Из сводки новостей, 16. 45, воскресенье, 8 ноября 1981 3 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

По ее щеке пробежала тень, она стиснула зубы, глубже засунула руки в карманы халата, что-то нащупала и вытащила какой-то предмет. Тонкая глянцевая полоска бумаги, видимо забытая мамой, – та иногда надевала его халат. Эли осторожно положила бумажку обратно в карман, будто какую-то ценность.

Оскар больше не мог сдерживаться. Его слова невольно прозвучали как обвинение:

Эли посмотрела ему в глаза с легким удивлением, будто Оскар указал ей на то, что у нее пять пальцев на каждой руке или что-либо не менее очевидное.

– Если у тебя есть идея получше, можешь ею поделиться.

– Но… ведь кровь, наверное, можно… как-нибудь…

Эли рассекла рукой воздух, как если бы в ней был нож, и произнесла:

– Чего уставился, козел? Сдохнуть хочешь? – Она снова взмахнула невидимым ножом. – Вот тебе! Чтоб не пялился!

– Это не я говорю. Это ты сказал. Первое, что я от тебя услышала. Там, на площадке.

Оскар вспомнил. Дерево. Нож. Как он наклонил лезвие и впервые увидел Эли.

Почему же тебя видно в зеркалах? Ведь я-то тебя тогда увидел в отражении.

– Нет. Но хотел бы. Если бы мог. И уж точно убил бы, если б приперло.

– Если бы ты знал, что тебе это сойдет с рук. Если бы это произошло само собой. Если бы тебе стоило лишь пожелать, чтобы они умерли. Ты бы это сделал?

– Ну вот. И это ради забавы. Из мести. А я это делаю из необходимости. У меня нет другого выбора.

– Но ведь это только потому, что они… они меня бьют, они надо мной издеваются, потому что я…

Эли протянула руки, взяла лицо Оскара в свои ладони.

Пальцы господина сжимаются на игральных костях, его ногти покрыты черным лаком.

Тишина висит в зале душным туманом. Тонкая рука наклоняется… медленно, медленно… и из нее на стол выпадают кости… тук-тут-тук. Они ударяются друг о друга, вращаются, замирают.

Оскар чувствует непонятное облегчение, когда человек обходит стол и встает перед строем мальчиков, как генерал перед своей армией. Голос его бесцветен – ни низок, ни высок, – когда он вытягивает длинный указательный палец и начинает считать, двигаясь вдоль ряда.

Оскар смотрит влево, на тех, кого уже посчитали. В позах мальчиков чувствуется расслабленность, свобода. Всхлип. Сосед Оскара сжимает плечи, губы его дрожат. Он шестой. Теперь Оскар понимает свое облегчение.

Палец указывает на Оскара. Человек смотрит ему в глаза. Улыбается.

Но это же!.. Оскар отрывает взгляд от человека, смотрит на кости.

Теперь на них тройка и четверка. Соседний мальчик смотрит по сторонам непонимающим взглядом, будто только что очнулся от кошмарного сна. На какое-то мгновение их взгляды встречаются. Пустота. Непонимание.

Женщина в коричневом платке бежит к нему, но между ними возникают две фигуры, хватают ее за локти и отбрасывают назад к каменной стене. Оскар тянет к ней руки, словно пытаясь подхватить, и губы его складываются в слово:

И в эту секунду руки, тяжелые, как гири, опускаются на его плечи, выводят из строя и ведут к маленькой двери. Человек в парике, все еще грозя указующим перстом, следует за ним. Его вталкивают, втягивают в темную комнату, где пахнет…

…затем мерцание, неясные картины; свет, темнота, камень, обнаженная кожа…

…пока ощущения наконец не складываются в единое целое. Оскар чувствует, как что-то давит на грудь. Он не может пошевелить руками. Правое ухо, кажется, вот-вот лопнет, оно прижато к какой-то деревянной доске.

У него что-то во рту. Веревка. Посасывая волокна, он открывает глаза.

Он лежит на животе на столе. Руки привязаны. Он обнажен. Перед его глазами две фигуры: господин в парике и еще кто-то. Низенький толстяк с видом весельчака. Нет, человека, считающего себя весельчаком. Вечно рассказывает шутки, над которыми никто не смеется. У весельчака в одной руке нож, в другой чаша.

Грудь, ухо, колени прижаты к поверхности стола. Но не пах. Как будто в этом месте в столе проделано отверстие. Оскар пытается вывернуться, чтобы проверить, но он слишком крепко привязан.

Господин в парике что-то говорит весельчаку, и тот со смехом кивает. Оба садятся на корточки. Господин в парике смотрит на Оскара не отрываясь. У него светло-голубые глаза, как небо холодным осенним днем. В них живое любопытство. Он смотрит Оскару в глаза, будто отыскивая в них то, что доставляет ему удовольствие.

Весельчак забирается под стол с ножом и чашей в руках. И тут Оскар все понимает.

Он понимает и то, что стоит ему избавиться от веревки – и ему не придется быть здесь. Он просто исчезнет.

Оскар отклонил голову назад, пытаясь прервать поцелуй, но Эли, будто готовая к такой реакции, положила руку ему на затылок и крепче прижалась к его губам, насильно задерживая его в своих воспоминаниях.

Веревка лишь крепче впивается в рот, воздух с шипением выходит из живота, когда Оскар пукает от страха. Человек в парике морщит нос и осуждающее цокает языком. Глаза его не меняются. Все то же выражение – как у ребенка, который вот-вот откроет коробку, зная, что там щенок.

Оскар чувствует, как холодные пальцы хватают его член, оттягивают его. Он открывает рот, чтобы закричаты «Не-е-ет!» – но веревка мешает, и из его уст вырывается лишь: «Э-э-э-э!»

Весельчак из-под стола что-то спрашивает у господина в парике, и тот кивает, не отрывая глаз от Оскара. Затем – острая боль. Раскаленный прут впивается в пах, поднимается к животу, к груди, огненной иглой пронизывая все тело, и он кричит, кричит, глаза его наполняются слезами, тело пылает.

Сердце колотится об стол, как кулак в дверь, и он закрывает глаза, впиваясь в веревку зубами, и слышит где-то вдалеке журчание, плеск, и видит…

…маму, стоящую на коленях у ручья и полоскающую белье. Мама. Мама. Какая-то тряпка выскальзывает у нее из рук, кусок ткани, и Оскар встает – он лежал на животе, и в паху все горит, – встает, бежит к ручью, к стремительно уплывающей ткани и ловит ее. Рубашка его сестры. Он поднимает ее к свету, протягивает маме, чей силуэт виднеется на берегу. С рубашки стекают капли, сверкая на солнце и со звонким плеском падая в ручей. Брызги попадают в глаза, и он ничего не видит, потому что лицо заливает вода, она стекает по щекам, и он…

…сквозь пелену видит светлые волосы, васильковые глаза. Видит чашу в руках у этого человека, видит, как он подносит ее к губам и пьет. Как он закрывает глаза, наконец-то закрывает их и пьет…

Время тянется… тянется до бесконечности… Он взаперти. Человек впивается зубами в его плоть. Кусает. И пьет. Кусает. И пьет.

Наконец раскаленный прут достигает его головы, перед глазами все розовеет, он дергает головой, высвобождаясь от веревки, и падает…

Оскар отпрянул, оторвавшись от губ Эли, который подхватил его и крепко обнял. Оскар ухватился за первое попавшееся – за тело Эли – и изо всех сил вцепился в него, непонимающе оглядываясь по сторонам.

Вскоре перед глазами Оскара нарисовался узор. Обои. Бежевые обои с белыми, еле заметными розами. Он узнал их. Такие обои были в его гостиной. Он был у себя в гостиной, в квартире, где он живет вместе с мамой.

Оскар почувствовал тошноту и слабость. Он высвободился из объятий Эли, сел на диван и оглядел комнату, будто желая удостовериться, что он в самом деле вернулся, не остался… там. Он сглотнул, отмечая, что помнит в мельчайших подробностях то место, где только что побывал. Как настоящее воспоминание. Как будто это произошло с ним самим, и недавно. Весельчак, чаша, боль…

Эли встал перед ним на колени, прижал ладони к животу.

Оскар умолк, представив свою маму у ручья, где она полоскала одежду. Только это была не его мама. Даже ни капельки не похожа. Он потер глаза и ответил:

Эли обхватил живот руками так, что побелели костяшки пальцев. Плечи его поникли. Немного расслабившись, он ответил уже спокойнее:

– Я не знаю. Прости. Прости за все… за это. Я просто хотел, чтобы ты… не знаю. Прости. Это было глупо.

Эли был копией своей мамы. Тоньше, свежее, моложе, но… копией. Через двадцать лет Эли наверняка будет выглядеть точь-в-точь как та женщина у ручья.

Только не будет. Потому что через двадцать лет он будет выглядеть точно так же, как и сейчас.

Оскар тяжело вздохнул и откинулся на спинку дивана. Слишком много впечатлений. Легкая боль, покалывающая в висках, становилась все ощутимее, все сильнее. Слишком много… Эли встал:

Подперев рукой подбородок, Оскар кивнул. У него не было сил возражать или обдумывать свои действия. Эли снял халат, и взгляд Оскара снова упал на низ его живота. На этот раз он разглядел на светлой коже розовое пятно – шрам.

Как же он… писает? Хотя, может, ему и не надо…

Спрашивать он не стал. Эли сел на корточки возле пакета, развязал его и стал вытаскивать свою одежду. Оскар предложил:

Эли вытащил клетчатую рубашку. Темные пятна на голубом фоне. Оскар выпрямился. Головная боль стучала в висках.

Эли начал натягивать на себя окровавленную рубашку, и у Оскара вырвалось:

– Это же отвратно, ты что, не понимаешь? Какой же ты отвратный!

Эли повернулся к нему, держа рубашку в руках:

Эли кивнул и вошел в комнату Оскара в поисках гардероба, а тот тем временем сполз по спинке дивана, лег на бок и прижал руки к вискам, чувствуя, что они вот-вот лопнут.

Мама, мама Эли и моя мама, Эли, я. Двести лет. Папа Эли. Папа Эли? Тот мужик, который… Тот мужик.

Эли вошел в гостиную. Оскар открыл уже рот, чтобы что-то спросить, но при виде Эли тут же закрыл. На Эли было платье. Выцветший желтый сарафан в белую крапинку. Один из маминых нарядов. Эли разгладил его рукой.

– Ничего? Я специально выбрал тот, что похуже…

Эли подошел к нему, сел перед ним на корточки, взял за руку.

Оскар махнул свободной рукой, чтобы тот перестал, и сказал:

– Ну тот… который выдавал себя за твоего отца. С которым ты жил.

Оскар зажмурился. Перед глазами мелькали синие молнии. Цепь событий, восстановленная из газет, пронеслась перед ним, и он вдруг рассердился, вырвал руку и, стукнув себя кулаком по голове, выкрикнул, не открывая глаз:

– Хватит! Прекрати! Я все знаю, понял? Хватит претворяться. Хватит врать, у меня твое вранье вот где уже сидит!

Эли молчал. Оскар зажмурился, сделал вдох, выдох:

– Сбежал твой мужик. Его целый день уже ловят, только пока так и нашли. Теперь ты все знаешь.

Оскар открыл глаза. Эли поднялся на ноги и теперь стоял, зажимая ладонью рот и глядя на него распахнутыми от ужаса глаза. Платье было ему велико и висело мешком на узких плечах – он казался ребенком, взявшим без спроса мамино платье и теперь ожидающим наказания.

– Оскар, – произнес Эли. – Не выходи из дому. Когда стемнеет. Обещай, что не выйдешь.

Это платье. Эти слова. Оскар прыснул и, не сдержавшись, ответил:

Белка сбегает вниз по стволу вяза – и вдруг замирает. Звуки далекой сирены.

По Бергслагсвеген проносится «скорая» с включенной мигалкой и сиреной.

В скорой три человека. Лакке Соренсон сидит на откидывающемся сиденье, зажав в ладонях окровавленную, исцарапанную руку, принадлежащую Виржинии Линдблад. Санитар поправляет шланг, снабжающий тело Виржинии физиологическим раствором, чтобы сердцу было что качать, так как она потеряла много крови.

Белка решает, что звук не представляет опасности и на него можно не обращать внимания. Она продолжает свой спуск. Весь день лес был наполнен людьми и собаками. Ни минуты покоя. Только теперь, когда стемнело, белка осмелилась спуститься с вяза, на котором пряталась весь день. Но сейчас лай собак и голоса наконец стихли, а гудящая железная птица, зависшая над верхушками деревьев, похоже, вернулась в свое гнездо.

Спрыгнув с дерева, белка бежит по толстому корню. Она не любит бегать по земле в темноте, но голод берет верх. Она действует осторожно, останавливается, прислушивается, оглядывается по сторонам через каждые десять метров. Обходит нору, где еще летом жило семейство барсуков. Она их давно не видела, но лучше перестраховаться.

Наконец она достигает своей цели: ближайшего запаса, заготовленного на зиму с осени. Ночью температура опять упала ниже нуля и снег, начавший было подтаивать за день, покрылся тонкой твердой коркой. Белка царапает корку когтями, ломает ее, копает дальше. Замирает, навостряет уши, снова копает. Разгребает снег, листья, землю.

Она зажимает орех в зубах и взлетает на сосну, даже не успев закопать тайник. На ветке берет орех в лапы и пытается определить источник звука. Голод велик, а пища в каких-то нескольких сантиметрах от ее рта, но сначала нужно отыскать опасность – убедиться, что ей ничто не угрожает, прежде чем приступать к еде.

Голова белки крутится из стороны в сторону, нос подрагивает, она смотрит на истоптанную людьми землю – и находит то, что искала. Предосторожность себя оправдала. Громкое царапанье доносится из барсучьего логова.

Барсуки не умеют лазить по деревьям. Белка немного успокаивается, начинает грызть орех, продолжая поглядывать на землю, теперь уже скорее как зритель в театре с балкона третьего яруса. Ей любопытно, что происходит, сколько там барсуков.

Но из логова вылезает не барсук. Белка вынимает орех изо рта, смотрит. Пытается понять. Сопоставить то, что видит, с известными ей вещами. Ничего не выходит.

Поэтому она снова берет орех в зубы и забирается еще выше, на самый верх.

На часах половина девятого, вечер воскресенья.

В то время, как «скорая» с Виржинией и Лакке несется по мосту Транебергсбрун; в то время, как начальник полицейского управления Стокгольма демонстрирует фотографию преступника журналистам; в то время, как Эли выбирает платье из гардероба мамы Оскара; в то время, как Томми выдавливает клей в пакет и ноздри его наполняются парами сладкого оцепенения и забвения; в то время, как белка – первое живое существо за четырнадцать часов – видит Хокана Бенгтссона, Стаффан, один из его преследователей, наливает себе чаю.

Он не замечает, что носик чайника треснул и большая часть воды вытекает на стол. Он что-то бормочет и еще больше наклоняет чайник, так что чай выплескивается, а крышка падает в чашку. Крутой кипяток брызжет ему на руки. Он роняет чайник, опускает руки по швам и перебирает в уме буквы ивритского алфавита, чтобы сдержаться и не засандалить чайником в стену.

Ивонн вошла в кухню и увидела Стаффана, склонившегося над раковиной с закрытыми глазами.

Стаффан сжал губы и выставил перед собой обожженную руку, будто говоря: Мир. Шалом. Молчи.

– Ивонн. Я сейчас испытываю невероятное желание тебя… ударить. Поэтому прошу тебя: больше ни слова.

Ивонн отступила на полшага назад. В глубине души она была к этому готова. Она никогда не позволяла этому смутному подозрению овладеть ее сознанием, но все же чувствовала, что за благообразным фасадом Стаффана таится сдерживаемая ярость.

Она скрестила руки на груди и сделала пару глубоких вдохов, в то время как Стаффан неподвижно стоял, уставившись на чашку с плавающей в ней крышкой. Затем спросила:

– Поднимаешь на других руку, когда что-то не по-твоему?

– Вот именно, сказал. И ты меня услышала. И теперь все у нас хорошо.

Стаффан, казалось, совсем успокоился, и Ивонн расслабилась и опустила руки. Он взял ее руки в свои и легонько поцеловал тыльную сторону ладоней.

Чай был разлит по чашкам и выпит в гостиной. Стаффан про себя отметил, что нужно подарить Ивонн новый чайник. Она спросила его, как проходят поиски в Юдарнскуген, и Стаффан рассказал последние новости. Она изо всех сил старалась увлечь его разговором на отвлеченные темы, но в конце концов последовал неизбежный вопрос:

Ивонн лихорадочно перебирала в голове имена друзей Томми. Ей не хотелось говорить Стаффану, что она не знает, где ночует ее сын. Стаффан строго относился к вопросам воспитания.

– Значит, у Роббана. Это что, его лучший друг?

Стаффан взял ложку, постучал ею по чашке. Раздалось мелодичное позвякивание. Он кивнул:

– Хорошо. А вообще, знаешь, я считаю, надо позвонить этому Роббану и попросить Томми зайти домой на минуточку. Хочу с ним побеседовать.

– Ну а фамилия-то на что? Ты же знаешь, где он живет? Поищем в телефонном справочнике.

Стаффан встал с дивана. Ивонн покусала нижнюю губу, чувствуя, что строит лабиринт, откуда становится все сложнее и сложнее выбраться. Он вытащил телефонный справочник их района и, встав посреди комнаты, принялся его листать, бормоча:

– Альгрен, Альгрен… Хм. Какое там название улицы?

– Бьёрнсон… Нет. Тут нет никакого Альгрена. Зато есть на Ибсенсгатан. Может, это он?

Ивонн не ответила, и Стаффан ткнул пальцем в страницу и сказал:

– Попробую, пожалуй, ему позвонить. Как там его, Роберт?

– Томми. Я ему обещала не рассказывать, где он.

Стаффан положил телефонный справочник на журнальный столик, подошел к Ивонн и сел рядом. Она отхлебнула чай, задержав чашку у губ, будто пряча за ней лицо, пока Стаффан дожидался ее ответа. Ставя чашку на блюдце, она заметила, что руки ее дрожат. Стаффан положил руку ей на колено.

– Я просто хочу с ним поговорить. Ты, конечно, извини, но мне кажется, что именно вот это твое неумение решать проблемы вовремя и есть причина того, что сейчас происходит. Мой опыт показывает, что с подростками дело обстоит так: чем быстрее реагируешь на их поступки, тем больше шансов, что… Взять, к примеру, героинщика – если бы кто-нибудь отреагировал, пока он еще курил анашу…

Повисла тишина. Ивонн понимала, что с каждой секундой ее «да» в ответ на этот вопрос становится все более неубедительным. Тик-так. Теперь можно считать, что она ответила «нет», не произнеся при этом ни слова. Иногда Томми действительно вел себя странно, придя домой. У него было какое-то странное выражение глаз. А что если он…

Стаффан откинулся на спинку дивана, зная, что сражение выиграно. Оставалось лишь оговорить условия. Глаза Ивонн поискали что-то на столе.

– Завтра утром, перед школой. Обещай. Обещай, что не пойдешь туда сейчас.

– Обещаю. Хм, ну и что же это за таинственное место?

Потом ушла в кухню, выкурила сигарету, выдувая дым в открытое окно. Закурила еще одну, уже не сильно заботясь о дыме. Когда Стаффан вошел в кухню, демонстративно разгоняя дым рукой, и спросил, где лежит ключ от подвала, она ответила, что забыла, но, возможно, вспомнит завтра.

Когда Эли ушел, Оскар снова сел за кухонный стол, уставившись на разложенные статьи. Головная боль отпускала, по мере того как события постепенно прояснялись.

Эли объяснил ему, что тот мужик заражен. Вернее, хуже – кроме этой заразы, в нем не осталось ничего живого. Мозг умер, и тело его теперь было ведомо заразой. К нему, к Эли.

Эли сказал – нет, попросил – ничего не предпринимать. Завтра, как только стемнеет, он уедет – и Оскар, конечно, спросил, почему не сегодня, не сейчас.

И тут Оскар понял, в чем причина слабости Эли. Это из-за него Эли истек кровью в коридоре. И если тот мужик до него доберется, во всем будет виноват Оскар.

Пакет с окровавленной одеждой Эли все еще стоял на полу возле дивана, а из него свешивалась рубашка. Он запихнул ее поглубже – рукав был на ощупь как влажная губка. Затолкав рубашку в пакет, он завязал его и… Оскар замер и посмотрел на руку, только что касавшуюся рубашки.

Начавший заживать порез на ладони чуть треснул, и рана снова открылась.

…Кровь… он же не хотел смешивать… так, значит, я… заражен?

Он машинально дошел до входной двери с пакетом в руках и прислушался к звукам в подъезде. Там стояла тишина, и он вышел на лестницу, открыл дверцу мусоропровода, просунул пакет в отверстие, не разжимая пальцев, и тот повис, тихонько покачиваясь в темноте шахты.

В шахте гулял сквозняк, холодящий его неподвижную руку, сомкнутую на полиэтиленовом узле. Белый пакет выделялся на фоне черной шершавой стены. Если отпустить его, он полетит не вверх, а вниз. Гравитация притянет его к земле. К мусорному мешку.

Через несколько дней приедет мусоровоз и заберет мешок с мусором. Обычно он приезжает рано утром. Оранжевые отсветы мигалки заиграют на потолке его комнаты примерно в то же время, когда Оскар просыпается, и он будет лежать в своей постели, прислушиваясь к гулу поршней и треску перемалываемого мусора. Может быть, он даже встанет и выглянет в окно, посмотреть на людей в комбинезонах, привычными движениями бросающих мешки в кузов и нажимающих кнопку. Челюсти мусоровоза сомкнутся, люди в комбинезонах запрыгнут в кабину и поедут дальше, к следующему подъезду.

Эта картина всегда его… согревала. Здесь, дома, он был в полной безопасности. Здесь все шло по давно заведенному порядку. Но в то же время он испытывал какую-то тягу, желание оказаться там, в машине, с этими людьми, в тускло освещенной кабине водителя. Стремление уехать прочь.

Пальцы лихорадочно сжимали завязанный узлом пакет. Вытянутая рука затекла. По спине бегали мурашки от холодного сквозняка. Он разжал руку.

Шуршание пакета, задевающего стены, полсекунды свободного падения в полной тишине, затем шорох, когда пакет упал в мешок.

Он снова посмотрел на свою руку. Руку помощи. Руку, которая.

Я кого-нибудь убью. Возьму дома нож, а потом пойду и кого-нибудь убью. Йонни. Перережу ему горло, добуду его кровь и принесу Эли – какая теперь разница, я все равно заражен, и скоро я…

Ноги подкосились, так что ему пришлось опереться о мусоропровод, чтобы не упасть. Он действительно это подумал. По-настоящему. Это уже не какая-то там игра с деревьями. Он на какое-то мгновение всерьез решил, что сделает это.

Как жарко! Он весь горел, будто в лихорадке. Тело ломило, ему хотелось прилечь. Сию секунду.

С трудом передвигая ноги, он направился вниз по лестнице, опершись одной рукой – незараженной – на перила. Добравшись до квартиры, до своей комнаты, он рухнул на кровать и уставился на обои. Лес. Из листвы тут же выглянули знакомые фигуры. Маленький гномик. Оскар погладил его пальцем, а в голове пронеслась совершенно идиотская мысль.

А он не сделал урок по географии. Им задали Африку. Нужно встать, сесть за стол, зажечь лампу и открыть атлас. Отыскать в нем бессмысленные названия и заполнить ими пробелы в заданном тексте.

Вот чем ему сейчас нужно заниматься. Он задумчиво погладил колпачок гномика. Потом постучал в стену. Э-Л-И.

Он натянул одеяло на голову. Его трясло. Он попытался представить себе, что это такое – жить вечно. В окружении страха, ненависти. Нет. Эли не станет его ненавидеть. Если они будут вместе.

Он пытался представить себе, как это будет, рисуя в голове всевозможные картины. Вскоре послышалось, как в замке повернулся ключ, – мама пришла домой.

Томми тупо смотрел на картинку перед ним. Девка, выпятив губы, сжимала свои сиськи, напоминающие два воздушных шара. Смотрелось это дико. Он собирался подрочить, но, видно, у него с мозгами было что-то не то, потому что девка казалась ему каким-то монстром.

Неестественно медленно он закрыл журнал и запихнул его под диванную подушку. Малейшее движение требовало напряжения сознания. Кайф. Надышавшись клея, он был в полном отрубе. И хорошо. Никакого тебе мира. Только эта комната, а за ней – колышущаяся пустыня.

Он попытался сосредоточиться на Стаффане. Ничего не получалось. Лицо его ускользало, перед глазами всплывал лишь картонный полицейский, выставленный перед зданием почты. В натуральную величину. Чтобы отпугивать грабителей.

Томми прыснул – теперь у картонного полицейского было лицо Стаффана. Отправили в штрафное. Сторожить почту. А ведь на том картонном чуваке еще и надпись какая-то была.

«Нарушать закон – себе вредить»? Нет. «Полиция тебя видит»? Нет. Черт, да что же там написано?! «Смотри мне! Я – меткий стрелок!»

Томми расхохотался. Забился в смехе. Его трясло так, что, казалось, лампочка на потолке раскачивается в такт его хохоту. Он посмеялся этому. Не проходите мимо! Бумажный полицейский! С бумажным пистолетом! И бумажной башкой!

В голове его раздался стук. Видно, кто-то хочет зайти на почту.

Бумажный полицейский навостряет уши. На почте целых двести крон! Снять пистолет с предохранителя! Пиф-паф!

Томми застыл. Попытался сосредоточиться. Не получалось. В голове – лохматое облако. Вскоре он успокоился. Может, это Роббан или Лассе. Ну или Стаффан. Он же все равно из бумаги.

Томми прокашлялся, спросил, еле ворочая языком: