Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Когда невозможно уйти






 

Обеспечивая Феридуна деньгами еще до съемок фильма, в котором, как становилось все более понятно, не было никакой надобности, я почувствовал себя намного спокойней. Прошло чувство неловкости от моего пребывания у Фюсун. Если раньше меня грыз нестерпимый стыд от необоримого желания ее увидеть, то теперь мне казалось, что стесняться нечего, ведь я даю им деньги. Помню, как боролся с собой весенним вечером 1977 года, сидя в отцовском кресле и разговаривая с матерью перед телевизором.

Возвращаясь из конторы, я обычно слышал одно и то же:

— Хотя бы раз побыл дома, останься, поедим вместе...

— Нет. Пойду я, матушка.

— О Всевышний, сколько развлечений в этом городе! Везде-то тебе успеть надо!

— Друзья очень просили.

— Можно подумать, лучше бы я была твоим другом, а не матерью. Ведь я совсем одна... Послушай меня. Отправим Бекри прямо сейчас купить тебе у Ка-зыма отбивную, пусть поджарит. Поужинай со мной! Съешь мясо, а потом иди к своим друзьям...

— Я могу прямо сейчас сходить, эфендим, — отозвался из кухни повар Бекри, слышавший ее слова.

— Нет, матушка, важные люди пригласили. Сын Карахана, — соврал я.

— А почему я ничего не слышала? — справедливо засомневалась мать.

Кому и что было известно? Знала ли мать или Осман, что я часто хожу к Фюсун? Мне не хотелось думать об этом. Когда я ездил в Чукурджуму, то старался ужинать с матерью дома, чтобы не вызвать у нее подозрений, а потом еще ужинал у Кескинов. Тетя Несибе, правда, на взгляд определяла, что я сыт, хотя и интересовалась: «Кемаль, тебе что, овощи не понравились? У тебя сегодня совсем аппетита нет».

Иногда, ужиная с матерью, я надеялся, что смогу сдержаться и остаться дома, если перетерплю тоску по Фюсун, ощущавшуюся вечером сильнее всего, но, стоило мне поесть и выпить пару стаканов ракы, тоска начинала одолевать меня с такой силой, что замечала даже мать.

— Опять стучишь ногой! Иди хоть прогуляйся, — говорила она. — Только далеко не уходи, на улицах нынче опасно.

В те годы в Стамбуле то и дело кого-нибудь убивали, по вечерам полиция устраивала облавы в кофейнях, студенты университетов постоянно устраивали бойкоты и стачки, повсюду подкладывали бомбы, вооруженные люди грабили банки. Все стены в городе были исписаны разноцветными политическими лозунгами один поверх другого. Как и большинство стамбульцев, я был далек от политики, считал, что пользы от противостояния враждующих сторон никому нет, и подозревал, что для многих бесчеловечных людей политика служит своего рода ремеслом. Но о ней трещали на всех углах, будто ничего более важного в жизни обычного человека тогда и не было.

Я уходил из дома почти каждый вечер, но к Кески-нам ездил не всегда. Иногда действительно встречался с друзьями, надеясь, что познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной девушкой, которая поможет мне забыть Фюсун, а иногда просто сидел с приятелями и наслаждался их обществом. Бывало, когда на разных приемах, куда меня вытаскивал Заим, или в гостях у дальних родственников, либо где-нибудь в ночном клубе, куда меня приводили старинные друзья во главе с 'Тайфуном, я сталкивался с Мехмедом и Нурд-жихан. И, открывая новую бутылку виски под модные турецкие песни, большинство которых были переписаны с итальянских и французских шлягеров, я предавался обманчивой надежде, что медленно возвращаюсь к прежней, здоровой и благополучной, жизни.

Глубину своих страданий я постигал не в ту минуту, когда меня сковьюало стеснение от предстоящего визита к Фюсун, а когда, долго просидев у них за ужином, никак не решался уйти. Помимо стыда за свое положение в этом доме, какое сохранялось уже на протяжении восьми лет, я испытывал особое смущение потому, что нередко у меня не хватало духу попрощаться и пойти к себе.

Телевизионная программа каждый вечер заканчивалась примерно в одиннадцать тридцать или полночь видами мавзолея Ататюрка, турецкого флага и маршем почетного караула. После этого все некоторое время смотрели на мутный экран — будто программу отключили по ошибке, а потом Тарык-бей говорил Фюсун: «Дочка, выключай телевизор», или же она вставала сама. Мои особые страдания начинались именно тогда. Я чувствовал, что если немедленно не встану и не уйду, то помешаю им, и твердил себе: «Пора, давай же уходи». Кескины не раз колко отзывались о тех гостях, которые раскланивались сразу, как только завершались передачи, поскольку и приходили лишь потому, что у них не было своего телевизора. Мне не хотелось хотя бы в чем-то походить на них.

Конечно, родители Фюсун понимали, что я бываю у них не ради программ, но в качестве официального предлога называл очередную телепередачу, которую якобы хочу посмотреть вместе с ними. Поэтому, когда гас экран, я еще некоторое время сидел, а затем пытался отправиться восвояси, но никак не мог этого сделать. Меня словно приклеили к стулу или к дивану, и, пока я покрывался потом от стыда,.мгновения следовали одно за другим, тиканье настенных часов превращалось в назойливый шум, и я твердил свой выученный речитатив: «Встаю! Встаю!», однако не двигался с места.

Прошло много лет, и даже сейчас я не могу исчерпывающим образом объяснить истинную причину моей нерешительности — как и причину любви, которую я пережил. Мне, однако, вспоминаются различные поводы и отговорки, позволявшие побыть еще немного, которые сковывали мою волю:

1. Стоило мне сказать, что пора идти, как либо Та-рык-бей, либо тетя Несибе принимались упрашивать меня побыть еще немного.

2. Если они ничего не говорили, то тогда Фюсун, нежно улыбаясь, загадочно смотрела на меня, окончательно лишая способности соображать.

3. Кто-то обязательно начинал рассказывать интересную историю или завязывалась очередная беседа. Я участвовал в ней, но сидел как на иголках еще минут двадцать, потому что невежливо встать и распрощаться во время разговора.

4. Наши с Фюсун взгляды встречались, и я напрочь забывал о времени. Вскоре, украдкой взглянув на часы, с тревогой замечал, что прошло не двадцать минут, а все сорок, опять пытался распрощаться, но снова не мог встать. Тогда я сердился на собственную слабость и безволие и чувствовал такой стыд, что положение становилось нестерпимо тяжелым.

5. Мой разум лихорадочно искал новый предлог, чтобы побыть еще немного, и на это уходило еще некоторое времени.

6. Тарык-бей иногда наливал себе очередной стакан ракы, и мне, видимо, в знак вежливости следовало пить с ним.

7. Иногда я ждал до полуночи. Мне было легче уйти, когда часы пробивали полночь.

8. Четин еще в кофейне, у них там беседа в самом разгаре, можно еще подождать.

9. А иногда я думал, что если выйду прямо сейчас, то меня увидят парни, которые курят и болтают на улице, и поползут сплетни. (Многие годы меня беспокоило, что, когда я шел мимо них к Кескинам и обратно, воцарялось молчание, но они видели, что мы с Фе-ридуном в хороших отношениях, и поэтому сказать о «чести квартала» им было нечего.)

Присутствие или отсутствие Феридуна подливало масло в огонь, усиливая мое беспокойство. Но больнее всего становилось, если сама Фюсун нежно смотрела на меня, взглядами даря надежду. Размышляя над тем, как Феридун доверяет своей жене, я приходил к выводу, что они счастливы в браке, и страдал от этого еще больше.

Безразличие Феридуна можно было объяснить его верой в существовавшие запреты и традиции. Живя в стране, где на замужнюю женщину при родителях не дозволялось даже краем глаза взглянуть, куда уж там заигрывать с ней, а любая попытка сблизиться вообще могла закончиться трагически, как это случалось в кварталах бедняков и в провинции, Феридун благоразумно полагал, что мне даже в голову не приходит выражать Фюсун какие-то нежные чувства. Жизнь турецкой семьи была до такой степени разграничена всяческими запретами и предписаниями, что даже если весь мой вид говорил о безумной любви, нам следовало притворяться, будто ничего не происходит. И все знали, что никто из нас ни за что не нарушит этих правил. Только благодаря таким запретам и традициям я мог часто видеть Фюсун.

В современном западном обществе другие отношения мужчины и женщины — открытые; в присутствии гостей женщина не закрывает лицо и не избегает общения с ними, не существует и правила, по которому на женскую половину дома может войти только близкий родственник. Если бы мы жили на Западе и я наведывался бы в дом к Кескинам по четыре-пять раз в неделю, то все, конечно же, признали, что я хожу к Фюсун. И тогда ревнивый муж постарался бы меня остановить. Поэтому в европейской стране у меня не получилось бы встречаться с ними так часто, а моя любовь к Фюсун не приобрела бы той формы, которую она впоследствии получила.

Когда Феридун бывал дома, покидать Кескинов удавалось с меньшими терзаниями. Если Феридун отсутствовал, то, когда ночью выключали телевизор, я не вставал с места, хотя «Выпейте чаю!» или «Посидите еще немного, Кемаль-бей!» могло быть сказано лишь из вежливости. Поначалу я рассчитывал время таким образом, чтобы уйти, пока Феридун не вернулся. Но за эти восемь лет не смог окончательно решить для себя, правильно ли это и не стоит ли мне дожидаться его прихода.

В первые месяцы и годы я чувствовал, что лучше распрощаться со всеми до него, потому что испытывал ужасное стеснение, когда ловил его взгляд. После таких встреч мне, чтобы уснуть, требовалось пропустить не менее трех стаканчиков ракы. Но если откланяться, как только Феридун пришел, могли подумать, что он мне не нравится. Поэтому я отвел себе на общение еще полчаса, а это усиливало мою неловкость. Уходить, не повидавшись с ним, также не представлялось возможным. Мое поспешное расставание восприняли бы как проявление неловкости — оно походило бы на обычный побег. Мне это казалось непорядочным. Не мог же я вести себя как бесстыдный любовник из европейских романов, который сбегает из замка, от графини, перед приходом графа!

Я неподвижно сидел в кресле, точно судно, нарвавшееся на мель, воплощая всем своим видом смущение. Лихорадочно пытаясь исправить ситуацию, ловил взгляд Фюсун. Иногда, сознавая, что мне не уйти, находил еще один предлог остаться:

10. Я говорил себе, что жду Феридуна обсудить с ним кое-какие вопросы по сценарию, и несколько раз, по его возвращению, заводил с ним разговоры на эту тему.

— Феридун, говорят, есть способ быстро получить ответ от цензоров. Ть1 слышал что-нибудь? — спросил я как-то раз.

За столом тут же воцарилась леденящая кровь тишина.

— В кофейне «Панайот» на эту тему было собрание «Друзей кино», — ответил Феридун.

Потом он поцеловал Фюсун — наполовину искренне, наполовину заученно, как герои американских фильмов целуют жен, вернувшись с работы. Иногда, видя, как Фюсун обнимает его, я понимал, что их поцелуи не наигранные, и падал духом.

Бывало, Феридун ужинал с нами, но чаще по вечерам отсутствовал, засиживаясь в кофейнях со сценаристами, режиссерами, художниками, операторами — своими друзьями из мира кино, ходил к ним в гости — в общем, вел насьпценную жизнь того беспокойного и проблемного общества, где так любили злословить и ссориться. Ссорам и мечтам этих людей, с которыми он постоянно проводил время, Феридун придавал слишком большое значение и, как все его киношные знакомцы, обладал умением мгновенно радоваться любой мелочи и так же мгновенно расстраиваться по каждому пустяку. Мне порой даже казалось, хорошо, что Фюсун из-за меня не пошла куда-то с мужем. Но раз-два в неделю, когда меня не было в семействе Кескимов, она надевала нарядную блузку, прикрепляла одну из подаренных мной брошек с бабочками и направлялась с мужем в Бейоглу, где часами просиживала в заведениях вроде «Копирки» или «Занавеса». Подробности я впоследствии узнавал от Феридуна.

Он, я и тетя Несибе — все мы знали, что Фюсун мечтает сняться в каком-нибудь фильме — не важно, хорошем или плохом. При этом понимали, что такие темы не следует обсуждать при Тарык-бее. Негласно отец Фюсун был на нашей стороне, но мы должны были вести себя так, будто он ни о чем и не подозревает. Мне, правда, всегда хотелось, чтобы Тарык-бей знал, что я поддерживаю Феридуна. Однако лишь спустя год после основания «Лимон-фильма» мне стало известно, что он заметил мою помощь его зятю.

За год, прошедший с момента основания компании, у нас с Феридуном установилась крепкая профессиональная и даже человеческая дружба. Феридун был отзывчивым малым, рассудительным и искренним. Мы часто встречались у нас в бюро, где обсуждали сценарий фильма с Фюсун, препятствия, создаваемые комитетом по цензуре, и кандидатов на главную мужскую роль.

Два известных и красивых актера дали Феридуну согласие сняться в его картине, но оба они вызывали у нас сомнения. Мы совершенно не доверяли этим хвастливым бабникам, игравшим роли воинов, убивавших христианских священников в исторических фильмах про Византию и одной оплеухой сражавших наповал по сорок разбойников, потому что они оба сразу же начали бы приставать к Фюсун. Главным их профессиональным умением была способность делать после окончания съемок двусмысленные заявления в прессе, намекая на то, что исполнительница главной роли, будь она даже несовершеннолетней, оказалась в их постели. Газетные заголовки вроде «Поцелуи из кино стали настоящими» или «Запретная любовь среди декораций» привлекали в кинотеатры толпы зрителей, поэтому такие статьи были важной составляющей производства любого фильма; но мы с Феридуном твердо намеревались держать Фюсун подальше от подобной грязи. Когда мы с ним пришли к этому совместному решению, я. учитывая, что Феридун потеряет деньги, немного повысил бюджет «Лимон-фильма».

В те дни меня встревожил один поступок Фюсун. Как-то вечером, когда я приехал в Чукурджуму, тетя Не-сибе, извиняясь, сказала, что Фюсун и Феридун ушли в Беойглу. Не выдавая сожаления, я немного посидел с тетушкой и Тарык-беем. Через две недели снова застал только родителей, поэтому пригласил Феридуна на обед и сказал ему, что так часто водить Фюсун в пьяные компании не следует, что это не хорошо для нашего фильма. Феридуну следовало сделать так, чтобы Фюсун оставалась дома, когда я прихожу. Это было бы лучше для всех.

Он слушал меня рассеянно. Через некоторое время я снова не застал их дома. Они по-прежнему ходили в «Копирку» и тому подобные заведения, хотя уже не столь часто, как раньше. Тот вечер мне пришлось провести вместе с тетей Несибе и Тарык-беем за просмотром телепрограмм. Я просидел с ними до двух часов ночи, словно забыв о времени, пока не явились Фюсун с Феридуном, и заполнял гнетущие паузы рассказом об Америке, где провел университетские годы. Я говорил о том, что американцы трудолюбивые и очень простодушные и добрые люди, они рано ложатся спать и, даже если семья богата, отец заставляет детей работать, например каждое утро развозить на велосипеде по домам газеты или молоко. Они слушали меня внимательно, но недоверчиво, с улыбкой. Потом Тарык-бей спросил, почему в американских фильмах звонок телефона совсем другой, чем в турецких? И какой он на самом деле там? На мгновение я растерялся и понял, что забыл слышанную мной много раз мелодию. Поэтому в тот поздний час у меня впервые родилось ощущение, что молодость и чувство свободы, которыми я наслаждался в Америке, остались далеко позади. В это время Тарык-бей изобразил, как звонят телефоны в американских фильмах. В детективах звонок был резче. Его он тоже сымитировал. Шел уже третий час ночи, а мы пили чай, курили и болтали.

Даже сейчас не могу сказать точно, почему сидел в тот вечер допоздна—то ли, чтобы Фюсун поняла, что не может исчезать, когда я прихожу, то ли потому, что чувствовал тогда: если не увижу ее, буду страдать. После ночного сидения я еще раз серьезно поговорил с Феридуном и подчеркнул, что нам следует вместе беречь Фюсун от сомнительных компаний. С тех пор они больше никогда не уходили вместе, когда в гости наведывался я.

В те дни мы с Феридуном задумались, не снять ли нам коммерческий фильм, который послужил бы поддержкой картины с Фюсун. Может быть, именно это решение убедило ее не уходить из дома и дожидаться моего визита. Но в отместку она иногда поднималась в свою комнату и ложилась спать, не попрощавшись со мной. Было ясно, что она обижена на меня. Но так как Фюсун продолжала лелеять надежду стать кинозвездой, в другой раз она обращалась со мной теплее, ни с того ни с сего справляясь о моей матери или подкладывая мне плов, после чего уйти было вообще немыслимо.

Установившиеся дружеские отношения с Фериду-ном совершенно не мешали мне страдать, когда не получалось покинуть дом Кескинов до его прихода. Как только он переступал порог, я чувствовал себя лишним. У меня возникало чувство, будто я во сне, когда словно не принадлежишь миру, который видишь, но упрямо хочешь, чтобы тебя заметили. Однажды в марте 1977 года шел последний выпуск новостей, показывали митинги и взорванные кофейни, застреленных на улице деятелей оппозиции: было очень поздно (от стыда я теперь даже боялся посмотреть на часы), вошел Феридун и увидел, что я все еще сижу. У него на лице промелькнуло такое выражение, которого мне не забыть никогда, — искренняя жалость сочувствующего человека. В то же время его приветливые взгляды убеждали, что он все воспринимает нормально, а поэтому я терялся в догадках, как его понимать.

После военного переворота 12 сентября 1980 года был введен комендантский час, и поздно вечером выходить на улицу запретили — времени на возвращение домой оставалось мало. Но страдания мои не окончились, а, кажется, только усилились оттого, что попали в жесткие тиски обстоятельств. В годы военной диктатуры я продолжал мучиться по-прежнему, каждый раз злобно и яростно говоря себе: «Немедленно вставай!», и все равно не мог подняться. А так как постепенно истекавшее время не оставляло мне возможности чем-то отвлечься, примерно без двадцати десять волнение делалось неослабным.

Когда наконец я влетал в «шевроле», мы с Четином переживали, что не успеем домой до начала комендантского часа, и всякий раз на три-пять минут непременно опаздывали. В начале одиннадцатого (потом комендантский час сдвинули на одиннадцать часов) машины, на полной скорости, чтобы не опоздать домой, проносившиеся по улицам, никто не останавливал. На обратном пути, на Таксиме, в Харбие и Долмабахче, мы видели много аварий и наблюдали вспыхивающие то тут то там драки водителей. Помню, как-то раз за мостом Долмабахче из горевшего «плимута» едва выбрался вдребезги пьяный господин с собачкой. В другую ночь, на Таксиме, от лобового удара у одной машины взорвался радиатор, и все заволокло дымом, как в бане «Чагал-оглу». На обратном пути темнота улиц и пустота полуосвещенных проспектов настораживала и пугала. Добравшись в очередной раз на всех парах до дома, я пил перед сном последний стаканчик ракы и молил Аллаха, чтобы он помог мне вернуться к нормальной жизни. Но даже сейчас, по прошествии стольких лет, не знаю, хотелось ли мне на самом деле избавиться от этой любви, от сжигающей меня страсти.

Я ловил каждое доброе слово Фюсун, обращенное ко мне перед уходом, которое давало бы пусть смутную, но надежду добиться взаимности, рождало веру, что все усилия не будут напрасными, и только поэтому у меня получалось поднять себя и уехать домой.

Меня делали счастливым любая неожиданная похвала от Фюсун — «Ты был у парикмахера? Подстригли коротковато, но тебе идет!» (16 мая 1977 года), или ее слова обо мне, с нежностью сказанные матери: «Смотри, он любит котлеты, как маленький мальчик!» (17 февраля 1980 года), или произнесенное в один заснеженный вечер, как только я появился: «Мы не садились за стол, Ке-маль. Ждали тебя. Думали, вот было бы здорово, если б ты сегодня пришел!» И тогда, каким бы мрачным я ни являлся к ним, какие бы несчастливые знаки ни видел по телевизору, когда пробивали часы, вставал, хватал пальто с вешалки у стены и, не промешкав ни минуты, выходил на улицу. Если я покидал их рано, на обратном пути чувствовал себя очень хорошо и думал не о Фюсун, а о делах на предстоящий день.

Вновь навещая Кескинов и едва войдя и увидев Фюсун, я сразу понимал, что прихожу туда по двум причинам:

1. Вдали от нее мир раздражал меня, как перепутанные части головоломки. Стоило увидеть Фюсун — и все в мгновение ока становилось на свои места, я успокаивался, осознавая, что мир прекрасен, гармоничен и полон смысла.

2. Когда я входил в их дом и наши взгляды встречались, во мне всякий раз торжествовало чувство победителя, потому что я смог прийти снова, хотя все происходящее было для меня унизительным. И обычно меня ждала награда: радость, светившаяся в глазах Фюсун. Может быть, мне только так казалось, но я чувствовал, что мое упрямство и настойчивость производят на нее впечатление, и верил в то, что веду прекрасную жизнь.

 

Лото

 

Ночь, связавшую 1976-й с 1977 годом, я провел у Кескинов за игрой в лото. Сам факт встречи Нового года у них показывает, насколько изменилась моя жизнь. Я расстался с Сибель; мне пришлось отдалиться от друзей, отказаться от многих других привычек — и все лишь затем, чтобы четыре-пять раз в неделю бывать у Кескинов. Однако вплоть до той новогодней ночи я еще пытался убедить себя и близких, что смогу вернуться к прежней жизни.

Я избегал друзей и знакомых, чтобы не столкнуться с Сибель, никого не огорчать грустными воспоминаниями и ничего не объяснять, а известия получал от Заима. Мы встречались с ним где-нибудь в дорогом ресторане вроде «Фойе» или «Гаража» и, как два деловых партнера, которые страстно обсуждают совместное предприятие, подолгу и с удовольствием беседовали обо всем, что произошло.

Заим успел разочароваться в Айше, своей молоденькой подруге, ровеснице Фюсун. Он говорил, что она оказалась слишком молоденькой и что как ему были чужды ее проблемы, так и у нее не получилось вписаться в нашу компанию. Но на мои расспросы, нет ли у него новой подруги, Заим отнекивался. По его рассказам я понял, что они с Айше не продвинулись дальше поцелуев, так как девушка, будучи осторожной, сомневалась в Заиме и берегла свою честь.

— Чего ты смеешься? — разозлился он, открывая мне сокровенное.

— Я не смеюсь.

— Нет, смеешься. Но мне все равно. Даже скажу тебе сейчас что-то такое, от чего ты будешь смеяться еще больше. Нурджихан с Мехмедом встречаются чуть ли не каждый день, ходят по ресторанам, по клубам. Мех-мед водит ее по заведениям, где поют старинные песни, фасыл. Отыскивают семидесятилетних, восьмидесятилетних певцов, которые когда-то записывались на радио. Дружат с ними.

— Да ты что?! Не знал, что Нурджихан так увлекается этим...

— Представь себе. Влюбилась в Мехмеда и стала вдруг увлекаться. Мехмед ведь и раньше немного знал старые песни, теперь же асом станет, чтобы произвести впечатление на Нурджихан. Они вместе ездят на Книжный базар Сахафлар за книгами, ищут старые пластинки на блошиных рынках... А по вечерам ходят в «Максим» или в казино «Бебек» послушать Мюзейен Сенар... Пластинки, правда, вдвоем не слушают.

— В смысле?

— Они видятся каждый вечер. Но никогда нигде не остаются наедине, — объяснил Заим осторожно.

— Откуда ты знаешь?

— А где им встречаться? Мехмед ведь так и живет с родителями.

— У него же была квартира где-то в Мачке, он туда еще разных девушек водил...

— Был я как-то на той квартире... Он меня приглашал выпить, — сказал Заим. — Там настоящий притон. Отвратительное место. Если Нурджихан умная девушка, она никогда в жизни шагу туда не сделает, а если только сделает, Мехмед никогда на ней не женится. Даже я чувствовал себя неловко: соседи в замочную скважину подглядьшают, не привел ли жилец очередную проститутку.

— Ну и что ж ему делать? Разве холостому мужчине так просто снять в этом городе квартиру?

— Поехали бы в «Хилтон». — рассудил Заим. — Или купил бы Мехмед себе квартиру в хорошем районе.

— Ему нравится жить в семье.

— Тебе тоже, — заметил Заим. — Сейчас скажу что-то как друг, только ты пообещай не обижаться.

— Говори, не обижусь.

— Если бы вы с Сибель, вместо того чтобы тайком встречаться у тебя в кабинете, ходили в ту квартиру, куда ты водил Фюсун, поверь — сегодня были бы вместе.

— Это тебе Сибель сказала?

— Нет, дорогой друг. Сибель ни с кем о таких вещах не разговаривает. Не беспокойся.

Мы немного помолчали. У меня испортилось настроение. Приятные сплетни вдруг превратились в обсуждение моих переживаний, будто со мной случилось несчастье. Заим заметил это и, чтобы сгладить неловкость, рассказал, как они недавно встречались всей компанией — Мехмед, Нурджихан, Тайфун и Крыса Фарук — и допоздна сидели в одной закусочной на Бейоглу, где ели хаш. А потом вместе поехали кататься на двух машинах вдоль Босфора. Потом однажды вечером они с Айше пили в Эмиргане чай и слушали музыку и вдруг случайно встретили Хильми и остальных и на четырех машинах поехали сначала в недавно открывшийся «Па-ризьен» в Бебеке, а оттуда в клуб «Лалезар», где выступали «Серебряные листья».

Слушая увлеченный и слегка приукрашенный рассказ Заима, пытавшегося расшевелить меня и вернуть к былой беззаботности и легкости, я не завидовал ему, но, когда вечерами просиживал у Кескинов, ловил себя на мысли, что вспоминаю о прежней веселой жизни. Не стоит думать, будто я страдал от невозможности вернуться к старым друзьям, к безмятежным, а иногда и разгульным радостям. Только иногда, у Кескинов за столом, у меня возникало чувство, что в мире не существует ничего особенного, а если и есть, то точно где-то далеко от нас.

В первую ночь 1977 года я вдруг задумался, что сейчас делают Заим, Сибель, Мехмед. Тайфун, Крыса Фа-рук и другие. (Заим говорил, что установил у себя на даче электрическую систему отопления, отправлял туда привратника разжечь камин и устраивал большие приемы «для всех».)

— Кемаль, смотри, выпало двадцать семь! У тебя есть! — перебила мои мысли Фюсун.

Увидев, что я отвлекся от игры, она сама положила на мою карту бочонок номер 27 и улыбнулась: «Хватит витать в облаках!», а потом внимательно, с тревогой и даже с нежностью заглянула мне в глаза.

Конечно, я ходил к Кескинам за этим вниманием. А потому тут же почувствовал себя невероятно счастливым. Но счастье в тот вечер далось мне нелегко. Чтобы не огорчать мать и брата и скрыть свои планы на новогоднюю ночь, я сел за праздничный стол дома. Потом сыновья Османа, мои племянники, принялись просить отца поиграть в лото, я даже сыграл партию со всей семьей. Помню, в какой-то момент мы с Беррин переглянулись: та насмешливо вскинула бровь, видимо усомнившись в искренности семейной идиллии.

— Да ладно тебе, мы же просто играем, — шепнул я ей.

А прежде чем выбежать из дома, сославшись на прием у Заима, поймал на себе ее взгляд. Беррин просто так не провести, но мне были безразличны ее догадки.

Быстро двигаясь на машине с Четином в сторону Чукурджумы, я был взволнован и счастлив. Они ждали меня к ужину. Я первым сказал тете Несибе, что хочу встретить Новый год с ними. Мои слова означали: «Пусть Фюсун останется дома в эту ночь». Тетушка считала, что дочь поступает неприлично и по-детски, уходя перед моим появлением у них, хотя я в качестве близкого друга семьи всячески поддерживаю ее мечту сняться в кино. Да и Феридун тоже не прав, что проводит время где-то в кофейнях. Но поскольку никто ни на кого не таил обиду, мы решили не обращать на это внимания: сама тетя Несибе не раз называла Феридуна за глаза «наш мальчик».

В ту новогоднюю ночь я прихватил с собой несколько подарков, которые мать заготовила для игры лото. Приехав к Кескинам, я взбежал по лестнице к двери их квартиры и получил первую порцию счастья, когда увидел глаза Фюсун. Точно фокусник, вытащил подарки из пакета и расставил на столе: «Это для тех, кто выиграет в лото!» Как и мама, тетя Несибе тоже всегда готовила разные вознаграждения победителям в игре, традиционной для новогодних праздников. Мы смешали ее подарки с принесенными мною. В ту ночь нам так понравилось играть вместе, что последующие восемь лет лото стало для нас обязательной новогодней традицией.

В моем музее радости хранится тот самый набор для игры в лото, к которому прикасалась Фюсун. Дома у нас имелся точно такой же. Сорок лет подряд, до конца 1990-х годов, в новогоднюю ночь мать развлекала сначала меня с братом и двоюродными племянниками, а потом внуков. В завершение праздника, когда подводились итоги игры и раздавались подарки, а дети и соседи начинали зевать и клевать носом, мать, как и тетя Несибе, аккуратно собирала деревянные бочонки в бархатную сумочку, пересчитав их (всего 90 штук), складывала игровые карты, перевязав ленточкой, и, положив все в сумочку, прятала куда-нибудь до следующего Нового года.

Сейчас, прилагая такие усилия, чтобы совершенно искренне поведать пережитую мной историю любви и собрать предметы, которые бы воссоздали ее во всей полноте, уверен, что наша новогодняя забава послужит прекрасным символом тех волшебных, но странных лет. Лото, неаполитанская игра, за которой в канун Рождества проводят время в семейном кругу, была заимствована турками у левантинцев и итальянцев и, как и многие другие европейские традиции и привычки, приобрела популярность после календарной реформы Ататюрка, превратившись в неотъемлемую часть домашних развлечений в новогоднюю ночь. В 1980-е годы перед каждым Новым годом газеты дарили своим подписчикам дешевые наборы лото из картона с пластмассовыми фишками. В те годы на улицах появилось множество лотошников. Они носили фишки в черных сумках, а в подарок победителю дарили контрабандные американские сигареты или виски. Упростив лото до мини-игры, эти уличные зазывалы обирали граждан, всегда готовых попытать удачу, с помощью особо сшитых сумочек. Именно в те дни, когда я несколько раз в неделю бывал у Фюсун, слово «лото» начало приобретать в турецком языке значение «испытать судьбу».

Я рад, что благодаря вещицам, которые потом тщательно отобрал для своего музея из призов, заготовленных в свое время мамой или тетей Несибе для победителей, могу рассказывать свою историю как жизнь вещей, которые просматриваю сейчас с волнением истинного коллекционера.

Каждый год среди подарков тети Несибе был маленький детский носовой платочек — моя мать тоже дарила такой. Может, смысл его и заключался в том, что игра в новогоднюю ночь — это развлечение для маленьких, но мы, взрослые, в ту ночь тоже веселились словно дети. Если кто-нибудь из нас выигрывал детский подарок, он обязательно восклицал: «Вот как раз то, что мне нужно!» Отец с друзьями после этих слов двусмысленно переглядывались, как обычно делают взрослые при ребенке.

Мне от их взглядов всегда становилось неловко; казалось, взрослые играют в лото, чтобы посмеяться. Годы спустя, когда в дождливую новогоднюю ночь 1982 года у Кескинов, заполнив раньше всех первый ряд своей карты, я крикнул точно маленький: «Лото-о!», тетя Неси-бе чинно сказала: «Поздравляем, Кемаль-бей»—и вручила мне этот носовой платок. А я ответил: «Мне как раз нужен был такой!»

— Это детский платок Фюсун, — серьезно произнесла тетя Несибе.

И я понял, что в тот вечер у Кескинов я играл в лото так же серьезно, со всей искренностью и простодушием, какие присущи детям. Чувствовалось, что и Фюсун, и тете Несибе, и даже Тарык-бею пусть немножко, но смешно, в их репликах и жестах ощущалась какая-то легкая ирония, я же был искренен до конца.

Моя мать каждый год помещала несколько пар детских носков среди таких подарков, состоявших обычно из полезных в хозяйстве вещей. Это немного умаляло нашу радость, но и приводило к тому, что нам, пусть ненадолго, все эти носки, носовые платки, ступки для толчения грецких орехов или расчески, купленные по дешевке в лавке Алааддина, и в самом деле казались чем-то ценным. Ау Кескинов даже соседские дети радовались, и только потому, что им удалось сыграть. Теперь, спустя десятилетия, думаю, причина этой радости крылась в том, что у Кескинов вещи принадлежали не каждому члену семьи в отдельности, а всем вместе — сообща. Но и это верно только отчасти: мне не давало покоя, что на верхнем этаже была комната, где стоял шкаф, который Фюсун делила с мужем. Я часто с болью думал об этой комнате и вещах в ней и представлял себе одежду Фюсун. В новогоднюю ночь мы для того и играли, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Иногда за столом у Кескинов после двух стаканов ракы мне становилось ясно еще одно: мы и телевизор смотрим лишь для того, чтобы вновь испытать легкость и радость, которая охватывала нас за игрой в лото.

Я терял на какое-то время ощущение чистоты и невинности, когда за игрой или глядя в телевизор опускал в карман какую-либо вещь (например, чайную ложку, которую держала Фюсун, — их за несколько лет накопилось великое множество), но тогда я у меня возникало чувство свободы, позволявшее мне в любой момент уйти.

Старинный стакан, сохранившийся со времен моего деда Этхема Кемаля, из которого мы с Фюсун пили виски во время нашей последней встречи в день моей помолвки, я принес Кескинам для лото в канун нового, 1980 года. Из их дома за те несколько лет, что мы встречали вместе Новый год, я унес множество разных вещей, но взамен приносил гораздо более ценные подарки. Поэтому никто не удивился, когда среди приятных мелочей вроде ручек, носков и мыла появился стакан, напоминающий предмет из дорогого антикварного магазина «Рафи Портакал». Единственное, меня огорчило, что в лото выиграл Тарык-бей и тетя Несибе вытащила ему приз — стакан, запечатлевший на себе следы самых печальных дней моей любви. Фюсун не обратила на него совершенно никакого внимания; или, возможно, она растерялась от моей дерзости (в ту новогоднюю ночь Феридун тоже был с нами), сделав вид. будто не узнает.

В последующие три с половиной года всякий раз, глядя на этот стакан, из которого Тарык-бей пил ракы, я пытался восстановить в памяти все дорогие мне детали нашего последнего свидания с Фюсун, но, сколь ни старался, за столом у Кескинов перед Тарык-беем сделать этого по понятным причинам не мог.

Воздействие вещей, конечно же. зависит от силы воспоминаний, сохранившихся в них, и от нашего воображения. В любое другое время я бы никогда не заинтересовался кусочками мыла из Эдирне в виде винограда, айвы, абрикосов и клубники в корзинке и даже счел бы их пошлыми. Но так как они напоминают мне о глубоком покое и счастье новогодних ночей и о смиренной неспешной музыке нашей жизни, то являются знаком, что волшебные часы за столом в доме у Кескинов были лучшими в моей жизни. Я наивно и искренне верю, что эти чувства разделят со мной и посетители моего музея. Еще один фрагмент воспоминаний — новогодний билет «Национальной лотереи» тех лет. И тетя Несибе, и моя мать каждый год покупали его в преддверии розыгрыша, который проводился в ночь на 1 января, и оставляли среди подарков. ТЪму, кто становился обладателем этого билета, гости за столом, будь то у нас дома или у Кескинов, всегда в один голос пророчили одно и то же:

— О, сегодня ночью тебе везет! Вот увидишь, выиграешь и в лотерею!

По странной случайности с 1977-го по 1985 год лотерейный билет шесть раз подряд доставался Фюсун. Но, по столь же непонятным причинам, ни в одном из розыгрышей, которые транслировались в новогоднюю ночь по радио и телевизору, она не выиграла никакого приза, даже самого мелкого — возврата денег за билет.

И у нас, и у Кескинов (особенно когда Тарык-бей играл с гостями в карты) в таких случаях вспоминали одну поговорку, которая вполне могла служить утешением проигравшим: «Не везет вам в карты — повезет в любви!» Эти слова, звучавшие часто — по делу и без дела, — я. выпив, бездумно произнес во время встречи нового, 1982 года, после розыгрыша с участием главного нотариуса Анкары в прямом эфире, когда Фюсун опять ничего не досталось.

— Раз вы проиграли в карты, Фюсун-ханым, — сказал я, изображая благовоспитанного английского джентльмена из кино, — значит, вам повезет в любви!

— Совершенно в этом не сомневаюсь. Кемаль-бей! — ответила Фюсун, не растерявшись, как находчивая благовоспитанная английская леди.

Так как в конце 1981 года я верил, что почти преодолел препятствия, мешающие нашей любви, ее ответ поначалу показался мне милой шуткой, но на утро, в первый день нового года, протрезвев от выпитого ночью, за завтраком, я подумал, нет ли в словах Фюсун двойного смысла. По ее насмешливому тону можно было догадаться, что слово «повезти» имело для нее иной смысл, нежели тот, который в нем заключался, если бы она собиралась в будущем развестись с мужем и уйти ко мне. Позднее я решил, что ошибаюсь из-за чрезмерной подозрительности. На двусмысленные разговоры Фюсун и меня толкали пустые слова.

Из-за лото и карточных игр, розыгрыша «Национальной лотереи» и огромных афиш, возвещавших о праздничных вечеринках в ресторанах и клубах, новогодняя ночь постепенно превращалась в часы беспутства и распития спиртных напитков, о чем с гневом писали такие консервативные издания, как «Милли газете», «Терджуман» и «Хергюн». Помню, даже моей матери не нравилось, что в некоторых богатых мусульманских семьях из Шишли и Нишанташи ставили наряженную елку, подражая христианам на Рождество, и за это она называла некоторых наших знакомых пусть и не «безродными» или «неверными», как в консервативной прессе, но «безголовыми». Однажды все сидели за столом, и вдруг младший сьш Османа сказал, что хочет нарядить елку, на что моя мать ответила ему: «У нас не так много лесов и зелени, чтобы елки рубить! Деревья нужно беречь!»

Некоторые из уличных торговцев, бродивших перед Новым годом в великом множестве по Стамбулу, в богатые кварталы приходили в костюме Санта-Клауса. Декабрьским вечером 1980 года, выбирая подарки для семьи Фюсун, я стал свидетелем того, как несколько школьников — мальчишек и девчонок — смеются над Санта-Клаусом, продававшим лотерейные билеты у нашего дома, и дергают его за ватную бороду. Подойдя ближе, я узнал привратника из дома напротив: пока школьники обижали беднягу, Хайдар-эфенди беззвучно смотрел перед собой, сжимая в руке билеты. Прошло несколько лет, и в кондитерской гостиницы «Мармара» на площади Таксим, где стояла новогодняя елка, взорвалась бомба, подложенная исламистами. Тогда-то и стало очевидно, какой гнев у радикалов вызывает празднование Нового года с выпивкой и азартными играми. У Кески-нов за столом тот взрыв обсуждали с такой же важностью, как и танцовщиц, показанных по государственному каналу в праздничную ночь. В 1981 году, несмотря на протесты консервативных кругов, на телевидение пригласили популярную тогда танцовщицу Сертаб, и мы, с большим любопытством ожидавшие ее появления, были несказанно удивлены — впрочем, наверное, как и вся страна. Дирекция ТРТ так закутала гибкое, красивое тело Сертаб, что не только известных на всю страну живота и груди, но даже ног не было видно.

— Вы бы ей уж чаршаф надели! Может, хоть самим стыдно не будет! — сказал Тарык-бей.

Он редко сердился, когда смотрел телевизор, и, сколько бы ни пил, никогда не злился, как мы, и старался не комментировать то, что на экране.

Иногда под Новый год я покупал в лавке Алааддина календарь для чтения с расписанием намазов. В первую ночь 1981 года Фюсун выиграла этот календарь и по моему настоянию повесила его на стену, между кухней и телевизором, но, когда меня не бывало, он никого не интересовал. Между тем на каждом листке приводились специальное стихотворение на тот или иной день, важные события, связанные с ним, часы намаза с рисунками циферблата для неграмотных, рецепты разных блюд, исторические рассказы, анекдоты и афоризмы о жизни.

— Тетя Несибе, вы опять забыли оторвать листок на календаре, — укорял я ее в конце вечера.

Было выпито много ракы, последняя передача закончилась, солдаты, чеканя шаг, поднимали флаг.

— Еще день прошел, — говорил Тарык-бей. — Хвала Аллаху, мы сыты, не голодаем, у нас теплый дом, а что еще для счастья надо?

Слова отца Фюсун почему-то так мне нравились, что я специально откладывал вопрос о календаре на финал, хотя замечал, что листки не оторваны, как только приходил.

А тетя Несибе добавляла: «К тому же мы вместе с вами, с близкими и любимыми людьми». Сказав это, она тянулась поцеловать Фюсун, а если той рядом не было, звала ее: «Иди-ка сюда, моя вредная дочка! Иди, мама поцелует, приласкает...»

Фюсун, услышав эти слова, садилась к матери на колени, как маленькая, и тетя Несибе долго гладила и целовала ей руки, щеки, спину. Это проявление любви, повторявшееся неизменно все восемь лет, производило на меня особое впечатление. Фюсун знала, что я неотрывно смотрю на них, когда они, смеясь, обнимали и целовали друг друга, но сама в тот момент никогда не поворачивала в мою сторону голову. Глядя на их нежности, я чувствовал себя невероятно хорошо и с легкостью покидал их дом.

Иногда после слов «с близкими и любимыми людьми» не Фюсун садилась на колени к матери, а к самой Фюсун усаживался соседский мальчик Али. Она гладила и целовала его, а потом прибавляла: «Давай, пора домой, а то твои мама с папой рассердятся на нас, что мы тебя не отпускаем!» Иногда Фюсун дулась после утренней ссоры с тетей Несибе и, когда та звала ее за порций ласк, отвечала: «О Всевышний! Мама, перестань!» И тетя Несибе вздыхала: «Ну тогда оторви хотя бы лист на календаре, чтобы нам дни не спутать!» Плохое настроение Фюсун мигом улетучивалось, и она, оторвав листок календаря, громко со смехом читала стихотворение или рецепт блюда дня. а тетушка поддакивала: «Точно, давай сварим компот из айвы и изюма, давно ведь не варили!» или: «Да, артишоки уже появились, но только из таких крошечных ничего не выйдет». А иногда задавала вопрос, который заставлял меня нервничать:

— Если я завтра испеку пирожки со шпинатом, будете есть?

Тарык-бей обычно в таких случаях молчал, так как или не слышал, о чем шла речь, или хандрил, и, если Фюсун, словно испытывая меня, тоже ничего не отвечала, тетушка невольно обращалась ко мне.

— Фюсун очень любит такие пирожки, тетя Неси-бе! Обязательно испеките! — соглашался я, пытаясь выкрутиться из положения, ведь, не будучи членом семьи, не мог говорить о себе.

Иногда Тарык-бей просил дочь оторвать лист календаря и прочитать вслух о знаменательных событиях, пришедшихся в истории на эту дату, и Фюсун читала:

— 3 сентября 1658 года османские войска начали осаду крепости Допио.

Или:

— 26 августа 1071 года после победы при Малаз-гирте туркам открылись двери в Анатолию.

— Хм-м... — останавливал ее Тарык-бей. — Ну-ка дай сюда. Доппио написали с ошибкой. Забери. Прочитай-ка нам афоризм дня...

— Дом человека — там, где он ест и где его сердце, — произнесла Фюсун.

Она прочитала это весело и насмешливо, но вдруг встретилась взглядом со мной и посерьезнела.

Все мы на мгновение погрузились в молчание, будто задумались над тайным смыслом этих слов. Мне пришло в голову, что за столом у Кескинов я пережил немало волшебных мгновений тишины и что мысли о смысле жизни, масштабах нашего существования в этом мире и о том, зачем мы являемся на свет, которые вряд ли возникли бы у меня в другом месте, пришли мне в голову именно здесь, когда я задумчиво смотрел в телевизор, краем глаза наблюдая за Фюсун и болтая о всякой всячине с Тарык-беем. Я любил ту волшебную тишину, с течением месяцев и лет все более понимая, что ее мгновения, приближавшие нас к тайне жизни, были для меня такими важными и глубокими из-за любви к Фюсун, и аккуратно сохранял вещи, которые потом напоминали мне о них. В тот день я под каким-то предлогом — наверное, почитать—взял листок, который отложила Фюсун, и, пока никто не видел, спрятал его в кармане.

Конечно, мне не всегда было так спокойно. Так, ранним утром 1 января 1982 года — в день, когда я выиграл в лото тот самый маленький носовой платок и уже собирался уходить, — ко мне подскочил соседский мальчик Али, который восхищенно смотрел на Фюсун и с загадочным видом произнес:

— Кемаль-бей, вы только что выиграли платок? -Да.

— Тетя Несибе сказала, это детский платок Фюсун. Можно я еще раз на него посмотрю?

— Али, малыш, я не помню, куда его положил.

— А я помню, — ответил мальчуган. — Вон в этот карман, здесь должен быть...

Он был готов засунуть руку. Я отступил на шаг. На улице лил проливной дождь, все столпились у окна, и нас никто не слышал.

— Али, уже очень поздно, а ты еще здесь, — попытался я отвлечь мальчишку. — Потом твои мама с папой на нас рассердятся.

— Я уже ухожу, Кемаль-бей. Так вы дадите мне платок Фюсун?

— Нет, — прошептал я, нахмурившись. — Он мне нужен.

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.