Проводы Перуна — этнография и летопись

Однако, признав Ярилу Перуном, мы оказываемся перед неожиданной картиной похорон Перуна. И здесь самое время вспомнить, что в кавказской передаче в конце концов Пиръона-Перуна постигла смерть. Перун был убит, и какую-то роль в этом сыграла ведьма.

Легенда о смерти Перуна сохранилась и в Болгарии, правда, в поздней и очень путанной передаче. Написанная в 1792 г. Спиридоном «История во кратце о болгарском народе словенском» содержит главу «О Перуна или пеперуда, краля болгарского». Автор придерживается принципа эвгемеризма: языческих богов считает древними царями, обожествленными невежественным простонародьем. Было некогда царствование Лады. «По смерти Ладовой наста Перунд или Пеперуд». Этот царь взимал дань с македонцев при Филиппе, пока не подрос Александр. «Когда же возмужився,

Александр поиде на Перуна и войску его разби и Перуна уби, и два сына его заруби. И сего Перуна болгары почитают: во время бездожия, собираются юноши и девицы, избирают единаго или от девиц или юношах и облачают его в мрежу аки в багряницу, и сплетут ему венец от бурянов в образ краля Перуна и ходят по домах, играюще и спевающе часто поминающе беса того, и поливаются водами и Перуна того и сами себе; люди же бездумнии дают им милостыню, они же, собравше милостыню тую, купуют ястье и питие и делают трапезу, ядят и пиют во славу Пеперуда того» (Спиридон 1900: 14, цит. по Державин 1929: 46).

Нетрудно узнать здесь описание обхода домов с пеперудой в честь Перуна. Пеперуду Спиридон путает по созвучию с Перуном (Спиридону это простительно, если и ученые нашего времени не удерживаются от совмещения этих имен). «Пеперуда злата» — название бабочки, слово женского рода. Мы знаем, однако, что в этих обрядах болгары и их балканские соседи действительно хоронили куклу некоего мужского персонажа, которого болгары и сербы называли Герман, Германчо, а романцы и греки — Скалоян или Калоян, Кало Ян. В основе, вероятно, греческое Калос Иоаннос «Прекрасный (хороший, благой) Иоанн», т. е. персонаж, совпадающий по имени с Иоанном Предтечей (Крестителем), Иваном Купалой. Поскольку без этого балканского персонажа у Спиридона не было бы надобности и возможности говорить о смерти Пеперуды-Перуна и отождествлять ее с каким-либо древним полководцем, совершенно ясно, что все это относится именно к этому оплакиваемому мужскому персонажу — Калояну. А между тем, все это приурочено и к имени Перуна.

Историк Болгарии отнес Перуна в глубокую древность — ко времени Александра Македонского — и отождествил с каким-то древним царем, имевшим двух сыновей и потерпевшим, по исторической легенде, поражение от Александра. Мотивировка отождествления неизвестна, да и не важна. Важно другое: в XVIII в. еще сохранялось в Болгарии представление о том, что оплакиваемый и погребаемый мужской персонаж — не просто жертва, посланец, а олицетворение самого Перуна, похороны же, как-то связанные с днем летнего солнцеворота (Купало), воспроизводят смерть некогда убитого бога. А поскольку почитание бога продолжалось (и «Пеперуда злата пред Перуна лята»), то, значит, бог умер не насовсем, он умер, чтобы воскреснуть и с каждым ежегодным олицетворением он снова умирает, чтобы воскреснуть снова.

Эти умерщвления драматически воспроизводились в сценах погребения бога, воплощенного в антропоморфных изображениях — куклах, чучелах, статуэтках с гипертрофированными мужскими признаками. И тут всякому должно броситься в глаза разительное сходство между этими сценами и известной картиной низвержения языческих идолов в Киеве и Новгороде, как она описана в «Повести временных лет». Сходство столь велико, что позволяет истолковать летописный рассказ по-новому — исходя из нового представления о характере культа Перуна.

Осенью 980 г. в Киеве на холме вне дворца теремного по велению князя Владимира Святославича были поставлены деревянные статуи 5 или 6 языческих богов (по тексту неясно, различные ли фигуры Хоре и Дажьбог или это один персонаж). Во главе этого пантеона стоял Перун с серебряной головой и золотыми усами. Идолы были водружены не впервые: уже в 945 г. князь Игорь приносил клятву в Киеве же возле идола Перуна.

Много написано о «первой религиозной реформе» Владимира, о ее целях и задачах, но, скорее всего, это не было реформой. Водружение кумиров последовало сразу же за взятием Киева, убийством Ярополка (11 июня) и вокняжением Владимира. Западные источники сообщают о крещении папским нунцием некоего «царя Руси», по всем признакам совпадающего с Ярополком (убил брата, другой брат живет отдельно) (Пархоменко 1913: 158-170; Мавродин 1945: 295; Назаренко 2002: 371-390), а русская летопись знает о приходе в 979 г. послов «из Рима от папы». Боровшийся со своим старшим братом Ярополком за власть над Киевом, Владимир, тогда князь Новгородский, естественно, должен был ухватиться за религиозное отступничество старшего брата как за повод для его низложения. Недаром Ярополк вынужден был бежать из Киева (в Родню, где и был осажден, а затем сдался и был убит). Видимо, водружение кумиров было просто восстановлением язычества.

Новым статуям совершали требы и жертвы. Один раз после победы над врагами в 983 г. принесли человеческую жертву — по жребию зарезали девицу и юношу-христианина. Идолы простояли полных 7 лет. На восьмой год, когда Владимир решил крестить Русь, их свергли.

Дата этого события не очень надежна. По летописи, Владимир крестился в Корсуни (Херсонесе, Керчи) в 988 г. и, вернувшись оттуда, первым долгом снес в Киеве кумиров, а затем загнал г киевлян для крещения в реку неволей, «аки стада». Но «корсунекая легенда», как показано тщательным анализом источников (Пресняков 1938: 99-114; Жданов 1939), была искусственно сфабрикована позже пришлыми греческими священниками — «корсунскими попами» Десятинной церкви — в конкурентной борьбе за влияние.

На самом же деле, как полагали А. А. Шахматов и другие исследователи, Владимир крестился раньше, и не в Корсуне (греч. Херсонес), а на Руси, возможно, в церкви Св. Ильи в Киеве (Рорре 1976: 238-241). В конце 987 г. (мартовского) он заключил договор с византийским императором Василием II Болгаробойцей. По договору Владимир поставил находившемуся в отчаянном положении императору 6-тысячный отряд для подавления восстания, а император за это пожаловал князю чин стольника византийского двора и, что важнее, отдавал за него замуж свою сестру Анну, ради чего Владимир переходил в христианскую веру. По ряду совпадающих подсчетов, Владимир крестился немедленно в конце 987 г., приняв при крещении имя Василия, явно в честь императора.

Но византийцы, избавившись от опасности, не спешили выполнять условия договора. Тогда Владимир летом 989 г. взял приступом византийский форпост в Крыму Корсунь (Мавродин 1945: 331) и пригрозил осадить Царьград (Константинополь). Византийцам пришлось смириться с необходимостью выдать царевну за «варвара». Корсунь был отдан киевскому князю в приданое, и Анна прибыла в Киев в сопровождении «корсунских попов». Вот когда киевлян загнали в реку, а на месте свергнутых кумиров была поставлена церковь Св. Василия (это святой патрон мужа и брата новой княгини).

Возвращение Владимира из Корсуни состоялось не ранее осени 989 г., приезд Анны с попами — минимум несколько месяцев спустя, так что массовое «заганивание» киевлян в реку не могло состояться раньше лета 990 г. (не зимою же!). Окончательное низвержение кумиров, привязанное летописцем к возвращению Владимира из Корсуни, произошло между осенью 998 г. и летом 990 г.

Если перед тем, в 988 г., семь с лишим лет после водружения кумиров их и впрямь сбрасывали (неизвестно, происходило ли это событие помимо крещения, но откуда-то же вошла в летопись отдельная дата), то это было не окончательное отречение от них, а нечто иное. Личное обращение князя в христианство не требовало от него немедленного разрушения языческой святыни «вне двора теремного», почитавшейся его подданными, — он мог мириться с нею, как мирилась его бабка Ольга, приняв христианство, и довольствоваться очищением своего двора от языческих идолов. Мы знаем, что Владимир Святой, с его то ли пятью, то ли двенадцатью женами и многими наложницами, до конца жизни так и не стал вполне христианином — он заявил греческим епископам, что желает жить «по устроению отню и дедню»; он и похоронен был с соблюдением языческой обрядности (тело выносили через пролом в стене).

Никто сейчас не сомневается, что рассказ о том, как Владимир испытывал веры, — легенда. Прослежены ее фольклорные истоки. Но что перед сменой религии «созва Владимир боляры своя и старци градьские» и совещался с ними — это считается реалистичным. Вряд ли Владимиру, его боярам и старейшинам был резон рушить кумиров и оставлять горожан без религии до прихода византийской царевны с ее попами. Да и не в натуре тогдашнего человека было оставаться значительное время без покровительства каких-то богов.

Что же происходило с кумирами до крещения?

Летописец повествует, как Владимир после корсунского похода, «яко приде, повеле кумиры испроврещи, овы исещи, а другыя огневи предати; Перуна же повеле привязати коневи к хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручаи, и 12 мужа пристави тети жезлиемь (избивать палками)... Влекому же ему по Ручаеви к Днепру, плакахуся его невернии людие... И привлекше и (его), вринуша и в Днепр. И пристави Володмер рек: «аще кде пристанет вы, то отревайте и от берега, доньдеже порогы проидеть, ти тъгда охабитеся (избавитесь) его». Они же повеленая створиша. И яко пустиша и пройде сквозе пороги, и извьрже и ветр на рень (отмель), и оттоле прослу (прослыла) Перуня Рень, яже и до сего дьне словеть».

Последние слова показывают, что весь рассказ поступил к летописцу как топоэтиологическая легенда (легенда о происхождении конкретного местного названия), стало быть из устного предания. Летописца, автора XII в., от самих событий отделяло почти полтораста лет — примерно, как нас от Крымской войны и отмены крепостного права. О точности полученных летописцем изустно подробностей крещения можно судить по точности современных семейных преданий о крепостном праве, а в сути действий язычников, еще не приобщенных благодати, летописец вряд ли разбирался лучше, чем современный атеистически воспитанный интеллигент — в символике литургии. Уже самому летописцу кое- что показалось не вполне естественным в сведениях предания, и он ввел пояснения этих мест в свой рассказ.

Так, с какой стати Владимир повелел 12 мужам, чтобы на пути Перуна по Боричеву спуску они избивали его палками («тети жезлием»), если для настоящего христианина, как для варяга- отца, не желавшего отдать сына в жертву кумирам, «се не боги, но древо»! Летописец почувствовал эту неловкость и пояснил: «Се не яко древу чующу, но на поругание бесу, иже прелыцаше симь образом человекы, да возмьстие прииметь от человек...». Между тем, 12 мужей, избивающих идола «жезлием», очень напоминают 12 болгарских «старцев», организующих рождественские или новогодние русалии, и 12 русальцев, которых св. Нифонт встретил на площади возле церкви.

И еще несообразность: почему горожане, стоя по берегам Ручья и Днепра, оплакивали Перуна на его скорбном пути вместо того, чтобы, при виде позора и бессилия кумира, уверовать в христианскую истину и возликовать? Летописец считает нужным привести извиняющее обстоятельство: «еще бо не бяху прияли святаго крещения».

Можно было бы также спросить, зачем Владимиру нужно было так заботиться о том, чтобы кумир не пристал к берегу выше порогов. Не значит ли это, что для Владимира и поверженный кумир оставался опасной силой, а место, где кумир пристанет, оказалось бы под его магической властью? Пристал к мели — и та сразу и навсегда стала Перуней! Создается впечатление, что Владимир твердо верил в изворотливость идола — в то, что тот не утонет и не поддастся течению, но непременно вывернется и пристанет. А избавиться от него («охабиться») необходимо.

Но у современного исследователя возникает еще один вопрос: почему с другими кумирами расправились иначе — одних велено было иссечь (видимо тех, что из камня), других (деревянных) — сжечь, и только Перуну было уготовано дальнее плаванье?

Рыбаков (забыв о том, что заменил на троне Перуна Родом) полагает, что все это из особого уважения как к главе пантеона; он даже сопровождающих с «жезлием» называет «эскортом из 12 дружинников» (хотя те избивают кумира). Д. А. Мачинский (1981) объясняет дело иначе: как бог воинов Перун неуязвим для оружия, а как громовержец — несгораем, поэтому его предали чуждой для него стихии — воде, подведомственной его врагу Велесу. Это тоже не очень убедительно. Оставим в стороне крайне сомнительное опознание в Велесе главного врага Громовержца по схеме т. н. «Основного мифа». Мы уже видели, что Перун не вовсе чужд земным водам, да и не так бы надо было поступать, чтобы погубить его с помощью воды: ведь тогда надлежало бы позаботиться о навязывании груза и утоплении, а не о сплаве.

Еще в 1937 г. А. Краппе предположил, что летописное предание о низвержении кумиров и погружении Перуна в Днепр основывалось на ежегодном обряде купания его в Днепре, а это обряд вызывания дождя, известный у многих народов (Кгарре 1937). Но обряд вызывания дождя — окказиональный, применяется не ежегодно, а по случаю. Обычно он состоит в жертвоприношении, утоплении жертвы. Ежегодными же являются календарные обряды. То, что описано в летописи, это не утопление или другая погибель, а скорее изгнание, удаление по воде, и, возможно, что лишь в христианском переосмыслении — навсегда.

Ведь здесь налицо те же компоненты действа, что и в этнографически описанных проводах Костромы, Ярилы, Купалы, Германа и проч., фиктивных похоронах: деревянное изображение мужского персонажа, ублажение идола, деление участников на две группы, одна набрасывается на идола и терзает его, другая оплакивает, и, наконец, идола бросают в реку.

Это наблюдение опубликовано мною в середине восьмидесятых годов (Клейн 1985а: 122; 1985в: 49). Через три года ему возражали Фроянов и др. (1988: 33). Они акцентировали внимание на унижающих процедурах: привязка к хвосту коня, волочение, «12 мужей», приставленных избивать палками (исследователи сопоставляют это с судебным «изводом пред 12 человека»). Фроянов и др. считают, что это говорит за окончательное низвержение кумиров и приравнивают его к суду над ведьмами (с испытанием водой — утонет, не утонет). Но ведь унижающие действия наличествуют и в календарных обрядах проводов: провожаемого избивают, терзают, разрывают в клочья.

Десятилетие спустя мое наблюдение повторил М. А. Васильев (1994; 1999а), не заметив моей публикации. Можно было бы и ограничиться этим замечанием, но уж очень этот автор негодовал, увидев аналогичные огрехи у Аничкова, Гальковского и Обнорского, даже посвятил этому специальную работу (Васильев 2000: 75). «История науки, — отметил он, — изобилует примерами независимого повторного выдвижения одних и тех же идей разными людьми в различные эпохи, повторных открытий. При этом имена первооткрывателей, как и сам факт сделанного ими, нередко оказываются незаслуженно забытыми...». Он объяснил это леностью. Мне оставалось бы присоединиться, если бы оплошность не оказалась тотчас исправленной: в работе 1994 г. сделана глухая ссылка на мою публикацию (видимо, в последний момент), а в книге 2000 г. Васильев подробно цитирует мою работу и признает ценность наблюдения. В целом работа Васильева очень хороша — доскональна и вдумчива.

Есть, правда, различие между нами в интерпретации наблюдения. Васильев (1994; 1999а; 2000: 227-231) отвергает мое объяснение и склоняется к такой трактовке: князь Владимир просто использовал для свержения идола Перуна испытанные обрядовые приемы проводов, изгнания, уничтожения злых духов. Примерно то же самое предполагает и Л. Войцеховский (Wojciechowski 1998), рассматривая три вида умерщвления языческих богов — утопление, сожжение и иссечение — с точки зрения использования языческих традиций. Моя трактовка несколько иная.

Мне представляется, что тут смешаны повествования о разных событиях. Летописец не понял суть устного рассказа своих информаторов и принял описание ежегодного (или более редкого, но ' все же периодического) ритуала «проводов Перуна» за уникальный эпизод ликвидации языческих кумиров при крещении Руси. Такое толкование летописного рассказа может быть подтверждено одной красноречивой деталью: по позднему пересказу из западных земель («Синопсис» и хроника Софоновича) какого-то предания, возможно, утраченной летописи, народ кричал кинутому в Днепр идолу Перуна: «Выдыбай, господ(ар)у наш боже!» «Господару» — это польское влияние на передачу сообщения. Но само сообщение не польское, а киевское. В «Синопсисе» оно привязано к объяснению названия Выдубецкого монастыря: местность Выдубичи якобы была сначала Выдыбичи — это топоэтиологическая легенда (см. Прискока 1983). На самом деле местность в 1070 г. (по Ипатьевской летописи) называлась Выдобычи. В остальном это тот же в точности призыв, который сохранился в песне, сопровождающей в Центральной России «похороны Костромы». В песне призыв звучит в тех же словах: «Выдыбай, боже!»

Есть, однако, сомнения насчет термина «выдыбать». Как пишет О. В. Прискока, оно отсутствует во всех словарях древнерусского языка, то есть похоже, что его не было до XVII в. в значении 'выплывать'. «Дыбать» есть во всех славянских языках только в значении 'ковылять', 'едва идти', 'бежать нерезво'. По мнению Прискоки (1983: 103), это опровергает сообщение «Синопсиса» и «Хроники». На деле это лишь меняет смысл народного обращения: не «выплывай» (что, собственно, бессмысленно: Перун ведь и не тонул), а «выбирайся из воды, ковыляя», «выкарабкивайся» (что естественно в обращении к измученному долгим плаваньем субъекту). Подобное значение мог иметь и призыв к Костроме в народной песне (если это не мистификация, опирающаяся на тот же «Синопсис» — но с какой целью?).

Как раз неправильный перевод этого слова автором «Синопсиса» (по догадке) говорит о том, что он не выдумал эту легенду, что он передает какое-то предание, хотя насколько древнее — неизвестно. Но пусть слова и другие, более поздние, смысл рассказа все же древний. Все оплакивания умирающего бога (или другой священной фигуры) строились на изображении оплакиваемого жалким, бедным, лишенным сил и счастья (Арсеньев 1912).

Если совпадение унижающих и обезвреживающих действий с обрядовыми еще может быть объяснено применением к идолу привычной магии, то совпадение оплакивания с песенным обрядовым оплакиванием вряд ли может быть объяснено использованием обряда князем в историческом событии. Это скорее сам обряд, перенесенный летописцем на историческое событие. В расчеты князя, заинтересованного в избавлении от идола, могла входить уничижительная часть обряда, но не та его часть, которая выражалась в печаловании и оплакивании языческого бога.

А теперь посмотрим, что происходило тогда же в Новгороде.

Взяв Киев в 980 г., Владимир поручил управление Новгородом своему «ую» (дяде с материнской стороны) Добрыне. «И пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье ноугородстии аки богу». Через 11 лет, в 991 г., пришла и пора новогородцев принять крещение следом за Киевом. «И приде к Ноугороду архиепископ Аким (в I Новгородской летописи: Яким Корсунянин), и требища разори, и Перуна посече (в I новгородской летописи добавлено: что в Великом Новеграде стоял на Перыни) и повеле воврещи в Волхов. И повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе. И заповеда никому же нигдеже не прияти. И иде пидьблянин (житель из района притока Волхова реки Пидьбы. — Л. К.) рано на реку, хотя горнци вести в город. Али Перун приплы к берви, и отрину ишистом: «Ты, рече, Перушице, досыти еси пил и ял, а ныне поплови прочь». И плы со света окошьное» (Mansikka 1922: 62; НПЛ 1950: 159-160).

Здесь опять же в тексте неустранимое противоречие: архиепископ Иоаким «посече» кумира, из чего можно было бы заключить, что кумир был каменный и что во всяком случае он уничтожен. Но затем к этому уже уничтоженному кумиру привязывают канаты (ужи), влекут его в реку, точно так «биюще жезлием», как в Киеве, и затем кумир плывет по течению (стало быть, он деревянный). Совершенно очевидно, что здесь соединено два рассказа: официальное сообщение об энергичных действиях архиепископа по искоренению язычества и устный бытовой рассказ, возможно, потомков того же жителя Пидьбы, о том, что проделывали с идолом Перуна. И этот бытовой рассказ — вовсе не обязательно об окончательном отречении от Перуна. В обращении пидьблянина к Перуну — соединение ласковости с пренебрежением.

Это сказывается и в самом прозвании бога. Есть мнение (Гиндин 1981: 87), что Перушице — это результат табуирования основного имени бога. Но здесь типичное для русских имен формообразование: Перушице — от ласкового Перуша (ср. Петр — Петруша, Артем — Артюша), но дополненного уменьшительным формантом -ца (зват. падеж -це), как в каша — кашица (также: грязца, прохладца, книжица, лужица, рожица, землица; мужск. род: умница, возница, пьяница, опойца). Это близко современным Петрушка, Артюшка. Фамильярность и бесцеремонность пидьблянина — вполне в духе проводов Костромы, Ярилы и проч. На Руси всегда почитание богов перемежалось расправами с ними: «Взял боженьку за ноженьку, да и об пол», — гласит пословица.

В I Новгородской летописи содержится интересное добавление к повествованию о том, как влекли Перуна в реку:

«и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, горе мене! достахся немилостивым сим рукам! И вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородскыя дети, его же и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом... Порази же слепотою новгородцев, яко оттоле в коеждо лето на том мосту люди собираются и разделившеся на двое играюще убиваются» (ПСРЛ II: 258, III: 207, V: 121; НПЛ 160).

Летописец не сомневается в том, что идол Перуна кричал горестные слова, он только объясняет эту несообразность (древо же, не бог) вселением беса. В рассказе фигурировал оживший Перун. Проплывая под мостом, он швырнул свою палицу, значит, по преданию, дошедшему до летописца, бог был изображен в истукане с палицей. К этому эпизоду информаторы летописца возводят традицию кулачных боев на Великом мосту, где ежегодно встречались обе «стороны» Новгорода. Вероятно, в этом сказывается смутное воспоминание либо о том, что на проводах Перуна толпе положено было делиться надвое и вступать в борьбу за него, либо о том, что на этих похоронах справлялась тризна с кулачным боем. Такие «стенные бои» (стенка на стенку) в позднейшей России практиковались обычно на Масленицу или на Троицу (Zelenin 1927: 352, Пропп 1963: 124), т. е. в те празднества, куда отошли из встречи летнего солнцеворота «скоромные» развлечения. Бились и в купальскую ночь. Об этом напоминает пословица: «На Ивана Купала кого побьют — пропало» (Даль 1955, II: 219; значение этой информации подсказано Велецкой 1978: 101, прим. 46).