдела был укомплектован опытными, знающими свое дело кадрами. Надо сказать, что до прибытия в Краснодарский край я работал в Москве, в центральном аппарате. Весной 1940 года был переведен в Сочи. Через полгода назначили на новую должность в Краснодаре, и я засел здесь, как говорится, основательно и надолго.

Возглавив отдел, с головой ушел в работу, тем более что была она интересной, требовала соответствующей подготовки, знаний и умения разбираться в отраслевой экономике, технологии, производстве. Словом, дел хватало. В одном только Краснодаре было свыше двадцати крупных промышленных предприятий, таких как: завод имени Седина, нефтеперегонный № 5, завод измерительных приборов, сельскохозяйственных машин и т. д. Крупными промышленными центрами были Краснодар и Новороссийск с его цементными заводами и большим портовым хозяйством. Вторым Грозным считались районы нефтедобычи края – Майкопский, Нефтегорский, Хаджинский. Но еще до того, как я вник во все тонкости нового дела, грянула война.

Часть предприятий подлежала эвакуации в глубинные районы страны, другие в срочном порядке должны были перестроиться на выпуск военной продукции, третьи – резко увеличить производство. Теперь условия нашей работы диктовались обстановкой военного времени и нуждами фронта. Были у чекистов и другие заботы.

Однажды через месяц или полтора после начала войны меня вызвали в крайком партии к первому секретарю товарищу П. И. Селезневу. Поскольку мне неоднократно приходилось бывать у него, такой вызов был в порядке вещей. Однако Петр Ианнуарьевич совершенно неожиданно завел разговор не о промышленности а о... «зеленых»^[4].

– Вы человек знающий, приехали к нам из центра, помогите «прикинуть»: что можно сделать для нашего будущего подполья и партизанской войны? Где лучше заложить партизанские базы и тайники с продовольствием, одеждой и, конечно же, оружием и взрывчаткой? И как осуществить это в строжайшей тайне, чтобы, как говорится, комар носа но подточил? Подумайте, может, нам стоит позаимствовать опыт «зеленых»? Они умело и успешно действовали здесь в гражданскую и против красных, и против белых. Поезжайте в Новороссийск и там в архивах посмотрите, как укрывались и снабжались в горах их отряды, где базировались, какова была их численность. Иногда не грех поучиться и у врага.

К тому времени уже вышло постановление ЦК партии «Об организации борьбы в тылу вражеских войск», и, хотя фронт был от нас далеко и казалось совершенно невероятным, что он может сюда когда-нибудь прийти, озабоченность секретаря крайкома была мне понятна, и я отнесся к этому поручению со всей ответственностью. Побывал в Новороссийске в краеведческом музее, внимательно изучил архивные материалы о «зеленых», съездил на места и пришел к выводу, что партизанить на Кубани можно в лесистых предгорных и горных районах, есть где заложить и базы. И хотя нынешняя война не гражданская, но кое-что из опыта «зеленых» позаимствовать следует. Обо всем этом я доложил П. И. Селезневу. Он одобрил мои наметки и соображения. Правда, лично мне заниматься этим делом не пришлось. Партизанские базы и тайники закладывали Петр Лукич Печерица, зам. председателя крайисполкома, и другие товарищи из партийного актива. Но всякий раз, когда судьба забрасывала меня потом в тот или иной партизанский отряд, на партизанскую базу, я ощущал и свою причастность к этому делу. Партизанские базы и тайники с продовольствием выручали в критический момент не только партизан, но и регулярные части нашей армии, позиции которых располагались в труднодоступной гористой местности и где со снабжением было туго.

Война многое переменила в облике Краснодара. И хотя бомбили его не часто – больше доставалось Новороссийску и Туапсе, – город обрел суровые черты военного времени и жил по его законам. Ежедневно десятки тысяч людей выходили на строительство оборонительных сооружений. На улицах и скверах появились противотанковые заграждения, были отрыты окопы и щели. Титаническую работу проделала партийная организация края под руководством крайкома. Были созданы десятки истребительных батальонов, формировались ополчение, подполье, партизанские отряды. Комитет обороны занимался эвакуацией населения, промышленных предприятий, ценного имущества, скота. Все, что невозможно было вывезти, подлежало уничтожению. «Ни одного килограмма хлеба, ни одного литра бензина врагу!» – таким был приказ партии. И обращен он был в первую очередь к коммунистам и к нам, чекистам. Решением крайкома партии была создана оперативная группа по выполнению специального задания. Возглавить группу было поручено мне. И П. И. Селезнев и начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков не раз подчеркивали, что это вопрос государственной важности. Исполнители должны быть надежными, проверенными, осечки в таком деле недопустимы. Да я и сам понимал, что это дело непростое, тем более что многие предприятия Краснодара все еще продолжали давать свою продукцию фронту. Особенно хорошо был налажен выпуск боеприпасов – снарядов, мин, патронов.

Надо сказать, что к этому времени в наши ряды влилась большая группа чекистов Крыма, прикомандированная к краевому управлению после захвата гитлеровцами полуострова. Пополнился прибывшими товарищами и наш отдел. По большей части это были опытные и умелые оперативники, и они без раскачки включились в работу. Многим из них были доверены ответственные участки и важные объекты.

В тесном контакте с нами работала в Краснодаре группа Николая Константиновича Байбакова, заместителя наркома нефтяной промышленности (ныне Председатель Госплана СССР). Она разрабатывала технологию вывода из строя нефтепромыслов и методы долговременной консервации скважин. Проводились эксперименты, потом это воплощалось в реальные условия. В скважины на большую глубину ставились цементные пробки, забрасывались туда металлические «кошки», снова загоняли «пробки» и так далее. Это была тяжелая и большая работа. Забегая вперед, скажу, что гитлеровцам так и не удалось за время оккупации пустить в эксплуатацию ни одной нефтяной скважины, а стало быть, и получить для своих нужд ни литра кубанской нефти, хотя этим и занимались прибывшие из рейха специалисты по нефтедобыче.

Но не надо думать, что чекисты готовили только взрывы и поджоги. Наши товарищи из других отделов, практически весь оперативный состав управления, не зная ни сна, ни отдыха, каждый на своем участке добросовестно делали свое дело. Краснодар стал прифронтовым городом, и естественно, что на него была нацелена вражеская разведка. Необходимо было выявлять и обезвреживать ее агентуру. Кроме того, как это обычно бывает в трудные времена, на поверхность всплыла всякая нечисть – дезертиры и мародеры, любители погреть руки. Всем им надлежало дать решительный отпор, не допустить хаоса и паники. Для оказания практической помощи из Москвы в Краснодар прибыла группа руководящих работников НКВД во главе с заместителем наркома.

Фронт неумолимо откатывался к югу. Обескровленные в непрерывных боях с превосходящим и хорошо оснащенным противником, наши армии не в силах были сдержать врага. Обстановка требовала решительных мер.

28 июля Ставка преобразовала Южный и Северо-Кавказский фронты в один – Северо-Кавказский. Командующим был назначен маршал С. М. Буденный. Фронту было приказано остановить врага любой ценой. 30 июля войскам был зачитан приказ Сталина № 227, в котором прямо говорилось:

«Отступать дальше – значит загубить себя и вместе с тем нашу Родину... Ни шагу назад без приказа высшего командования! Таков приказ нашей Родины!»

У нас, чекистов, тоже был свой особый фронт, и каждый из нас, уверен, мысленно повторил про себя: ни шагу назад!

Помню, как в начале августа 1942 года с ответственным заданием руководства управления в район станицы Кущевская были направлены два опытных оперативных работника – Кцоев и Коков. В пути они неожиданно нарвались на передовой отряд немцев и были обстреляны. Чекисты мужественно приняли бой. Силы были неравны. Фашистская пуля оборвала жизнь Кцоева. Кокову удалось вернуться в Краснодар и доложить об обстановке. Это была первая наша потеря, и она остро отозвалась в сердце каждого из нас.

Первые дни августа были для всех кубанских чекистов особенно напряженными. Мы вновь и вновь проверяли, все ли готово на объектах, как настроение у людей, уточняли, с военным командованием вопросы взаимодействия и связи.

И все же в душе теплилась надежда: а может, все-таки остановят врага, может, не придется нам крутить свои адские машинки, уничтожать народное добро. Хочу сказать о моральной стороне нашего задания. Принято считать, что мы, чекисты, люди без страха и сомнений. Без страха – да, потому что гадкое это чувство мы безжалостно в себе подавляем. А вот без сомнений – тут я не совсем согласен. Да разве легко было поднять руку на то, что создавалось кровью и потом твоего народа, ценой огромного напряжения сил, лишений, энтузиазма! Разве легко уничтожить все то, что сам же ты ограждал от врага и сберегал пуще собственного ока! Конечно, мы все хорошо понимали вынужденную меру такого шага, но вновь и вновь приходилось внушать людям, что враг, если уж суждено ему сюда добраться, должен найти здесь груды развалин и кучи пепла.

И все же 8 августа стало окончательно ясно, что город мы оставляем. В этот день в крайкоме партии состоялось совещание, в котором принял участие маршал С. М. Буденный. Командующий еще раз от имени партии в категорической форме потребовал принять все меры, чтобы враг не воспользовался ни кубанской нефтью, ни кубанским хлебом.

На руки мне был выдан мандат, подписанный заместителем командующего фронтом, с широкими полномочиями по выполнению специального задания командования в зоне действия Северо-Кавказского фронта. В мандат были внесены номера моего личного оружия и автомашины. Всем организациям и воинским частям вменялось в обязанность оказывать мне всяческое содействие и помощь. Этот документ был необходим по той причине, что я оставался со своими людьми в городе и должен был покинуть его в числе последних, разумеется, при условии, если задание будет полностью выполнено.

Штаб наш располагался на четвертом этаже в здании управления. Телефонная станция еще работала, и я поддерживал связь со всеми объектами, подлежащими уничтожению. Со мной было человек пять: мой помощник Володя Грошев, Старков и еще трое чекистов. Остальные располагались по своим объектам, разбросанным по всему городу. Мой заместитель Геннадий Зверев находился на нефтеперегонном заводе, Василий Клечкин – в нефтехранилище. Шишкин и Михеев отвечали за узел связи, Калмыков – за мясокомбинат. Словом, каждый был на своем боевом посту. У подъезда управления постоянно дежурили наш связной – сотрудник ГАИ на мотоцикле и шофер с автомашиной. Здание охранялось бойцами истребительного батальона.

Весь день нескончаемым потоком уходило за Кубань гражданское население. Уже слышна была канонада близкого сражения. Фашистская авиация начала регулярные бомбежки города. Причем бомбила в основном жилые кварталы и не трогала промышленные объекты. Вероятно, немцы рассчитывали захватить их целехонькими. «Ничего у вас не выйдет, – со злорадством подумал я о гитлеровцах. – Получите большой русский кукиш!»

Запасы продовольствия, которые не успели вывезти, городские власти раздавали населению.

В два часа ночи раздался телефонный звонок. На проводе был Селезнев.

– Товарищ Бесчастнов? Крайком партии и командование фронта покидают город. Остаешься со своими чекистами. Действуй по плану. Держи связь с командармом Рыжовым. Мы очень надеемся на вас. Устройте немцам хороший фейерверк. Пусть надолго запомнят Краснодар... – Трубка замолчала, раздались короткие гудки.

С командующим 56-й армией генералом А. И. Рыжовым все было оговорено. Решено было взрывать объекты в момент занятия их противником по сигналу военных или же самостоятельно, если враг окажется в непосредственной близости. Сигналом для уничтожения нефтеперегонного завода и нефтехранилища должен был стать взрыв военными саперами железнодорожного моста через Кубань.

Город не спал. В разных его частях зловещим багровым заревом полыхали пожары. Слышалась близкая канонада. И безостановочно стекались к переправам через реку нескончаемые потоки беженцев. Штаб наш бодрствовал. Я сидел у себя в кабинете и, пользуясь относительным затишьем, впервые за последнее время попытался осмыслить происходящее. Откровенно говоря, мысли мои были невеселыми. Со всей трагической очевидностью приоткрылась для меня зловещая суть «Эдельвейса». Лирическое название гитлеровского плана никак не соответствовало его варварским устремлениям. Он был нацелен на жизненно важные районы страны, чтобы лишить ее нефти и хлеба, отрезать от морских коммуникаций и задушить в тисках голода. Все то, о чем, захлебываясь от хвастовства, трубила геббельсовская пропаганда и печатали фашистские газеты, в совокупности со сведениями, которые удалось добыть в последние дни моим коллегам-чекистам от арестованной агентуры врага, создавало довольно определенную картину.

Ближайшая цель гитлеровцев – захват Кавказа с его нефтью и огромными продовольственными ресурсами, уничтожение нашего Черноморского флота, втягивание в войну Турции, а глобальная задача – выход к Ближнему Востоку и далее в Индию, завоевание мирового господства. Гитлеровцы не делали из этого большого секрета. Как только началось наступление на Ростов, Риббентроп публично заявил:

«Когда русские запасы нефти истощатся, Россия будет поставлена на колени».

После взятия Ростова командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф, тот самый Руофф, войска которого стояли в данный момент у ворот Краснодара, пообещал японскому военному атташе еще больше:

«Ворота Кавказа открыты. Близится час, когда германские войска и войска вашего императора Хирохито встретятся в Индии...»

Что касается встречи Гитлера и Хирохито в Индии, думал я, это их личное дело. А вот по поводу Кавказа и бакинской нефти бабушка, как говорится, надвое сказала. От этих мыслей настроение мое улучшилось. Когда у человека ясная конкретная цель, мрачная перспектива ему не помеха. Показать хвастливому гитлеровскому генералу Руоффу, как жертвуют собой ради будущей нашей победы славные русские города! Как они умеют постоять за свою честь и достоинство! Прекрасная цель!

Потом, позже, оправдывая свою оплошность, немцы распишут, что в Краснодаре действовала группа коммунистов-фанатиков, которая взорвала вместе с собой заводы и фабрики. Хотя и прошло с той поры много лет, внесем все-таки некоторую поправку: в городе действовали преданные сыны партии, и среди них коммунисты-чекисты, которые до конца выполнили свой долг перед Родиной.

Летние ночи коротки. Часа в три-четыре уже светает.

Утро началось с варварской бомбардировки города, А вскоре с завода измерительных приборов мне доложили, что видят немцев. Даю команду взрывать завод и отходить на переправы, что у станицы Пашковской и нефтеперегонного завода. Стали поступать сообщения и из других мест: немцы в городе, немцы уже на улице Красной. Посмотрели в окно – никого. Преувеличивают. У страха глаза велики. Да и телефон еще работает. В управлении мы остались одни. К. Г. Тимошенков находился в штабе фронта и периодически звонил мне, справлялся, как идут дела. Наконец, поступило сообщение от Шишкина и Михеева из городского узла связи. Подтвердили – видят немцев, они уже во дворе здания. Приказываю им немедленно любой ценой ликвидировать объект и отходить за Кубань. Минут через пять телефонная связь оборвалась. Удалось ли спастись Шишкину и Михееву, оставалось только гадать. Во всяком случае все желали им этого.

Забегая вперед, скажу, что спустя несколько часов мы подобрали Шишкина за Кубанью на краю кукурузного поля. Он был ранен в ногу. От него и узнали подробности взрыва узла связи. Заметив вражеских автоматчиков во дворе объекта, он вместе с Михеевым и начальником узла Морозовым замкнули аккумуляторы и привели в негодность 25-тысяч радиоприемников, собранных в городе, потом повредили линейные кабели и подорвали само помещение. Во дворе под носом у немцев вскочили в автомашину и помчались по городу. За рулем сидел Шишкин. В конце Октябрьской улицы неожиданно нарвались на немецкий танк. Он обстрелял их из пулемета. Шишкина ранило, но он успел-таки вывернуть машину на тротуар и выскочить на улицу Шаумяна. Кое-как они добрались к мосту и переехали на другой берег. У кукурузного поля остановились. Вести машину дальше Шишкин не мог – у него была прострелена нога. Я посадил его в свой старый «Бьюик» и отправил на Горячий Ключ.

Вблизи здания краевого комитета партии, под площадью, располагался штаб гражданской обороны. Буквально за минуту до того, как оборвалась телефонная связь, оттуда позвонили и спросили, какие будут указания. Какие указания, говорю им, когда немцы над вами? Выбирайтесь и подобру-поздорову уносите ноги за Кубань! Вот и все указания. Счастливо!

Однако и нам пора было уходить. Узла связи больше не существовало, связь со штабом командарма Рыжова тоже была потеряна. Я встал, размял затекшие от долгого сидения ноги. Спросил у своих помощников: куда будем отходить? Решили – к нефтеперегонному заводу. Заодно и проверим, как там дела у Зверева?

Вышли из управления. У двери стоит часовой – боец истребительного батальона, сухонький такой мужичок лет сорока. Неподалеку перестрелка, снаряды рвутся, а он и ухом не ведет. Ну и нервы у человека! «Вот что, товарищ, спасибо за службу, – говорю ему, – снимаю тебя с поста, поедешь с нами». – «Нет, – отвечает, – не имею права сниматься. Вы не мой начальник». – «А кто твой начальник, Семен Иванович?» – и называю фамилию командира истребительного батальона. «Он самый», – отвечает. – «Вот я от его имени и снимаю тебя с поста». Боец немного подумал и нехотя согласился.

Автомашина наша стояла за углом. За рулем сидел Саша Кушин, белокурый атлет, вратарь нашей футбольной команды «Динамо». Неподалеку гремели выстрелы. Я вышел за угол здания и на перекрестке улиц Красной и Пролетарской увидел закамуфлированный зелеными разводами приземистый фашистский танк и длинный хобот пушки, изрыгающий огонь. В ту же секунду рядом с танком неожиданно возник мотоциклист. Сделав лихой пируэт, мотоцикл помчался в мою сторону. Я узнал нашего связного – сержанта из ГАИ. Ударила пулеметная очередь. Мотоцикл полетел в одну сторону, сержант – в другую. Все это было рядом со мной, на моих глазах. Искренне жаль было парня – неужели фашист сразил его наповал? Но неожиданно сержант зашевелился и, подволакивая ногу, медленно пополз. Очевидно, он был ранен. Не знаю, что руководило мной в ту минуту. Я вдруг забыл обо всем: и об опасности, и о важности возложенного на меня задания. Пригнувшись, бросился вдоль здания на помощь сержанту. Фашисты снова открыли огонь, но мне все же удалось вытащить нашего связного за угол здания. А тут помогли остальные, и парень был спасен. Мы быстро вскочили в машину, и Кушин резко рванул с места.

Нам удалось благополучно прорваться к переправе. Оба моста через Кубань у нефтезавода – и железнодорожный, и деревянный – были еще не взорваны. Только мы переехали на тот берег, буквально тут же раздался сзади мощный взрыв, и деревянный мост точно посередине сломался пополам и углом осел в воду. Но с переправой мы явно поторопились. На том берегу целым и невредимым стоял нефтеперегонный завод – наш самый важный и ценный объект. Да еще нефтехранилище с земляными амбарами нефти тысяч на двести тонн. Отправив машину с раненым Шишкиным на Горячий Ключ, мы с Грошевым поспешили обратно. У железнодорожного моста я нашел знакомого капитана-сапера и спросил, почему они медлят со взрывом. Тот ответил, что была команда ждать. В городе еще находятся три бронепоезда, и их надо вывести за Кубань.

Мобилизовав какой-то катер, подвернувшийся под руку, мы переправились к нефтеперегонному. На берегу, в укрытии под мощным капониром нашли Зверева и ядро его группы. Всего в его отряде было около пятидесяти коммунистов и комсомольцев. Завод занимал огромную территорию вдоль реки. Все это предстояло взорвать и сжечь. Сюда на КП, под капонир, были сведены нервы всех взрывных устройств, рассчитанных опытными специалистами и заложенных в нужном месте саперами. Их можно было привести в действие простым поворотом руки. Ждали только сигнала.

Геннадий Иосифович Зверев, мой заместитель, человек обычно в себе уверенный и не теряющий головы в самых острых ситуациях, вел себя как-то странно, держался со мной натянуто. Да и остальные были словно оловянные солдатики. «В чем дело?» – подумал я. И только тут обратил внимание, что на КП находится заместитель наркома внутренних дел Союза. Он стоял в сторонке и смотрел на горящий, грохочущий боем город. Лицо его было спокойным и непроницаемым. И непонятно было, командовал он здесь или осуществлял надзор. Я хотел было доложить ему об обстановке в городе, но он жестом руки остановил меня.

– Командуйте, командуйте...

Я выслал вперед двух связных. Необходимо было уточнить, где немцы, и установить контакт с прикрывающим нас истребительным батальоном. Довольно скоро наши товарищи возвратились. Кубарем скатившись с кручи под капонир, они доложили, что сами видели немецких автоматчиков и что истребительный батальон с боем отходит к реке. Вскоре и мы уже могли наблюдать вражеских мотоциклистов на территории завода. А сигнала все не было. Железнодорожный мост стоял целехонек, злополучные бронепоезда не появлялись – черт знает, где они запропастились?! Дальнейшее промедление было чревато тяжелейшими последствиями. Вслед за разведчиками-мотоциклистами могли появиться немецкие саперы, в конце концов нас просто могли обойти и захватить. Нет, за себя я был спокоен. Нам любой ценой надо было выполнить приказ. И в тот же момент раздался оглушительный раскатистый взрыв, мы увидели, как сначала вздыбились, а потом медленно осели в воды Кубани фермы моста.

– Ну, Геннадий, давай, – сказал я Звереву. – Крути свою машинку!

Казалось, что под нами разверзлась земля. Повсюду загрохотало, в воздух взметнулись куски металла, арматуры, тучи пыли. Взрывы гремели один за другим. И так двадцать четыре раза – точно по количеству заложенных снарядов. Потом над заводом всколыхнулась яркая вспышка пламени и к небу повалил густой дым, накрывая своим черным крылом весь город, и реку, и горизонт. Горели нефтяные амбары. Это сработала группа «факельщиков» Василия Клечкина.

Пора было уходить. Мы спустились к берегу, сели в катер и отчалили. Натужно стрекоча двигателем, тяжело осевший в воду катер все дальше и дальше уносил нас от города. Наступило странное затишье. Немецкие самолеты, до этого зверски бомбившие и обстреливающие с бреющего полета наши отступающие части и беженцев, неожиданно исчезли. Дым и копоть лишили их видимости, а теперь прикрывали и наш отход. Город горел, полыхал берег, где еще несколько минут назад был завод, и черная зловещая туча венчала это пожарище. Получился тот самый фейерверк, который просил устроить немцам Селезнев в нашем последнем ночном разговоре.

Районный центр – адыгейский аул Тахтамукай – был местом сбора работников аппарата крайкома и горкома партии, а также чекистов, покинувших город. Прибыв сюда и разузнав, что штаб фронта, руководство крайкома и управления НКВД отбыли на Горячий Ключ, мы со Зверевым решили добираться туда. Отчаявшись отыскать в скопище машин, телег и повозок наш «Бьюик», двинулись пешком. К ночи были на месте. Одной из первых, кого я встретил в Горячем Ключе, была моя жена – Валентина Александровна. Она была сотрудницей нашего управления и находилась здесь вместе с остальными. Увидев меня, Валя кинулась ко мне вся в слезах.

– Сказали, что ты погиб, – всхлипывая, говорила она, прижимаясь к моей пропыленной и грязной гимнастерке.

Спустя пять минут то же самое я услышал и от Селезнева, которому доложил о выполнении задания.

– А нам сказали, что ты погиб.

– Как видите, жив, – ответил я, протестуя в душе против нелепости подобных слухов.

– Да ты не огорчайся, – успокоил меня секретарь горкома партии Санин. – Вот нас с Гончаренкой немцы уже повесили. – И он извлек из кармана галифе фашистскую листовку с двумя портретами. – Ничего! Теперь целее будем!

Здесь, в Горячем Ключе, я долго не задержался. Надо было срочно выехать в Нефтегорский район и завершить выполнение задания – вывести из строя скважины. Наскоро попрощавшись с женой, я тут же уехал. Утром следующего дня мы были уже в Хадыжах.

Работа по консервации скважин была здесь в принципе закончена. Оставалось лишь взорвать наземное оборудование. Но с этим решили не спешить, все еще надеялись, что немцев, наконец, остановят. Тем более, как стало известно, в боях за переправу у станицы Пашковской, где сражались сибиряки из 30-й Иркутской стрелковой дивизии, нашим войскам удалось потеснить гитлеровцев. Здесь же, в Хадыжах, временно дислоцировался штаб фронта. Когда я появился там, чтобы согласовать с военным командованием точное время взрывов, ко мне обратился член Военного Совета фронта:

– Любопытно взглянуть, как вы там скважины законопатили. Покажете?

Когда мы прибыли на промыслы, группа чекистов из Нефтегорского райотдела НКВД, взрывники и специалисты-нефтяники Байбакова и начальника «Краснодарнефти» Апряткина подчищали последние «Мелочи». Ни одна скважина уже не работала, демонтировано было наземное оборудование – компрессорные, качалки, подстанции. Остальное подлежало уничтожению.

После осмотра промыслов военные уехали, а мы приступили к делу.

Пока работали, не очень-то думали о противнике. Надеялись, что, взяв город, он застрянет там ненадолго, а может, даже удастся выкурить его оттуда. И когда кто-то из нашей группы крикнул: «Немцы!» – для всех это было полной неожиданностью. Действительно, по горному серпантину со стороны станицы Апшеронской, вздымая далеко заметное облако пыли, двигалась механизированная колонна фашистов.

Оставив взрывников на месте и дав команду приготовиться и ждать моего сигнала, я поспешил к штабу. На крыльце небольшого дома в окружении своих генералов стоял С. М. Буденный. Вид у него был озабоченный, даже хмурый. Заметно было, что он чем-то недоволен, усы грозно вздернуты кверху.

– Товарищ маршал, – обратился я к Буденному, – немцы в четырех-пяти километрах... Я сам видел, товарищ маршал. Штабу угрожает опасность.

Буденный немного помедлил, потом повернулся к начальнику штаба:

– Командуйте, генерал, сниматься. Сведениям чекиста не могу не доверять.

Потом ко мне подошел Иван Федорович Рябинин, начальник Нефтегорского райотдела НКВД.

– Прощай, Алексей, мне пора в лес.

Некоторое время назад он был утвержден командиром партизанского отряда, сформированного из местного партактива и чекистов.

– Удачи тебе! – И мы крепко с ним обнялись.

Вскоре я узнал, что в первых же боях с фашистами он был убит.

Как только штаб фронта выехал из Хадыжей в сторону Туапсе, мы приступили к уничтожению оборудования нефтепромыслов...

Потом долго догоняли штабную колонну. Шоссе было забито отступающими частями, людьми, автомашинами, подводами, гуртами скота. Все это, тревожимое частыми бомбежками и обстрелами с воздуха, неспешно двигалось на юг в зное и пыли августовского дня. Давно уже на Кубани не было такой жары, как в то лето.

Я всматривался в лица беженцев – женщин, стариков, детей. По большей части они были хмурыми и озабоченными. Что заставило их сняться с насиженных мест? Это было то самое «туземное», по выражению Розенберга, население, которому гитлеровцы громогласно сулили рай земной, а на деле готовили участь рабов, согнанных в резервации. Но эти люди, судя по всему, не очень-то жаждали насладиться фашистским раем и предпочли ему тяготы и лишения эвакуации.

Враг рвался к Новороссийску. Он был уже на дальних подступах к городу. Советские войска прилагали отчаянные усилия, чтобы сдержать его.

Пробыв ровно сутки в Сочи, где располагалось краевое управление НКВД, я получил новое задание. Мне надлежало, выехать в Новороссийск и оказать помощь горотделу НКВД в ликвидации важных промышленных объектов, а затем возглавить вновь сформированную оперативную группу чекистов, которой предстояло в тесном контакте с партизанами действовать в прифронтовой и зафронтовой полосах от Новороссийска до Туапсе. К этому времени по указанию ЦК партии и Государственного Комитета Обороны уже был создан краевой штаб партизанского движения, в который вошли П. И. Селезнев, секретарь крайкома партии Н. Н. Родионов, начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков. Под руководством штаба было сформировано семь кустовых партизанских соединений: Краснодарский, Новороссийский, Майкопский, Армавирский, Нефтегорский, Славянский и Анапский. Инструктируя меня перед отъездом, Селезнев и Тимошенков уточнили задачи будущей моей группы. Вкратце они заключались в следующем: вести борьбу с диверсантами, сигнальщиками, агентурой противника в прифронтовой зоне; вылавливать и обезвреживать дезертиров, бандитов, немецких пособников; в тесном взаимодействии с партизанами вести зафронтовую разведку, осуществлять отдельные диверсионные акции в тылу врага; обеспечивать постоянную связь краевого штаба с партизанскими соединениями. Оперативно мы входили в подчинение Новороссийского куста. Командовал им первый секретарь Краснодарского горкома партии С. Е. Санин, начальником штаба был у него Д. И. Смирнов, а замом по разведке – чекист Анатолий Митрофанович Ечкалов, добрый мой товарищ.

До войны Ечкалов работал в краевом управлении НКВД заместителем начальника отдела, а затем возглавлял управление НКВД по Адыгейской области. Мы часто контактировали по работе, и у нас в отделе уважали его за светлый ум, глубокое знание дела, большой практический опыт.

Степана Евдокимовича Санина я тоже знал хорошо. Он возглавлял городскую партийную организацию и был весьма авторитетным руководителем в городе. При высоком росте, статности и кажущейся суровости это был добрый и отзывчивый человек, влюбленный в свое дело и людей. В нем чувствовался некий магнетизм, постоянно притягивавший к нему народ, и неугасающая живинка в работе, искорка, которую он пронес с времен своей кипучей комсомольской юности. Мне тоже довелось около десяти лет быть на руководящей комсомольской работе в Московской области и столице, и эту сторону его характера я чувствовал особенно остро, она трогала струны и моего сердца. Конечно же, я был рад, что именно с таким человеком судьба столкнула меня в грозный военный час.

С большой группой чекистов на двух машинах я в тот же день выехал из Сочи. В Туапсе и Геленджике к нам должны были присоединиться еще около двухсот краснодарских и крымских чекистов. Дорога до Новороссийска была непростая. Безраздельно господствуя в воздухе, противник бомбил и обстреливал ее нещадно. Не раз нам приходилось спешно покидать свои машины и под пронзительный вой бомб и грохот разрывов вжиматься в землю или между раскаленных солнцем камней, кожей чувствуя свою беззащитность.

В Новороссийске я быстро связался с чекистами горотдела, со штабом военно-морской базы, которой командовал капитан первого ранга Г. Н. Холостяков (ныне вице-адмирал, Герой Советского Союза), и мы согласовали план действий. Многие промышленные предприятия были уже частично эвакуированы из города, частично уничтожены. Остальные предстояло немедленно ликвидировать, и мы приступили к делу. Надо сказать, что в этом нам помогли и сами фашисты, хотели они того или нет. Сотни самолетов врага методически с утра до вечера бомбили город, а с прилегающих высот вела обстрел вражеская артиллерия.

Были у нас и проблемы. Как, например, уничтожить огромные запасы цемента, скопившиеся в городе? Пробовали заливать его водой, но из этого ничего не вышло: цемент обрастал панцирной коркой, и через нее вода уже не проникала. Помучились, помучились и решили все это взорвать.

Обстановка в городе была сложно