Доиндустриальная вещь и индустриальная модель

В статусе современной вещи важнейшую роль играет оппозиция модель/серия. В известной мере так было и все­гда. В обществе всегда имелось привилегированное мень­шинство, служившее экспериментальным полигоном для сменявших друг друга стилей, а уже в дальнейшем эти сти­левые решения, методы и ухищрения повсеместно тиражи­ровались ремесленниками. Тем не менее до наступления ин­дустриальной эпохи невозможно говорить в точном смысле слова ни о «модели», ни о «серии». С одной стороны, в до-индустриальном обществе между всеми вещами имеется больше однородности, поскольку способ их производства — всякий раз ручная работа, поскольку они не столь специ­ализированы по своим функциям и разброс культурных форм не столь широк (они очень мало соотносятся с куль­турами прошлого и чужих стран); с другой стороны, между разрядом вещей, претендующих на «стиль», и ремесленной продукцией, обладающей всего лишь потребительной стоимостью, пролегает более резкий раздел. Сегодня крес­тьянский стол обладает культурной значимостью, а еще тридцать лет назад он годился лишь для практического применения. В XVIII веке стол «Людовика XV» никак не соотносился с крестьянским столом — эти два разряда ве­щей, равно как и два социальных класса, с которыми они связаны, разделяла непроходимая пропасть. Они не интег-

рировались ни в одну общую систему¹. Однако и нельзя сказать, чтобы стол Людовика XV являлся моделью, а бес­численные столы и стулья, имитировавшие его впослед­ствии, образовывали серию². При ограниченном тиражиро­вании ремесленных приемов здесь не происходит тиражи­рования смыслов: «модель» остается абсолютом, который связан с чем-то трансцендентным. Она не порождает ника­кой «серии» в современном нашем понимании слова. Свой статус вещь получает от общественного строя: она бывает либо благородной, либо нет, и благородная вещь не состав­ляет особо отмеченного элемента социальной серии, бла­городство изливается на нее подобно благодати, абсолютно выделяя из всяких рядов. Эквивалентом такого трансцен­дентного понимания вещей может быть то, что мы называ­ем «стильностью».

Очень важно это различие между доиндустриальными «стильными» вещами и современными вещами-моделями. Оно единственно может позволить нам точнее понять, по ту сторону их формальной противопоставленности, реаль­ные отношения между моделью и серией в нашей современ­ной системе.

В самом деле, наблюдая, как широкие слои современного общества обходятся серийными вещами, формально и психологически отсылающими к моделям, которыми пользу­ется меньшинство, — мы ощущаем сильный соблазн упрос­тить проблему, противопоставив друг другу эти два типа ве­щей, а затем приписав лишь одному из двух полюсов досто­инство реальности; иначе говоря, отделить модель от серий и связать что-то одно с реальным, а другое — с воображае-

¹ Впрочем, различие между классами вещей, видимо, никогда не быва­ет таким же четким, как между классами общества. Абсолютность различия и иерархического порядка в системе общественных групп сглаживается в системе вещей благодаря практическому применению: на всех ступенях со­циальной лестницы стол имеет одну и ту же первичную функцию.

² Если в гораздо более близкие к нам времена сделался предметом се­рийной обстановки буфет в стиле Генриха II, то это произошло совсем другим, окольным путем, через запуск в промышленное производство «культурных» вещей.

мым. На самом деле, однако, серийные бытовые вещи не яв­ляются ирреальными по сравнению с миром моделей как миром якобы истинных ценностей, но и сфера моделей, от­носясь лишь к ничтожному меньшинству и тем самым как будто бы выходя за рамки социальной реальности, не явля­ется тем не менее воображаемой. В наши дни, благодаря распространению моделей средствами массовой информации и коммуникации, сложился, наряду с оборотом вещей, так­же и «психологический» оборот, и в этом глубокое отличие индустриальной эпохи от эпохи доиндустриальной, когда су­ществовало трансцендентное достоинство «стиля». Человек, купивший себе ореховый спальный гарнитур от «Дюбонбуа» или же серийную бытовую электроаппаратуру, осуществив­ший тем самым некоторую мечту о социальном возвышении, тем не менее знает, благодаря прессе, кино и телевидению, что на рынке бывают еще и «гармонизированные», «функционализированные» гарнитуры. Он, безусловно, переживает их как особый, роскошно-престижный мир, от которого он отрезан практически непреодолимым барьером денег, но ни­какой классово-юридический статус, никакая правовая трансцендентность его от них в наши дни более не отделяет. Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается утверждением модели, не­смотря на фрустрацию и полную материальную невозмож­ность такую модель заполучить.

С другой стороны, и сами модели уже не замыкаются более в жизни определенной касты¹, но включаются в про­цесс промышленного производства и тем самым раскрыва­ются для серийного тиражирования. Они теперь тоже пред­стают как «функциональные» (что было всегда чуждо «стиль­ной» мебели) и де-юре доступные всем. В результате каждый, через посредство даже самой скромной вещи, оказывается причастен де-юре и к ее модели. Кроме того, теперь все реже и реже встречаются чистые модели и чистые серийные вещи. Между двумя полюсами все больше и больше бесконечно

¹ Хотя и отнюдь не теряют при этом своего классового статуса (см. ниже).

дифференцирующихся промежуточных звеньев. Подобно производству, вещь проходит через все цвета социальной призмы. И такого рода промежуточные звенья повседневно переживаются нами как доступность или же как фрустра­ция: тот, кто имеет дело с серией, носит в себе модель, а тот, кто причастен модели, тем самым обозначает, отрицает, пре­одолевает, противоречиво переживает серию. Такая цирку­ляция, пронизывая собой все общество, возводя серию к модели и постоянно тиражируя модель в серию, в своей не­прерывной динамике есть не что иное, как идеология на­шего общества.