Как провести сценарий через цензуру

Получение разрешения от комитета по цензуре для картины Феридуна требовало много усилий. За много лет до этого я знал по рассказам и из газет, что любой фильм, который крутят в кинотеатрах, будь то турецкий или иностранный, проходит через цензурный комитет. Но только после создания «Лимон-фильма» я узнал, какой важной частью кинопроизводства является одобрение комитета по цензуре. В газетах о его власти писали, когда какой-нибудь очень известный европейский фильм, о котором знали все, в Турции оказывался запрещен. Например, не допустили к показу «Лоуренса Аравийского», потому что в нем содержалось оскорбление турецкой нации, а когда из фильма «Последнее танго в Париже» вырезали все эротические сцены, он стал скучным, совершенно не похожим на оригинал.

Один из совладельцев бара «Копирка», Хайяль Хайя-ти-бей, много лет проработавший в цензурном комитете, и один из завсегдатаев нашего столика, однажды признался нам, что лично он верит в свободу слова и демократию больше любого европейца, но никогда не позволял (и не позволит) никому пользоваться искусством кинематографа для обмана наивного и простодушного турецкого зрителя. Одновременно Хайяль Хайяти был режиссером и продюсером, а работать в комитете по цензуре согласился лишь затем, чтобы все, кто бывал в «Копирке», «сошли с ума от зависти». После этих слов он всегда подмигивал Фюсун. В этом подмигивании выражалось нечто отеческое и фривольное одновременно. Зная, что я дальний родственник Фюсун, Хайяль Хайяти никогда не преступал с ней границ приличия. Обитатели «Копирки» стали называть его Мечтатель Хайяти потому, что он постоянно употреблял слово «мечтать», когда рассказывал о фильмах, которые собирался снимать. Всякий раз, когда мы приходили, он садился за наш столик к Фюсун и, неотрывно глядя ей в глаза, делился очередным замыслом, каждый раз прося ее «не раздумывая и искренне» сказать, нравится ли ей идея.

— Идея очень хорошая, — всякий раз отвечала Фюсун.

— Когда начнем снимать, обязательно пригласим вас на главную роль, — обещал ей Мечтатель Хайяти.

Он изображал искреннего человека, но в конце неизменно добавлял: «Я ведь, знаете ли, ужасный реалист». Сидя с нами, он иногда заглядывал в глаза и мне, но лишь потому, что смотреть беспрерывно на Фюсун было бы невежливо, и я не упускал случая по-дружески улыбнуться ему в ответ.

Со временем мы начинали понимать, что так быстро, как хочется, нам начать съемки не удастся.

По мнению Хайяля Хайяти, в турецком кинематографе, в принципе, не было проблем со свободой слова, если не затрагивать таких тем, как ислам, Ататюрк, турецкая армия, привычки верующих; президента Республики, курдов, армян, евреев, греков и не показывать неприличных любовных сцен. Перечислял он это улыбаясь. На протяжении полувека комитет по цензуре имел привычку запрещать не только то, что раздражало властей предержащих, но и многое другое, что по каким-либо причинам не нравилось лично цензорам, которые любили пользоваться своей властью, иногда даже для развлечения.

Хайяль Хайяти, посмеиваясь, посвящал в детали, как обычно накладывают запрет на фильм, и действительно смешил нас своими рассказами. Например, если в картине шла речь о приключениях сторожа на фабрике, ее запрещали под предлогом того, что в ней «унижают турецких сторожей». Фильм о любви замужней женщины с детьми к другому не пропускали из-за того, что он «наносит ущерб институту материнства», а веселые приключения мальчишки, сбежавшего из школы, — за то, что «провоцирует детей не посещать уроки». И если мы любим кино, если нам важно дойти до турецкого зрителя, следует дружить с цензорами, некоторые из которых бывают в «Копирке». Я понимал, что он говорил все это, чтобы произвести впечатление на Фюсун.

Мы терялись в догадках, можно ли положиться на Хайяти-бея, чтобы получить одобрение цензурного комитета, ведь его первый фильм, который он снял после того, как перестал быть цензором, оказался, увы, запрещен «по причинам личного характера». Разговор на эту тему всегда раздражал Хайяти-бея. Съемки того фильма потребовали от него огромных затрат, а не выпустили его за «нанесение ущерба институту семьи», который усмотрели в сцене, когда отец за ужином, слегка выпив, кричит на жену и детей, что в салате нет уксуса.

Хайяль Хайяти с искренним возмущением рассказывал, что вставил в фильм сцену семейной ссоры, произошедшей реально — в его семье. Больше всего его сердило, что фильм запретили его старинные друзья. Как поговаривали злые языки, однажды он пил с приятелями из комитета, а потом подрался на улице с кем-то из них из-за какой-то девушки. В драке оба повалились в грязь, откуда их поднимали полицейские участка в Бейоглу; хотя оба претензий друг к другу не имели и расцеловались при свидетелях, потом и случилось то, что случилось. После оглашения запрета Хайяль Хайяти тщательно вырезал из фильма все сцены семейных ссор, которые могли пошатнуть институт семьи, получив-таки разрешение на демонстрацию своей картины. Дабы избежать банкротства, он с позволения комитета по цензуре оставил только один эпизод, в котором толстяк брат колотит младшую сестру по наущению богомольной матери.

По мнению Хайяля Хайяти, его фильм все равно получился хорошим, пусть многое и не попало в подцензурный вариант. Зато его можно показывать в кинотеатрах и он вернул вложенные деньги. Самой худшей из зол был бы полный запрет. Чтобы этого не происходило, благодушное государство, вняв просьбам смышленых турецких кинематографистов, в ряды которых я имел честь со временем вступить, разделило процесс прохода через цензуру на два этапа.

Сначала сценарий фильма направляли в цензурный комитет, где одобряли сюжет и замысел. Как и во всех прочих подобных ситуациях в Турции, когда гражданину требовалось получить на что-либо разрешение государства, он сталкивался с бюрократией и коррупцией, и для борьбы с препонами появилось множество частных посредников и фирм, помогавших провести заявку по инстанциям. Помню, как весной 1977 года, сидя в кабинете кинокомпании «Лимон-фильм», мы с Фери-дуном подолгу, дымя сигаретами, обсуждали, кто поможет нашему «Синему дождю» пройти цензуру.

Тогда славился грек по имени Переписчик Демир. Его прозвали так потому, что его метод подготовки рукописи к цензурному одобрению заключался в том, что каждый сценарий он самолично переписывал на известной всему городу печатной машинке. Бывший боксер-любитель, всегда одетый в форму Армии освобождения, был человеком крупного телосложения, однако с тонкой, деликатной душой. В каждом сценарии, который он брал в обработку, Демир-бей сглаживал все острые края, стараясь помирить богатого с бедным, работника с хозяином, насильника с жертвой, злого с добрым, и никто лучше него не умел добавить в конец фильма красный турецкий флаг и несколько патетических фраз о Родине, Ататюрке и Аллахе. Такие слова обычно очень нравились цензорам. Зрители, правда, больше ждали гневных, резких и критических слов главного героя, но после славословий те уже казались не столь важными. Главное его умение заключалось в том, что каждый грубый и преувеличенный эпизод сценария он с юмором, легкостью и нежностью превращал в сказочную деталь жизни. Крупные кинокомпании, постоянно платившие взятки цензорам, давали Переписчику Демиру даже те сценарии, с которыми проблем не возникало, лишь бы он добавил наивных, сказочных и романтичных деталей.

Узнав, что бесподобной поэзией турецкого кинематографа, так влиявшей на наши души летними вечерами, все обязаны именно ему. Врачу Сценариев, мы, по предложению Феридуна, как-то раз взяли Фюсун и направились к нему домой в Куртулуш. В доме, где царила та же особенная и чарующая атмосфера, что и в турецких фильмах, мы увидели огромные настенные часы и легендарную старинную печатную машинку «ремингтон». Демир-бей принял нас любезно, попросил оставить сценарий, обещал переписать его, если он ему понравится, но, указывая на кучи папок, добавил, что это требует времени — слишком много у него работы. За огромным обеденным столом к нам присоединились две двадцатилетние двойняшки-дочери радушного хозяина, обе близорукие и в огромных совиных очках. Дочки доделывали сценарии, которые не успевал обработать их отец. «Переписывают даже лучше меня», — похвалил он их. Одна из девушек—та, что пополнее, —обрадовала Фюсун, когда узнала ее по финалу городского конкурса красоты. К сожалению, об этом уже почти все забыли.

Та же девушка через три месяца принесла переписанный и местами переделанный специально под Фюсун сценарий, вручив его с похвалами и словами восхищения: «Отец сказал, что это настоящий европейский фильм!» Но по кислому лицу Фюсун и иногда проскальзывавшим у нее злобным словечкам, стало понятно, что ее не устраивают такие сроки.

Нам с Фюсун редко удавалось остаться наедине и поговорить. В конце каждого вечера мы подходили к клетке Лимона, чтобы проверить корм и воду. Я покупал ему на Египетском базаре вкусных семечек и «кость каракатицы», которую он очень любил грызть. Но клетка стояла близко к столу, и обменяться парой фраз, чтобы никто не слышал, было трудно. Приходилось или шептаться, или говорить, не смущаясь присутствием других.

Но появился еще один способ побыть с ней наедине. Время, остававшееся от общения с подругами по кварталу (большинство из них были не замужем либо недавно вышли замуж), от редких походов с ними в кино, от встреч с компанией Феридуна, домашних дел и помощи матери в шитье (та до сих пор принимала заказы), Фюсун посвящала рисованию птиц. «Рисую сама для себя» — так она говорила. Но я чувствовал, что за любительскими попытками развлечься кроется настоящее увлечение, и любил ее за те рисунки еще больше.

Увлечение началось с того, что однажды на решетку балкона села ворона, совсем как когда-то в «Доме милосердия», и хотя Фюсун подошла совсем близко, птица не испугалась. Потом ворона прилетала еще несколько раз и, косясь на Фюсун блестящими серьезными глазами, не улетала—наоборот, даже напугала ее. Феридун сфотографировал ворону, Фюсун перерисовала маленькую черно-белую фотографию, которая теперь на своем месте в музее любви, и, увеличив ворону, раскрасила ее акварельными красками. Позднее она нарисовала голубя, а потом воробья, прилетавшего на ту же решетку. Когда Феридуна не было дома, я, обычно перед ужином или во время длинных перерывов на рекламу, спрашивал Фюсун: «Как продвигается рисование?» А она обычно весело предлагала: «Хочешь, пойдем посмотрим вместе?» Мы уходили во вторую комнату с разбросанными швейными принадлежностями тети Несибе и обрезками ткани, где подолгу рассматривали рисунок в бледном свете маленькой люстры.

— Очень красиво, Фюсун. Действительно красиво, — искренне восхищался я, ощущая нестерпимое желание прикоснуться к ней, к ее спине или руке.

В магазине заграничных канцелярских принадлежностей в Сиркеджи я покупал отличную бумагу для рисования, тетради и наборы акварельных красок европейского производства.

— Я нарисую всех птиц Стамбула, — воодушевлялась Фюсун. — Недавно Феридун сфотографировал воробья. Его нарисую следующим. Меня это забавляет. Как думаешь, сова когда-нибудь на балкон сядет?

— Ты обязательно должна открыть выставку, — сказал я ей, посмотрев очередной рисунок.

— Знаешь, мне очень хочется побывать в Париже и увидеть все картины в музеях, — задумчиво произнесла Фюсун.

Когда она сердилась и нервничала, то говорила: «Я ничего не нарисовала за последние дни». Я понимал, что приступ дурного настроения вызван нашей совершенной неготовностью приступить к съемкам фильма, в котором она будет играть главную роль. Даже сценарий мы не привели в должный вид, чтобы по нему можно было снимать. Фюсун часто уходила со мной во вторую комнату, чтобы поговорить наедине о фильме:

— Феридуну не понравились исправления Демира, опять переделывает, — пожаловалась она как-то раз. — Я попросила его больше не затягивать. Ты тоже скажи ему, пожалуйста. Пора уже снимать мой фильм.

— Скажу.

Прошло еще три месяца. Как-то вечером мы снова ушли в дальнюю комнату. Фюсун закончила рисунок вороны и сейчас неторопливо рисовала воробья.

Я долго смотрел на него:

— У тебя прекрасно получается.

— Кемаль, мне теперь все понятно. Много месяцев пройдет, прежде чем мы начнем съемки фильма Феридуна, — начала Фюсун. — Цензура такие вещи так просто не пропускает. Они сомневаются. А позавчера в «Копирке» ко мне подошел Музаффер-бей и предложил роль в своем фильме. Феридун тебе сообщил?

— Нет. Вы что, ходили в «Копирку»? Фюсун, будь осторожна с этими людьми!

— Не беспокойся. И Феридун, и я — мы оба осторожны. Ты, конечно, прав, но это очень серьезное предложение.

— Ты читала сценарий? Он тебе нравится?

— Сценарий я, конечно, не читала. Его нет. Но если соглашусь, они его напишут. Они хотят со мной встретиться, чтобы все обсудить.

— О чем будет фильм?

— Какая разница, о чем фильм, Кемаль? Обычная мелодрама, как всегда у Музаффер-бея. Я намерена согласиться.

— Не торопись, Фюсун. Они плохие люди. Пусть лучше вместо тебя Феридун с ними поговорит. У них могут быть дурные намерения.

— Какие такие дурные? — спросила Фюсун.

Но разговор продолжать не хотелось, у меня испортилось настроение, и я вернулся к столу.

Разумеется, если столь известный режиссер, как Музаффер-бей, снимет мелодраму с Фюсун в главной роли, то сразу прославит ее на всю Турцию — от Диярбакыра до Эдирне. Зрители, битком набивавшие душные, вонючие кинотеатры, отапливаемые угольными печурками, сбежавшие с уроков школьники, безработные, мечтательные домохозяйки и злые неудовлетворенные мужчины—все они были бы очарованы красотой и нежностью Фюсун. Я ловил себя на мысли, что меня пугает, не бросит ли Фюсун и меня, и Феридуна, как только Фюсун станет звездой, к чему она стремилась. Конечно, у меня и в мыслях не было, будто она способна на все ради денег и славы — например, на свободные отношения с влиятельными журналистами, но по взглядам посетителей «Копирки» понимал: многие готовы на все, чтобы отобрать ее у меня, — употребляю именно это слово, поскольку именно оно первым пришло мне в голову. Если бы Фюсун стала известной, я любил бы ее сильнее, но и страх потерять ее стал бы огромным.

Тем вечером, ловя на себе гневные взгляды Фюсун, я понял, что все мысли моей красавицы не обо мне и даже не о муже, а только о том, чтобы стать кинозвездой, и я помню, как забеспокоился, даже испугался. Мне давно стало понятно, стоит Фюсун бросить меня — и мужа, сбежав с каким-нибудь продюсером или известным актером (из тех, что бывали в актерских пивных), страдать я буду куда мучительнее, чем летом 1975 года.

Насколько Феридун сознавал грядущую для нас двоих опасность? Он, естественно, замечал, как прощелыги хотят втянуть его жену в отвратительный мир, подальше от него, но я считал необходимым напомнить ему лишний раз об опасности. Намекал, что, если Фюсун начнет сниматься в отвратительных мелодрамах, смысла в художественном фильме для меня не останется; а дома, поздней ночью, сидя в кресле отца и выпивая в одиночестве, переживал, не слишком ли откровенничал перед мужем Фюсун.

В начале мая, в преддверии съемочного сезона, Хай-яль Хайяти, пришел в «Лимон-фильм» и сказал, что малоизвестная молодая актриса из-за побоев ревнивого любовника попала в больницу и что было бы хорошо, если бы ее роль досталась Фюсун, так как это прекрасная возможность для такой красивой и образованной девушки, как она, начать карьеру. Однако Феридун вспомнил о моих сомнениях и вежливо отказался от его предложения; полагаю, Фюсун он ни о чем не сказал...

60 Вечера на Босфоре в ресторане «Хузур»

Все, что мы предпринимали, чтобы оберегать Фюсун от коварных мужчин, всякий раз слетавшихся к ней как пчелы на мед, когда она приходила в «Копирку», порой веселило нас и даже доставляло удовольствие. Однажды мы узнали, что журналист Белая Гвоздика, ведущий рубрики светских новостей, тот самый, кто был среди гостей на помолвке в «Хилтоне», хочет написать статью о Фюсун, представив ее восходящей звездой. Но мы сказали ей, что ему нельзя доверять, и сбежали от него. В другой раз некий журналист-поэт, подсевший за столик к Фюсун, тут же испытав вдохновение, написал на салфетке стихи, посвященные ей; стихи были незамедлительно отправлены в мусор по моему наущению пожилым официантом «Копирки», Тайяром, так и не найдя ни одного читателя. Оставшись втроем, мы часто рассказывали друг другу подобные истории (конечно, не все!) и смеялись над ними.

Когда в «Копирке» или других подобных местах Фюсун выпивала пару рюмок, она, в отличие от всех прочих деятелей искусства, которые принимались жаловаться друг другу на жизнь, начинала веселиться и вести себя бесшабашно и превращалась в веселую, непоседливую хулиганистую девчонку. Я чувствовал ее радость, если мы опять, точно во время напшх былых совместных поездок, ходили куда-то втроем. Но меня раздражали колкие намеки и сплетни, и теперь я гораздо реже бывал в «Копирке», а если и оказывался там, не давал покоя воздыхателям, подходящим к Фюсун, и чаще всего увозил ее с мужем ужинать на Босфор. Поначалу она дулась, что мы ушли рано, однако потом, болтая по дороге с Четином, делалась веселой, и я решил — лучше, если мы будем чаще посещать рестораны, как летом 1976 года. Чтобы выполнить задуманное, мне нужно было уговорить Феридуна. Ведь мы с Фюсун не могли никуда пойти вдвоем. А так как Феридун с трудом вырывался из круга своих приятелей-киношников, однажды я убедил пойти с нами тетю Несибе.

Летом 1977 года к нам без долгих уговоров, охотно присоединился Тарык-бей, и вся наша честная компания, обычно проводившая время перед телевизором в доме Кескинов, отправилась по босфорским ресторанам. Я вспоминаю эти поездки и застолья с ощущением подлинного счастья. Да разве цель любого романа и музея не в том, чтобы искренне поведать о счастливых воспоминаниях, сделав тем самым пережитое одним человеком достоянием других?

Тем летом совместные походы по тавернам и ресторанчикам на Босфоре стали для нас приятной привычкой. Потом, вне зависимости от времени года, мы не реже раза в месяц садились в машину и весело, будто на свадьбу, ехали в какой-нибудь ресторан или в известный клуб, где можно было послушать старинные песни и певцов, которых очень любил Тарык-бей. Иногда наши с Фюсун ссоры, недомолвки, напряженность, ее обиды за то, что съемки никак не начнутся, отравляли все удовольствие. Но когда мы с шумом рассаживались в автомобиле, особенно после долгих зимних месяцев, я видел, как нам радостно вместе, как хорошо — мы привыкли к нашей маленьком компании и любим друг друга.

В те времена Тарабья, утыканная ресторанчиками, всегда заполненными беззаботной толпой, с лотошниками, уличными торговцами, предлагавшими мидии, миндаль и мороженое, сновавшими между столиков по тротуарам, с фотографами, которые, не успев щелкнув, через час приносили готовый снимок, с маленькими группами исполнителей фасыла и старых турецких песен, была излюбленным местом отдыха стамбульцев. (В те годы там не было ни одного туриста.) Помню, как тетя Несибе каждый раз, когда мы туда приезжали, восхищалась скоростью и ловкостью официантов, которые обслуживали клиентов на бегу, разнося заставленные горой тарелок тяжеленные подносы, перебегая между машин, медленно продвигавшихся по узкой улочке между столиков по обеим сторонам.

Нам очень нравился ничем не примечательный ресторан «Хузур». Впервые мы попали в него случайно — там оказались свободные места. Но Тарык-бей полюбил его за то, что там можно было «бесплатно и издалека» слушать народные турецкие песни, которые доносились из соседнего клуба «Мюджевхер». Всякий раз, когда я предлагал нам пойти в «Мюджевхер», чтобы лучше слышать певцов, Тарык-бей возражал: «Кемаль-бей, давайте не будем тратить лишние деньги на этих отвратительных горлодеров!», но сам за едой с большим вниманием, удовольствием и часто гневом внимал мелодиям, доносившимся со стороны. «У нее голоса нет, у него нет слуха», — то и дело комментировал он и громко исправлял ошибки певцов, демонстрируя, что знает слова и концовку песни, пропевая ее раньше исполнителя, а после третьего стаканчика ракы начинал с закрытыми глазами, в глубокой задумчивости, покачивать головой в такт музыке.

Когда мы отправлялись из Чукурджумы кататься на машине по берегам Босфора, все мы будто забывали, пусть и ненадолго, о тех ролях, к которым привыкли. А я так полюбил прогулки по Босфору и поездки рестораны еще и потому, что, в отличие от домашних посиделок, Фюсун всегда садилась рядом со мной. Никто за соседними столиками не замечал, как сильно ее рука прижата к моей и что, пока ее отец слушает музьпсу, а мать смотрит на дрожащие в тумане огни Босфора, мы, будто недавно знакомые и стеснительные молодые люди, только-только осваивающие европейскую разновидность дружбы — между мужчиной и женщиной, — в шуме переговариваемся обо всем подряд: о том, что едим, о том, как красива ночь, о том, какой милый ее отец...

Фюсун при родителях курила напоказ, глубоко затягиваясь, с видом европейской эмансипе, которая сама зарабатывает себе на хлеб. Помню, мы покупали у бойких лотошников в неизменных черных очках билетики лотерей и, не выиграв ничего, переглядывались друг с другом и посмеивались: «Ну вот, в карты нам не повезло», а потом смущались—оттого, что счастливы.

Нельзя сказать, что я, подобно герою поэзии Дивана[21], был опьянен счастьем лишь потому, что сидел рядом с возлюбленной; меня оно наполняло даже тогда, когда мы шли вместе с ней по улице, оказывались среди людей, в толпе. По вечерам спускавшаяся к Босфору улочка, сжатая с обеих сторон ресторанами, быстро заполнялась автомобилями, и нередко между пассажирами машин и сидевшими за столиками разгорались ссоры: «Ты почему на мою девушку смотришь?», «Ты почему в меня сигарету бросил?». Когда темнело, успевшие поднабраться клиенты затягивали песни, их задорные словечки вместе с аплодисментами, раздававшиеся то за одним столом, то за другим, еще больше оживляли все вокруг. Между тем в свет автомобильных фар попадала какая-нибудь «восточная» танцовщица с загорелой кожей в расшитом монетами и блестками костюме, перебегающая с представления на представление, из ресторана в ресторан, и тогда автомобильные гудки ревели во всю мочь, как у болельщиков после победы «Бе-шикташа». Вдруг посреди жаркого вечера ветер менял направление, в одно мгновение взметая в воздух тонкий слой песка, пыли и грязи, покрывавший брошенные на выложенную брусчаткой пристань скорлупки орехов, шелуху арбузных и подсолнечных семечек, обрывки газет и оберток, крышки от бутылок с лимонадом, помет голубей и чаек, пакеты; деревья, стоявшие в стороне от дороги, тут же начинали громко шелестеть листьями, и тетя Несибе говорила: «Ой, ребята, пыль поднялась, смотрите, чтобы в тарелки не попала!» — и рукой прикрывала свою тарелку. А потом ветер внезапно опять менял направление, и пойраз доносил до нас с Черного моря пахшую йодом прохладу.

Под конец вечера обычно то там, то здесь кто-нибудь возмущался, почему такой большой счет; песни за столами звучали громче, наши с Фюсун руки и ноги прижимались сильнее и иногда даже так запутывались, что мне казалось, я вот-вот лишусь чувств от счастья. Иногда его было столько, что я останавливал шедшего мимо уличного фотографа и просил его сфотографировать нас или звал цыганку погадать нам по руке. Сидя рядом с Фюсун, рука об руку, нога к ноге, я испытывал такую радость, будто мы едва познакомились, и пытался высчитать, когда мы поженимся; глядя на луну, погружался в счастливые мечты; и между делом выпивал еще стакан ракы со льдом, а потом, будто в замедленной съемке, с леденящим кровь удовольствием наблюдал, как передняя часть моего тела твердела и поднималась, но, ничуть не поддаваясь панике, чувствовал, что пребываю в таком состоянии, когда я достаточно далек, мы оба достаточно далеки от греха и преступления, словно прародители человека в раю, и предавался счастливым фантазиям и удовольствию пребывания рядом с Фюсун.

Не знаю, почему вне дома, на людях, под носом ее родителей мы могли быть близки так, как никогда не бывали дома. Но в те вечера я понял, что в будущем мы станем счастливой парой, что «мы подходим друг другу», говоря фразами из глянцевых журналах. И мы оба это чувствовали. С большим удовольствием вспоминаю теперь, как между делом она спрашивала меня: «Хочешь попробовать?», а я в ответ брал своей вилкой маленький кусочек бараньей котлеты с ее тарелки или оливки, косточки от которых бережет мой музей. Как-то вечером мы обернулись и долго болтали с другой парой, чем-то напоминающей нас (мужчина, шатен, за тридцать, и светлокожая девушка с темно-каштановыми волосами, примерно лет двадцати).

Тогда же случайно столкнулись с Мехмедом и Нурд-жихан, они выходили из «Мюджевхера», и, словом не обмолвившись о наших общих друзьях, принялись спорить, какое из лучших кафе-мороженых на Босфоре открыто в такой час. Расставаясь с ними, я, издалека указав на Фюсун и ее родителей, уже забравшихся в «шевроле», дверь которого придерживал перед ними Четин, сказал, что привез на Босфор своих родственников. В 1950-е и 1960-е годы в Стамбуле было очень мало легковых автомобилей, и богачи, привозившие себе машины из Америки или Европы, часто вывозили знакомых и родственников покататься по городу. (В детстве я много раз слышал, как мать говорила отцу: «Саадет-ханым с мужем и детьми хотят покататься. Ты не поедешь с ними? Давай тогда я поеду с Четином!» — мать иногда говорила «с водителем», на что отец почти всегда отвечал: «Ради бога, езжай сама, я занят».)

На обратном пути мы пели песни. Подначивал нас всегда Тарык-бей. Сначала он что-то мурлыкал, пытаясь вспомнить старую мелодию, потом просил включить радио, найти какую-нибудь известную песню или же, когда мы искали то, что слышали тем вечером в «Мюджевхере», начинал петь сам. Пока мы крутили ручку приемника, раздавались странные голоса на далеких, чужих языках, и мы на мгновение затихали. «Радио Москвы», — шептал тогда Тарык-бей. А потом понемногу расслаблялся, напевал первые слова вспомнившейся песни, и вскоре к нему присоединялись Фюсун с тетей Несибе. Так мы ехали под высокими чинарами, бросавшими темные тени, вдоль Босфора домой, а я поворачивался с переднего сиденья назад и пытался исполнить «Старые друзья» Польтекина Чеки, но стеснялся, так как почти не помнил слов.

Когда мы хором пели в машине, смеясь, болтали за ужином, самым счастливым из нас человеком была Фюсун. Однако, когда она уходила из дома, ей очень нравилось проводить время в «Копирке». Поэтому, если мне хотелось отправиться кататься по Босфору, я приглашал сначала тетю Несибе. А уж она никогда не упускала случая устроить нашу встречу с Фюсун. Другим способом было позвать Феридуна. Для этого как-то вечером мы прихватили с собой и одного его приятеля, кинооператора Йани, с которым тот никак не мог расстаться. Феридун от имени «Лимон-фильма» снимал с Йани рекламные ролики, я в эти дела не вмешивался, мне нравилось, что они сами зарабатывают немного денег. Иногда я спрашивал себя, как смогу видеть Фюсун, если Феридун вдруг разбогатеет и они переедут из дома тестя в свой собственный. И со стыдом понимал, что именно поэтому стремлюсь дружить с Феридуном.

В одну из вылазок тетя Несибе и Тарык-бей поехать с нами в Тарабью не смогли, и мы не слушали песни, доносившиеся из соседних ресторанов, и в машине никто не пел. Фюсун всю дорогу сидела не рядом со мной, а с мужем и внимательно слушала последние сплетни из мира кино.

В тот вечер мне было невесело, и поэтому в следующий раз, когда мы вышли из «Копирки» и за нами увязался какой-то приятель Феридуна, я сказал, что в машине не хватает мест, потому что нам нужно забрать родителей Фюсун и поехать на Босфор. Кажется, слова мои прозвучали довольно грубо. Я заметил, как широко раскрылись от растерянности и даже гнева темно-зеленые глаза человека с широким, красивым лбом, но постарался немедленно об этом забыть. Потом мы поехали в Чукурджуму и нежно, но не без помощи Фюсун, уговорив Тарык-бея и тетю Несибе составить нам компанию, все вместе направились в «Хузур».

Помню, когда мы сели за стол, у меня через некоторое время испортилось настроение, потому что Фюсун вела себя как-то странно и напряженно. Я обернулся в поисках какого-нибудь продавца лотерейных билетов, который бы мог нас развлечь, или торговца очищенными грецкими орехами, как вдруг за два столика от нас заметил того же человека с темно-зелеными глазами. Он сидел со своим приятелем в сторонке и пил, то и дело поглядывая на нас. Феридун их видел тоже.

— Твой приятель приехал следом за нами, — показал я ему.

— Тахир Тан мне не приятель, — буркнул Феридун.

— Разве это не тот человек, который хотел было поехать с нами, когда мы выходили из «Копирки»?

— Да, но он мне не приятель. Он снимается в мелодрамах, во всяких боевиках. Я не люблю его.

— Почему они поехали за нами?

Какое-то время мы молчали. Сидевшая рядом с Фери-дуном Фюсун услышала наш разговор и еще больше напряглась. Тарык-бей слушал музыку, но тетя Несибе пыталась понять, о чем мы говорим. По взглядам Фюсун и Феридуна я понял, что человек идет к нам, и обернулся.

— Извините, Кемаль-бей, — обратился ко мне Тахир Тан. — Я вовсе не собирался вас беспокоить. Просто хочу поговорить с родителями Фюсун.

Он принял вид вежливого симпатичного юноши, который, как на офицерской свадьбе, прежде чем пригласить на танец приглянувшуюся девушку, просит разрешения у ее родителей, что требовалось по этикету.

— Извините, господа, хотел вот о чем с вами поговорить... — произнес он, подходя к Тарык-бею. — Фильм Фюсун...

— Эй, Тарык, слышишь, к тебе обращаются, — сказала тетя Несибе.

— Я и вам это говорю, сударыня. Вы ведь мать Фюсун, не так ли? А вы, эфенди, ее отец. Знаете ли вы о том, что два самых известных турецких продюсера, Музаффер-бей и Хайяль Хайяти, предложили вашей дочери серьезную роль? Но вы, кажется, отвергли эти предложения потому, что в фильме есть сцена поцелуя.

— Ничего подобного, — хладнокровно возразил Феридун.

В Тарабье разговоры посетителей, звон посуды сливались в ровный, мерный шум. Тарык-бей либо услышал его слова, но не подал виду, либо притворился, что не расслышал, как принято поступать в подобных ситуациях в Турции.

— Как так? — задиристо спросил Тахир Тан.

Мы все поняли, что он слишком много выпил и ищет ссоры.

— Тахир-бей, мы здесь сидим всей семьей и совершенно не хотим говорить о кино, — осторожно, но жестко ответил Феридун.

— А я хочу... Фюсун-ханым, чего вы боитесь? Ну-ка, скажите им, что хотите сниматься в том фильме.

Фюсун опустила глаза. Она спокойно и неторопливо курила сигарету. Я поднялся. Одновременно встал и Феридун. Мы с Тахиром Таном стояли друг перед другом между столами. Несколько человек с соседних столиков повернулись в нашу сторону. Должно быть, они поняли по нам, что сейчас начнется драка. Вокруг, не желая пропустить развлечение, начали собираться любопытные. Приятель Тахира подошел к нам.

Тут вмешался пожилой, опытный официант, знавший, как вести себя в пивной перед дракой. «Хватит, хватит, господа! Расходимся! —громко разгонял он собравшихся. — Все мы выпили, случаются всякие недоразумения. Кемаль-бей, я на ваш стол принес жареные мидии и скумбрию».

Должен сказать, что в те времена самым большим позором для турецкого мужчины считалось, когда он, по малейшему поводу затеяв где-нибудь—скажем, в кофейне, в больничной очереди, в автомобильной пробке, на футбольном матче—драку, в последний момент трусил и отступал.

Друг Тахира подошел сзади, положил ему руку на плечо и увел: «Хоть ты веди себя благородно». А Феридун, тоже взяв меня за плечо, усадил за стол: «Да разве он того стоит?» Я почувствовал благодарность к нему за это.

В ночи прожектор какого-то корабля бороздил волны Босфора, чуть усилившиеся от ветра. Фюсун как ни в чем не бывало курила. Я внимательно посмотрел ей в глаза, и она не отвела их. Ее взгляд выражал почти надменность, в нем читался вызов мне, и я на мгновение почувствовал, что пережитое ею за последние три года и то, чего она со страхом ждала от жизни, было гораздо страшнее и опаснее, чем эта маленькая ссора, которую устроил пьяный актер.

А потом Тарык-бей начал медленно покачивать стаканом ракы и головой в такт песне, доносившейся из клуба «Мюджевхер». Грустно пел Селяхаттин Пынар: «Как я мог полюбить такую бессердечную женщину». И мы присоединились к нему—чтобы разделить с ним грусть. Позднее, за полночь, на обратном пути, распевая в машине хором, кажется, забыли о случившемся.