Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Прощание






 

Мы уходили в ночь, мягкую от падающего снега и торжественно-молчаливую, боящуюся потревожить общее для наших сердец чувство расставания и нежности.

Снег падал нам под ноги, освящая путь, делая его искренне чистым в своей девственной белоснежности.

Тускло горели фонари, охраняющие центральный проспект города. Рядом с ними сгорбились прикрытые белёсой накидкой деревья, ещё вчера вечером страшные в своей бесстыдной зимней наготе. В темноте топорщились лупастые груды зданий, всматривающихся в зимнюю пустоту одинокими светящимися окнами.

Не обращая внимания на всё это, мы шли, взявшись за руки, по заснеженной улице, понимая, что нам дана всего лишь одна затяжная секунда, место в которой выделено только на двоих.

Мы остановились, и я сказал ей:

— Дальше не ходи, до вокзала я дойду сам.

Она прижалась ко мне, маленькая и беззащитная, ухватившись руками за солдатский бушлат, в который я был одет.

— Ты ещё приедешь? — спросила она.

Подняв голову вверх, она пыталась заглянуть мне в глаза, и снег, падая ей на лицо, таял, и каплями слёз стекал по щекам. Я погладил её по голове, вытер ладонью мокрые щеки, и понял, что должен сказать то, во что она не хотела верить.

— Я больше не приеду, через два дня у нас отправка.

— Может быть, получится опять, как сегодня?

Она ждала маленького чуда, и я понимал, что не в праве лишать женщину надежды получить хоть немного сказки, в которую она хотела верить.

— В этот раз удалось вырваться из бригады на полдня, — ответил я ей, — может ещё раз получится, если отпустят.

Она была благодарна мне и за эту нелепую и никчемную в своём обмане фразу и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею.

— Приезжай скорее, я буду ждать тебя.

Я поцеловал её в губы, прижался небритой щекой к её щеке, и понял, что слёзы были настоящие.

Она не спрашивала, куда я уезжаю, понимая всё с полуслова.

Просматривая по телевизору «Новости», я впивался глазами в экран, когда показывали репортажи «оттуда», нервничал, слушая безликие и жуткие, по своей сути, фразы из военных сводок: «в ходе боестолкновений федеральные войска понесли значительные потери», и тогда она спрашивала меня:

— Почему ты хочешь туда?

— Так надо.

— Кому надо?

— Тебе и мне. России надо. Не будет её, не будет и нас.

Где-то в глубине души она понимала, что эта встреча может быть для нас последней, но она уже не могла ничего сделать, что бы помешать этому. Оставалось только одно — продолжать верить в сказку.

Я обнял её ещё раз и, повернувшись, пошёл. Не услышав за спиной её удаляющихся шагов, я остановился и повернулся к ней.

Она стояла и смотрела мне вслед.

Пласты сознания сдвинулись, обнажая до крови оголённые нервы. Картинки старого кино моей до этого немой жизни закрутились в сознании в стремительном хаосе, опережая друг друга и нарушая хронологию прошлого, но секундное смятение сменилось вдруг покоем и равновесием.

Хроника порванной плёнкой улетела, исчезла в сумраке сознания, и в памяти осталась одна лишь фотография: белый снег и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом и нежностью смотрят на меня.

— Иди домой, не провожай меня, — сказал я ей.

Она не ответила, и только махнула мне рукой, продолжая стоять на месте.

Я повернулся и ушёл в заснеженную февральскую ночь по направлению к железнодорожному вокзалу.

Она стояла, взглядом провожая меня — моя любовь, моя нежность, мой талисман…

Впереди ждали грязь дорог и окопы, зарытые в землю палатки и шальные наступления на позиции противника, кровь друзей и врагов. Война имела страшную пьянящую красоту, которая втянула меня в свой заколдованный круг и сделала вечным заложником памяти.

Два месяца боевых действий, в которых я и мои товарищи были участниками, пролетели как один день. Выжатый и обессиливший, пройдя до конца свой солдатский путь, я, казалось, вырвался из страстных объятий войны, вздохнул с облегчением, окунувшийся в мирную размеренную жизнь, но не заметил тогда самого главного — война крепко держит меня, привязанного к ней «наркотической» зависимостью памяти.

Она до сих пор бестактно напоминает о себе, и подсознание вдруг вскрывает, к месту, и не к месту, россыпь ставших уже старыми пожелтевших фотографий. Ностальгия мучает душу и отправляет сердце в очередной штурмовой рывок — туда, где остались руины Грозного, Старого Ачхоя и Орехово, туда, где блуждает потерявшаяся память.

Кувыркаясь в бешеном круговороте воспоминаний, с необычайным трепетом, как великие святыни, мысленно перебираю спрятанные в тёмных уголках подсознания «снимки». Я снова там, где моя память, и блуждающая душа моя, истосковавшаяся по покою, в смятении ищет остановки, готовая выхватить меня из дикой лезгинки виртуальной войны. И тогда на помощь мне приходит моё сердце. Вырываясь из очередной атаки, оно резко сметает со стола памяти лишние фотографии, оставляя только одну: белый снег, и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом, нежностью и надеждой смотрят в след мне — уходящему в белёсую ночь страшной неизвестности войны…

 

«Негритята»

 

Сырой, промозглый ветер заставлял их сильнее прижиматься друг к другу. Образовавшееся вокруг огня плотное кольцо было похоже на большую грязно-зелёную многоголовую черепаху. Каждая из голов вжималась в панцирь своего драного бушлата, стараясь сохранить в себе хоть немного тепла, подаренного находящимся в середине круга пламенем.

Мы подходим к ним, но «черепаха» не обращает на нас внимания — каждая из «голов» боится отвлечься на наше появление, опасаясь потерять отвоёванное у окружающих товарищей место у огня.

Какое-то мгновение мы молча наблюдаем сгорбленные спины, но неожиданно «круг» первым начинает диалог. Слова одного из обратившихся к нам были одобрены не какими-либо возгласами, не вздохами, выражающими общую сопричастность к сказанному, как это часто бывает в подобных ситуациях, но мы уловили солидарность в виде некоего общего лёгкого движения, прокатившегося по плечам и спинам тех, кто сгрудился у огня.

— У вас закурить не будет?

В сказанном не прозвучали нотки ни заискивания, ни настойчивости, ни даже вопросительности. Всё было произнесено в некоем монотонном звучании, с налётом безучастности, как будто говоривший обратился к нам без малейшей надежды на положительный результат, делая это лишь по велению долга исполнения какой-то устоявшейся обязанности.

Мы с удивлением рассматриваем повернувшегося к нам солдатика. Под неопределенного цвета армейской шапкой находилось покрытое толстым слоем копоти лицо, отчего оно казалось совершенно чёрным. Голубые глаза смотрели на нас, и во взгляде можно было уловить смесь усталости и безразличия. Это был взгляд, присущий только солдату Российской армии, чувства и эмоции которого были глубоко похоронены в недрах пузырём торчащего на спине необъятного бушлата.

Солдат не знал нас, но тусклая жизненная практика, уткнувшаяся в безысходность армейских будней в Чечне, приучила его видеть во всём находящемся рядом с ним объект возможной несправедливости.

Открываем пачку сигарет, протягиваем бойцу:

— Закуривай…

К пачке потянулись такие же чёрные, как и лицо, потрескавшиеся, в язвах, пальцы.

— А можно парочку?

Его слова по-прежнему звучали бесстрастно. Он машинально говорил давно заученную и иногда приносящую удачу фразу.

— Забирай всю пачку…

Солдат принял необычайное сокровище, и в его глазах сверкнула искорка удивления.

— Спасибо…

«Круг» разжался, как пружина, и руки потянулись к счастливчику, с необычайной ловкостью подхватывая подаваемые солдатом сигареты.

Один из «срочников» осмелевшим голосом спросил:

— Мужики, а у вас ещё есть курево?

Охотно расстаёмся со второй пачкой. Один из наших казаков слегка напыщенно поучает солдат:

— Не мужики, а казаки. Усекли, сынки? Это две разные вещи…

«К месту ли это учительство?» — думаю о сказанном, но солдатики подходят к нам и охотно кивают головами, соглашаясь со всем тем, о чём им говорил казак.

Они готовы принимать и поддерживать все без исключения идеи, исходящие от нас, но и в этом нет подобострастности — они ещё слишком молоды, чтобы уметь льстить словом и делом, и начинают тянуться к нам только потому, что мы своими действиями привнесли в их вакуум наполнение в виде искренности и нежности.

Для большинства казаков эти мальчишки годились в сыновья, да и обращались мы к ним, говоря «сынки», вкладывая в это слово отеческую ласку и любовь.

Спрашиваем у них:

— Земляки есть? … Ставропольский край? … Северный Кавказ? …

Некоторые солдаты ещё скованы холодом пустоты, но большинство из них начинают пробуждаться. Засветились глаза, появились робкие улыбки. Сожаление их о том, что они не наши земляки, было велико и искренно — все были из Центральной части России, и их отрицательные ответы несли в себе оттенок некоего отчаяния и покаяния в том, что они родились совершенно не в тех городах и весях.

Солдатики почти все были похожи друг на друга: небольшого роста, худенькие, одетые в не по размеру подобранные огромные бушлаты. Но больше всего нам бросилась в глаза похожесть их лоснящихся от маслянистой сажи физиономий.

— Вы что такие чёрные? Ну, точно, как негры! — смеётся один из казаков.

Солдаты наперебой начинают объяснять:

— В поле холодно, мёрзнем… Дров привозят мало, а самим ходить в лесополосу не разрешают, говорят, там заминировано… Мы, как совсем холодно становится, берём вату из матраца, в солярку её, потом в пустой «цинк» из-под патронов… Так и греемся…

— А что не умываетесь? — не унимается с расспросами казак.

— Так ведь воды мало, только для питья привозят. Мы уже давно не мылись, как следует, — охотно поясняет один из «срочников».

Другой поддерживает его:

— «Бэтэры» уже совсем заели…

Казаки сокрушенно качают головами, сочувственно поддакивают. Все знают, о чём идёт речь: «бэтэры» — платяная вошь — первый враг русского солдата на войне.

Спрашиваю у одного из ребят:

— Родители есть? Кем работают?

— Мать… Дояркой в колхозе…

— А у тебя? — спрашиваю у другого «срочника».

— Отец — тракторист, мать — в котельной…

Казаки возмущенно гудят:

— Да это те, у кого родители денег не имеют, чтобы от призыва откупить. Вот ведь точно сказано: «Рабоче-Крестьянская Красная Армия»…

В результате расспросов выясняется, что все солдатики не отягощены высшим образованием, вышли из трудовых низов и поэтому поневоле стали изгоями нового мира, выплюнувшего их в пустыню Зла, где они, по преступному замыслу этого мира, должны были привыкать к повсеместному отсутствию красоты и Добра.

Этих мальчишек хотели раздавить, вытравить из солдатской души даже надежду на возможность увидеть в жизни что-либо хорошее, опошлить само понятие души и, вслед за этим, вымести на задворки истории за ненужностью, в виде хлама, понятие долга, чести и патриотизма.

Антивоенная пропаганда обрушилась с телеэкранов и страниц газет, пытаясь раздавить русского солдата, приучая принимать за чистую воду потоки грязи и формируя в его сознании неисчезаемый комплекс необъяснимой вины.

Мы, пришедшие в Чечню добровольцами, уже не раз сталкивались здесь с первыми повсеместно распространёнными последствиями пропагандистских «промываний мозгов». Солдаты и офицеры, в большинстве своём, считали войну ненужной. И наблюдать этот процесс было для нас вдвойне больно: кто, как не казаки, хорошо помнили, что уже однажды Россия рухнула в кровавую бездну, когда армия в 1917 году ухватила ловко подсунутый врагами лозунг о ненужности войны с Германией.

— За что, сынки, воюете? — спрашиваем у солдат.

Пожимают плечами; кто-то робко сказал:

— Кому она нужна, эта война…

Обычный ответ, который уже не раз приходилось слышать. Он не удивил казаков, но немного раззадорил:

— Так воевать будете? Или по домам разбежитесь?

Солдатики с некоторой ноткой возмущения загудели:

— Да, ну… Надо за наших ребят, которых «чехи» убили, отомстить…

И этот ответ мы слышали уже не раз…

Казаки не торопясь, но с жаром, начинают рассказывать приехавшим на Кавказ издалека и не знающим кавказской жизни ребятам о том, что нами пережито и выстрадано:

— То, что война не нужна, не правда… Если мы не остановим боевичьё здесь, то они придут в наши и ваши дома… Вот уже пять лет продолжается здесь беспредел в отношении русского населения… Тысячи людей убиты, десятки тысяч ограблены и изгнаны из Чечни… Мы, казаки, пришли сюда добровольно, и воюем не за денежные интересы кремлёвских чиновников, а за русский народ и за Россию… Чиновники приходят и уходят, а Россия остаётся…

Солдаты внимательно слушают, некоторые из них кивают головой и одобрительно поддакивают. Им нравится то, что с ними разговаривают спокойно и доходчиво, без ругани и нажима. Для них казаки — люди старшего возраста, но это не командиры, с которыми не всегда складываются отношения. Солдатам кажется, что именно здесь к ним относятся с пониманием и, не смотря на возраст, разговаривают, как с равными.

«Срочники» плотнее обступают казаков, потянувшись своими сердцами к человеческому теплу, вытесняющему из них холодный вакуум военной безысходности.

— Перекусить есть желание? — делают казаки заманчивое предложение, уловив в солдатских глазах уныние вечного недоедания, ставшего очередной стабильной реальностью затяжного армейского бытия.

Передаём из рук в руки консервы из нашего сухпая. Солдаты умело вскрывают их ножами и, достав из недр карманов ложки, с жадностью поедают консервированную кашу и тушёнку.

— Вы бы кое-что на потом оставили, — говорит один из казаков.

Солдаты, чуть покосившись, продолжают есть.

— Не оставят, — возразил другой казак. — Боятся, что отберут.

Солдатик, который первым обращался к нам с просьбой дать закурить, отложил пустую банку и, вытирая ложку о грязные ватные штаны, осмелевший и полный уверенности в том, что мы и есть те сказочные защитники от зла, которые появляются неожиданно, и о которых гласят солдатские легенды, сказал:

— Отбирают… Сухпай иногда вообще не достаётся… А если посылка «молодому» приходит, «деды» между собой её делят…

— А командиры?..

Солдат неопределенно пожимает плечами:

— Командирам мы не нужны. Правда, «ротный» у нас вроде нормальный мужик, но если «нажрётся», то под руку не попадай — может в рожу заехать…

Казаки возмущенно загудели:

— Попались бы нам такие «герои»…

Гневные возгласы вначале приглушали доносившийся слева звук шагов, но вскоре и казаки, и солдаты начали оборачиваться в сторону шедшего человека.

Чок-чвак… Чок-чвак…

В шагах полста от нас идёт, с трудом вытягивая сапоги из чавкающей грязи, молодой лейтенант.

Казаки переглянулись…

Двое из наших бойцов идут навстречу офицеру. Поравнявшись с ним, с некоторой взвинченностью, седоусый казак спрашивает:

— Что же вы так мальчишек замордовали?

На казаков смотрели такие же, как и у «срочников», глаза — усталые и, от этого, безучастные. Серое, землистого цвета лицо, заляпанный грязью, кое-где заштопанный камуфляжный бушлат, приходящийся явно не по росту лейтенанту — всё было знакомо казакам, всё это они видели уже не раз в различных частях и подразделениях, дислоцирующихся в Чечне. Да и по возрасту офицер недалеко ушёл от тех «срочников», что кучкой стояли рядом с нами.

Он был такой же, как и все, кто был вышвырнут жизнью на эту мятежную территорию — не лучше, и не хуже.

Казалось, он раздумывает, не зная, что ответить на слова казаков, потому что слова эти исходили не только от них, но и от всей нелепой исковерканной жизни, вопрошающей об Истине и у него, и у всех нас, барахтающихся в омуте пересмутья.

Лейтенант порылся в кармане, достал сигарету и закурил. Взгляд его уткнулся куда-то в сторону, и казалось, будто утонул офицер в нелёгкой думке; затяжная минута молчания повисла между ним и казаками.

Докурив сигарету, он выбросил окурок и спросил:

— Казаки?

Глаза его вновь смотрели на наших бойцов, и вопрос его, неожиданный и, казалось, нелепый, и великая тоска, растворённая в его голубых оконцах души, совершенно выбили казаков из того состояния правдоборства, в котором они пребывали ещё несколько минут назад.

— Казаки…

Лейтенант удовлетворённо кивнул головой и в глазах его сверкнул огонёк искренности.

— Уважаю…

Чок-чвак… Чок-чвак…

Молодой офицер уходил, направляясь к стоявшей чуть поодаль технике. Казаки провожали его взглядом, испытывая необычайное душевное смятение.

Мы с ужасом осознавали, что молодой офицер и солдатики-«негритята» и есть олицетворение современной Российской Армии, трагедию которой мы вполне реально осознавали, но не хотели до сих пор в неё верить.

Мир треснул, и в зияющий провал рухнула красота и порядок, честность и искренность, и даже время исчезло в разломе. Искажённый мир застыл в немой, нелогичной и ужасающей своей кричащей уродливостью мнимой вечности…

И армия стояла сейчас над этим провалом, противясь злой силе, желающей скорейшей её смерти и неотступно подталкивающей к обрыву всё то, что пока ещё отстаивало честь и независимость России.

Облитая газетной грязью, предаваемая политиками «высокого» полёта, разлагаемая появившимися вдруг предателями в погонах, торгующими всем и вся, армия оставалась живой, вопреки всем прогнозам злопыхателей.

«Негритята» вытянули на своих плечах штурм Грозного, мёрзли в полях под Самашками и Шатоем, рыли свои окопы и в плену чужие, грызли сухари и кормили собой вшей. Они чаще всего не задумывались о высокой политике, и понятие Родины вмещалось у них в размеры родного села или города. Усталость разъедала силы и притупляла эмоции.

В какой ещё армии мира солдат может идти в бой под шквальным огнём противника, держась за броню и при этом находясь в состоянии сна?

И это наша боль…

Но и это наша гордость, потому, что не всё смогли продать и купить «коммерсанты» нового времени, осталась душа солдата, сформировавшаяся за столетия воинского служения во имя России многих поколений русского народа.

На уровне подсознания включался механизм выносливости и терпения — основы основ русской победы и, не осознавая этого, «негритята» в подвиге смирения и выдержки продолжали подвиг своих, не знаемых ими, предков.

Под коркой, сотканной из матерщины, пинков и голода, у каждого из солдат покоилось всё настоящее и светлое, присущее каждому из людей, имеющих голос Божий — совесть. По логике правителей «нового времени» они не должны были вырваться из состояния оцепенения, граничившего с пустотой, космическим вакуумом, но душа русского солдата, неумирающая вовек душа, прорастала через все преграды ростками Добра и, пробившись через толщу зла, по-прежнему тянулась к свету…

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.