Запертая в сознательном намерении

Мне часто интересно, что если бы логопед попросил нас взглянуть на наше заикание со стороны, как на любопытное явление: «Вот смотрю я на ваше заикание… знаю, что за всем этим стоит какое-то мировоззрение, а как ты сама воспринимаешь свою речь? Расскажи мне о своем понимании того, как возникает речь, и мы сможем что-то с этим сделать».

Поэтому я стараюсь, чтобы заикающиеся поняли, что у меня нет советов по усилиям, дисциплине, целям, техникам или правильном дыхании. Почему? Потому что заикание, в моем случае, явно говорило о слишком большом контроле, а всё сказанное выше это способы контроля над речью.

Исходя из моего собственного опыта, я предположила, что заикание могло зафиксироваться, когда заикающийся человек начинает осознавать свои запинки, а приложенные усилия в этом направлении неработали.

У тех, у кого есть заикающийся ребенок, всегда висит вопрос: «перестанет ли заикаться мой ребенок с возрастом?» От чего это зависит. Многие дети заикаются пока маленькие, а потом это проходит естественным образом без заморочек и стараний. Ключ здесь во фразе «проходит это естественным образом без заморочек и стараний». Ребенок, который перерастает заикание, как правило, не задумывается о заикании, не «старается» говорить, не планирует то, что он скажет, не думает о дыхании, и, в конечном итоге, говорит без мыслей и усилий относительно того, «как сказать».

Заставить ребенка замечать свое заикание – это может иметь ужасные последствия. Проблема начинается тогда, когда мы изгоняем речь из сферы естественного и автоматического и переводим ее в сферу сознательного. Так поступила в моем отношении моя учительница математики (не логопед). С того времени моя речь поменялась от невинного повторения звуков к полноценным ступорам, при которых требовалось много времени для того, чтобы сказать даже одно слово.

Результатом действий учительницы (я называю ее «мисс Тиздэйл») стало то, что я стала осознавать каждое слово, которое выговаривала, и каждый вдох, который я делала. В тот первый школьный день в 6-м математическом классе мисс Тиздейл она сказала каждому из нас объявить номер нашей классной комнаты, когда она будет делать перекличку. Она назвала мое имя. Ответа нет. Она повторила мое имя медленно и отчетливо, будто я могла не понять. Снова нет ответа.

Когда же она произнесла мое имя очень медленно и снисходительно, тогда я выпалила, наконец, номер над дверью моей классной комнаты: «С-СС-С-С-С-С-С-семьдесят-три». Одно маленькое число, как я понимаю, но оно было достаточно важным, чтобы определить мою судьбу на оставшийся школьный год.

Я полагаю, что она явно решила тогда излечить меня от заикания. Общение, особенно словесное, было ужасно важным для нее. Невнятная, неразборчивая, медленная или нерешительная речь, наполненная словами типа «как вы знаете», «я думаю», «позвольте заметить», была для нее неприемлема. Она шла как медицинский десант, обнаруживший ящур, готовая выкорчевать любые недостатки в речи.

Один насмешник в классе называл ее Пятновыводитель, как в пьесе «Вон, вон, чертовы пятна», из-за ее фанатичного увлечения исправлением любых ошибок. Я не стану стараться описывать мисс Тиздэйл целиком и полностью, потому что я нынче добра, но она действительно меня ужасала. Ее волосы были выбриты на затылке и вокруг ушей. Она носила то, что, когда мы выросли, называлось униформой – серый мужеподобный костюм в узкую полоску и пара коричневых кожаных полуботинок, которые, как я считала, были ортопедической обувью, разработанной для борьбы с плоскостопием.

Даже сейчас, когда мне бывает совсем плохо, я еще могу слышать тот странный звук этих ботинок, когда она с шумом обходила классную комнату, заглядывая над нашими плечами, как мы работали над математическими задачами. Представьте себе «Джейн, банкир» с Беверли-Хиллз, и вы получите ту самую картинку.

Когда взрослый делает из ребенка дурака, то ребенок часто помнит этого человека очень ярко. Я помню, что никто не сидел рядом с ней в кафетерии, потому что она полагала уместным есть с тарелок ее студентов («Что это на твоей тарелке?» хоп!... и съела), помню также ее нравоучения девочкам в классе относительно скромности. Эти лекции возникали в промежутках между решениями задач по математике и в таком количестве, что моя подруга Силь (Syl) говорит, что она до сих пор не может надеть даже слегка облегающее платье без призрака мисс Тиздэйл, выскакивающего как чертик из табакерки: «Какое милое платье, Сильвия, но немного маловато, хмм, тесновато, не так ли?»

В тот день, когда я позаикалась на номере «73», она предложила мне остаться после занятий и спросила меня, знаю ли я, что было неправильного в моей речи. Я ответила, полагаю, что неправильного с моей речью было то, что я з-з-з-з-заикалась.

Потом она спросила меня, читала ли я книжку о заикании под названием «У индейцев нет для него имени» (The Indians Have No Name for It). Я сказала: «Н-Н-Н-Н-Н-нет». Тогда она сказала, что знает, что моя проблема, по большей части, - результат того, что мои родители не нашли слова для моего заикания.

Я спросила: «К-К-К-К-К-какая Р-Р-Р-Р-Р-разница?», и она начала объяснять, хотя она, по правде говоря, всегда оставляла, даже после очень длинного монолога, вопрос «О чем же говорит эта милая дама?»

Я думаю, она подразумевала, исходя из общего содержания книг, которые я позже прочитала, причина того, что индейцы не заикаются, в том, что у них нет названия заиканию. А не дали ему имени, поскольку они его не боятся и, (если вы еще меня понимаете) следовательно, они не заикаются.

Мне кажется нелепой случайностью, что именно она была той, что протоптала мне дорожку к осознанию заикания (хотя она даже может быть и не определила словесно мои запинки как заикание). Логика ее побуждений мне пока еще не очень понятна. Может быть, именование чего-либо и влияет немного на усиления боязни этого чего-то, но я сильно сомневаюсь, что это и было причиной. Отказаться от того, чтобы дать имя смерть смерти, не изменило бы вообще ничего, и точно не спасло бы кого-либо от смерти. Это только сделало бы знание и страх безымянными.