К проблеме работы с недостоверными источниками

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Вопрос о разделении источников сведений о Пушкине на достоверные и недостоверные — давняя забота пушкинистов. Если в отдельных случаях погоня за сенсациями и приводит к использованию непроверенных и недо-

стоверных источников, то усилия подлинной науки в этой области, как правило, направлены на выявление апокрифических и псевдодокументальных данных и на изгнание их из корпуса пушкинианы. Признавая критику источников краеугольным камнем всякого исследования, мы хотели бы лишь обратить внимание на то, что само понятие «достоверности» обладает известной относительностью. И безусловное доверие к «достоверным» источникам, и столь же категорический отказ от использования «недостоверных» могут привести к нецелесообразным решениям. Стоит вспомнить, что целые области филологии — связанные с античностью и медиевистикой — традиционно работают с источниками, которые история литературы нового времени признала бы недостоверными, чтобы понять, что дело сводится к соответствию между типом источника и методикой его обработки. При наличии методов дешифровки заведомая фальшивка может быть источником ценных сведений, при отсутствии их самый достоверный документ может сделаться источником заблуждений.
Попытаемся проиллюстрировать нашу мысль примером. В 1968 г. в журнале «Знание—сила» появилась публикация Н. Я. Эйдельмана воспоминаний Надежды Михайловны Еропкиной о Пушкине1. Анализ этих воспоминаний произведен Я. Л. Левкович, отметившей, что «в подлинности» их сомневаться нельзя; сомнения вызывает лишь «точность» «старческой памяти» мемуаристки2. На основании анализа Я. Л. Левкович Л. А. Черейский заключил, что воспоминания Н. М. Еропкиной отличаются «малодостоверными подробностями»3. Нельзя не признать эти заключения убедительными. Особенные сомнения внушает запись (произведенная со слов Н. М. Еропкиной в 1883 г. ее внуком А. С. Сомовым) прямой речи Пушкина. Я. Л. Левкович замечает: «Слова поэта сдобрены изрядной порцией столь чуждой Пушкину сентиментальности, что скорее походят на собственные размышления Еропкиной о творческом процессе поэта»4. Можно было бы распространить скепсис и дальше и обратить внимание на наклонность А. С. Сомова к фальсификации, а также на тот факт, что документы эти были «реставрированы» им, когда он находился в бедственном материальном положении и, видимо, надеялся извлечь из них денежную выгоду; все это делает сомнительной дату возникновения воспоминаний. Если соблюдать осторожность, можно предположить лишь следующее: 1. Н. М. Еропкина (1808—1895), двоюродная сестра П. В. Нащокина, бесспорно была знакома с Пушкиным и, видимо, встречалась с ним в Москве в 1830-х гг. Знакомство это не было глубоким, а разговоры ее с поэтом ограничивались «бальной болтовней».
2. Беседы Пушкина с Еропкиной, видимо, сделались предметом устной семейной легенды, бытовавшей в тесном кругу родственников в XIX —

________________________
1 Эйдельман Н Саранча летела... и села // Знание—сила. 1968. № 8. С. 31—36; № 9 С 37-^2.
2 Левкович Я Л Документальная литература о Пушкине (1966—1971) // Временник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С 68.
3 Черейский Л А Пушкин и его окружение Л., 1989 С 152
4 Левкович Я. Л Указ соч. С. 68

начале XX в. Эту легенду и закрепил на бумаге А. С. Сомов, причем, вероятно, значительно позже той даты, которую он указал в коммерческих целях1.
Можно ли после этого говорить о какой-либо источниковедческой ценности данного документа? Попробуем взглянуть на него именно как на легенду.
В тексте воспоминаний, закрепляющем прямую речь Пушкина, легко вьщеляется пласт тривиальных рассуждений, обильно украшенных «поэтическими» штампами. Оставить ли их на совести Н. М. Еропкиной или отнести за счет представлений А. С. Сомова о том, как должен бы был говорить Пушкин о своем творчестве, — в любом случае эта часть воспоминаний не представляет интереса для тех, кто изучает Пушкина, а не историю восприятия его личности и творчества рядовым читателем.
Обратим, однако, внимание на другой отрывок текста: «Пушкин стал с большим юмором описывать, как его волшебница-муза заражается общею (т. е. московскою. — Ю. М.) ленью. Уже не порхает, а ходит с перевальцем, отрастила себе животик и „с высот Линдора перекочевала в келью кулинара". А рифмы — один ужас! (он засыпал меня примерами, всего не упомнишь).
— Пишу „Прометей", а она лепечет: „сельдерей". Вдохновит меня „Паллада", а она угощает „чашкой шоколада". Появится мне грозная „Минерва", а она смеется: „из-под консерва". На „Мессалину" она нашла „малину", „Марсу" подносит „квасу". „Божественный нектар" — „поставлен самовар" <...> Кричу в ужасе „Юпитер", а она — „кондитер"»2.
Для оценки степени добросовестности этого сообщения следует иметь в виду, что слова «сельдерей» и «консерв» в словаре языка Пушкина не встречаются вообще, «кондитер» (у Пушкина — «кандитор») встречается лишь два раза и только в прозе, «шоколад» (у Пушкина — «шоколат») — тоже два раза, из них один в стихах, в «Сцене из Фауста», где рифмуется со словом «злато»:
...бочки злата
Да груз богатый шоколата... (II, 438)

Весьма сомнительна возможность появления в устах Пушкина таких рифм, как «Линдора — кулинара», «Марсу — квасу»3, которые в его эпоху, вероятно, не воспринимались бы вообще в качестве рифм.
Означает ли это, что данный эпизод может быть отброшен как вымышленный? Против этого говорит одна литературная параллель к нему. В романе

________________________
1 Судя по названию, данному записи самим А. С. Сомовым («Из воспоминаний Надежды Михайловны Еропкиной об А С. Пушкине»), он правильно учел, что воспоминания женщины, лично знавшей Пушкина, даже если они записаны с ее слов в старости, воспринимаются безусловно как нечто более солидное и достоверное, чем семейные предания, записанные человеком, никогда не видевшим поэта. Ссылки А. С. Сомова на авторитет А. Ф. Кони, мнение которого находится вне проверки, — типичный прием повышения коммерческой ценности сомнительного документа.
2 Эйдельман Н. Указ. соч. № 9. С. 38.
3 См: Shaw J. Pushkin's Rhymes: A Dictionary. The University of Wisconsin Press, 1974.

Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» есть одно исключительно близкое место, где герой описывает свои попытки заняться стихотворством: «I began with:
Sweet nymph, for whom I wake

For this, after considerable hammering my muse, I could only think of the rhyme „shoes" — so I began again:
Thy praise demands much softer lutes...

And the fellow of this verse terminated like myself in „boots". — Other efforts were equally successful: „bloom" suggested to my imagination no rhyme but „perfume", „despair" only reminded me of my „hair", and „hope" was met at the end of the second verse, by the inharmonious antithesis of „soap"»1.
В русском переводе А. С. Кулишер: «Начал я эффектно:
О нимфа! Голос музы нежный мог..

Но как я ни старался — мне приходила в голову одна лишь рифма — „сапог". Тогда я придумал другое начало:
Тебя прославить надо так... —

но и тут я ничего не мог подобрать, кроме рифмы „башмак". Дальнейшие мои усилия были столь же успешны. „Вешний цвет" рождал в моем воображении рифму „туалет", со словом „услада" почему-то сочеталась „помада", откликом на „жизнь уныла", завершающую второй стих, была весьма неблагозвучная антитеза — „мыло"»2.
Пушкин познакомился с романом Бульвер-Литтона вскоре после его выхода. Книга произвела на него сильное впечатление. В данной заметке неуместно рассматривать прозаические замыслы Пушкина, навеянные чтением английского романа. Отметим лишь, что целый ряд мест из «Пелэма» прямо перекликался с размышлениями Пушкина в 1830-е гг. о светском обществе и его изображении в литературе. В период раздумий над романом из жизни светского общества, что совпало с полемикой против моралистической сатиры Ф. В. Булгарина и нападок на свет Н. А. Полевого, Пушкин, конечно, не мог пройти мимо таких рассуждений: «Как странно, — сказала одна из почтенных вдовиц, — что среди бесчисленного множества ежегодно затопляющих нас романов из великосветской жизни нет ни одного, который дал бы нам мало-мальски порядочное описание всех этих дел.
— Совсем не странно, — возразил Кларендон, учтиво улыбнувшись, — пусть только ваша милость соблаговолит поразмыслить об этом. Большинство из тех, кто пишет о нашем великосветском мирке, о нем понятия не имеют. Самое большее, они могли случайно попасть на раут к Б. или К., которые тоже принадлежат не к самому высшему кругу, а второму или даже третьему.

________________________
1 Bulwer-Lytton. Pelham, or the Adventures of a Gentleman 2nd ed London, 1828. Vol. 1. P 287.
2 Бульвер-Лшптон Пелэм, или Приключения джентльмена М., 1958. С. 199.

Кое-кто из них, правда, джентльмены. Но джентльмены - не писатели так же плохи, как писатели - не джентльмены < …> Умный писатель, желающий изобразить высший свет, должен следовать одному лишь обязательному правилу. Оно заключается в следующем: пусть он примет во внимание, что герцоги, лорды и высокородные принцы едят, пьют, разговаривают, ходят совершенно так же, как прочие люди из других классов цивилизованного общества, — более того, и предметы разговора большей частью совершенно те же, что в других общественных кругах. Только, может быть, мы говорим обо всем даже более просто и непринужденно, чем люди низших классов, воображающие, что чем выше человек по положению, тем напыщеннее он держится и что государственные дела обсуждаются торжественно, словно в трагедии»1.
Слова эти почти текстуально близки к ряду высказываний Пушкина в журнальной полемике 1830-х гг. Так, говоря о «новейших блюстителях нравственности», Пушкин писал: «Почему им знать, что в лучш< ем общество <? > жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarite), и что оно-то именно и обличает незнание света?» (XI, 98). Кстати, и стихи из восьмой главы «Евгения Онегина»:
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar... (VI, 172) —

представляют собой намек-отсылку к роману Бульвер-Литтона, где обсуждению понятия «vulgar» отведено особое место.
Пушкин резко отрицательно относился к романтической манере поведения, требовавшей, чтобы поэт и в светском кругу сохранял поэтическую позу. Это представлялось ему невыносимой пошлостью. Поэт за письменным столом и в кругу друзей-поэтов, он в свете хотел быть светским человеком.
Известно, что Пушкин крайне не любил вести литературные разговоры в светском обществе и уж, конечно, не стал бы им предаваться на балу в обществе малознакомой молодой девушки; не менее известна его любовь к разыгрыванию в жизни того или иного литературного персонажа. В данном случае он, как Чарский из «Египетских ночей», хотел надеть маску денди, «чтобы сгладить с себя несносное прозвище» литератора (VIII, 264). Для этого персонаж из «Пелэма» — «джентльмен - не писатель» подходил лучше всего, и Пушкин явился перед Еропкиной Раслтоном2. Видимо, со временем

________________________
1 Бульвер-Литтон. Пелэм, или Приключения джентльмена. С. 402—403.
2 Расятон — персонаж из «Пелэма», в котором отразились черты известного денди Джоржа Бранена Бреммеля, — был прекрасным образцом для такой роли. Поведению Пушкина в быту вообще было свойственно стремление перевоплощаться в героев его «возлюбленных творцов», особенно когда эти литературные образы стимулировали его собственное творчество. Так, Л. И. Вольперт тонко показала, что в период вызревания замысла «Романа в письмах» Пушкин охотно разыгрывал в некоторых бытовых ситуациях Вальмона (см.: Вольперт Л. И. Пушкин и Шодерло де Лакло (На пути к «Роману в письмах») // Пушкинский сборник. Псков, 1972). Обдумывая замысел «Романа на Кавказских водах», где впервые появляется помета «Pelham», и «Русского Пелама», Пушкин прибег к излюбленному им приему обращения с наивными провинциалками — надел готовую маску литературного героя.

большинство его каламбурно-неожиданных рифм стерлось из ее памяти, но сохранилась устойчивая схема: «поэтизм» — «кулинаризм»; сохранилась и основная игровая роль: в Москве он перестал быть поэтом — он полноправный член «московского мира». Но московское общество — не лондонское, джентльмен, суеверно следящий за своим туалетом, здесь будет так же заметен, как и поэт. Московский «свет» имеет другое лицо:
Как не любить родной Москвы!
Но в ней не град первопрестольный,
Не золоченые главы,
Не гул потехи колокольной,
Не сплетни вестницы-молвы
Мой ум пленили своевольной.
Я в ней люблю весельчаков,
Люблю роскошное довольство
Их продолжительных пиров,
Богатой знати хлебосольство
И дарованья поваров.

Следуя этому стереотипу, Пушкин изменил «туалетный» характер рифм Бульвер-Литтона на «гастрономический», придав своей игровой маске черты «местного колорита».
Итак, анализ заведомо недостоверного источника позволил нам не только вычленить в нем некую вероятную первооснову, но и вскрыл интересные факты, касающиеся литературных впечатлений поэта, с одной стороны, и черт его бытового поведения — с другой. Мимо же некоторых аспектов восприятия «Пелэма» не пройдет не только исследователь прозы Пушкина, но и изучающий проблему «рифма Пушкина».
1978

19 октября 1828 г. лицеисты первого выпуска по обычаю собирались на праздник. Протокол вел Пушкин. Перечисляя присутствующих, он записал: «Собралися на пепелище скотобратца Курнофеиуса Тыркова (по прозвищу
______________________
1 Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., 1982. С. 182.

Кирпичного бруса) 8 человек скотобратцев, а именно: Дельвиг — Тося, Илличевский — Олосенька, Яковлев — пояс, Корф — дьячок мордан, Стевен Швед Тырков (смотри выше), Комовский — лиса, Пушкин — француз (смесь обезианы с тигром)»1. Далее в протоколе Пушкин еще три раза назван «французом».
Лицейская кличка (клички?) Пушкина неоднократно пояснялась самими лицеистами. Комовский в первой редакции своих воспоминаний пояснял, что «по страсти Пушкина к французскому языку <...> называли его в насмешку французом, а по физиономии и некоторым привычкам обезьяною или даже смесью обезьяны с тигром»2. Это замечание Комовского вызвало ремарку Яковлева, который протестовал против того, чтобы дружеские клички выносились за пределы интимного круга, но подтверждал, что Пушкина «звали обезьяной, смесью обезьяны с тигром»3.
Те же данные сообщил Гаевский со слов Корфа в своей статье, и они прочно вошли в биографическую литературу о поэте. Кличка была, однако, видимо, широко известна за пределами лицейского круга, и она заметно повлияла на восприятие внешности Пушкина современниками и на те сравнения, которые использовали мемуаристы при ее описании. Так, Д. Ф. Фикельмон записала в дневнике: «Невозможно быть более некрасивым — это смесь наружности обезьяны и тигра»4. Эти два «зооморфных» сравнения встречаются применительно к Пушкину и в документах, вышедших из-под пера других современников.
Выражение «смесь обезьяны и тигра» («tigre-singe») было пущено в ход Вольтером как характеристика нравственного облика француза. В период борьбы за пересмотр дела Каласа, в выступлениях в защиту Сирвена и Ла Барра Вольтер неоднократно обращался к этому образу. Он писал д'Аржанталю, что французы «слывут милым стадом обезьян, но среди этих обезьян имеются и всегда были тигры»5. В письме маркизе Дю Деффан он утверждал, что французская нация «делится на два рода: одни это беспечные обезьяны, готовые из всего сделать потеху, другие — тигры, все раздирающие»6. Характеристика эта иногда варьируется: «Арлекины-людоеды!» (в письме к д'Аржанталю от 16 июля 1766 г.)7, «танцующие обезьяны» и «рычащие медведи»8. Однако именно сочетание «тигр—обезьяна» закрепилось во фразеологическом употреблении, видимо, потому, что опиралось на ус-
______________________
1 Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 733.
2 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 69.
3 Там же. Показательно мнение Ю. Н. Тынянова, что у Пушкина были в Лицее даже три различные клички: «француз»: «обезьяна» и «тигр». В романе он объяснял последние две тем, что Пушкин имел склонность к прыжкам, грыз перья и что «когда он сердился, его походка становилась плавная, а шаги растягивались» (Тынянов Ю. Н. Избр. произведения. М., 1956. С. 576).
4 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 140.
5 Voltaire. Oeuvres completes. De 1'imprimerie de la Societe litteraire-typographique. [Paris], 1785. Т. 80. Р. 208.
6 Ibid. Т. 78. Р. 123.
7 Ibid. Т. 77. Р. 473.
8 Цит. по: Державин К. Н. Вольтер. [М], 1946. С. 414.

тойчивую образную традицию: обезьяна — щеголь, петиметр; тигр — тиран, свирепый человек. Соединение этих двух сатирических штампов воспринималось как типовая характеристика француза. Именно с таким значением этот фразеологизм получил распространение. Так его употребляет, например, Герцен в письме к А. А. Тучкову в 1857 г.: «...мы очень близко смотрим на некогда милых (ср. «милое стадо» у Вольтера. — Ю. Л.) tigres-singes и теперь облезших и противно состарившихся»1. Ср. в «Моих литературных и нравственных скитальчествах» Григорьева: «Француз тоже, за исключением лихорадочных эпох истории, когда милая tigre-singe разыграется до головокружения, вообще весьма наклонен к нравственной жизни»2.
Итак, «tigre — singe», «обезьяна — тигр» или «смесь обезьяны с тигром» означают «француз». Две лицейские клички Пушкина по сути являются одной кличкой («когда французом называли / Меня задорные друзья...» — VI, 508) и ее парафразом. Именно так воспринимал это и сам поэт, когда писал вторую в скобках, как расшифровку первой: «француз (смесь обезианы с тигром)».
Однако кличка, которая в своей первооснове, то есть применительно к французскому характеру, никаких зрительных ассоциаций не имела, будучи отнесена к Пушкину, получала дополнительные смыслы в связи с некоторыми особенностями мимики и внешности поэта. Одновременно, получив, видимо, широкую огласку, она давала поверхностному наблюдателю готовый штамп восприятия именно внешности.
В период, когда вокруг Пушкина начал стягиваться узел светских сплетен и личность его стала привлекать недоброжелательное любопытство, старая дружеская лицейская кличка в руках его преследователей легко превратилась в направленное против него оружие. Связь с «французом» была окончательно забыта, и на поверхность выступила пасквильная характеристика внешности, что вписывалось в штамп «безобразный муж прекрасной жены». По воспоминаниям В. А. Соллогуба, Пушкин однажды сказал, «что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V. — Посмотрите на эти черты, — воскликнул тотчас Дантес, — похожи ли они на господина Пушкина?»3
Сам по себе этот эпизод маловероятен — он представляет интерес для характеристики того светского фольклора, который создавался в эти дни вокруг трагедии Пушкина. Показательно, что здесь эта кличка вкладывается в уста француза Дантеса, то есть совершенно теряет связь со своим первоначальным значением.
Вот еще один факт. С. Н. Карамзина пишет 23 декабря 1836 г.: «Пушкин по-прежнему ведет себя до крайности глупо и нелепо. Выражение лица у него как у тигра»4. Образ для сравнение здесь, возможно, подсказан и
________________________
1 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1962. Т. 26. С. 110.
2 Григорьев А. А. Воспоминания. М., 1988. С. 58—59.
3 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 297.
4 Андроников И. Л. Я хочу рассказать вам... М., 1965. С. 122.

французской поговоркой: «Jaloux comme un tigre» («Ревнив, как тигр»)1, однако и совпадение с лицейской кличкой едва ли случайно. Горькая шутка Вольтера, сделавшись лицейской кличкой, с одной стороны, повлияла на мемуарные свидетельства о внешности поэта. Без учета этого мы рискуем слишком буквально понимать документы, вместо того чтобы их дешифровать. С другой, она вплелась в предсмертную трагедию поэта, давая в руки его врагов удобное «объяснение» характера, подлинные размеры которого были выше их понимания.

Тема «Данте и Пушкин» неоднократно рассматривалась как в общих работах по связям итальянского поэта с русской литературой, так и в специальных исследованиях2. Настоящая заметка преследует скрытую цель несколько расширить список дантовских цитат у Пушкина.
______________________
1 В данном случае, конечно, надо думать, что лицо Пушкина было не тигрообразным, а яростным, выражение же ярости шифровалось во французской фразеологии с помощью образа тигра. Мы уже отмечали, что поговорка связывала ревность с маской тигра. В дореволюционной французской фразеологии (и под ее влиянием — в русской) тигр выступал как символ беспощадности, не только выражавшейся в чувствах, но и захватывавшей область идей. Радищев называл тигром атеиста, убивающего веру в бессмертие души: «О, тигр! ты ее [вечности] не чаешь!» (Радищев А. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1941. Т. 2, С. 96). В революционной публицистике понятие «тигр» сделалось лестной характеристикой революционной ярости. Тигром называли Дантона. Пушкин именовал Робеспьера «сентиментальным тигром». Слово это вошло в язык декабристов, причем характерно, что во французской форме. Так, Матвей Муравьев-Апостол на следствии показал, что князь Ф. Шаховский «говорил, что он готов посягнуть на жизнь государя. После того Сергей Муравьев называл его 1е tigre» (Восстание декабристов: Материалы. М.; Л., 1927. Вып. 3. С. 108). Свидетельство это вызвало переполох на очных ставках: «Правда ли, что после того Сергей Муравьев апостол не иначе называл его в разговорах, как 1е tigre?» (Там же. С. 103). Весь этот колеблющийся ореол значений следует учитывать, когда мы встречаем свидетельства, подобные словам С. Н. Карамзиной о «тигровой маске» Пушкина.
2 См.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. 37; Алексеев М. П. Первое знакомство с Данте в России // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970; Берков П. Н. Пушкин и итальянская культура // Annali. Sezioneslava. 1970. № 13; Благой Д. Данте в сознании и творчестве Пушкина // Историко-филологические исследования: (Сб. статей к 75-летию академика Н. И. Конрада). М., 1967; Он же. II gran'padre: (Пушкин и Данте) // Благой Д. Душа в заветной лире. М., 1977.

1. «Те и та»
2.
На юге, в Кишиневе и Каменке, Пушкин попал в атмосферу конспиративных встреч и разговоров. В тайных и полутайных беседах (конспирация Союза Благоденствия носила весьма относительный характер) не только обсуждались политические вопросы, но и вырабатывался условный язык «для посвященных», который был одновременно и паролем для отличия своих от чужих, и шифром, скрывающим смысл от нежелательных ушей. Эта языковая тайнопись, представлявшая исключительно интересное культурно-языковое явление, в основном для нас погибла, так как принадлежала устной сфере общения декабристов. Среди сохранившихся обломков интересно выражение в письме-послании Пушкина В. Л. Давыдову:
И за здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали! (II, 179)

Смысл выражения легко расшифровывается из самого текста Пушкина. Интересно его происхождение. Это очевидная цитата из второй песни «Ада» Данте:
La quale e'1 quale, a voler я lo vero, Fu stabiliti per lo loco santo, U'siede il successor del maggior Piero. (Inf. II, 22—24)

Ср. русский перевод:
А тот и та, когда пришла пора,
Святой престол воздвигли в мире этом
Преемнику верховного Петра.

Смысл этих сознательно затрудненных стихов у Данте в том, что герои Рима и его владычество подготовили век христианского Рима. Естественно было перенести эти слова на итальянских карбонариев и их идеи, подготавливающие новый век римской славы. Данте использовал для создания нарочито темного выражения, соответствующего пророческому характеру текста, трансформированное правило риторики: «Большее еще внимание и старание потребно к надлежащему расположению относительных местоимений который, которая, которое и всех тех частиц, кои выражают взаимную связь частей речи»2. Оборот оказался удобной формулой для создания фразеологизма конспиративного языка, которым пользовались декабристы Юга.
2. «Нева металась, как больной / В своей постеле беспокойной»

Образ больного, не находящего покоя в своей постели, восходит к шестой песни «Чистилища»:
________________________
1 Данте А. Божественная Комедия / Пер. М. Лозинского. М., 1968. С. 14.
2 Опыт риторики, сокращенный большею частию из наставлений докт. Блером, в сей науке преподаваемых. С английского языка на российский преложен А. К< оновым> и В. С< евериным>. СПб., 1791. С. 106. (Источником правил употребления местоимений в риторике является Квинтилиан.)

Е se ben ti recordi e vedi lume,
vedrai te simigliante a quella inferma
che non puo trovar posa in su le piume
ma con dar volta suo dolore schema (Purg. VI, 148—150).

В русском переводе Лозинского:
Опомнившись хотя б на миг один,
Поймешь сама, что ты — как та больная,
Которая не спит среди перин,
Ворочаясь и отдыха не зная1.

Образ этот не случайно пришел Пушкину на память: следует иметь в виду, что у Данте он применен ко Флоренции, раздираемой гражданскими распрями. Отсылка — видимо, невольная — к Данте подтверждает, что в глубине сознания Пушкина петербургское наводнение входило в мир образов, связанных с мятежом, гражданской междоусобной войной. Если же вспомнить, что в этой же песне Данте сравнивает Италию с вздернутой на дыбы лошадью императора, «когда седло пустует», то, возможно, мы получим разгадку к таинственному рисунку Пушкина, изображающему фальконетовский памятник с вздыбленной лошадью и без Петра.

К чему тебе подправил повода
Юстиниан, когда седло пустует? 2

Подробное истолкование этого рисунка дано Д. Д. Благим: «На рисунке — скала; на ней — конь; но всадника на коне нет <...>. На рисунке Пушкина гордый конь сбил горделивого седока. Это, несомненно, бросает яркий свет и на „Ужо тебе!.." Евгения. Но восклицание-угроза Евгения — прозрение в далекое будущее»3.
Однако сопоставление со стихами Данте позволяет несколько иначе истолковать этот рисунок. У Данте речь идет о том, что Италия — конь, взнузданный Юстинианом, — ныне без седока, седло его пустует. Параллель между Юстинианом, установившим законы и отвоевавшим Италию у готов, и Петром I — законодателем и победителем шведов.(интересно, что этноним «шведы» в высоком стиле обычно заменялся на «готы»4) казалась вполне естественной. Николай I, о котором Пушкин в 1834 г. написал: «...beaucoup de praporchique en lui et un peu du Pierre le Grand» (XII, 330)5 — видимо, не более подходил для этого седла чем Альбрехт Габсбургский, император и

________________________
1 Данте А. Божественная Комедия. С. 183.
2 Там же. С. 181. Перевод Лозинского точен, но буквален: «racconsiasse il freno» (буквально: «поправить удила») в терминологии верховой езды означает «вздернуть на дыбы», «натянуть повода».
3 Благой Д. Мастерство Пушкина. М., 1955. С. 219.
4 См. у Ломоносова: «Как Готские полки, для помощи пришел, / В противность нанесли странам Российским вред...» («Петр Великий». Песнь вторая. Стих 67—68); «...Но Готы, помощи надеялся на Горна, / Сказали, от него приказу к сдаче ждут» (Там же. Стих 192—193).
5 Обычно переводится: «В нем много от прапорщика, и немного от Петра Великого» (XII, 487). Точнее: «...и немножко (чуть-чуть) от Петра Великого». В первом случае связь с Петром отрицается вообще, во втором — утверждается в некоторой степени, однако утверждению этому придан пренебрежительный оттенок.

«король римлян», которому Данте посвятил злую характеристику. Такой ход мысли может объяснить, почему седло Петра I на рисунке Пушкина пустует. Следует подчеркнуть, что цитата о больном, который мечется в постели, появилась именно в «Медном всаднике», то есть в 1833 г.: в соответствующих стихах «Езерского» она отсутствует, хотя окружающие ее стихи уже определились. Это еще раз указывает на связь поэмы именно с отзвуками чтения Данте.

3. «...падает на ложе, / Как хладный падает мертвец»

Выражение это — точный перевод: e caddi come corpo morto cade (Inf. V, 142). Это совпадение отдельного стиха могло бы быть случайным, если бы он не следовал у Данте прямо вслед за полюбившимся Пушкину изречением Франчески:
...Тот страждет высшей мукой,
Кто радостные помнит времена
В несчастии... (Ад. V, 121—123)1

Пушкин выписал их по-итальянски сразу после эпилога к «Руслану и Людмиле». «Это одна из самых ранних записей Пушкина на итальянском языке»2.
Приведенные цитаты дополняют картину упорного интереса Пушкина к творчеству «сурового Данта».
1980