Михаил Шолохов

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Михаил Шолохов

Наверное, нет в русской литературе ХХ в. другого писателя, чья популярность сравнилась бы с мировым признанием автора " Тихого Дона". О нем, Художнике с большой буквы, восторженно отзывались Р.Роллан и Э.Хемингуэй, Д.Линдсей и К.Причард. " Его дар художника, - писал Мартти Ларни, - можно, собственно, определить как любовь к суетному и милому земному странствию человека, с его самосознанием и страстями, с его радостью и горем, чувственной любовью, честолюбием и гордостью. Его увлекает зрелище жизни во всей его мощи и полноте. Передавая самые потрясающие картины, его голос рассказчика не дрогнет. Он сохраняет удивительное равновесие, твердость и как бы беспристрастную объективность. Он принимает действительность без условий и оговорок. Человек у него - это человек, правда - всегда только правда. Именно в этом... объяснение огромной притягательной силы его произведений".

В " Донских рассказах" М.Шолохова (к этому циклу мы относим все его рассказы 20-х годов, а не только одноименный сборник) нет откровенной поэтизации подвига, нет романтических красок, поэтических реквиемов, сопровождающих уходящую жизнь героев революции в романтических повестях Б.Иванова, Б.Лавренева. У Шолохова " безобразно просто" умирали люди, а его замечание о том, что ковыль (" седой ковыль - любимый образ романтиков") - всего лишь " поганая белобрысая трава без всякого запаха" как будто развеяло все иллюзии, не оставляя места романтическому пересозданию действительности. Герои " Донских рассказов" не предаются возвышенным раздумьям, они говорят о своем - порой будничном и совсем непоэтичном. Такова жизнь, но именно такая она прекрасна для Шолохова; последний мог бы повторить слова Л.Толстого " Герой же моей повести..., который всегда был, есть и будет прекрасен - правда". Контрасты в его рассказах служат не эмоциональному раскрытию идеального начала, как у романтиков, а воссоздают реальные жизненные конфликты, через которые познается социальный разлом в среде донского казачества. Формой выражения социального у Шолохова часто становится внутрисемейный конфликт.

В " Донских рассказах" нет сомневающихся, рефлектирующих героев, нет героев, избирающих " третий путь" или позицию " над схваткой". Шолоховские сюжеты непосредственно посвящены фронту, который проходил почти через каждую семью независимо от ее действительных убеждений (у автора этих строк дядья служили: старший брат - у белых, младший - у красных, и за этим, кроме соответствия возраста объявленной мобилизации, больше ничего не стояло), а дальше вступала в силу логика борьбы, иногда не на жизнь, а на смерть. Показать объективным развитием действия кошмар братоубийственной борьбы - уже было проявлением гуманизма. Ведь тем, кому шолоховские рассказы кажутся излишне кровавыми и жестокими, кто обвиняет писателя а " разламывании каждой трещины" можно возразить: это предупреждение и в сегодняшней ситуации, когда страна поставлена на порог гражданской войны или безграничного произвола мафии.

Однако, и это замечают зарубежные шолоховеды, с середины 20-х годов и до сегодняшнего дня гуманистическое содержание этих произведений недооценивается. В наши дни самым массовым изданием, приобщающим читателя к " Донским рассказам" является очерк Виктора Чалмаева в книге для учащихся. Соглашаясь с некоторыми его оценками, прежде всего с тем, что у раннего Шолохова схематично " деление людей на друзей и врагов", что " цветок-то (с лазоревым цветком сравнил " Донские рассказы" Серафимович - Л.Е.) вырос на крови... и сострадание автора как будто сковано жесткой присягой" (37; 191), далее испытываешь удивление: " присяга" оказывается присягой на судейскую жестокость. Даже признавая острое шолоховское чувство природы, степи, не желающей разделять людских безумств" (а ведь это важнейший момент в определении авторской позиции - Л.Е.), Чалмаев считает Шолохова учеником " комсомольских поэтов" и подстрекателем новых очагов кровопролития: " С каким-то азартом юности, со свирепой резвостью, провоцирующей революционную нетерпеливость, Шолохов раздувает угольки гаснущего костра " (37; 195). И автор и его герои обвиняются в сталкивании " врагов", в том, что они не ищут " пути мимо огня, мимо крови" и даже в том, что " осознания Ленина, увы, нет в комсомольцах-продотрядниках Шолохова", что Шолохов не услышал призыва Ленина к НЭПу. Противопоставляя " Донские рассказы" " Тихому Дону", Чалмаев посчитал единственным из заслуживающих внимания и положительной оценки " Шибалково семя" (герой умоляет спасти жизнь его ребенку после собственноручного расстрела матери, оказавшейся белой разведчицей). Между тем даже " площадь" порой повторяющихся рассуждений самого критика позволяла этот анализ значительно расширить.

Как обвинение автору " Донских рассказов" предъявлены " психоз ненависти", " романтика расстрелов", нравственная " глухота", возведение в культ насилия, идеализация методов насилия " во имя высшей правды". Но так ли это? Даже если согласиться с тем, что Шолохов осуждает насилие только со стороны " врага" (а не надо думать, что был только красный террор), это осуждение перерастает в общечеловеческое осуждение отце-сыно-братоубийства. Настойчивое варьирование мотива убийства единокровного, ответного возмездия не может быть объяснено только желанием показать распад казачьего уклада - для этого было бы достаточно одного примера. Чем же объяснить пристрастие Шолохова к такой сюжетной коллизии. Очевидно, желанием писателя исходить из нормы человеческих отношений, которые в условиях патриархального казачьего (в конечном счете крестьянского быта) ярче всего проявлялась там, где была скреплена узами крови, родственными отношениями. Драматизм рассказа Шолохова как раз и заключается в том, что они с величайшей глубиной раскрыли противоречия между реальностью и идеалом человеческих отношений.

Обратимся к рассказу " Коловерть". С точки зрения " врага" Михаил Крамсков тоже мог показаться героем, но писатель дает ему иную характеристику: Крамсков - не человек. К этой мысли автор подводит всем ходом повествования, показывая отчужденность героя от семьи: " От материнской кофтенки рваной навозом воняет. Отодвинулся слегка, как варом в лицо матери плеснул.

Отец стесняется его как чужого, с братом Игнатом " пальцы сошлись в холодном и неприязненном пожатии", " помолчали нудно". С самого начала Михаил осознается как сила чужая и враждебная дружной, работящей семье. " Чужие мы ему, и земля чужая", - говорит о Михаиле отец. Самодовольна его похвальба перед матерью: "...Произвели в сотники за то, что большевизм в корне пресекаю"; поражает его грубость по отношению к племяннику: "...Щенка возьмите от стола, а то ему, коммунячьему выродку, голову оторву". Глубоко символично то, что сразу после картины безысходного горя матери, узнавшей в утопленнике младшего сына: " Космами седыми мотая, на четвереньках в воду сползла, голову черную охватила, мычала:

сразу же дается выписка из приказа о производстве Михаила в подъесаулы " за самоотверженную работу по искоренению большевизма". Крамсков отклоняет предоставленную ему право ходатайствовать о помиловании родных, идет на подлость, подсказывая ход предательского убийства. Авторская оценка раскрывается в эпизоде последнего появления Крамского на страницах рассказа:

" Офицер с погонами подъесаула, в папахе каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным перегаром дыша:

У офицера уже нет имени, только по знакомой портретной - " в папахе каракулевой, высокий узенький" - угадываем мы потерявшего человеческий облик Михаила Крамского. Эта сцена завершается описанием щенившейся волчицы, откликнувшейся воем на короткий стонущий крик", - и она ставит Крамскова ниже зверя.

Сказанное убеждает, что в данном рассказе нет " культа насилия".

То же можно сказать и о рассказе " Семейный человек", которому давалась различная оценка. И.Лежнев считал, что писатель оправдывал Микишару, застрелившего двух сыновей, служивших у красных, ради возможности сохранить себе жизнь, чтобы вырастить остальных семерых детей. Л.Якименко в трактовке этого образа усматривал противоречивость Шолохова. А.Журавлева полагала, что художник осудил Микишару, прикрывавшую собственную трусость, безволие и желание получить льготы, лицемерной ссылкой на заботу об остальных детях. Достаточно обратиться к нравственно-эстетическим оценкам писателя, чтоб отпало основание для разногласий. Первое, на что обращает внимание рассказчик - " тяжелый, стоячий взгляд" Микишары, из-под напухших век косые глаза глядели " жестко и нераскаянно". Определенная эстетическая оценка рождается из сопоставления искреннего порыва благодарности к отцу у Ивана, имевшего все основания быть любимым сыном, и лицемерного холодного расчета Микишары, не просто застрелившего сына, но и обманувшего его. А чего стоит фраза: " Снял я с него шинель и ботинки..." Глубочайшим лицемерием кажется после этого заявление Микишары: " Я за детей за этих сколько горя перенес, седой волос всего обметал". Конечно, Микишара - не Крамсков, и наказание Шолохов ему назначает символическое - отчужденность от семьи, которую предал Микишара: " Гребостно с вами, батя, за одним столом исть", - говорит ему дочь. Эстетическую определенность несет и речевая самохарактеристика Микишары: "... Восьмерых голопузых нажеребила, а на девятом скопытилась". Даже в названии рассказа звучит несомненный сарказм.

Таким образом, показывая, что охватившая Дон классовая борьба разрушает семейные устои, Шолохов изображает реальность как противоречащую норме человеческих отношений, и разрешает это противоречие между идеальным и реальным абсолютным отрицанием последнего. Но оно может " сниматься" и оправдывающими героя обстоятельствами. Именно при рассмотрении этих ситуаций необходимо упрекнуть автора " Донских рассказов". Он, следуя ленинизму, разделял роковое заблуждение тех лет о классовом характере морали, когда нравственным объявлялось все то, что служило интересам революции: кровь на руках белого - это плохо, на руках красного - если и не хорошо, то, во всяком случае, нормально. В рассказах " Коловерть", " Червоточина", " Семейный человек", " Бахчевник" одному и тому же физическому действию - убийству самого близкого по крови человека - дано контрастное нравственно-эстетическое осмысление. Вечная антиномия - добро / зло - обретает жесткую социально-классовую детерминированность: красные / белые. В сценах отцеубийства, сыноубийства, братоубийства, любых других кровавых сюжетах четко обозначено либо оправдание крови, либо ее объяснение звериной аморальностью белого казачества. Преодолеет это Шолохов не только в " Тихом Доне", но, как мы увидим ниже, и в " Поднятой целине".

Наиболее уязвимым с точки зрения общечеловеческой морали нам представляется " Бахчевник". Кровавый финал, противоречащий норме человеческих отношений, объясняется автором как единственный выход из создавшегося положения. В необходимости Митькиного поступка читатель убежден как всем ходом предшествующего повествования, так и ситуацией, непосредственно предваряющей финал: Анисим Петрович такой же потенциальный убийца, как и сыновья. Но дело здесь не только в самой логике действия, а и в немногословных, скупых, и, тем не менее, очень весомых авторских эмоциональных оценках. Они в необычайной теплоте и человечности заключительного описания рассказа, в описании любовных отношений между братьями, уходящими от преследования (характерно, что в этом описании нет ни одной антиэстетической детали, ни одного грубого или даже просторечного слова), наконец в такой завершающей поэтической детали, как румяная каемка рассвета. Содеянное не вызывает ни у героев, ни у автора хотя бы смутного чувства вины, не говоря уж о муках совести.

Так что же, согласиться с Чалмаевым, определяющим шолоховскую позицию в " Донских рассказах" " как совесть молчащую, благославляющую это кровопролитие"? В применении к " Бахчевнику", очевидно, - да, но надо исследовать авторскую концепцию во всей ее полноте и противоречивости. " Внимание к лучшим сторонам человеческой натуры в момент жестокой братоубийственной схватки" (30; 42) придают гуманистическое звучание таким рассказам, как " Жеребенок", " Шибалково семя".

Истолкование финала в " Бахчевнике" - " розовой каемки рассвета", очевидно, тоже не может быть однозначной, ибо " и судьба отдельного человека, и междуусобная братоубийственная война внутри народа, и темные стороны самой человеческой природы не в силах даже поколебать главную, все обнимающую и все покоряющую мысль писателя о всепобеждающем начале жизни, о ее торжестве, о ее связи с " природным космосом" (24). " Отдельная человеческая личность растворяется в общем народном бытии, которое, как твердь земная, всегда видно и просвечивается у Шолохова, вызывая у читателя вздох облегчения в самых трагических обстоятельствах" (19; 9). Кроме того, не надо думать, что кровавая развязка социально-семейного конфликта остается единственной характеристикой казачьей семьи. В " Коловерти" отношения Пахомыча, Игната и Гриши Крамсковых раскрыты как истинно человечные. В " Пути-дороженьке" (автор назвал ее повестью) отношения между отцом и сыном также мыслятся как норма, раскрываются поэтический мир трудовой семьи, сдержанная ласковость обращения друг с другом, едва угадываемая забота. Особенно полно раскрыто духовное родство Фомы Кремнева с сыном Петькой в сцене свидания в тюрьме: " Рванулся Петька вперед, на полу нащупал босой ногой войлок, присел и молча охватил руками перевязанную отцову голову". И отец, " захлебываясь, сыплет бодрящим смешком", и Петька " с щекочущей радостью вглядывается в опухшее от побоев землисто-черное лицо". Лейтмотив повести - образ пути-дороженьки, дороги человечности, с которой не сошли отец и сын Кремневы.

Рассказ М.Шолохова " Продкомиссар" долгие годы оценивался с позиций классовости морали: хотя комиссар Бодягин убивает отца, саботирующего продразверстку, но это человек гуманный, заплативший своей жизнью за спасение нищего мальчишки. Сюжет рассказа делает его удобным объектом для современной нигилистической критики и обвинений в антигуманизме, А шолоховская автоинтерпретация рассказа в письме к М.Колосову - тем более, ибо она действительно чудовищна: " Я хотел им (рассказом - Л.Е.) показать, что человек, во имя революции убивший отца и считающийся " зверем" (конечно в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка. Ребенок-то, мальчишка ускакал. Вот, что я хотел показать... Рассказ определенно стреляет в цель".

Сейчас трудно сказать, чем было продиктовано это письмо. Может быть, искренним недоумением писателя, подобного тому, какое высказывал А.Платонов в письме к Горькому, заверяя его в социалистической тенденции " Чевенгура". А возможно и желанием спасти рассказ и защититься от обвинений М.Колосова, которые, как можно понять, носили вовсе не безобидный в те годы характер. Судя по заключительной фразе шолоховского письма (" Я горячо протестую против твоего выражения " ни нашим, ни вашим") Колосов обвинял Шолохова в объективизме, в сочувствии к " кулачеству". В этих условиях естественной была реакция М.Шолохова: " Ты не понял сущности рассказа". Но сейчас-то надо отдать должное М.Колосову: он рассказ понял, понял его отличие от ортодоксальной революционной пролетарской прозы, гуманистическую, а не классово ограниченную позицию его автора.

Прежде всего особенность авторской позиции Шолохова проявляется в его изображении продразверстки. Не выражая особых симпатий к озлобленному старику-Бодягину, готовому на убийство собственного сына, Шолохов раскрыл трагедию хлебопашца. Приводя слова, " Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, - я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила", П.Чекалов справедливо пишет: " Слова Бодягина-старшего не только не лишены логики, но и исторической правды. Видимо, поэтому сын и не пытается возражать против того, что их действия квалифицируются как грабительство, он только уточняет, что бедняков они не трогают, а " метут под гребло" (то есть вчистую) у тех, " кто чужим потом наживался".

Бодягин же наживался не только за счет чужого труда, но в первую очередь за счет своего, и потому на обвинение сына: " Ты первый батраков всю жизнь сосал! ", он отвечает: " Я сам работал день и ночь", и сомневаться в правдивости этих слов у читателя нет никаких оснований. Но почему-то этот факт совершенно не берется в расчет Игнатом, и он произносит хотя и звучную, но довольно нелогичную фразу: " Кто работал - сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты дрекольем встретил... К плетню не пустил... За это и на распыл пойдешь! "

Получается так: раз ты не пустил к собственному амбару, значит, ты не сочувствуешь власти рабочих и крестьян, а раз ты не сочувствуешь - значит, и не работал. Игнат как будто не догадывается, что можно быть работником и при этом не сочувствовать власти, которая отбирает у человека трудом и потом нажитое. И не только известие о том, что он " пойдет на распыл" (об этом он уже знал), но и такой... противоречащий рассудку подход вызывает в Бодягине-старшем негодование: " У старика наружу рвалось хриплое дыхание. Сказал голосом осипшим, словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих: - Ты мне не сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды проклят, анафема..." (40; 109).

Заметим, что образ донского казака, труженика и собственника, с его сложным, противоречивым отношением к революции станет художественным открытием Шолохова и будет разрабатываться им в дальнейшем, являя глубинную стихию народной жизни на крутых исторических переломах.

Неординарность авторской позиции сказалась и в образе Бодягина-младшего. В изображении красного командира, коммуниста Шолохов бывал неординарен, начиная с первого своего рассказа " Родинка", где восемнадцатилетний Николка горько размышляет: " Опять кровь, а я уже уморился так жить... Опостылело все". Уже здесь намечено явное несоответствие утвердившемуся " канону". И в рассказе " Продкомиссар" уже с первой фразы ясно, что отношение Шолохова к изображаемому вовсе не так однозначно, как это трактовала критика. Несобственно-авторская речь, отражающая взаимодействие автора и героя, убеждает, что Бодягину явно чужд областной продовольственный комиссар с его приказом: " Месяц сроку... злостно укрывающих расстреливать! " И автору, и герою явно антипатичен облик вершителя человеческих судеб: " Говорил, торопясь и дергая ехидными, выбритыми досиня губами... Ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и зубы стиснул жестоко". По его воле круто меняется жизнь Бодягина - " энергичного предприимчивого работника", ставшего теперь окружным продкомиссаром.

Целенаправленное отношение автора к изображаемому проявляется через расположение эпизодов, их внутреннюю связь. Приезд Бодягина в родную станицу рождает противоречивые в сути своей переживания. Бодягин вспоминает свой юношеский бунт против жестокости отца, ударившего работника, изгнание из отчего дома. Казалось бы, ничто не связывает Бодягина с избой, где и мать (вероятно, с горя от разлуки с единственным сыном) умерла. Но... " глянул Бодягин на руины в отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылестившегося на крыше в безголосом крике, почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило дыхание".

Немаловажно заметить, что судьба старика-Бодягина от продкомиссара не зависела: отец был арестован до его приезда за агитацию против продразверстки, за избиение двух красноармейцев - причина уважительная в глазах " красного" Бодягина. Суд вершит не он, а председатель выездной сессии ревтрибунала. И вновь авторский голос сливаясь с голосом героя, отделяет последнего от бездумных проводников красного террора. Чего стоит описание роковой команды: " Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил:

Как справедливо сказано, " необходимо обратить внимание на то, с какой легкостью " бывшие бондари" распоряжались судьбами людей" (40; 108).

Бездушность председателя контрастна поведению Бодягина, чья попытка пробиться к душе отца не удалась: " горячее" было блеснувшее в глазах старика при виде сына, потухло навсегда. Трагизм и ужас гражданской войны спрессован в их коротком разговоре. Обреченный на казнь старик - вовсе не невинная жертва и весьма реальна его угроза сыну: " Не умру, сохранит матерь божья, своими руками из тебя душу выну".

Более человечным и страдающим выглядит Бодягин, который не может оторвать глаз от морщинистой загорелой шеи отца. Внутреннюю бурю чувств выдают придушенно сказанные обращенные к отцу последние слова. Пронзительная нота шолоховского описания, завершающего сцену казни, создает подтекст, раскрывающий тяжесть и длительность переживания продкомиссара: "...И долго еще кивала крашенная дуга, маяча поверх голубой пелены осевшего снега". За ним стоит обращенный внутрь, как бы остановившийся взгляд героя.

Сюжетно-композиционная структура по воле автора выявляет трагическую вину героя и ее не менее трагическое искупление. Катарсис - в добровольно избранной смерти. И дело не только в желании писателя показать действительно доброе сердце Бодягина, спасающего от верной гибели мальчонку, но и в том, что сам он уже не борется за собственную жизнь, придавленный страшным грузом отцеубийства, хотя и не буквального. Это передано какой-то отрешенностью героя от происходящего (его голос уже не сливается с авторским), упоминанием о его " окостенелых пальцах", о том, что он " долго садится на взноровившую лошадь". (Атрофия воли к жизни у Бодягина подчеркивается по контрасту с поведением его напарника Тесленко). Велик грех отцеубийства, но непомерно страшно и искупление:

" У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички; из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали черноусый ячмень".

Шолоховская боль и ужас перед страшной жестокостью мира превалирует в этом рассказе. Это подчеркнуто и выбором героя, обыкновенного и доброго человека, которого нельзя поставить в один ряд с другими отцеубийцами: ни со Срубовым из " Щепки" В.Я.Зазубрина - профессиональным чекистом, превращенным в орудие террора, что оказалось за пределами его психических возможностей; ни с героем новеллы " Письмо" в " Конармии" И.Бабеля Курдюковым - апофеозом тупой животной жестокости. С точки зрения Бабеля, и Тимофей Курдюков с его " бесцветными и бессмысленными глазами" и его сыновья - " чудовищно огромные, тупые, широколицые, лупоглазые" - одинаково примитивны. Такая концовка рассказа, посвященная человеческой драме, разумеется, не случайна, а является активным выражением авторского отношения к героям и событиям, которое известный американский славист Э.Симмонс определил как до невероятности жестокую, но в то же время многозначительную беспристрастность (30; 41).

Шолоховское отношение к изображаемому - иное, оно исполнено человеческого сочувствия. Нам кажутся плодотворными подходы тех литературоведов (19; 9), которые всю социальную остроту шолоховских конфликтов (в основном в " Тихом Доне") соотносят с философским, идущим от Гегеля, пониманием катарсиса. В определенной мере это можно отнести и " Продкомиссару". " Подлинное же сострадание, - читаем у Гегеля, - напротив, есть сопереживание нравственной оправданности страдающего со всем тем положительным и субстанциональным, что должно быть заключено в нем. Такой вид сострадания не могут внушить нам негодяи и подлецы. Если поэтому трагический характер, внушавший нам страх перед мощью нарушенной нравственности, в несчастье своем должен вызвать у нас трагическое сопереживание, то он в самом себе должен быть содержательным и значительным... Поэтому над простым страхом и трагическим сопереживанием поднимается чувство примирения..."

Бодягин как комиссар смирился с расстрелом отца, но муки совести и последующий его поступок устраняют, говоря словами Гегеля, ложную односторонность борющейся индивидуальности, положительное же содержание ее устремлений предстает как нечто " подлежащее сохранению" в его утвердительном и целостном опосредствовании. Нравственное оправдание Бодягина последующими за расстрелом поступками и рождает ощущение катарсиса.

Гуманизм Шолохова проявился не только в отступлении от " канона" героя-комиссара, но и в положительной трактовке героя из другого лагеря, пусть даже не активно действующего. Такая неординарность Шолохова-художника проявилась в рассказе " Чужая кровь" - он завершает цикл и своеобразно перекликается с первым - " Родинкой". По сравнению с последующими рассказами молодого Шолохова в " Родинке" идеальное начало подано с несвойственным Шолохову " нажимом", что сказалось и в характеристике Николки, и в резком композиционном противопоставлении его образа бандиту-атаману.

Собственно, заключительный рассказ высветил и в " Родинке" то, что ранее, может быть, не замечалось - трагизм судьбы и искренность горя белого казака, потерявшего сына, больше того - убившего его (не узнал) собственной рукой. И хотя ранее в критике подчеркивались лишь шолоховские слова " зачерствела душа у него" в том смысле, что не осталось в нем ничего человеческого, что он уподоблен автором зверю: " из бурелома на бугор выскочил волк", сейчас " Родинка" воспринимается иначе. И пусть есть в ней сцена на мельнице, привычно раскрывающая изуверство белых, нельзя не увидеть в ней и трагедию человека, " недовольного советской властью" (чем было недовольно казачество, сейчас хорошо известно):

" Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские... и - банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной. Боль чудная и непонятная точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских..."

В финальной сцене рассказа нельзя не прочувствовать и силу, искренность отцовского горя. Достаточно было атаману узнать в убитом сына, как меняется не только поведение героя, но и тональность повествования: до этого - " дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог...", но: "...Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:

- Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...

Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело...

К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот..."

Отступление от нормы человеческих отношений, от родовой сущности человека наказаны самим отступником. Поэтому нельзя полностью согласиться со старыми трактовками " Донских рассказов": враги революции отчуждены от добра, справедливости, от народа (а они тоже народ - Л.Е.) и гуманистического движения истории (4; 130). В рассказе " Родинка" трагедия раскрывается не в социально-классовом плане, а в общечеловеческом, она во многом случайна: отец не знает, что гонится за сыном. Советская критика видела в таком художественном решении " абстрактный гуманизм" - несостоятельность этого понятия в наши дни очевидна, - но, в данном случае, извиняла начинающего писателя, сосредоточивая свое внимание на рассказах с ярко выраженными социально-классовыми конфликтами.

Однако заявленное в первом рассказе отозвалось в " Чужой крови": белоказак, потеряв сына, может не только глубоко страдать, но и принять в свое сердце как родного чужого человека, да еще из стана врага. Советская критика трактовала это как победу коммунистической идеологии: " Гаврила принимает его (коммуниста Николая Косых) " веру" и порядок жизни, им защищаемый" (4; 130). Считалось, что подлинная человечность возможна только на путях приобщения к " революционной правде века". Однако в рассказе об этом нет ни слова. Автор рассматривает происходящее с общечеловеческих позиций.

Итак, Гаврила предстает в " Чужой крови" как убежденный противник новой власти, что по канону давало прямую возможность сделать его изувером и убийцей. Но Шолохов начинает рассказ с картины тоскливых дум старика, лишающих его сна и силы. " Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести". Именно в этом рассказе воссоздал Шолохов романтику былой казачьей жизни, хотя провожают казака " на фронт против красных". Эти страницы опровергают трактовку " Донских рассказов" Р.Медведевым как произведений не о казачестве, а о " комсомольцах, красноармейцах и продотрядниках", а также их трактовку В.Чалмаевым как " антиказачьих". Голос Гаврилы сливается с голосом автора-повествователя, сочувственно описавшего сборы казака на войну: две пары быков отвел Гаврила на рынок, на выручку купил коня строевого: " Не конь - буря степная, летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором". На проводах сказал: " Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! " Строки старинной казачьей песни предваряют проникновенное описание отъезда Петра из родного дома: " Шашку поправил и с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он, и чья земля на чужбинке греет ему грудь? "

Авторское сострадание отцовскому горю подчеркнуто повтором уже приведенных выше слов: "...Думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой". Только после того, как старик стал близким читателю, когда сформировалась нравственная оценка происходящего в рассказе, Шолохов раскрывает социальную позицию героя: " Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в исконный казачий быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей на красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то - ненависть стариковскую глухую.

Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видели..."

Объективно показал Шолохов, почему рушится богатое когда-то казацкое подворье: " Пропал сын - некому стало наживать (...) руки падали в работе". Но не только горе тому виной, а тяжкий каток войны: " Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные... Прахом дымилось все нажитое десятками лет", но все это лишь штрихи, фон для главного - безмерного горя родителей, тщетно ждавших возвращения сына: " Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие - скотину убирать - ему сготовили... Кажется, будто выйдет сейчас Петр из горницы, улыбнется, спросит: " Ну как, батя, холодно на базу? " Здесь и галлюцинации старухи-матери, укачивающей, как ребенка, папаху сына, и крик отца, не пожелавшего верить словам очевидца петровой смерти:

" - А ежели я не хочу этому верить?!.- багровея, захрипел Гаврила. Глаза его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову: - Одного сына убить?!. Кормильца?!. Петьку мово?!. Брешешь, сукин сын!.. Слышишь ты?!. Брешешь! Не верю!..

А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу валенками, прошел на гумно и стал у скирда.

Из степи дул ветер, порошил снегом; темень, черная и строгая, громоздилась в голых вишневых кустах.

- Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь, не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!..

Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл глаза".

В проникновенной доверительности и воздейственности этих строк, несомненно, угадывается будущий автор " Тихого Дона".

Чувства деда Гаврилы в начале рассказа - это всепоглощающая ненависть к красным, отнявшим у него сына: " Была обида горькая, как полынь в цвету... Обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала". На эти чувства наслаиваются другие: испуг, смешанный с отвращением при виде дикой расправы с продотрядниками. И глядя на убитых, " уже не ощутил Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с утра... Нагнулся Гаврила над белокурым, вглядываясь в почерневшее лицо, и дрогнул от жалости: лежал перед ним мальчишка лет девятнадцати, а не сердитый, с колючими глазами продкомиссар". И вот уже долгими ночами пристально вглядывается Гаврила в черты незнакомого лица, вслушивается в бессвязные бредовые слова: " Слезы закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила непрошеная", поэтому отвечает он твердо на просьбу командира поберечь Николая. Шолохов не дает повода упрекнуть Гаврилу в забвении памяти Петра. Картины искреннего и отчаянного отцовского горя, занимающие первую половину рассказа, как раз подчеркивают всю значительность совершающегося душевного перелома: "... С ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск заходящего солнца на слюдовом оконце хаты. Силился вернуть прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал от этого Гаврила стыд и неловкость..."

Но это чувство растворялось в беспокойно ищущем взгляде старика, во вновь обретенных отцовских заботах. Поэтому так остро воспринимает он слово " отец": "...Густо побагровел, закашлялся, и, скрывая смущенную радость, пробормотал..." Писатель не скрывает трудностей восхождения Гаврилы на вершину человечности. Трудно было старику спрашивать молодого командира о его партийности, страшным было сознание, что не станет Николай своим: " Гаврила с деланной веселостью подмигнул, но дрогнувшие губы покривились жалкой улыбкой".

Шолохов далек от сентиментального умиляющего финала. " Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол... сухо выстукивал по лавке... обдумывал ответ". Да ведь и раньше автор не склонен был выдавать установившиеся родственные отношения за решение проблемы: "...Баюкала ли, житье ли привольное сулила... не знаю", - говорит автор о " радостной замурлыкавшей" материнской прялке, когда старуха узнает о согласии Петра пожить у них. В этом " не знаю" (редкий случай авторского вмешательства у Шолохова) недвусмысленный намек на непредсказуемую сложность жизни.

Почему Шолохов кончает рассказ картиной расставания стариков с обретенным сыном? Можно ли объяснить это только желанием писателя не давать легкого разрешения конфликтов, ибо жизнь сложна и сурова? Да, и это, несомненно, играло роль. Но такая концовка необходима еще и потому, что сильнее подчеркивает высокую человечность, возвышенный строй чувств Гаврилы, ибо его любовь к Петру уже полностью освобождена от естественных, но в какой-то мере эгоистических расчетов и желаний. И дело не только в том, что Гаврила оказался способным усыновить чужого парня (представим себе, что на месте Николая оказался человек других убеждений), а в том, что он сердцем принял человека иного мира, и это новое чувство вытеснило старую ненависть. Узнав о том, что рухнули его мечты (" Лишь бы уважал нашу старость да перед смертью в куске не отказывал"), Гаврила невольно чувствовал " нарастающую злобу к письму, изломавшему привычный покой". Но он сумел понять, и в этой внутренней душевной борьбе победил Человек, и кто знает, какое из испытаний, выпавших на долю Гаврилы, было значительнее.

Подлинная душевная драма героя раскрывается в скупых, редких деталях: " Гаврила всю дорогу говорил без умолку, пытался улыбаться". За незначительностью разговора угадывается напряженность чувств. И вот финал: рыдает в груди старика невыплаканное слово " не вернется", и скорбным аккордом завершает эту высокую драму человеческого духа тревожный образ ветра, заносящего следы Петра взвихренной, белесой дымчатой пылью.

Так от первого рассказа " Родинка" и до последнего, рассмотренного нами, - " Чужая кровь" - Шолохов, разрабатывая, казалось бы, одну и ту же " семейную" коллизию, трактует художественную реальность в ее самых различных отношениях к идеалу и своими эстетическими критериями раскрывает перед читателем многообразие человеческих связей и отношений в исторически конкретную эпоху, приобщает его в " Чужой крови" к подлинному гуманизму.

В " Чужой крови" отцовское чувство получает несколько иную эстетическую оценку, чем положительные явления жизни в других рассказах. Художественная реальность оказалась выше " нормы", и это позволило писателю открыть безграничные возможности человеческого духа, открыть возвышенное в том самом казаке, которого иные были склонны считать примитивным и неспособным на человеческие чувства. В этом рассказе, изумительно показавшем переживания старика-отца, впервые сделана попытка раскрыть " диалектику души", то, чем потом будет так силен зрелый Шолохов.

Поскольку реальность, изображенная в рассказе " Чужая кровь", осмыслена Шолоховым как идеальная, как возвышенная, а не просто норма человеческих отношений, это произведение и в художественном плане отличается от предыдущих. В нем, особенно во второй части, почти нет натуралистических подробностей, антиэстетических подробностей, грубого просторечья. Жизнь Гаврилы изображена эстетически преображенной, подчиненной тому глубочайшему душевному перелому, который происходит в нем. Рассказ " Чужая кровь" раскрыл глубочайшие возможности воплощения идеального реалистическими средствами.

Интересно, что задачи современной интерпретации шолоховского наследия 20-х годов позволяют обратиться не только к социально-психологическим, этическим ее аспектам, но и... фрейдистским. Норвежским литературоведом Г. Хьетсо был введен в научный оборот малоизвестный рассказ Шолохова " Ветер", который после публикации на страницах газеты " Молодой ленинец" от 4 июня 1927г. ни разу не переиздавался. Застигнутый непогодой учитель Головин со смесью жалости и отвращения смотрит на хозяина хаты - туловище без ног: " Куценькие вершковые култышки шевелились, резво двигались".

Интерпретируя текст рассказа, а его основное содержание составляет исповедь Турилина, Г.Хьетсо пишет: " Кажется странным, что рассказ не включен ни в одно собрание сочинений писателя. Возникает даже подозрение, что в этом решении сыграли роль какие-то нелитературные соображения (...). Главной темой в " Ветре" является патологическая жестокость, вызванная чувством унижения и жалости к самому себе... Хотя эту тему вряд ли следует считать особенно распространенной в советской литературе, но она иногда встречается... Вообще представление о человеке как о слепой игрушке, часто находящейся во власти стихийных непонятных сил, необъяснимых инстинктов пола (объектом посягательства Турилина оказалась его сестра - Л.Е.) было характерной чертой в советской прозе тех лет... Но если другие писатели того времени передавали бы этот рассказ нейтрально, и даже сочувственно, то у Шолохова намечается явно осуждающее отношение к Турилину..." (36а; 149-150).

Норвежский исследователь подчеркнул, что в рассказе " Ветер" никак не проявился классовый подход: в эстетической оценке героя сыграли свою роль " чисто моральные причины". Это замечание подтверждает правомерность нашей трактовки " Донских рассказов" М.Шолохова, которые не сводимы, как это часто делается, только к мотиву классовой борьбы.