Очерки жизни и творчества писателей 4 страница

Близишься Ты — светоносною влагою

Душу планеты, омыв от горя,

В белый облечь покров.

Верую, Дивная! верую! верую!

В Братство, еще небывалое в мире,

В Церковь Твою.

Такая вера составляет сущность метаисторического откровения Д.Андреева. В III. IV и V разделах (10-й) главы — «Дом Пресвятой Богородицы», «Сорадовательнице мира» и «Предчувствую небыва­лые храмы» — эта интуиция раскрывается через молитвенное яс­новидение образа Пресвятой Богородицы, почитание Которой со­ставляет одну из главных особенностей русского Православия. В на­родной религиозной традиции Россия так и называется «Дом Пре­святой Богородицы», «удел Божией Матери».

Духовное призвание народа, на заре истории выразившееся в идеале Святой Руси, Руси-Софии, находит свое осмысление в 11-й главе — «Святорусские духи» (1950— 1955). Здесь поэт выдвигает ту перспективу, которая дает единственно верный ориентир для про­живаемой жизни — грядущее посмертие. «Смерть не равняет чернь и героев», — утверждает он в стихотворении «Синклиты» (1950). А в стихотворении «Товарищ» (1937), входящем в главу 17-ю «Босиком», героизм неожиданно обнаруживается в высоте простой русской судь­бы: «Где дремлют те, кто прожил жизнь так просто, | Что только рай хранит их имена».

Образ посмертной судьбы раскрывается в 15-й главе книг», в поэме «У демонов возмездия» (1955). Подобно Данте, поэт соверша­ет спуск в инфернальные сферы. Так же как и в стихотворениях, являющих «миры просветления», здесь последовательно описыва­ются миры возмездия: «Скривнус», «Мород», «Агр», «Буствич», «Шимбиг», «Дромон», «Окрус», «Укарвайр», «Пропулк», «Суфэл». Перед нами обнажается ад, увиденный человеком Нового времени, почти на­шим современником. Смысл ада, открываемый художником, прост и конкретен. «Затем, что этой злой главы | Первейший смысл — предупреждение», — читаем в стихотворении «Буствич» (1955).

Книга «Русские боги» заканчивается главами 17-й и 18-й. Главы 19-я («Плаванье к Небесному Кремлю») и 20-я («Солнечная симфо­ния») написаны не были. Однако, подобно 14-й главе «Александр», они включены в композицию книги. «Плавание к Небесному Крем­лю», начинающееся реальным плаванием по русским рекам под благовест колоколов Небесного Кремля, переходит в «Солнечную симфонию», выводящую «за национальные пределы во Всечело­веческое Братство, Всемирную Церковь», как разъясняет поэт в примечании к главам.

Циклы «Сквозь природу» (1935—1955) — 17-я глава и «Боси­ком» (1933—1955) — 18-я глава — развивают традиции русской пейзажной лирики. Так же, как и в поэзии Тютчева. Фета. Бело­го, Блока, Волошина и других представителей мистериальной ли­рики, пейзаж у Андреева является местом «сопредельности» или «соприкосновения» двух миров. Трансфизический опыт поэта-ви­зионера раскрывается здесь в мифологическом ясновидении при­роды. В стихотворении 1950 г. «Нет, не боюсь языческого лика я...» он исповедует свою любовь к миру в его неразрывном духовном Всеединстве; «Мне любо все, — и плес, и чаща тихая, | И я им люб». Единение с природой предваряет будущее Единство мира: «И сам не знаешь в общем ликовании: | Где — мир, где ~ ты».

Помимо собственно мифологических стихотворений, раскрыва­ющих миры стихиалей («Я люблю не о спящей царевне...», «Манику», «Стихиали Фальторы», «Ирудрана», «Орлиантаиа», «Арашамф», «Лиурна», «Бог ведает, чем совершенны...»), выделяются произве­дения, где мистериальный опыт переносится внутрь и не отделяется от обычных человеческих чувств. Любовь к земле, природе, лю­дям, к дорогам, которыми поэт исходил сотни километров, обре­тает в этой связи глубочайший и вместе с тем простои и естествен­ный смысл. Таковы стихотворения «Древнее», «Таится темный мир сказании...», «Когда несносен станет гам...», «Весельчак», «Есть праз­дник у русской природы...», «Серая травка», «Соловьиная ночь» и др. Образ земных дорог особенно близок поэту. Земля в своей не­посредственной, предметной реальности для него столь же духов­на, как и запредельные миры. Даже грязь после летних ливней — источник поэтического вдохновения:

Вся дорога — строфы листа,

Непрочитанные никогда.

Эта грязь молодая — чиста.

Это — лишь земля да вода.

Единство человека и Земли, души и Вечности, истории и метаистории — вот тот опыт, который раскрывается в сложном и вместе с тем удивительно простом мире поэта Д. Андреева.

Книга «Русские боги» теснейшим образом связана с двумя дру­гими произведениями поэта.

В драматической поэме «Железная мистерия» внимание автора сосредоточивается непосредственно на метаисторической тематике. Драматическая форма давала возможность передать мистериальную связь миров в действии, в функционально-диалогическом виде.

Мистико-философский трактат «Роза Мира» развивает образ­ность «Русских богов» на понятийно-описательном уровне. По мне­нию автора послесловия к трехтомнику Д.Андреева Б.Романова, некоторые циклы книги можно воспринять как «стихотворное пе­реложение, иллюстрирование мотивов «Розы Мира». И наоборот: «Роза Мира», особенно книги VII —IX, прочитывается как свое­образный прозаический «автокомментарий» к «Русским богам». Сле­дует лишь отметить, что хронологически «Роза Мира» появилась позже поэтического ансамбля. Ее, как и «Железную мистерию», Д.Андреев написал практически перед смертью. А.Андреева вспо­минает: «Было такое чувство, будто ангел, поддерживающий его вес время, с последней строчкой этой книга тихо разжал руки — и все понеслось навстречу смерти». 12 октября 1958 г. Андреев за­кончил «Розу Мира». 30 марта 1959 г. поэт скончался.

Мистико-философский трактат «Роза Мира» столь же уника­лен, как и поэтические произведения Д.Андреева. Концепция мироздания раскрывается в нем в неразрывном мистериальном единстве. В основе книги — также видения и трансфизические стран­ствия поэта, которые описываются здесь более детально. Интерес­ный материал для историка литературы дает книга 10-я — «К метаистории русской культуры», в которой крупнейшие русские по­эты и писатели рассматриваются как носители дара «вестничества».

В стихотворении «Александру Блоку» Д. Андреев просит старше­го «брата» помочь «мастерству — безнаградному долгу поэта». В поэ­ме «Изнанка мира» художник называет свой творческий метод метареализмом. Основанный на «закреплении» того, что «пылало в снежидческой мгле», метод Андреева требовал прежде всего «вос­производящей», эпически «описывающей» образности и формы. От­сюда обращение к крупным поэтическим жанрам: поэме, циклу стихотворений, «симфонии», драматической поэме. Книга «Русские боги» является разновидностью эпического жанра в поэзии.

Стих поэта отличается ритмическим и строфическим многообразием. Окончив в 1920-е годы Высшие литературные курсы, Д.Андреев органично усвоил достижения предшествующей поэзии. Его лирические стихотворения близки поэтике А. Блока и Н. Гумилева. Строфика поэм «Ленинградский апокалипсис» и «Гибель Грозного» напоминает о поэмах М.Лермонтова и А. К.Толстого. «Изнанка мира» написана своеобразной «строфической» прозой, типологически связанной с творчеством А. Белого. А деление строки на рит­мические единицы отражает опыт «лесенки» Маяковского.

Разнообразен и язык поэта. Кроме обращения Д.Андреева к мифологическим именам следует также отметить тяготение к высокой лексике, восходящей к молитве и гимнографии. Широко обращается Андреев к разговорной и публицистической лексике. Поэт вступает в диалог не только с духовным миром, но и с современниками, с конкретным читателем. Такова «Симфония городского дня», многие стихотворения глав «Из маленькой комнаты», «Сквозь природу», «Босиком», поэмы.

Творчество Даниила Андреева только начинает осваиваться читателем. Его целенаправленное изучение впереди, но уже теперь оно позволяет по-новому смотреть на мир, человека и возможности поэтического слова.

Литература

Андреев Д. Л. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вступ. ст., подгот. тскстов и примеч. А.А.Андреевой: Послесл. Б.Н. Романова. — М., 1993.

Андреев Д.Л. Роза Мира: Метафилософия истории. — М., 1991.

Андреев Д.Л., Парин В.В., Раков Д.Л. Новейший Плутарх: Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. — М.т 1990.

А. Т. ТВАРДОВСКИЙ (1910-1971)

Иногда кажется, что Александр Трифонович Твардовский не очень оригинален, мало выразил свою личность, так как всегда стремился к передаче общезначимого, того, что волновало если не всех, то национальное большинство, народ. Предположение это несправедливо. Поэту удалось сказать об общезначимом только потому, что чувство причастности к национальным бедам и свер­шениям было органически присуще его таланту, складу личности. Был он всегда человеком самостоятельным, имеющим собствен­ное мнение и сознающим свое право на него.

Мемуаристы запечатлели в характере Твардовского нежелание плыть по течению, повышенное чувство ответственности, внут­реннюю готовность руководить ситуацией, а не подчиняться ей. Брат Иван Трифонович свидетельствовал: «...Александр имел ка­кое-то свойство своей натуры, не позволявшее при нем вести себя не только развязно, но и просто раскованно, без напряжения и какой-то доли смущения. Это я чувствовал с детства. И не я один, но и все наши родные, близкие, за исключением, может быть, только отца». Это «свойство» сохранялось и в последующие годы. Е.Долматовский, бывший в годы войны сослуживцем Твардов­ского, вспоминал: «Он любил шутку, но презирал сальность и пошлость. В его присутствии не рассказывали анекдотов — робели. Он никогда не отчитывал, не поучал, но умел резко осалить, больно ударить коротким и единственным, как бы вскользь сказанным словом. Был он колюч, непримирим, и некоторые из нас начина­ли разговор с ним с тайной опаской». Отметим для себя, что к началу войны поэту было всего 30 лет, и отношение к нему опре­делялось не должностным или возрастным пиететом, а его харак­тером.

Твардовский начал писать стихи очень рано, «еще не зная всех букв алфавита», как сам отметил в автобиографии. После учебы в ляховской, егорьевской и белохолмской школах, имея за плечами небольшой опыт сельского корреспондента районных и областных газет (селькора), поэт с восемнадцатилетнем возрасте оставил род­ное Загорье, отважившись самостоятельно зарабатывать на хлеб и жилье в Смоленске. Учитывая особые способности, в 1934 г. его за­числили студентом в педагогический институт, хотя у него не было законченного среднего образования. Вопрос об уровне образован­ности своего литературного поколения вызывал у Твардовского обо­снованную тревогу: «Поверхностная начитанность, некоторая ос­ведомленность в " малых секретах" ремесла питала в нас опасные иллюзии», — отметил он спустя много лет. Осенью 1936 г., завер­шив второй курс Смоленского пединститута (к этому времени им уже была опубликована в столичной печати поэма «Страна Муравия»), поэт перевелся на третий курс лучшего гуманитарного учеб­ного заведения того времени — Московского института философии и литературы (МИФЛИ), который успешно окончил в 1939 г.

Уже в ранних стихах отыскиваются такие штрихи, зарисовки, интонации, по которым угадывается единственный в своем роде поэт: «Внушителен и важен почтальон, | Как перевод с казенною печатью». Или:

За распахнутым окном,

На просторе луга

Лошадь сытая в ночном

Отряхнулась глухо.

Чуял залах я воды

И остывшей пыли.

Видел — белые сады

В темноте светили.

Слышал, как едва-едва

Прошумела липа,

Как внизу росла трапа

Из земли со скрипом.

В поэме «Страна Муравия» (1936) отображены события кол­лективизации, разрушившей уклад русской деревни. Поэма позволила одним критикам назвать А. Твардовского кулацким поэтом, а другим трубить о том, как он прославил коллективизацию. Види­мо, правота и тех и других была относительна. Перед глазами читателя развернута картина трагического расставания России со сво­им веками складывавшимся прошлым. Однако сквозь боль утрат брезжит надежда на сохранение взлелеянной трудом земли, хотя и мало похожей на прекрасную Муравию. Хуторок, о котором меч­тает герой поэмы Никита Моргунок, — не сказка, не плод воображения: «Но полагал, что крепко он | Знал то, чего хотел...» Счастье работы на своей земле, которое испытал отец поэта Трифон Гордеевич, купивший в рассрочку хутор Загорье задолго до революции и гордившийся этим как свидетельством личной состоятельности, отразилось в словах Моргунка:

Земли в длину и в ширину

Кругом своя.

Посеешь бубочку одну,

И та — твоя.

И никого не спрашивай.

Себя лишь уважай.

Косить пошел — покашивай,

Поехал — поезжай.

Вторая глава поэмы описывает отчаянье тех, кого ждет выселение, их пьяные поминки по загубленной жизни: «Веселитесь, пейте, люди, | Все одно: | Что в бутылке, | Что на блюде — | Чье оно? | Чья скотинка? | Чей амбар? | Чей на полке | Самовар?..» Поэт с горькой иронией выразил крестьянское недоумение перед происходящим. Ритмы народных песен и частушек скрывают печаль и самоиронию:

Будет нам пить,

Будет дурить.

Пора бы нам одуматься.

Пойти домой, задуматься:

Что завтра пропить?

В произведении, «прославляющем» коллективизацию, звучат взволнованные и безусловно сочувственные строчки:

Их не били, не вязали,

Не пытали пытками,

Их везли, везли возами

С детьми и пожитками.

А кто сам не шел из хаты,

Кто кидался в обмороки, —

Милицейские ребята

Выводили под руки...

Образ дороги, традиционно символизировавшей национальную историю, завершает главу: «Над дорогой пыль висела, | Не стихал собачий лай. | Ругань, песни... | Трогай, Серый. | Где-нибудь да бу­дет край...» Почти что отчаянье в этом слове «край». Край как предел, окончание неведомой дороги. Это настроение повторяется в одной из следующих глав. Встретившись в воображении со Ста­линым, Моргунок задает ему дерзкий вопрос:

— Товарищ Сталин! Дай ответ,

Чтоб люди зря не спорили:

Конец предвидится аи нет

Всей этой суетории?..

Простертая нал страной «рука, зовущая вперед», преградила, однако, все пути к заветной стране труда и теплого родства с ми­ром. Илья Кузьмич Бугров, сосед героя-путешественника, с кото­рым рядом пройти «пол ручку» смотреть хлеба мечтал Никита, теперь встречается ему на пропыленной дороге нищий. Он бредет из мест, «куда их вывезли гуртом» («В лесу, в снегу, стоит барак, | Ложись и помирай»).

В воспоминаниях брата поэта И.Твардовского есть рассказ о том, как их отец с младшим сыном бежали из района принудительного переселения. Зная об этом, многое в поэме прочитываешь по-дру­гому. Доведенный до отчаяния «кулак» совершил поступок, до ко­торого он никогда бы не унизился, если бы не вмешательство «руки, зовущей вперед». Сколько боли в авторском вопросе о судьбе ре­бенка:

Куда он, малец, гол и бос,

Шел по свету с отцом,

Суму на перевязи нес

С жестяным котелком?..

Как ни честен главный герой, но и ему в голову приходит греш­ная мысль о краже коня у цыган — после того, как его самого обокрали. Уничтожение сложившегося образа жизни вело и к сме­щению нравственных границ. Официальные речи о добровольной коллективизации оказались лживыми, так как на деле путь к еди­ноличному хозяйствованию был перекрыт. Читатель поймет это, познакомившись с историей деревни Острова.

Вместе с тем автор не сказал бы всей правды о времени, если бы вовсе не заметил, что колхоз сохранил некоторые традиции коллективной сельской жизни, с ее привычным трудом и своеоб­разной поэзией. Твардовский и в этом случае сумел удержаться от декларативности. Мягким юмором окрашены речи участников сва­дебного застолья. С добрым, любовным вниманием, выразительно и точно описывается в «Стране Муравии» пляска:

Паренек чечетку точит.

Ходит задом наперед,

То присядет,

То подскочит,

То ладонью, между прочим.

По подметке

Попадет.

Строфа из пяти стихов, укладывающихся в границы четырех­стопного хорея, оказалась деформированной, и разрыв стиха по цезуре передает резкую четкость плясового ритма. Упругие инто­нации, ненавязчивое аллитерирование, естественность и досто­верность слуховых и зрительных деталей — все это наполнено осо­бым «ладом», трогательным и задорным чувством удивления, ино­гда близкого к умилению:

Выходит девочка бедовая,

Раздайся, хоровод!

Платье беленькое, новое

В два пальчика берет.

— Меня высватать хотели,

Не сумели убедить.

Неохота из артели

Даже замуж выходить.

В первой из цитированных строф чередуются ямб и хорей. Твар­довский прибегает к сложному стихотворному размеру. Регуляр­ные стопы без ударений (пиррихии) подчеркивают плавность, не­которую церемонность движений. Частушечная следующая строфа («Меня высватать хотели...») выполнена в четырехсложном раз­мере. Перед нами так называемый пеон третий.

«Лишние» ударения в первом и последнем стихах значительно ослаблены, хотя и способствуют выделению слов, на которые они падают. Двойное ударное а в последнем стихе, сопутствуемое шипя­щим (даже замуж...), усиливает акцент на комическом звучании.

Праздничные картины свадьбы, эпизод встречи Моргунка со своим украденным конем отбрасывают светлые блики на финаль­ную часть поэмы. Никита принимает решение возвращаться до­мой и сожалеет лишь, что «уйму трудодней» потерял из-за путе­шествия.

«Недоволен я концом», — писал Твардовский своему другу, поэту М. Исаковскому. В связи с завершением произведения он жа­ловался на скверное «мироосязание»: «Тревожусь, терзаюсь, бо­юсь за поэму, постылое свое детище. Все ее хвалят, а мне теперь порой кажется, что не обманул ли я всех... что она совсем-совсем плохая, и попадется книжонка Горькому, объявит он меня на всю Россию щелкопером и мазуриком...» Автор самокритично видел, что «поэма не ах», и мечтал написать «что-нибудь лучше этой по­эмы». Некоторые читатели, напротив, очень высоко оценили «Стра­ну Муравию». Так, один из них, послушав текст, заметил, что даже «если Твардовский ничего больше не напишет, то все равно ему будут ставить памятники на Руси».

В 1939 г. А.Твардовский вместе с группой других писателей был призван в армию и уже не снимал обмундирования вплоть до окон­чания Великой Отечественной войны. Во время финской кампа­нии он участвовал в составлении подписей пол рисунками, по­священными веселому и удачливому балагуру Васе Теркину. Но только во время всенародной войны 1941 — 1945 гг. был создан Твар­довским знаменитый «Василий Теркин», поэма, вошедшая в со­кровищницу отечественной культуры.

Часто произведение называют поэмой, имея в виду большое стихотворное сочинение. Автор обозначил жанр в подзаголовке словом книга. Что за этим стоит? Слово «книга» использовалось обычно, когда речь шла о Библии, сконцентрировавшей мудрость бытия. Кроме того, с этим определением связаны авторские пред­ставления об адресате. Это не только образованный читатель, раз­бирающийся в жанровых определениях. Для неискушенного в пре­мудростях литературоведения человека любой напечатанный, оформ­ленный и сшитый (склеенный) текст — это книга.

С первых дней войны Твардовский работал в газете «Красная Армия», переименованной затем в «Красноармейскую правду». Он часто бывал на передовой, не однажды попадал под обстрелы и бомбежки, горько переживал смерть друзей — знал о фронте не понаслышке. Художник О. Верейский, сотрудник Твардовского по газете, так описал облик поэта в период работы над «Василием Теркиным»: «Очень светлые глаза его глядели внимательно и стро­го. Подвижные брови иногда удивленно приподымались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению липа су­ровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щек была какая-то женственная мягкость. Несмотря на удивительную моложавость, он выглядел и держался так, что никому и в голову не приходило называть его Сашей, как это было принято у нас...»

Когда во вступлении к «книге» мы читаем слова о правде, то чувствуем их скрытый жар. И просто вода, и просто пища — в их прямой вещественности — не низкая материя, в них источник жизни, и хотя разговор о таких прозаических предметах чуть-чуть окрашен в шутливые тона, в основе своей он вполне серьезен. Тер­кин советует тем, кто остался в живых после первой бомбежки: «Отдышись, покушай плотно, | Закури и в ус не дуй». Герой умеет ценить все, что дает радость и отдых телу. Он позволяет себе быть самим собой.

— Дельный, что и говорить,

Был старик тот самый,

Что придумал суп варить

На колесах прямо.

Таковы первые слова Теркина в «Книге про бойца». Они гово­рят о незлобивости солдата, умеющего найти положительное чуть ли не в любой обстановке. Он доверчиво видит в окружающих доб­рых людей, умеющих войти в его положение, разделить шутку. «Слышь, подкинь еще одну | Ложечку такую...» — обращается Ва­силий к повару, и тот не может ему отказать, испытывая располо­жение к этому бывалому человеку. Хороший аппетит укрепляет тело, а юмор оберегает душу от давящего гнета страха.

Вот Теркин говорит о тыще танков, от которых — «в пот тебя и в дрожь». Молодые верят бодрой публицистике и настроены вое­вать «малой кровью» — надеются чуть ли не шапками закидать вражескую технику. Один из них пересказывает положения газет­ной инструкции: «Танк — он с виду грозен очень, | А на деле глух и слеп». Теркин не хочет огорчать ребят, но еще более совестится держать их в неведении, поэтому осторожно возражает, смягчая неприятный смысл своих слов шутливой интонацией:

— То-то слеп. Лежишь в канаве,

А на сердце маета:

Вдруг как сослепу задавит, —

Ведь не видит ни черта.

Почему так притягателен для собеседников Теркин? Потому что он знает о многом, в том числе и о самом мрачном, но спра­вился со страхом и не потерял себя. Само присутствие рядом тако­го человека обнадеживает:

Балагуру смотрят в рот,

Слово ловят жадно.

Хорошо, когда кто врет

Весело и складно.

Автор рисует обстоятельства отнюдь не благоприятные. Един­ственный выход для героя на войне — принять их, не впадая в отчаяние. Несколькими выразительными строчками описан ноч­лег: ощущаешь тяжесть мокрой шинели, холод, идущий от небес­ной крыши, царапанье колючек хвои по лицу, жесткие бугры под боками («Корни жмут под ребра»). Что-то древнее, почти звериное проявляется в умении приспособиться к тому, что можно было бы назвать противоестественным, обнаруживая при этом особую силу естества, какую-то устойчивую инерцию силы, с которой связана и невероятная духовная крепость:

Спит — хоть голоден, хоть сыт.

Хоть один, хоть в куче.

Спать за прежний недосып.

Спать в запас научен.

Обыкновенный, не исключительный, широко и густо рассеян­ный по военной земле человеческий тип: «Парень в этом роде | В каждой роте есть всегда, | Да и в каждом взводе», — Василий Теркин все же неповторимо индивидуален. Твардовский наделяет его некоторыми чертами собственной личности, концентрируя в характере героя редкое умение быть самим собой и делать един­ственно необходимое дело. Перед нами человек, в поступке обна­руживающий нравственность.

Теркин говорит от лица тех, кому на долю выпало пережить тяжелое начало войны: немыслимое унижение, позор поражения и отступления, неразбериху, недоумение перед происходящим:

Шел наш брат, хулой, голодный.

Потерявший связь и часть.

Шел поротно и повзводно,

И компанией свободной,

И один, как перст, подчас.

Мы не найдем у Твардовского стальных интонаций упрека бой­цам, для которых первые месяцы войны обернулись настоящей мукой. После этого воевать, имея «связь и часть», казалось не са­мым тяжким уделом. Ведь самое страшное — это сомнение: «Что там, где она, Россия, | По какой рубеж своя?» Вспомним произве­дения, где описаны показательные расстрелы «беглецов», не удер­жавшихся от соблазна проведать близких или обнаруживших мало­душие, — скажем, «Волоколамское шоссе» А. Бека, «Прокляты и убиты» В. Астафьева. Автор книги про бойца знал о подобных фак­тах и убеждал читателя смотреть на таких людей без осуждения. Как не посочувствовать человеку, обреченному идти невдалеке от собственного дома, от семьи, остающейся в тылу врага?

Вижу, парень прячет взгляд,

Сам поник, усы обвисли,

Ну, а чем он виноват,

Что деревня по дороге.

Что душа заныла в нем?

В сцене «гостеваний» отца и мужа в родном доме подмечены только детали. Что за ними — пусть читатель сам почувствует. Рас­торопность и хлопотливая доброта хозяйки, грусть отца, плач де­тей; деликатность Теркина, ушедшего спать на крыльцо, его меч­тания навестить гостеприимный дом — все освещено словом лако­ничным, сжато эмоциональным и одновременно сдержанным. И ав­тору, и герою чужды романтические страсти. Вот мечта о будущей встрече с хозяйкой:

Попросить воды напиться —

Не за тем, чтоб сесть за стол,

А за тем, чтоб поклониться

Доброй женщине простой.

Сочувствие крестьянке с ее тяжелой судьбой проявлено лишь в этом мечтании — еще раз появиться в доме, «нарубить хозяйке дров». Тревожная тема потерь на войне включается в главку с эпопейной отстраненностью и какой-то фольклорной всечеловеческой простотой: «Потому — хозяин-барин | Ничего нам не сказал, | Мо­жет нынче землю парит, | За которую стоял...» Стилизованная сол­датская песня также усиливает объективность и чувство глубинно­го прикосновения к истокам народного мировосприятия. Автор не раз прибегает к обобщенно-личной синтаксической форме:

Упадешь ли, как подкошенный,

Пораненный наш брат,

На шинели той поношенной

Снесут тебя в санбат.

А убьют — так тело мертвое

Твое с другими в ряд

Той шинелкою потертою

Укроют — спи, солдат!

В переплетении вечного и теперешнего раскрываются живые человеческие судьбы, спаянные с седой стариной и «сороковыми роковыми». Обратимся к главе «Переправа». За скупыми деталя­ми — сказочно-былинный троякий расклад: «Кому память, кому слава, | Кому темная вода...» «Желторотые» ребята, как и «двести лет назад», исполняют нелегкий ратный труд. В авторском голосе слышны не только патетические интонации, но и нежность, ли­рическая тревога:

Мимо их висков вихрастых,

Возле их мальчишьих глаз

Смерть в бою свистела часто

И минет ли в этот раз?

Было бы сладко утешить: минула. Только это была бы успокои­тельная ложь. Читатель, знавший о войне не из третьих уст, не мог забыть ужасающей реальности: «Этой ночи след кровавый | В море вынесла волна»:

И увиделось впервые.

Не забудется оно:

Люди теплые, живые

Шли на дно, на дно, на дно...

Тройное «на дно» как бы долбит по голове: как много их ушло туда, не успевших ничего сделать, осуществиться («Кто там роб­кий, кто герой...»). Читатель сначала видит всю панораму событий издалека и приближается к бойцам, чтоб ощутить предрассветный холод, коснуться берегового грунта. Скорбное предположение о возможной гибели первого взвода опять крупным планом рисует зримую картину в се осязательной выразительности.

А быть может, там с полночи

Порошит снежок им в очи,

И уже давно

Он не тает в их глазницах

И пыльцой лежит на лицах —

Мертвым все равно.

Последующий рассказ о Теркине-гонце, переплывшем реку, окрашен чувством детского ликования: доплыл — живой, взвод жив-здоров, и в авторском голосе при репортажной точности от­тенки восторга: «Дали стопку — начал жить...»

Герой Твардовского исподволь, естественно поднимается до высоких патетических обобщений. Не лукавя, он действительно понимает, что выбора у пего пет, хотя теперешняя война по срав­нению с прошлыми «гораздо хуже». Уйти от ответственности нельзя: «Нам из этой кутерьмы некуда податься». Живое и непосредствен­ное высказывание, обретшее стройность стихотворного ритма, иногда начинает звучать как строгий манифест, гимн:

От Ивана до Фомы,

Мертвые ль, живые.

Все мы вместе — это мы,

Тот народ, Россия.

Что составляет для героя высшую ценность? Собственная жизнь? Да, но и не только собственная, иначе «большой охотник жить лет до девяноста» отшатнулся бы от другой перспективы — сложить голову. Он же принимает и эту вероятность: «Лишь бы дети, гово­рят, | Были бы здоровы...»

Исследователи «Василия Теркина» не однажды подчеркивали бодрость тона, чуткость к комическому. Столь же важное место в эстетической системе произведения занимает трагическое. Потерявшему ребенка в мирное время автору была по-особому близка печаль осиротевших родителей. С этой темой связано представле­ние о пределе выносливости.

Внутренней опорой для человека всегда является мысль о доме, о соединении с близкими. Война покушается на эту главную осно­ву бытии. Обречен пережить гибель близких, разрушение дома и герой книги: «...Ни окошка нет, ни хаты, [Ни хозяйки, хоть же­натый, | Ни сынка, а был. ребята, — | Рисовал дома с трубой...» В главе «Про солдата-сироту» показан непривычный портрет Ва­силия Теркина, навестившего разоренное родное подворье.

...Ел солдат свой суп холодный

После всех, и плакал он.

На крага сухой канавы,

С горькой, детской дрожью рта,

Плакал, сидя с ложкой в правой,

С хлебом в левой, — сирота.

Плакал, может быть, о сыне,

О жене, о чем ином,

О себе, что знал: отныне