Сцена 8. вечно я вмешиваюсь в то, что меня не касается, никак не изменюсь, всегда такая была.

МАТЬ. – Это не мое дело,

вечно я вмешиваюсь в то, что меня не касается, никак не изменюсь, всегда такая была.

Им хочется с тобой поговорить,

я их слышала,

знаю я их,

знаю,

мне ли не знать?

Могла бы и не слушать, просто догадаться,

сама бы догадалась, все равно пришла бы к тому же самому.

Им хочется с тобой поговорить,

узнали, что ты возвращаешься, и подумали, что смогут с тобой поговорить,

столько всего накопилось за это время, а тут такая возможность.

Они захотят тебе объяснить, только ничего у них не выйдет,

потому что они тебя не знают или знают плохо.

Сюзанна не знает, кто ты,

это даже не вопрос знания, тут другое, воображение,

она всегда что-то воображает и ничего не знает о реальности,

а он, Антуан,

Антуан, у него по-другому,

он тебя знает, по-своему, как всё и всех, как знает каждую вещь или как хочет знать,

придумает себе какую-то идею, а потом не желает с ней расставаться.

Они захотят тебе объяснить,

и скорее всего, так и сделают,

и сделают плохо,

вот я о чем,

потому что будут бояться, что ты не дашь им времени, что вы проведете вместе слишком мало времени,

- я тоже иллюзий не питаю, сомневаюсь, что ты будешь здесь с нами долго болтаться, в нашей-то глуши.

Ты еще не успел приехать,

я видела,

ты еще не успел приехать, а уже подумал, что совершил ошибку и сразу захотел вернуться,

ничего мне не говори, не спорь – им станет страшно (это страх),

они испугаются, что у них мало времени, и наделают ошибок,

и начнут торопиться и расскажут все криво,

и сбивчиво, что, в общем, одно и то же,

и слишком прямолинейно,

потому что они слишком прямолинейные, всегда такими были и теперь продолжают в том же духе,

и резкие,

такая у них манера,

и ты ничего не поймешь, я знаю, как это будет и всегда было.

Ты два слова из себя выдавишь,

и останешься невозмутимым, ты научился быть таким вполне самостоятельно,

- ни я, ни отец,

отец еще меньше, чем я,

мы не учили тебя такой манере, такой ловкой и такой ненавистной, оставаться спокойным в любых обстоятельствах, не помню такого,

я тут ни при чем, -

ты выдавишь из себя два слова,

или улыбнешься, то же самое, в сущности,

ты им улыбнешься,

и они будут вспоминать, потом,

позже, впоследствии,

вечером, засыпая,

они будут вспоминать только эту улыбку,

как твой единственный ответ, который им захочется удержать в памяти,

они будут всячески мусолить это воспоминание о твоей улыбке,

ничего не изменится, даже наоборот,

твоя улыбка только все обострит,

оставит след презрения, как незаживающую рану.

Ей, Сюзане, станет грустно из-за этих двух с трудом выдавленных слов,

из-за «каких-то двух слов», брошенных как подачка,

или из-за этой улыбки, про которую я говорила,

и из-за этой улыбки,

или из-за «двух этих слов»

Антуан станет еще резче,

и еще прямолинейней,

когда ему придется говорить о тебе,

или замолчит и откажется открывать рот,

что еще хуже.

Сюзанна хотела бы уехать,

наверно, она об этом уже говорила,

уехать далеко отсюда и жить другой жизнью

(как она думает)

в другом мире, вот такая история.

Ничего такого, что бы отличало ее, если вспомнить

(а я помню)

ничего такого, что бы отличало ее от тебя, только ты был моложе ее,

и ровно ничего серьезного.

То же ощущение оставленности.

Он, Антуан, он хотел бы иметь больше свободы, не знаю,

слово, которое он употребляет, когда бесится,

- по нему не скажешь, но он часто бесится –

он хотел бы жить по-другому с женой и детьми,

так, чтобы никому ничего не быть должным,

еще одна идея, которая его не отпускает, он ее часто повторяет,

никому ничего не быть должным.

Кому? Почему? Не знаю, иногда он повторяет эту фразу, время от времени,

«никому ничего не быть должным».

Ладно уж. Я его выслушиваю. Всегда одно и то же, ничего нового.

Они хотят, чтобы именно ты,

кажется, они хотят, чтобы именно ты дал им на это разрешение,

странная мысль,

ты скажешь, что не понимаешь,

что ты им ничего не должен,

что они тебе ничего не должны,

что это их жизнь, с которой они могут делать все что угодно,

тебе это в каком-то смысле,

я вовсе не собираюсь тебя упрекать,

тебе это в каком-то смысле все равно, тебя это не касается.

Быть может, ты не так уж неправ,

слишком много времени прошло (все из-за этого),

ты никогда не хотел ни за что отвечать, и тебя невозможно было заставить.

(Может быть, еще ты скажешь, не знаю,

я размышляю вслух,

может быть, ты скажешь, что я ошибаюсь,

что я придумываю,

что им нечего тебе сказать,

и что день закончится так же, как начался,

ничего особенного, ничего сверхважного. Не знаю. Может быть.)

Им хочется, хотелось бы, чтобы ты их поддержал,

- разве не этого им всегда не хватало, твоей поддержки? -

чтобы ты их поддержал, чтобы ты им разрешил или запретил делать то-то и то-то,

чтобы ты сказал им об этом,

чтобы разрешил Сюзанне,

- даже если это неправда, ложь, что в ней такого? Всего лишь обещание, которое дают, вовсе не думая его выполнять –

чтобы ты разрешил Сюзане приезжать, иногда,

два-три раза в год,

наносить тебе визит,

что она может,

что она могла бы нанести тебе визит, если ей захотется,

если только ей захочется,

что она могла бы приехать туда, где ты теперь живешь,

(мы не знаем, где ты живешь).

Что она может приезжать, и уезжать, и снова возвращаться, и что тебе это интересно,

что ты не кажешься заинтересованным, а интересуешься,

что тебе это важно.

Чтобы ты подарил ему,

Антуану,

ощущение, что он за нас больше не отвечает,

ни за нее, ни за меня,

- он никогда за нас не отвечал,

я это знаю лучше, чем кто бы то ни было,

но он всегда думал, что в ответе за нас,

всегда хотел в это верить,

всегда это было так, все эти годы,

он хотел нести ответственность за меня и за Сюзанну, и до того уверил себя, что это долг всей его жизни, и боль, и в некотором роде преступление, что присвоил себе чужую роль -

чтобы ты подарил ему ощущение,

иллюзию,

чтобы ты подарил ему иллюзию, будто он сможет, в свою очередь, в свой час, меня покинуть,

совершить такое же предательство

(в его глазах, я уверена, это предательство),

что он будет иметь на это право, что он на это способен.

Он этого не сделает,

он соорудит себе другие преграды,

или запретит себе это по еще более тайным соображениям, но ему так бы хотелось это представить, осмелиться представить.

У этого мальчика так мало воображения, меня это угнетает.

Им обоим хочется, чтобы ты чаще бывал здесь,

чтобы твое присутствие здесь ощущалось,

чаще ощущалось,

чтобы они могли набрать твой номер, позвонить тебе,

поссориться с тобой и помириться, и забыть всякое уважение к тебе,

известное уважение, обязательное по отношению к старшим братьям,

отсутствующим или просто чужим.

Ты бы нес какую-то ответственность,

и они в свою очередь стали бы,

они имели бы на это право и могли бы себе позволить,

они в свою очередь стали бы этим откровенно пользоваться.

Что, улыбнешься?

Или все-таки «пара слов?»

ЛУИ. – Нет.

Улыбнусь. Я слушал.

МАТЬ. – Я так и знала.

Сколько тебе лет,

лет тебе сколько, сейчас, сегодня?

ЛУИ. – Мне?

Ты меня спрашиваешь?

Тридцать четыре.

МАТЬ. – Тридцать четыре.

Для меня тоже, это длится тридцать четыре года.

Не могу понять:

это много?