Очерки жизни и творчества писателей 4 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Такая вера составляет сущность метаисторического откровения Д.Андреева. В III. IV и V разделах (10-й) главы — «Дом Пресвятой Богородицы», «Сорадовательнице мира» и «Предчувствую небывалые храмы» — эта интуиция раскрывается через молитвенное ясновидение образа Пресвятой Богородицы, почитание Которой составляет одну из главных особенностей русского Православия. В народной религиозной традиции Россия так и называется «Дом Пресвятой Богородицы», «удел Божией Матери».

Духовное призвание народа, на заре истории выразившееся в идеале Святой Руси, Руси-Софии, находит свое осмысление в 11-й главе — «Святорусские духи» (1950— 1955). Здесь поэт выдвигает ту перспективу, которая дает единственно верный ориентир для проживаемой жизни — грядущее посмертие. «Смерть не равняет чернь и героев», — утверждает он в стихотворении «Синклиты» (1950). А в стихотворении «Товарищ» (1937), входящем в главу 17-ю «Босиком», героизм неожиданно обнаруживается в высоте простой русской судьбы: «Где дремлют те, кто прожил жизнь так просто, | Что только рай хранит их имена».

Образ посмертной судьбы раскрывается в 15-й главе книг», в поэме «У демонов возмездия» (1955). Подобно Данте, поэт совершает спуск в инфернальные сферы. Так же как и в стихотворениях, являющих «миры просветления», здесь последовательно описываются миры возмездия: «Скривнус», «Мород», «Агр», «Буствич», «Шимбиг», «Дромон», «Окрус», «Укарвайр», «Пропулк», «Суфэл». Перед нами обнажается ад, увиденный человеком Нового времени, почти нашим современником. Смысл ада, открываемый художником, прост и конкретен. «Затем, что этой злой главы | Первейший смысл — предупреждение», — читаем в стихотворении «Буствич» (1955).

Книга «Русские боги» заканчивается главами 17-й и 18-й. Главы 19-я («Плаванье к Небесному Кремлю») и 20-я («Солнечная симфония») написаны не были. Однако, подобно 14-й главе «Александр», они включены в композицию книги. «Плавание к Небесному Кремлю», начинающееся реальным плаванием по русским рекам под благовест колоколов Небесного Кремля, переходит в «Солнечную симфонию», выводящую «за национальные пределы во Всечеловеческое Братство, Всемирную Церковь», как разъясняет поэт в примечании к главам.

Циклы «Сквозь природу» (1935—1955) — 17-я глава и «Босиком» (1933—1955) — 18-я глава — развивают традиции русской пейзажной лирики. Так же, как и в поэзии Тютчева. Фета. Белого, Блока, Волошина и других представителей мистериальной лирики, пейзаж у Андреева является местом «сопредельности» или «соприкосновения» двух миров. Трансфизический опыт поэта-визионера раскрывается здесь в мифологическом ясновидении природы. В стихотворении 1950 г. «Нет, не боюсь языческого лика я...» он исповедует свою любовь к миру в его неразрывном духовном Всеединстве; «Мне любо все, — и плес, и чаща тихая, | И я им люб». Единение с природой предваряет будущее Единство мира: «И сам не знаешь в общем ликовании: | Где — мир, где ~ ты».

Помимо собственно мифологических стихотворений, раскрывающих миры стихиалей («Я люблю не о спящей царевне...», «Манику», «Стихиали Фальторы», «Ирудрана», «Орлиантаиа», «Арашамф», «Лиурна», «Бог ведает, чем совершенны...»), выделяются произведения, где мистериальный опыт переносится внутрь и не отделяется от обычных человеческих чувств. Любовь к земле, природе, людям, к дорогам, которыми поэт исходил сотни километров, обретает в этой связи глубочайший и вместе с тем простои и естественный смысл. Таковы стихотворения «Древнее», «Таится темный мир сказании...», «Когда несносен станет гам...», «Весельчак», «Есть праздник у русской природы...», «Серая травка», «Соловьиная ночь» и др. Образ земных дорог особенно близок поэту. Земля в своей непосредственной, предметной реальности для него столь же духовна, как и запредельные миры. Даже грязь после летних ливней — источник поэтического вдохновения:

Единство человека и Земли, души и Вечности, истории и метаистории — вот тот опыт, который раскрывается в сложном и вместе с тем удивительно простом мире поэта Д. Андреева.

Книга «Русские боги» теснейшим образом связана с двумя другими произведениями поэта.

В драматической поэме «Железная мистерия» внимание автора сосредоточивается непосредственно на метаисторической тематике. Драматическая форма давала возможность передать мистериальную связь миров в действии, в функционально-диалогическом виде.

Мистико-философский трактат «Роза Мира» развивает образность «Русских богов» на понятийно-описательном уровне. По мнению автора послесловия к трехтомнику Д.Андреева Б.Романова, некоторые циклы книги можно воспринять как «стихотворное переложение, иллюстрирование мотивов «Розы Мира». И наоборот: «Роза Мира», особенно книги VII —IX, прочитывается как своеобразный прозаический «автокомментарий» к «Русским богам». Следует лишь отметить, что хронологически «Роза Мира» появилась позже поэтического ансамбля. Ее, как и «Железную мистерию», Д.Андреев написал практически перед смертью. А.Андреева вспоминает: «Было такое чувство, будто ангел, поддерживающий его вес время, с последней строчкой этой книга тихо разжал руки — и все понеслось навстречу смерти». 12 октября 1958 г. Андреев закончил «Розу Мира». 30 марта 1959 г. поэт скончался.

Мистико-философский трактат «Роза Мира» столь же уникален, как и поэтические произведения Д.Андреева. Концепция мироздания раскрывается в нем в неразрывном мистериальном единстве. В основе книги — также видения и трансфизические странствия поэта, которые описываются здесь более детально. Интересный материал для историка литературы дает книга 10-я — «К метаистории русской культуры», в которой крупнейшие русские поэты и писатели рассматриваются как носители дара «вестничества».

В стихотворении «Александру Блоку» Д. Андреев просит старшего «брата» помочь «мастерству — безнаградному долгу поэта». В поэме «Изнанка мира» художник называет свой творческий метод метареализмом. Основанный на «закреплении» того, что «пылало в снежидческой мгле», метод Андреева требовал прежде всего «воспроизводящей», эпически «описывающей» образности и формы. Отсюда обращение к крупным поэтическим жанрам: поэме, циклу стихотворений, «симфонии», драматической поэме. Книга «Русские боги» является разновидностью эпического жанра в поэзии.

Стих поэта отличается ритмическим и строфическим многообразием. Окончив в 1920-е годы Высшие литературные курсы, Д.Андреев органично усвоил достижения предшествующей поэзии. Его лирические стихотворения близки поэтике А. Блока и Н. Гумилева. Строфика поэм «Ленинградский апокалипсис» и «Гибель Грозного» напоминает о поэмах М.Лермонтова и А. К.Толстого. «Изнанка мира» написана своеобразной «строфической» прозой, типологически связанной с творчеством А. Белого. А деление строки на ритмические единицы отражает опыт «лесенки» Маяковского.

Разнообразен и язык поэта. Кроме обращения Д.Андреева к мифологическим именам следует также отметить тяготение к высокой лексике, восходящей к молитве и гимнографии. Широко обращается Андреев к разговорной и публицистической лексике. Поэт вступает в диалог не только с духовным миром, но и с современниками, с конкретным читателем. Такова «Симфония городского дня», многие стихотворения глав «Из маленькой комнаты», «Сквозь природу», «Босиком», поэмы.

Творчество Даниила Андреева только начинает осваиваться читателем. Его целенаправленное изучение впереди, но уже теперь оно позволяет по-новому смотреть на мир, человека и возможности поэтического слова.

Андреев Д. Л. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., вступ. ст., подгот. тскстов и примеч. А.А.Андреевой: Послесл. Б.Н. Романова. — М., 1993.

Андреев Д.Л. Роза Мира: Метафилософия истории. — М., 1991.

Андреев Д.Л., Парин В.В., Раков Д.Л. Новейший Плутарх: Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. — М.т 1990.

Иногда кажется, что Александр Трифонович Твардовский не очень оригинален, мало выразил свою личность, так как всегда стремился к передаче общезначимого, того, что волновало если не всех, то национальное большинство, народ. Предположение это несправедливо. Поэту удалось сказать об общезначимом только потому, что чувство причастности к национальным бедам и свершениям было органически присуще его таланту, складу личности. Был он всегда человеком самостоятельным, имеющим собственное мнение и сознающим свое право на него.

Мемуаристы запечатлели в характере Твардовского нежелание плыть по течению, повышенное чувство ответственности, внутреннюю готовность руководить ситуацией, а не подчиняться ей. Брат Иван Трифонович свидетельствовал: «...Александр имел какое-то свойство своей натуры, не позволявшее при нем вести себя не только развязно, но и просто раскованно, без напряжения и какой-то доли смущения. Это я чувствовал с детства. И не я один, но и все наши родные, близкие, за исключением, может быть, только отца». Это «свойство» сохранялось и в последующие годы. Е.Долматовский, бывший в годы войны сослуживцем Твардовского, вспоминал: «Он любил шутку, но презирал сальность и пошлость. В его присутствии не рассказывали анекдотов — робели. Он никогда не отчитывал, не поучал, но умел резко осалить, больно ударить коротким и единственным, как бы вскользь сказанным словом. Был он колюч, непримирим, и некоторые из нас начинали разговор с ним с тайной опаской». Отметим для себя, что к началу войны поэту было всего 30 лет, и отношение к нему определялось не должностным или возрастным пиететом, а его характером.

Твардовский начал писать стихи очень рано, «еще не зная всех букв алфавита», как сам отметил в автобиографии. После учебы в ляховской, егорьевской и белохолмской школах, имея за плечами небольшой опыт сельского корреспондента районных и областных газет (селькора), поэт с восемнадцатилетнем возрасте оставил родное Загорье, отважившись самостоятельно зарабатывать на хлеб и жилье в Смоленске. Учитывая особые способности, в 1934 г. его зачислили студентом в педагогический институт, хотя у него не было законченного среднего образования. Вопрос об уровне образованности своего литературного поколения вызывал у Твардовского обоснованную тревогу: «Поверхностная начитанность, некоторая осведомленность в " малых секретах" ремесла питала в нас опасные иллюзии», — отметил он спустя много лет. Осенью 1936 г., завершив второй курс Смоленского пединститута (к этому времени им уже была опубликована в столичной печати поэма «Страна Муравия»), поэт перевелся на третий курс лучшего гуманитарного учебного заведения того времени — Московского института философии и литературы (МИФЛИ), который успешно окончил в 1939 г.

Уже в ранних стихах отыскиваются такие штрихи, зарисовки, интонации, по которым угадывается единственный в своем роде поэт: «Внушителен и важен почтальон, | Как перевод с казенною печатью». Или:

В поэме «Страна Муравия» (1936) отображены события коллективизации, разрушившей уклад русской деревни. Поэма позволила одним критикам назвать А. Твардовского кулацким поэтом, а другим трубить о том, как он прославил коллективизацию. Видимо, правота и тех и других была относительна. Перед глазами читателя развернута картина трагического расставания России со своим веками складывавшимся прошлым. Однако сквозь боль утрат брезжит надежда на сохранение взлелеянной трудом земли, хотя и мало похожей на прекрасную Муравию. Хуторок, о котором мечтает герой поэмы Никита Моргунок, — не сказка, не плод воображения: «Но полагал, что крепко он | Знал то, чего хотел...» Счастье работы на своей земле, которое испытал отец поэта Трифон Гордеевич, купивший в рассрочку хутор Загорье задолго до революции и гордившийся этим как свидетельством личной состоятельности, отразилось в словах Моргунка:

В произведении, «прославляющем» коллективизацию, звучат взволнованные и безусловно сочувственные строчки:

Образ дороги, традиционно символизировавшей национальную историю, завершает главу: «Над дорогой пыль висела, | Не стихал собачий лай. | Ругань, песни... | Трогай, Серый. | Где-нибудь да будет край...» Почти что отчаянье в этом слове «край». Край как предел, окончание неведомой дороги. Это настроение повторяется в одной из следующих глав. Встретившись в воображении со Сталиным, Моргунок задает ему дерзкий вопрос:

Простертая нал страной «рука, зовущая вперед», преградила, однако, все пути к заветной стране труда и теплого родства с миром. Илья Кузьмич Бугров, сосед героя-путешественника, с которым рядом пройти «пол ручку» смотреть хлеба мечтал Никита, теперь встречается ему на пропыленной дороге нищий. Он бредет из мест, «куда их вывезли гуртом» («В лесу, в снегу, стоит барак, | Ложись и помирай»).

В воспоминаниях брата поэта И.Твардовского есть рассказ о том, как их отец с младшим сыном бежали из района принудительного переселения. Зная об этом, многое в поэме прочитываешь по-другому. Доведенный до отчаяния «кулак» совершил поступок, до которого он никогда бы не унизился, если бы не вмешательство «руки, зовущей вперед». Сколько боли в авторском вопросе о судьбе ребенка:

Как ни честен главный герой, но и ему в голову приходит грешная мысль о краже коня у цыган — после того, как его самого обокрали. Уничтожение сложившегося образа жизни вело и к смещению нравственных границ. Официальные речи о добровольной коллективизации оказались лживыми, так как на деле путь к единоличному хозяйствованию был перекрыт. Читатель поймет это, познакомившись с историей деревни Острова.

Вместе с тем автор не сказал бы всей правды о времени, если бы вовсе не заметил, что колхоз сохранил некоторые традиции коллективной сельской жизни, с ее привычным трудом и своеобразной поэзией. Твардовский и в этом случае сумел удержаться от декларативности. Мягким юмором окрашены речи участников свадебного застолья. С добрым, любовным вниманием, выразительно и точно описывается в «Стране Муравии» пляска:

Строфа из пяти стихов, укладывающихся в границы четырехстопного хорея, оказалась деформированной, и разрыв стиха по цезуре передает резкую четкость плясового ритма. Упругие интонации, ненавязчивое аллитерирование, естественность и достоверность слуховых и зрительных деталей — все это наполнено особым «ладом», трогательным и задорным чувством удивления, иногда близкого к умилению:

В первой из цитированных строф чередуются ямб и хорей. Твардовский прибегает к сложному стихотворному размеру. Регулярные стопы без ударений (пиррихии) подчеркивают плавность, некоторую церемонность движений. Частушечная следующая строфа («Меня высватать хотели...») выполнена в четырехсложном размере. Перед нами так называемый пеон третий.

«Лишние» ударения в первом и последнем стихах значительно ослаблены, хотя и способствуют выделению слов, на которые они падают. Двойное ударное а в последнем стихе, сопутствуемое шипящим (даже замуж...), усиливает акцент на комическом звучании.

Праздничные картины свадьбы, эпизод встречи Моргунка со своим украденным конем отбрасывают светлые блики на финальную часть поэмы. Никита принимает решение возвращаться домой и сожалеет лишь, что «уйму трудодней» потерял из-за путешествия.

«Недоволен я концом», — писал Твардовский своему другу, поэту М. Исаковскому. В связи с завершением произведения он жаловался на скверное «мироосязание»: «Тревожусь, терзаюсь, боюсь за поэму, постылое свое детище. Все ее хвалят, а мне теперь порой кажется, что не обманул ли я всех... что она совсем-совсем плохая, и попадется книжонка Горькому, объявит он меня на всю Россию щелкопером и мазуриком...» Автор самокритично видел, что «поэма не ах», и мечтал написать «что-нибудь лучше этой поэмы». Некоторые читатели, напротив, очень высоко оценили «Страну Муравию». Так, один из них, послушав текст, заметил, что даже «если Твардовский ничего больше не напишет, то все равно ему будут ставить памятники на Руси».

В 1939 г. А.Твардовский вместе с группой других писателей был призван в армию и уже не снимал обмундирования вплоть до окончания Великой Отечественной войны. Во время финской кампании он участвовал в составлении подписей пол рисунками, посвященными веселому и удачливому балагуру Васе Теркину. Но только во время всенародной войны 1941 — 1945 гг. был создан Твардовским знаменитый «Василий Теркин», поэма, вошедшая в сокровищницу отечественной культуры.

Часто произведение называют поэмой, имея в виду большое стихотворное сочинение. Автор обозначил жанр в подзаголовке словом книга. Что за этим стоит? Слово «книга» использовалось обычно, когда речь шла о Библии, сконцентрировавшей мудрость бытия. Кроме того, с этим определением связаны авторские представления об адресате. Это не только образованный читатель, разбирающийся в жанровых определениях. Для неискушенного в премудростях литературоведения человека любой напечатанный, оформленный и сшитый (склеенный) текст — это книга.

С первых дней войны Твардовский работал в газете «Красная Армия», переименованной затем в «Красноармейскую правду». Он часто бывал на передовой, не однажды попадал под обстрелы и бомбежки, горько переживал смерть друзей — знал о фронте не понаслышке. Художник О. Верейский, сотрудник Твардовского по газете, так описал облик поэта в период работы над «Василием Теркиным»: «Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподымались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению липа суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щек была какая-то женственная мягкость. Несмотря на удивительную моложавость, он выглядел и держался так, что никому и в голову не приходило называть его Сашей, как это было принято у нас...»

Когда во вступлении к «книге» мы читаем слова о правде, то чувствуем их скрытый жар. И просто вода, и просто пища — в их прямой вещественности — не низкая материя, в них источник жизни, и хотя разговор о таких прозаических предметах чуть-чуть окрашен в шутливые тона, в основе своей он вполне серьезен. Теркин советует тем, кто остался в живых после первой бомбежки: «Отдышись, покушай плотно, | Закури и в ус не дуй». Герой умеет ценить все, что дает радость и отдых телу. Он позволяет себе быть самим собой.

Таковы первые слова Теркина в «Книге про бойца». Они говорят о незлобивости солдата, умеющего найти положительное чуть ли не в любой обстановке. Он доверчиво видит в окружающих добрых людей, умеющих войти в его положение, разделить шутку. «Слышь, подкинь еще одну | Ложечку такую...» — обращается Василий к повару, и тот не может ему отказать, испытывая расположение к этому бывалому человеку. Хороший аппетит укрепляет тело, а юмор оберегает душу от давящего гнета страха.

Вот Теркин говорит о тыще танков, от которых — «в пот тебя и в дрожь». Молодые верят бодрой публицистике и настроены воевать «малой кровью» — надеются чуть ли не шапками закидать вражескую технику. Один из них пересказывает положения газетной инструкции: «Танк — он с виду грозен очень, | А на деле глух и слеп». Теркин не хочет огорчать ребят, но еще более совестится держать их в неведении, поэтому осторожно возражает, смягчая неприятный смысл своих слов шутливой интонацией:

Почему так притягателен для собеседников Теркин? Потому что он знает о многом, в том числе и о самом мрачном, но справился со страхом и не потерял себя. Само присутствие рядом такого человека обнадеживает:

Автор рисует обстоятельства отнюдь не благоприятные. Единственный выход для героя на войне — принять их, не впадая в отчаяние. Несколькими выразительными строчками описан ночлег: ощущаешь тяжесть мокрой шинели, холод, идущий от небесной крыши, царапанье колючек хвои по лицу, жесткие бугры под боками («Корни жмут под ребра»). Что-то древнее, почти звериное проявляется в умении приспособиться к тому, что можно было бы назвать противоестественным, обнаруживая при этом особую силу естества, какую-то устойчивую инерцию силы, с которой связана и невероятная духовная крепость:

Обыкновенный, не исключительный, широко и густо рассеянный по военной земле человеческий тип: «Парень в этом роде | В каждой роте есть всегда, | Да и в каждом взводе», — Василий Теркин все же неповторимо индивидуален. Твардовский наделяет его некоторыми чертами собственной личности, концентрируя в характере героя редкое умение быть самим собой и делать единственно необходимое дело. Перед нами человек, в поступке обнаруживающий нравственность.

Теркин говорит от лица тех, кому на долю выпало пережить тяжелое начало войны: немыслимое унижение, позор поражения и отступления, неразбериху, недоумение перед происходящим:

Мы не найдем у Твардовского стальных интонаций упрека бойцам, для которых первые месяцы войны обернулись настоящей мукой. После этого воевать, имея «связь и часть», казалось не самым тяжким уделом. Ведь самое страшное — это сомнение: «Что там, где она, Россия, | По какой рубеж своя?» Вспомним произведения, где описаны показательные расстрелы «беглецов», не удержавшихся от соблазна проведать близких или обнаруживших малодушие, — скажем, «Волоколамское шоссе» А. Бека, «Прокляты и убиты» В. Астафьева. Автор книги про бойца знал о подобных фактах и убеждал читателя смотреть на таких людей без осуждения. Как не посочувствовать человеку, обреченному идти невдалеке от собственного дома, от семьи, остающейся в тылу врага?

В сцене «гостеваний» отца и мужа в родном доме подмечены только детали. Что за ними — пусть читатель сам почувствует. Расторопность и хлопотливая доброта хозяйки, грусть отца, плач детей; деликатность Теркина, ушедшего спать на крыльцо, его мечтания навестить гостеприимный дом — все освещено словом лаконичным, сжато эмоциональным и одновременно сдержанным. И автору, и герою чужды романтические страсти. Вот мечта о будущей встрече с хозяйкой:

Сочувствие крестьянке с ее тяжелой судьбой проявлено лишь в этом мечтании — еще раз появиться в доме, «нарубить хозяйке дров». Тревожная тема потерь на войне включается в главку с эпопейной отстраненностью и какой-то фольклорной всечеловеческой простотой: «Потому — хозяин-барин | Ничего нам не сказал, | Может нынче землю парит, | За которую стоял...» Стилизованная солдатская песня также усиливает объективность и чувство глубинного прикосновения к истокам народного мировосприятия. Автор не раз прибегает к обобщенно-личной синтаксической форме:

В переплетении вечного и теперешнего раскрываются живые человеческие судьбы, спаянные с седой стариной и «сороковыми роковыми». Обратимся к главе «Переправа». За скупыми деталями — сказочно-былинный троякий расклад: «Кому память, кому слава, | Кому темная вода...» «Желторотые» ребята, как и «двести лет назад», исполняют нелегкий ратный труд. В авторском голосе слышны не только патетические интонации, но и нежность, лирическая тревога:

Было бы сладко утешить: минула. Только это была бы успокоительная ложь. Читатель, знавший о войне не из третьих уст, не мог забыть ужасающей реальности: «Этой ночи след кровавый | В море вынесла волна»:

Тройное «на дно» как бы долбит по голове: как много их ушло туда, не успевших ничего сделать, осуществиться («Кто там робкий, кто герой...»). Читатель сначала видит всю панораму событий издалека и приближается к бойцам, чтоб ощутить предрассветный холод, коснуться берегового грунта. Скорбное предположение о возможной гибели первого взвода опять крупным планом рисует зримую картину в се осязательной выразительности.

Последующий рассказ о Теркине-гонце, переплывшем реку, окрашен чувством детского ликования: доплыл — живой, взвод жив-здоров, и в авторском голосе при репортажной точности оттенки восторга: «Дали стопку — начал жить...»

Герой Твардовского исподволь, естественно поднимается до высоких патетических обобщений. Не лукавя, он действительно понимает, что выбора у пего пет, хотя теперешняя война по сравнению с прошлыми «гораздо хуже». Уйти от ответственности нельзя: «Нам из этой кутерьмы некуда податься». Живое и непосредственное высказывание, обретшее стройность стихотворного ритма, иногда начинает звучать как строгий манифест, гимн:

Что составляет для героя высшую ценность? Собственная жизнь? Да, но и не только собственная, иначе «большой охотник жить лет до девяноста» отшатнулся бы от другой перспективы — сложить голову. Он же принимает и эту вероятность: «Лишь бы дети, говорят, | Были бы здоровы...»

Исследователи «Василия Теркина» не однажды подчеркивали бодрость тона, чуткость к комическому. Столь же важное место в эстетической системе произведения занимает трагическое. Потерявшему ребенка в мирное время автору была по-особому близка печаль осиротевших родителей. С этой темой связано представление о пределе выносливости.

Внутренней опорой для человека всегда является мысль о доме, о соединении с близкими. Война покушается на эту главную основу бытии. Обречен пережить гибель близких, разрушение дома и герой книги: «...Ни окошка нет, ни хаты, [Ни хозяйки, хоть женатый, | Ни сынка, а был. ребята, — | Рисовал дома с трубой...» В главе «Про солдата-сироту» показан непривычный портрет Василия Теркина, навестившего разоренное родное подворье.