ЧАСТЬ I 4 страница

Салех понял, что отец о смерти говорит. Он последние дни часто намекал на свой близкий конец. Но отмахивался сын от навязчивых мыслей старика. Не верил, что можно увидеть ее и знать свой последний час. Вот и сейчас – кто знает, может задремал, вот ему и привиделось, как и все, что рассказал он ему. Ведь не было у отца больше детей. Он, Салех, был единственным. Ни до, ни после, у отца с матерью не было детей.

– Салех, прогони ее… или нет, скажи, пусть до утра подождет, если ей так не терпится. Хотя бы до утра. Это будет последняя отсрочка. Я не буду больше просить. Я успею! До петухов, скажи, до первых петухов. А с рассветом, как начнет светать, вот пусть и приходит. Я сам пойду. Ты …скажи ей все, сынок. Скажи, Салех… – отец расширенными глазами смотрел вглубь сада.

– Успокойтесь, отец. – пытался уложить Салех старика, чтобы тот выспался. – Отдохните.

– Ты не успокаивай меня, уже не долго мне отдыхать здесь. – торопил его Канид. – Скоро там отдохну, где для всех аллах приготовил вечный покой. А ты иди, скажи ей, что я прошу до утра подождать. Ты слышишь меня?

Видя упрямство и настырность старика, Салех уступил, не стал настаивать на своем. – «Не дай бог, еще удар получит. Так разнервничался, разволновался.» – Он встал и пошел вглубь сада. Была теплая тихая ночь. Мягкий летний ветерок приятно обдувал лицо. На свет от старой лампы летели жучки, издавая тонкий, едва слышимый треск. Полумесяц луны с перевернутыми рожками виднелся сквозь зелень фруктовых деревьев, слегка освещая землю и бросая корявые тени, больше похожие на диковинных зверей. Салех вернулся к отцу.

– Я ее попросил, отец. – заверил от старика, взяв на душу грех от сказанной маленькой лжи, но не желая заставлять нервничать отца.

– Хорошо, а теперь… приготовь мне чай. Только поторопись. Мне… мало времени отпущено… Она не захочет больше ждать… Иди, сынок, иди.

Пока Салех кипятил воду, он все думал о странностях, происходящих с отцом. Раньше этого не замечал. Что это – возраст отца дает о себе знать? А может собственная трагедия обнажила нервы и позволила острее почувствовать боль близкого человека?

– Он все время говорит о смерти. Но как ее можно увидеть? Кто может знать – когда она к кому явится? – думал Салех, жалея отца. Тот все время держался за сердце, словно боялся, что оно раньше времени не выдержит. – Ну почему не хочет выпить лекарство? Я столько ему привез в этот раз. Хотя, разве только в этом дело? Не каждому по плечу выдержать такое долгое одиночество, которое выпало ему. Я приезжаю только летом, а всю длинную, скучную зиму вот уже который год он проводит один. Сколько вечеров сам с собой разговаривал? Но он никогда не жаловался, держался бодро. Что же так сильно подкосило его?

Чай был готов. Салех отнес и поставил перед отцом маленький пузатый чайник и две пиалы. Старик не изменял своим привычкам, как всегда пил только кипяток. Сколько сын его предупреждал, доказывал, но все было тщетно. Отмахивался, как от назойливой мухи: «Всю жизнь пил. Поздно менять привычки, сынок.»

В этот раз Салех не стал ничего говорить, а отец пил, едва переводя шумное дыхание, отхлебывал глоточками обжигающий губы и душу крепкий чай.

– Может кофе сварю, отец? – спросил он.

– Нет, мне только горло смочить… Вот допью и …скажу тебе все остальное, а потом… Ты не переживай потом. Не плачь из-за меня. Люди смертные. Ты врач, это знаешь лучше меня. У нас у всех одна дорога. Судьбы только бывают разные. Мне давно уже туда надо было, да все тебя ждал, жалел… Поднять хотел. Не мог бросить, как тогда… – он отхлебнул вновь, отставив пиалу, на дне которой оставался чай янтарного цвета, потом снова поднес ко рту, допил остальное, а капельки смахнул на землю.

– Спасибо, сынок. Уж очень пить хотелось. Горло пересохло. Теперь смогу и досказать. Долго говорить буду, а ты слушай, внимательно слушай, не пропускай ни слова, чтобы потом не пожалел… Как обещал ей – до петухов, успеть надо… – он шумно выдохнул и продолжил.

– Я решил пойти к доктору Араму-эфенди. Что было делать? Может хоть он поможет? Я знал, понимал, на что иду, но оставлять все, как есть не мог. Ночь уже переходила в утро, когда я прибежал к нему. В его доме горел свет. Я постучался и как только он отворил мне дверь, стал говорить, перебивая сам себя, рассказывать о жене, которая вот уже двое суток не может родить, о ребенке, но тут только до меня дошла обстановка, царившая в доме. Обхватив обеими руками огромный живот, из угла в угол ходила его жена, едва сдерживая крик боли.

Во мне все было оборвано. Я почувствовал громадную пустоту в душе и не оглядываясь, повернулся, чтобы уйти, но доктор не дал мне до конца почувствовать свою обреченность.

– Канид, куда же ты? Разве не за мной ты пришел? Или тебе уже не нужна моя помощь? – услышал я его спокойный голос. – Значит, говоришь, женщины пришли и ничего не смогли сделать? Тогда надо торопиться, поверь мне. Повитухи они довольно опытные, но раз и они опустили руки, значит непростой случай. Подожди только, мне надо собраться.

Его жена испуганными глазами смотрела на мужа. Ничего ему не сказала, он сам подошел к ней, обнял и не стесняясь меня, поцеловал.

– Дождись меня. Я постараюсь быстро вернуться. Пойми, ей тоже больно и очень плохо. Надо помочь. – Он подошел к столу, накрытому чистой белой тряпкой и приподнял ее. Там лежали вата, бинты, инструменты в металлических коробках. Он разделил все приготовленное на две части. Одну оставил, а другую завернул и сложил в свой небольшой чемодан. Жена тревожно смотрела на него. Оправдываясь, он добавил: «Если он пришел, значит без меня не обойдутся. Ты же понимаешь.»

Я с трудом верил в происходящее. Арам-эфенди вышел, закрыл плотно дверь и негромко, но властно сказал: «А теперь давай по самой короткой дороге и побыстрей. Мне надо везде успеть.»

У нас под ногами хлюпала мартовская грязь. Ветки деревьев и кустов били по лицу и рукам, но я не замечал ничего. Со мной рядом бежал доктор, иногда опережая. Он торопился не меньше меня. Я верил ему. В эту минуту он был моим богом, только он.

Дома, рядом с женой сидела все в той же безучастной позе повитуха. При виде нас, она закрыла лицо платком и выбежала. Я понимал, что утром все будут знать, что помочь моей жене родить ребенка пришел армянин. Любой правоверный это сделал бы тихо, чтобы никто не узнал, но у меня уже не было выбора.

Жена лежала с закрытыми глазами и стонала. Казалось, что от боли она потеряла способность понимать. Стон переходил в жалобный плач. Она кусала до крови свои руки, пальцы. Она еще не видела нас. Арам-эфенди положил свой чемодан, затем вытащил вату, смочил ее раствором из бутыли и протер свои руки, предварительно хорошо вымытые с мылом. Когда он заговорил, она сначала испугалась мужского голоса и закрыла рот ладошкой, но от повелительного голоса доктора, который успокоил ее, советуя выполнять все, что он скажет, приумолкла.

Я вышел за дверь. Ходил по саду кругами. Сколько кругов прошел? Я уже потерял счет, когда услышал тонкий писклявый крик ребенка…Крик моего ребенка...

Кто поймет мое счастье? Земля поплыла под ногами. Я боялся зайти в свой дом.

Вскоре Арам-эфенди сам вышел и, улыбаясь, сказал, вытирая руки: «Поздравляю, у тебя сын родился.»

Я готов был кричать, я знал, что так и будет! Но он продолжил: «Слушай меня внимательно – береги сына. У твоей жены больше не будет детей. Зря ты меня не позвал раньше. Ты мог и ее и сына потерять. Еле родила она. А сейчас ей покой нужен, много крови потеряла напрасно. Но ты не расстраивайся, мальчик крепкий, хороший. Палваном будет.»

Доктор засобирался, предварительно сделав несколько необходимых распоряжений. Я хотел пойти его проводить, но он похлопал меня по плечу, посоветовав не оставлять жену: «Ты дома ей больше нужен, а я сам понимаешь, спешить должен.» Он ушел. Я, затаив дыхание, вошел в дом. Жена лежала с закрытыми глазами. Я решил, что она спит, но услышав шаги, она устало посмотрела на меня. Вымученная улыбка на бескровных губах казалась неживой. Рядом лежал завернутым мой ребенок…

Спустя пару недель я встретил Арама-эфенди. Он первый увидел меня и поздоровался, спрашивая о жене, о ребенке.

– Слава аллаху, уважаемый, если бы не ваши руки… Я уже отчаялся…

– Пусть все плохое позади останется. Да, кстати, – тут и он разулыбался, – у меня ведь тоже в ту же ночь мальчик родился. Я везде успел! Что скажешь?

Мне стыдно стало, ведь в суматохе собственных волнений я забыл об этом.

Волей рока эта наша встреча оказалась последней. Мы больше никогда не встречались с ним. А всевышний все-таки отнял у меня моего сына…

Это была страшная ночь. Когда на пороге дома я увидел женщину без сознания с ребенком, который копошился в тонком одеяле, мне показалось, что аллах смеется надо мной! У меня тряслись руки. Я понимал, что должен был что-то делать… Ведь даже животные выхаживают чужих осиротевших детенышей. Но только я нагнулся к ребенку, как пеленка, прикрывавшая лицо его матери упала. Я увидел… – старый Канид сделал паузу. Руки быстрее стали перебирать янтарные старые стершиеся четки. – Я увидел лицо, заставившее меня содрогнуться, похолодеть от ужаса. Это была жена Арама-эфенди. Значит это его ребенок. Но как же она попала сюда? Значит беда не обошла их стороной. В эту минуту я презирал весь род человеческий. Что же творится на земле?

Я схватил ребенка, который уже освободился от всех пеленок и тряпок, оставаясь в одной короткой мокрой рубашке и отнес в дом. Куда его положить? На кровати рядом с женой, которая в бреду стонала и выкрикивала, лежал мой мертвый ребенок. На его место я и положил живого ребенка, а своего уже ни в чем не нуждавшегося положил на коврик, сплетенный женой. Потом перетащил в дом жену доктора. Она все еще не приходила в сознание.

Чья рука могла подняться, чтобы причинить боль и страдание этой семье? Кто же отправил ее в такой ужасный путь? И где же ее муж, который позволил этому свершиться? От всех вопросов меня отвлек плач ребенка. Я дал ему воды, снял с него мокрую рубашку, одел в то, что нашел дома и покачал на руках. Вскоре, согретый теплом моих рук, он заснул.

Я вышел на крыльцо. Черными квадратами на меня смотрели окна домов. Соседи спали. Мне надо было поговорить с кем-нибудь, иначе я бы сошел с ума. Я подошел к дому Карима и постучал. Удивленный и заспанный, он выглянул в окно. Я не стал ему ничего говорить о том, что произошло у меня. Только попросил немного хлеба, сказав, что жена болеет, а дома нет ни крошки. У меня не было сил, а он, не чувствуя и не видя в темноте моего состояния, стал говорить мне шепотом: – Слушай, сосед, как хорошо, что ты пришел. Ты посмотри, что творится, а?! Ты уже знаешь?

– Ты о чем, Карим? – я решил, что он знает все, что произошло у меня дома, но он говорил о другом. Он стал рассказывать о том, что во всех вилайетах получен приказ о немедленном изгнании армян. Два дня назад их всех собрали возле церкви, а потом, прочитав приказ, увели.

– А куда? Меня не было несколько дней дома и я ничего не знаю.

– А кто знает. – пожал он плечами. – Мы кто, чтобы нам об этом говорить. – Но тем не менее он стал мне рассказывать о том, что сам слышал от соседей или от родственников.

Ночь была тихая, прохладная. Только начинал шелестеть дождь по листьям, освежая воздух, да остужая мою пылающую душу. Я стоял и слушал его. То, что он мне говорил, бросало меня в дрожь. Я соприкоснулся к горю, стал волею случая сопричастен ему. Я почувствовал это тем более остро, что испытал на себе самую страшную трагедию – потерю своего единственного ребенка. Мне казалось, что я видел глубочайшую бездну, в которую падал, потеряв желание жить. Чужое горе и боль, такие же обнаженные и острые, остановили мое падение, защитили мой разум от помешательства. Потеряв своего сына, я в тот момент понял, что не смогу отдать в руки слепой разъяренной толпы невинного ребенка, отдать на заведомую смерть. Я не мог представить, что и его глаза, такие чистые должны закрыться навсегда, пусть даже во имя аллаха. Ведь он родился не христианином и не мусульманином, он родился маленьким человеком, даже без имени. Он должен жить. Я говорил сам себе, не слушая соседа: - «Я не хочу предавать его. Пусть осудят меня те, кто жаждет его крови, кто посчитает за честь и отвагу лишить его жизни. Я не отдам его в руки убийц. Я спасу их обоих. Ведь это его послал мне всевышний, чтобы сделав добро, я не сошел с ума от собственного несчастья.»

По крышам начал сильнее стучать дождь, остужая мою душу…

Но когда я услышал крик…Он и сейчас звенит в моих ушах. Это был крик ужаса, отчаяния, это был зловещий крик смерти. Я уже на бегу крикнул соседу, что жена, наверное, проснулась. Я бежал, надеясь успеть. Капли дождя или слезы стекали с лица… Рывком отворил дверь…

Женщина с моим ребенком на руках лежала на полу мертвая. Я бросил хлеб и подбежал к ней, но было поздно. Ее руки крепко держали остывшее тело моего сына.

– О, аллах, ну почему она приняла его за своего? Почему не пригляделась, не осмотрелась? К тому же влажное от дождя детское одеяло упало с кровати, накрыв моего ребенка. Что творится? Сколько надо было и ей пережить в эту ночь? Она не вынесла последнего испытания злой судьбы. Потеряла все и не смогла выжить. Я до сих пор слышу этот крик. Я долго винил себя. Она умерла напрасно, не зная истины. Судьба убила ее моими руками.

От ее крика зашевелилась жена. Вот-вот глаза откроет. Что мне было делать дальше? Я не мог бросить ребенка на произвол судьбы, но меня страшила мысль, что жена, узнав обо всем, не захочет растить в доме чужого ребенка, тем более христианского. Я не сомневался в этом. Да и то, что правительством запрещалось давать приют армянам, независимо от пола и возраста, убеждало меня в том, что я должен скрыть ото всех правду. Я не смог оплатить доктору за его доброе дело, я не смог помочь его жене, так я может смогу помочь его сыну? Эта женщина пришла в мой дом, вверив мне свое сокровище и я не должен был обмануть ее и предать.

Пока не проснулась и окончательно не пришла в себя Айше, я вынес во двор сначала тело сына, завернутое в мокрое одеяло, а уже потом вытащил тело женщины и бросился обратно в дом. Жена открыла глаза и смотрела, наклонившись на ребенка, который в эту ночь наконец-то обрел покой и тепло. Он лежал и посапывал во сне. Иногда на губах появлялась улыбка, но тут же исчезала. В этот момент он становился похож на своего отца, но отныне это знал только я.

«Никто и никогда не узнает о том, что произошло», – сказал я сам себе.

– Никто и не знал об этом. До сегодняшнего дня, Салех.- Канид взглянул на сына из- под тонких нависших век. -Может это и к лучшему, сынок, что мне сейчас пришлось тебе все рассказать. Ведь это так трудно было нести всю жизнь этот груз. Он тяжелее любого другого, тем более, что я не мог ни с кем поделиться. Ты должен был узнать все, да и не хотелось мне уносить правду твоего рождения с собой в землю. – Старик замолчал, давая возможность сыну все осмыслить. – Ты, я надеюсь, все понял?

Кивок головы был ему ответом. Салех не мог говорить. Пораженный рассказом, он смотрел широко раскрытыми глазами, пытаясь осмыслить все услышанное.

– Ну тогда я продолжу. Немного осталось. Потерпи, сынок. Хочу, чтобы у тебя не осталось никаких вопросов. Налей мне немного чаю. Горло смочу.

– Я заварю вам новый, подождите! – попытался остановить Салех тянущуюся за пиалой старческую руку отца.

– Некогда, сынок, мало времени… Я это чувствую. Глоток сделаю и хватит. Мне трудно говорить, но я должен закончить, а ты слушай молча, не перебивай… Янтарные четки вновь запрыгали в руках Канида, помогая ему собраться мыслями. -Проснулся ребенок и стал плакать. Он был голоден и вот тут, полагаясь уже на жену, которая окончательно пришла в себя, я вышел. Мне надо было подумать об умерших. Я должен был их похоронить. Это был в первую очередь мой долг перед сыном. Мне надо было все сделать до утра, чтобы ни соседи, ни жена не догадывались о том, что произошло. Скоро наступит рассвет. Только ночь могла мне помочь скрыть правду. Так что думать и рассуждать не было времени.

Я прожил здесь всю свою жизнь и потому хорошо знал окрестности, исходил сотни раз все тропинки и дороги. Зажав в одной руке лопату, в другой я держал ребенка, завернутого в мокрое одеяло. Ему уже не страшен был дождь, как и не страшна была утренняя прохлада, от которой меня колотило, словно в лихорадке. Хотя, разве от холода мне было так плохо? Я вышел на окраину села. Чуть в стороне от проложенной дороги, ведущей в соседнее село, высился небольшой холмик, за ним еще два, левее. Видно земля здесь была благодатная, потому, как много кустарников, да цветов росло вперемежку с травой. Выбрал я для них место между двумя деревьями, прикинув глазами, чтобы могила для двоих несчастных была им не мала и положил свою тяжкую ношу на траву. Я копал, не чувствуя усталости. Лопата выбрасывала ком за комом, а я торопился. Податливая земля пахла прошлогодними листьями. Иногда железо натыкалось на камни, и тогда, в темноте во всеувеличивающемся прямоугольнике были видны искорки. Они вспыхивали и мгновенно угасали, напоминая мне о ничтожно короткой жизни моего ребенка. Я выпачкался, был весь в глине, но не думал ни о чем, мне надо было торопиться. Докопал до середины, когда подумал, что вдруг кто-то увидит тело женщины у меня на пороге. Впрочем, достаточно было выглянуть моей жене…

Тогда, бросив лопату, я побежал. Нетерпение хлестало меня по пяткам, подгоняя. Неужели кто-то еще на земле мог пережить подобную ночь? Когда я прибежал, то чуть успокоился. В доме было тихо. Но как мне было ее нести? Не по земле же тащить? Тогда я взял пустой мешок и протащил у нее под спиной, потом рывком взвалил ношу на себя и пошел. В первый момент мне не показалась она тяжелой, но уже скоро я понял, что силы мои на исходе. С каждым шагом мне было тяжелее дышать, не хватало воздуха, а ее мертвое тело леденило спину. Но я шел, боясь только потерять равновесие и упасть. Тогда бы я уже не встал…

Пропел первый петух, ему в ответ прокричали другие. Приближалось утро. Уже лучше стала видна дорога. Скоро начнут просыпаться люди. Надо было бежать, чтобы успеть. Главное, чтобы меня никто не видел. Едва добрался я до знакомых деревьев, как упал на землю, опуская рядом с собой тяжелую ношу. Вовремя! Мимо на осле проехал мужчина. Он свесил голову и дремал, размеренно покачиваясь, уверовав в правильности выбранного ослом пути. Мне казалось, что сквозь утреннюю дремоту он услышит стук моего сердца, которое колотилось с грохотом наковальни. Я лежал, не в состоянии шевельнуть рукой. Глаза закрылись, вялость овладела телом, а сон быстро сморил меня. Я уже не замечал сырой земли, капель дождя, потерял счет времени. Очнулся от резкого толчка. Рядом не было ни души. Дождь окончательно кончился. В первую минуту даже не понял, где я и что здесь делаю. Но действительность все сразу же расставила по своим местам. -Когда же кончится эта проклятая ночь? – вопрошал я.- Когда я обрету наконец покой? О, аллах, всемогущий, чем же я так прогневал тебя, что ты меня обрек на такие мучения? –взмолился я.

Я уже понимал, что покоя мне на этой земле уже не видать. Каждую секунду, днем и ночью я буду думать – правильно ли я это сделал? Нужно ли это было? Для чего взвалил на себя столь тяжкое бремя? Ведь до конца жизни оно будет висеть надо мной, придавливая своей тяжестью и угрожая быть когда-нибудь раскрытым. Я спорил с собой, со своим разумом, доказывая, что человек создан для жизни, для того, чтобы помогать другому, протянуть в трудную минуту щедрую руку милосердия, облегчить его страдания. Но кому и что я доказывал? Какой глупый и бессмысленный спор! Да и кто мог услышать мой слабый голос в потоке лживых и обольстительных речей?

Но мне самому надо было выговориться! Где же найти тот тростник, которому я мог поведать все накопленное в душе?

-О, аллах, всемогущий и всевидящий! –вновь взмолился я.- У твоих ног льются реки крови. Их нельзя не увидеть. И орел в небе видит маленькую полевую мышку, бегущую меж камней на гряде... Как же можешь ты не видеть соленых слез, окропивших с лихвой землю вперемежку с кровью? Разве можешь не слышать стонов отчаяния, и не чувствовать запаха сожженных заживо младенцев, чьи отрезанные головы надеты на острые копья? Они взирают на всех нас, живых своими пустыми и слепыми глазницами, проходя сквозь время и пространство.

Ну почему я, простое ничтожество, муравей, среди тысяч мне подобных, тварь земная увидел это и содрогнулся, а ты, великий, безмолвствуешь и бездействуешь?

Я, прах и тлен под твоими ногами, вчера только пытался и сам не заметить, прикрываясь пустой суетой и заботами, но то я… Мне можно ошибаться, не понимать. Но даже я, сегодня, взяв на руки этого невинного младенца, проникся состраданием к нему. Каждым кусочком своего естества я ощутил боль его народа, слепо обреченного по прихоти человека на полное физическое уничтожение.

-О, аллах, не мне – ничтожному, тебя учить, не мне – презреннейшему, тебе советовать, но должно остановить насилие, забрать оружие из рук сынов твоих, чтобы потом, спустя годы, не носить на себе печать нечестивцев, кровожадных варваров и извергов, чтобы не было это потом запоздалым раскаянием. Не должно зло торжествовать свою победу над разумом, над совестью.Только тебе дано властвовать над умами, так неужели твой перст мог начертать проклятие, а твои слуги, взяв ножи и винтовки, могли направить оружие против целого народа, чтобы не оставить на земле и следа от него? Так ли это?

Но ответа я не услышал, да мне и не до философии было в тот момент.

Когда я выкопал могилу, в голове как заноза засела мысль – а как их хоронить? По мусульмански или по христиански? Кем мне приходилась эта женщина? Ну и что, что жена доктора? Да и кто видит и знает об этом? Как посчитаю нужным, так и сделаю.

Но во мне все протестовало. Последний путь ей предстоит сделать к ее вечному пристанищу, в котором покоиться будет, пока жива земля наша. Ее не перенесут в другое место, потому что никто об этом и не узнает. Теперь это моя тайна, а иначе и смысла не было что-то делать. Пока я жив – я единственный, кто будет приходить сюда. Убили, наверное, всех ее родных, убили те, кому я верил, на чьем языке я говорил, кому поклонялся, считая, что если так угодно аллаху, значит верно. Они убили ее, а я исправляя ошибки своих соотечественников, пытался сохранить хоть одну жизнь и не дать напрасно умереть осиротевшему ребенку, для которого весь мир состоял из молока, да сухих штанишек. Я понимал и признавал в душе, что все, что я сделал для этого мальчика – это нелепая случайность. Погибни мой сын на день раньше или позже, забрал бы я, приютил бы младенца? Спас бы ему жизнь? Пошел бы на заведомый риск, помог бы в решающую минуту, как это сделал в свое время для меня Арам-эфенди? Зачем кривить душой? Может и приютил бы до утра, до рассвета, а потом? Догадаться было не сложно… Какими черными были воспоминания...

Мир перевернулся. Люди убивали друг друга из-за веры, из-за бога. Единым богом был создан человек, но кому он должен верить в тяжкую минуту, видя, что бог отвернул свой взор от него? Где же она, вера в справедливость? Добро и зло, совершаемые на земле, казалось, не имеют грани разделяющей их. Аллах, призывающий к добру, не запрещает посягательства на жизнь невинного. Поистине, слепой не видит, глухой не слышит, а больной не ведает, что творит. Человечество неотвратимо поедает себе подобных, уподобляясь тварям, теряя проблески последнего разума, замедляя и останавливая свое развитие. Только время продолжало свой равномерный и бесконечный бег, сменяя черноту ночи светлым утром, когда женщины начинают свои каждодневные дела – печь хлеб, выводить коров, баранов на луга, стирать, готовить сыр и масло, кормить мужчин и провожать их на работу. Многие из них пойдут по дороге и тогда обязательно увидят его, Канида. Все раскроется и все усилия окажутся пустыми. Мало того – за укрытие гяура и его самого, и жену накажут. Ферран отчетливо и ясно предупреждал – никакой помощи армянам не оказывать. Они все должны быть изгнаны – ни еду, ни воду даже за деньги не давать под страхом смерти, ни тем более приют.

Вспомнился и последний разговор с соседом. Обрывками, правда, он остался в памяти. Один правоверный в деревне спрятал в подвале своего дома двух молодых дочерей друга – армянина. Тот их ночью привел, под покровом темноты, зная точно, что утром их выгонят из своих домов и поведут неизвестно куда. Якобы на новые поселения. Но земля слухами полнится. Многие перешептывались, говоря, что это обман. Никаких поселений. Их ведут в пустыню, где они будут медленной и страшной смертью умирать от жажды, голода, всесокрушающей жары и невозможности перенести насильственную разлуку с родными, детьми, стариками. Они будут видеть откровенные издевательства и надругательства над девочками и женщинами в часы темноты, а утром, видя их безжизненные тела на обочине дорог, пройдут мимо, дальше, не имея возможности предать земле останки. Оставят поруганные христианские души на съедение солнцу, ветрам и пескам, диким животным, безудержно радостным такому урожайному на человечину году. Кого-то доведут до излучины реки в безлюдном просторе и выстрелами, менее жестоко и мгновенно, милосердно разорвут их связь с жизнью. Только мало кому была уготована такая быстрая и безболезненная смерть.

Такова была правда этих дней, такова была сущность и действия, заранее запланированные и осуществляемые турецкими солдатами и жандармами. Но неужели и смерть грудных детей, еще не познавших мира, не вкусивших радость жизни, не осознавших свою причастность к той или другой вере, нации, неужели и их смерть была так желанна всевышнему, а жизнь неугодна? Во имя спасения правоверных? Ну от кого их спасать? От малых детей, которые разглядывают туманными глазами вокруг, несмышлено лопоча и улыбаясь всем и всему? Или от молодых и нежных, тонкокожих, словно лепестки цветов, светлооких и черноглазых дев, которые только-только перешагнули от порога детства в жизнь? Они только поверили в себя, стали осознавать красоту и вечность существующего мира, его кажущуюся незыблимость. От них спасались? От их бездонных, наполненных внутренним светом глаз, чуть грустных, поддернутых поволокой таинственности и будущей, обещающей зрелой красотой?

Слухи кружились над каждым домом, один страшнее другого. В страхе крепко, на все замки закрывались двери в домах греков, грузин, евреев. Армянских домов, вернее домов, в которых раньше жили армяне становилось меньше и меньше. В них вселялись соседи, бросив свои недостроенные или пришедшие в упадок ветхие строения. Это было очень удобно. Все есть. Одеяла и ковры, посуда и мебель. Дальновидное правительство все рассчитало, позаботилось о своих правоверных. Незаметно все в домах стало родным и привычным. Салфетки и скатерти, наволочки и занавески, полотенца и покрывала – само изящество и красота, вышитые руками молодых невест или стареньких подслеповатых бабушек, стали безропотно служить верой и правдой новым хозяевам старых домов.

Да и какая разница, на чьем столе будет красоваться белоснежная скатерть с вышитыми куполами средневековой церкви, с крестами и белоглавым Масисом? Какие разговоры будут вестись за круглым столом, покрытым тонким льняным полотном? О создателях этой красоты?

Как непостоянно время, как изменчив хрупкий мир. То, что раньше казалось вечным и незыблемым, рассыпалось сегодня в прах, а завтра по нему пройдут кованными сапогами и забудут, словно ничего и не было. Зачем помнить то, что надо бы быстрее забыть? Где правда, истина? Расщепилось все на отголоски. Да и кому они нужны? На все смотрят сквозь широко расставленные толстые пальцы – что-то видно, но основное, главное спрячется, исчезнет, испарится. Скоро все забудется навсегда: и то, что в этих домах жили армяне, и то, что они пахали каждую весну землю, сеяли хлеб, пасли скот, что они жили испокон веков на этой земле, которую у них отобрали дикие, кочующие племена, пришлые, без историии, без корней и без прошлого. Отобрали силой и хитростью, коварством и обманом так, чтобы больше никто никогда не вспоминал и не требовал обратно.

Время лучший лекарь, а память человека, его муки и страдания – не доказательство. Да и кому вспоминать или, тем более, доказывать? Правительство рассчитало все…

Истребление армянского народа начал кровожадный Абдул-Гамид. Разжигая религиозный фанатизм мусульман, он создал регулярную армию солдат и фанатиков и осуществлял планомерное уничтожение христианских народов, которые жили на этой земле задолго до злосчастного захвата турками Константинополя в пятнадцатом веке, с чего на земле этой и началось завоевание Византии, Малой Азии и Западной Армении.

Главным средством проживания и обогащения турок, да и всех кочевых народов, всегда было нападение и захват стран, городов, получение дани и военной добычи. Привыкшие брать желаемое количеством, хитростью и коварством, они не знали ни ремесел, ни торговли, считая для себя это дело зазорным, которое для них должны выполнять гяуры, тем самым уступая бразды экономики. В основной своей массе неграмотные, турки все больше отставали от угнетаемых ими народов – греков, армян, евреев, болгар. Долго не претендуя на ключевые посты, они смирились и привыкли, казалось, к тому, что основные вопросы за них решали другие. Если христиане и евреи учили языки и старались давать своим детям образование в Европе, то для турков это было скорее исключением, чем правилом. Даже привыкшие к лошадям, они не умели подковывать своих лошадей, как и не хотели работать ремесленниками.

В начале двадцатого столетия Османская империя была в стадии агонии. Ее раздирали Англия, Россия, Франция, Германия. Каждая стремилась оторвать себе кусочек получше. Не успел Николай I ввести свои войска в Босфор, как интригами, столь привычными европейским домам, Англия и Франция вывели царский флот с десантом. Но не только внешние распри мучили страну. Положение усугубляла внутренняя междуусобица, когда у власти путем кровопролития оказались младотурки. Непримиримые по отношению ко всем остальным народам Османской империи и ориентируясь на Кайзеровскую германию, они проводили антирусскую внешнюю политику. Торжественно ширилась и вставала в полный рост идеология пантюркизма, а именно – ассимилировать все малые народы и поставить на колени под власть Турции, границы которой должны простираться от моря до моря. Кровавой волной прокатились по стране резня, насилия, погромы и убийства. Жестокость была не от всесилия, а от злости, неполноценности, а главное –от зависти к соседу – христианину, что веками застилала глаза черным облаком.