Художник.

К. Бальмонт

Художник-дьявол.

Безумный часовщик.

Меж древних гор жил сказочный старик,

Безумием объятый необычным.

Он был богач, поэт – и часовщик.

Он был богат во многом и различном,

Владел землей, морями, сонмом гор,

Ветрами, даже небом безграничным.

Он был поэт и сочетал в узор

Незримые безгласные созданья,

В чьих обликах был красноречьем – взор.

Шли годы вне разлада, вне страданья,

Он был бы лишь поэтом навсегда,

Но возымел безумное мечтанье,

Слова он разделил на нет и да,

Он бросил чувства в область раздвоенья,

И дня и ночи встала череда.

А чтоб вернее было их значенье,

Чтоб обозначить след их полосы,

Их двойственность, их смену, и теченье, -

Поэт безумный выдумал часы,

Их дикий строй снабдил он голосами:

Одни из них пленительной красы,

Поют, звенят; другие воют псами;

Смеются, говорят, кричат, скорбя.

Так весь свой дом увесил он часами.

И вечность звуком времени дробя,

Часы идут путем круговращенья,

Не уставая повторять себя,

Но сам создав их голос как внушенье,

Безумный часовщик с теченьем лет

Стал чувствовать к их речи отвращенье.

В его дворце молчанья больше нет,

Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,

И на мечту, звеня, кладут запрет.

Их стрелки, уходя ежеминутно,

Меняют свет на тень и день на ночь,

И все клянут, и все клянут попутно.

Не в силах отвращенья превозмочь,

Безумный часовщик в припадке гнева

Решил прогнать созвучья эти прочь, -

Лишить часы их дикого напева:

И вот, раскрыв их внутренний состав,

Он вертит цепь направо и налево.

Но строй ли изменился в них и сплав,

Иль с ними приключилось чарованье,

Часы явили самый дерзкий нрав, -

И подняли такое завыванье,

И начали так яростно звенеть,

Что часовщик забыл негодованье, -

И слыша проклинающую медь,

Как трупами испуганный анатом,

От ужаса лишь мог закаменеть.

А между тем часы, гудя набатом,

Все громче хаос воплей громоздят,

И каждый звук – неустранимый атом.

Им вторят горы, море, пленный ад,

И ветры, напоенные проклятьем,

В пространствах снов кружат, кружат, кружат.

Рожденные чудовищным зачатьем,

Меж древних гор метется нет и да,

Враждебные, слились одним объятьем,

И больше не умолкнут никогда.

Художник.

Я не был никогда такой, как все.

Я в самом детстве был уже бродяга,

Не мог застыть на узкой полосе.

Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,

И кто умен, хотя бы ум его –

Ум Ричарда, Мефисто или Яго.

Все в этом мире тускло и мертво,

Но ярки себялюбье без зазренья:

Не видеть за собою – никого.

Я силен жестким холодом презренья,

В пылу страстей я правлю их игрой,

Под веденьем ума все поле зренья.

Людишки – мошки, славный пестрый рой,

Лови себе светлянок для забавы,

На лад себя возвышенный настрой.

Люби любовь, лазурь, цветы и травы,

А если истощищь восторг до дна,

Есть хохот с верным действием отравы.

Лети-ка прочь, ты в мире не одна,

Противна мне банальность повторений,

Моя душа для жажды создана.

Не для меня законы, раз я гений.

Тебя я видел, так на что мне ты?

Для творчества мне нужно впечатлений.

Я знаю только прихоти мечты,

Я все предам для счастья созиданья,

Роскошных измышлений красоты.

Мне нравится, что в мире есть страданья,

Я их сплетаю в сказочный узор,

Влагаю в сны чужие трепетанья.

Обманы, сумасшествие, позор,

Безумный ужас – все мне видеть сладко,

Я в пышный смерч свиваю пыльный сор.

Смеюсь над детски-женским словом –гадко,

Во мне живет злорадство паука,

В моих глазах – жестокая загадка.

О, мудрость мирозданья глубока,

Прекрасен вид лучистой паутины,

И даже муха в ней светло-звонка.

Белейшие цветы растут из тины,

Червонней всех цветов на плахе кровь,

И смерть – сюжет прекрасный для картины.

Приди – умри – во мне воскреснешь вновь!

Дымы.

В моем сознаньи – дымы дней сожженных,

Остывший чад страстей и слепоты.

Я посещал дома умалишенных, -

Мне близки их безумные мечты,

Я знаю облик наших заблуждений,

Достигнувших трагической черты.

Как цепкие побеги тех растений,

Что люди чужеядными зовут,

Я льнул к умам, исполненным видений.

Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,

Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,

Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.

От змея не укрылся ни единый,

Я понял все, легко коснулся всех,

И мир возник законченной картиной.

Невинность, ярость, детство, смертный грех,

В немой мольбе ломаемые руки,

Протяжный стон, и чей-то тихий смех, -

Простор степей с кошмаром желтой скуки,

Оборвыши отверженный племен.

Все внешние и внутренние муки, -

Весь дикий пляс под музыку времен,

Все радости – лишь ткани и узоры,

Чтоб скрыть один непреходящий сон.

На высшие я поднимался горы,

В глубокие спускался рудники,

Со мной дружили гении и воры.

Но я не исцелился от тоски,

Поняв, что неизбежно равноценны

И нивы, и бесплодные пески.

Куда ни кинься, мы повсюду плены,

Все взвешено на сумрачных весах,

Творцы себя, мы вечны и мгновенны.

Мы звери – и зверьми внушенный страх,

Мы блески – и гасители пожара,

Мы факелы – и ветер мы впотьмах.

Но в нас всего сильней ночная чара:

Мы хвалим свет заката, и затем

Двенадцатого с башен ждем удара.

Создавши сонмы солнечных систем,

Мы смертью населили их планеты,

И сладко нам, что мрак-утайщик нем.

Во тьме полночной слиты все предметы.

Скорей на шабаш, к бешенству страстей.

Мы дьявольским сиянием одеты.

Мешок игральных шулерских костей,

Исполненные скрытого злорадства,

Колдуньи, с кликой демонов-людей,

Спешат найти убогое богатство

Бесплодных ласк, запретную мечту

Обедни черной, полной святотатства.

И звезды мира гаснут на лету,

И тень весов качается незримо

На мировом таинственном посту.

Все взвешено и все неотвратимо.

Добро и зло – два лика тех же дум.

Виденье мира тонет в море дыма.

Во мгле пустынь свирепствует самум.

Сны

Мне снятся поразительные сны.

Они всегда с действительностью слиты,

Как в тающем аккорде две струны.

Те мысли, что давно душой забыты,

Как существа, встают передо мной,

И окна снов гирляндой их обвиты.

Они растут живою пеленой,

Чудовищно и страшно шевелятся,

Глядят – и вдруг их смоет как волной.

Мгновенье мглы, и тени вновь теснятся.

Я в странном замке. Всюду тишина.

За дверью ждут, но дверь открыть боятся.

Не знаю, кто. Но знаю: тишь страшна.

И кто-то может каждый миг возникнуть,

Вот, белый, встал, глядит из-за окна.

И я хочу позвать кого-то, крикнуть.

Но все напрасно: голос мой погас.

Постой, я должен к ужасам привыкнуть.

Ведь он встает уже не первый раз.

Взглянул. Ушел. Какое облегченье!

Но лучше в сад пойти. Который час?

На циферблате умерли мгновенья!

Недвижно все. Замкнута глухо дверь.

Я в царстве леденящего забвенья.

Нет «после», есть лишь мертвое «теперь».

Не знаю, как, но времени не стало.

И ночь молчит, как страшный черный зверь.

Вдруг потолок таинственного зала

Стал медленно вздыматься в высоту,

И принял вид небесного провала.

Все выше. Вот заходит за черту

Тех вышних звезд, где Рай порой мне снится,

Превысил их, и превзошел мечту.

Но нужно же ему остановится!

И вот с верховной точки потолка

Какой-то блеск подвижный стал светится:

Два яркие и злые огонька.

И, дрогнув на воздушной тонкой нити,

Спускаться стало – тело паука.

Раздался чей-то резкий крик: «Глядите!»

И кто-то вторил в гуле голосов:

«Я говорил вам – зверя не будите».

Вдруг изо всех, залитых мглой, углов,

Как рой мышей, как змеи, смутно встали

Бесчисленные скопища голов.

А между тем с высот, из бледной дали,

Спускается чудовищный паук,

И взгляд его – как холод мертвой стали.

Куда бежать! Видений замкнут круг.

Мучительные лица кверху вздернув,

Они не разжимают сжатых рук.

И вдруг, как шулер карты передернув,

Сразит врага, - паук, скользнувши вниз,

Внезапно превратился в тяжкий жернов.

И мельничные брызги поднялись.

Все люди, сколько их ни есть на свете,

В водоворот чудовищный сплелись.

И точно эту влагу били плети,

Так много было бешенства кругом, -

Росли и рвались вновь узлы и сети.

Невидимым гонимы рычагом,

Стремительно неслись в водовороте

За другом друг, враждебный за врагом.

Как будто бы по собственной охоте.

Вкруг страшного носились колеса,

В загробно-бледной лунной позолоте.

Метется белой пены полоса,

Утопленники тонут, пропадают,

А там, на дне – подводные леса.

Встают как тьма, безмолвно возрастают,

Оплоты, как гиганты, громоздят,

И ветви змеевидные сплетают.

Вверху, внизу, куда ни кинешь взгляд,

Густые глыбы зелени ползущей,

Растут, и угрожающе молчат.

Меняются. Так вот он, мир грядущий,

Так это-то в себе скрывала тьма!

Безмерный город, грозный и гнетущий.

Неведомые высятся дома,

Уродливо тесна их вереница,

В них пляски, ужас, хохот и чума…

Безглазые из окон смотрят лица,

Чудовища глядят с покатых крыш,

Безумный город, мертвая столица.

И вдруг, порвав мучительную тишь,

Я просыпаюсь, полный содроганий,

И вижу убегающую мышь –

Последний признак демонских влияний!