Поэзия 1790-1810-х годов 5 страница

стороны исторического прогресса, резко обострились мо-

ральные аспекты политических проблем. Революция в Пари-

же и реакция в России о многом заставили подумать русс-

кого человека на рубеже двух веков. В этих условиях де-

ятели Просвещения стремятся найти ответы на новые, выд-

винутые историей вопросы. На протяжении 1790-1800-х гг.

это выразилось в стремлении пополнить свои воззрения

тезисами, идущими из других идеологических систем. Раз-

вивается тенденция к своеобразному эклектизму - пере-

ходному этапу на пути выработки нового

1 Ленин В. И. Памяти Герцена // Полн. собр. соч. Т.

21. С. 260.

монизма. Частным случаем такого эклектизма было взаи-

мопроникновение просветительских и масонских идей. Ти-

пичным героем этой переходной эпохи, отразившим сложное

переплетение идей, был Семен Бобров.

Хотя, с одной стороны, поэзия Боброва ярко выражала

этот эклектизм (можно добавить к этому отчетливое

стремление поэта отвернуться от современной ему поэзии,

обратиться к более ранней традиции - Ломоносову и Тре-

диаковскому), с другой стороны, она представала как

внутренне единая система. Из разнообразных материалов,

само соединение которых оказалось возможным только в

силу особого стечения исторических обстоятельств, Боб-

ров построил внутренне органическую систему, представ-

ляющую яркое явление в истории русской поэзии.

В основе поэзии Боброва лежит отрицание того направ-

ления, которое выразилось в создании " легкой поэзии". С

Боброва начинается русская " поэзия мысли". Понятие " по-

эзия мысли" определяется не глубиной философских идей

(очевидно, что не глубина мысли, не значимость фило-

софской концепции позволяет определить Боброва, Бара-

тынского или Шевырева как " поэтов мысли", в отличие от

Державина, Пушкина или Лермонтова'), а особой авторской

установкой на философскую значимость художественного

текста. Границы между этими типами текстов снимаются:

философия таит в себе поэзию, и поэзия обязана быть фи-

лософией.

Мысль у Боброва - это неожиданное сближение понятий.

Глубокая мысль в поэзии - это мысль поражающая, неожи-

данная. А неожиданность создается нетривиальными,

странными сочетаниями слов и образов. От этого принци-

пиальная странность поэзии Боброва. Неудивительно, что,

с позиций карамзинистов, это был " дикий" поэт: вся поэ-

тика карамзинизма строилась на выполнении некоторых

норм (например, норм " вкуса"), стиль Боброва - принци-

пиальное нарушение норм и правил. Неожиданность семан-

тических сближений фигурировала в качестве риторическо-

го приема еще в системе Ломоносова. Это знаменитое

" сопряжение далековатых идей". Вообще новаторство Боб-

рова не отрывает его поэзию от культуры XVIII в., а,

наоборот, парадоксально ее с нею связывает: это наруше-

ние системы, которое ощутительно, художественно значимо

лишь до тех пор, пока художественно активна, жива в

культурном сознании и представляет ценность сама эта

система. Новаторство такого типа всегда комбинаторное:

оно строится как новые, до сих пор запретные сочетания

в пределах данной системы элементов.

Однако то, что в системе Ломоносова допускалось лишь

в одной сфере - метафоризма - и касалось собственно се-

мантической (в лингвистическом значении) области текс-

та, у Боброва возводится во всеобщий принцип. Помимо

принципиальной установки на неожиданную, смелую метафо-

ру, Бобров

1 Понимание этого термина как некоего комплимента,

характеризующего философскую значимость мыслен поэта,

проскальзывает в работах, определяющих как " поэтов мыс-

ли" и Пушкина, и Кольцова, и Некрасова. Наше определе-

ние " поэзии мысли" приближается к тому, которое дал в

ряде работ Е. А. Маимин (см., например, статьи:

Державинские традиции и философская поэзия 20-30-х

годов XIX столетия // XVIII век. Л., 1969. Сб. 8. С.

127-143; Философская лирика поэтов-любомудров // Исто-

рия русской поэзии. Л., 1969. Т. 1. С. 435-441).

вступает на путь сближений, примеров которым мы уже не

найдем у Ломоносова: сопрягаются не " далековатые" в се-

мантическом отношении слова, а несоединимые культурные

концепции. Так, идея постепенного культурного прогресса

истолковывается как одухотворение, победа мысли и духа

над материей. Прогресс для народа то же, что самовоспи-

тание для человека. Отсюда и апология Петра I, и трак-

товка его дела в " Столетней песни...".

Он сам себя переродил,

Чтоб преродить сынов России.

Отсюда общекультурная метафорическая антитеза " свет

- тьма" приобретает специфически масонский характер, в

соответствии с чем переосмысляется значение деятельнос-

ти Петра:

Держа светильник, простирает

Луч в мраках царства своего;

Он область нощи озаряет,

И не объемлет тьма его.

Однако вера в прогресс соединяется у Боброва с эсха-

тологическими представлениями, казалось бы отвергающими

ее. Всеобщая гибель миров неоднократно становилась

предметом его поэтического изображения:

Взревут горящи океаны,

Кровавы реки потекут,

Плеснут на твердь валы багряны,

Столпы вселенной потрясут.

Не менее характерно другое сближение. Бобров высту-

пает как прямой продолжатель Ломоносова в стремлении

создать научную поэзию. Физический мир, его законы и

терминология занимают в его стихах наибольшее, после

Ломоносова, место в русской поэзии XVIII-XIX вв. Однако

физика у Боброва соединяется с мистикой, научное - с

таинственным. Космос, в который выводит поэта научная

мысль, - это не размеренный и уравновешенный по законам

ньютоновской механики космос Ломоносова, а дисгармонич-

ный, разрушающийся и возникающий, взвихренный мировой

поток. Бобров боготворит Ломоносова, но в нем чувству-

ется приближение эпохи Кювье и Лобачевского.

Идея неизбежности катастроф пронизывала не только

космогоническую поэзию Боброва - на ней строится и его

политическая лирика. Не случайно Бобров так упорно

возвращался к теме убийства Павла I.

Бобров соединяет, однако, не только различные смыс-

ловые системы, но и элементы несоединимых стилистичес-

ких пластов. Сближение одушевленного (и одухотворенно-

го) с неодушевленным, отвлеченно-абстрактного с картин-

но-вещественным делает его во многом учеником Держави-

на.

Идея торжества динамического духа над косной мате-

рией, вообще свойственная Фальконе (ср. его " Пигмалио-

на"), положена в основу знаменитого памятника Петру I.

Мы сузили бы значение Боброва, отведя ему место только

в ряду предшественников " Беседы": развиваясь параллель-

но исканиям Державина и Радищева (известно сочувствен-

ное внимание последнего к поэзии Боброва), его твор-

чество через Дмитриева-Мамонова, Кюхельбекера вело к

Шевыреву, в определенной мере - Баратынскому, " поэтам

мысли" 1830-1840-х гг.

Как мы видели, истоки поэзии " Беседы" были многооб-

разны и не сводились к какой-либо единой формуле. И все

же для современников " Беседа" не была формальным объ-

единением поэтов и критиков, собиравшихся " по разрядам"

в державинском доме на Фонтанке. Объединяющим было

программное требование создания национальной культуры.

Требование это не было изобретением Шишкова и не сос-

тавляло его монополии: с разных позиций к этой же проб-

леме обращались и деятели Просвещения, и карамзинисты,

и, в дальнейшем, романтики. Однако именно Шишков в сво-

их наступательных, агрессивных, часто переходящих в по-

литический донос писаниях придал ей характер первосте-

пенного общественного вопроса.

Сложность позиции Шишкова была в том, что и сам он,

и его противники доказывали, что он архаист, защитник

старины, который стремится вернуть Русь к прошлому. На

самом деле он был новатором-утопистом, который старины

не знал, как не знал он ни церковных книг, ни старосла-

вянского языка. Его архаизированные неологизмы, конеч-

но, не имели ничего общего с реальной историей русского

языка. Реакционность же позиции Шишкова сообщала его

писаниям определенный привкус, не только политический,

но и моральный: всячески акцентируя свою оппозицион-

ность (это придавало ему общественную значимость, на

которую он не мог бы рассчитывать в качестве покорного

царедворца, и, в известной мере, удовлетворяло безмер-

ное честолюбие адмирала-литератора), он, однако, неиз-

менно становился в полемике в неуязвимую позу официаль-

ного патриотизма и первым в русской словесности стер

грань между критикой и доносом.

Специфика позиции вождя школы заслонила для совре-

менников многие интересные опыты и поиски его далеких

от доносительства учеников. Наиболее талантливым из

них, бесспорно, был С. А. Ширинский-Шахматов.

Одним из наиболее значительных итогов поэзии начала

XIX в. было создание декабристской лирики - не только

как суммы поэтических текстов, написанных членами тай-

ных обществ или людьми, вовлеченными в их орбиту, но и

как некоего единого идейно-художественного целого. Де-

кабристская поэзия возникла не на пустом месте. Если не

говорить о более глубоких исторических корнях и отв-

лечься от того, что всякое серьезное историческое дви-

жение получает материалы и от многих боковых, порой са-

мых неожиданных источников, непосредственной предшест-

венницей декабристской поэзии была русская гражданская

лирика конца XVIII - начала XIX в. Направление это име-

ло своих классиков, таких, как Гнедич, Востоков, Мерз-

ляков. Одной из ярких его фигур был Милонов, который

принадлежал к заметным поэтам своей эпохи. Даже злоя-

зычный Воейков в своем " Парнасском адрес-календаре"

назвал Милонова " действительным поэтом" (кроме него, в

этом чине числились лишь столь ценимые современниками

поэты, как Нелединский-Мелецкий, Батюшков, Д. Давыдов и

Горчаков; Дмитриев и Крылов находились в чине " действи-

тельного поэта первого класса"). Несомненно влияние его

на Рылеева, молодого Пушкина. Милонов был ярким и раз-

носторонним поэтом. Современниками он воспринимался

прежде всего как гражданский поэт. Гражданская поэзия

1800-1810-х гг. представляла своеобразное явление с оп-

ределенными чертами структурной целостности. Ближе все-

го его можно поставить в соответствие с архитектурным и

общекультурным стилем " ампир". Оба они возникают на ос-

нове системы идей и представлений Просвещения. Однако

пройдя через эпоху революции конца XVIII в., идеи эти

претерпели существенную эволюцию. Если гельвецианская

этика счастья, преломленная сквозь призму легкой поэ-

зии, создавала мир условной античности, погруженный в

эгоизм счастья и любви, в изящное наслаждение чувствен-

ностью, то для очень широкого круга идеологов - от Шил-

лера до якобинцев - непременным условием " высокого" ми-

ра был героизм, который мыслился лишь как самоотвер-

жение, отказ от счастья, готовность к гибели. Этика

счастья сменяется идеалом героического аскетизма. " Ес-

тественный человек" продолжает переноситься в антич-

ность. Но это не ленивый мудрец, счастливый эпикуреец,

а воин, гибнущий в безнадежном бою, гражданин, не приз-

нающий деспотизма в век, когда все перед ним склони-

лись. Поэтизация ранней гибели, боевого подвига, само-

отречения сделала этот стиль удобным для выражения бо-

напартистской идеологии. Однако в русской культуре он

имел отчетливо гражданский характер. Замена идеала

" чувствительности" требованием " героизма" (а именно под

этим лозунгом шла критика карамзинизма, начиная с из-

вестного выступления Андрея Тургенева в Дружеском лите-

ратурном обществе) получала недвусмысленно политическую

окраску.

Первые же образцы гражданской поэзии начала века: " К

отечеству" Андрея Тургенева, " Слава" и переводы из Тир-

тея Мерзлякова, " Перуанец к гишпанцу" Гнедича, стихот-

ворения Востокова, Попугаева, Пнина создали определен-

ную литературную традицию. Милонов и Бенитцкий явились

наиболее значительными продолжателями этого направле-

ния.

Гражданская поэзия под пером Милонова, Ф. Иванова

хотя и связана генетически с нормами, выработанными

" старшим" поколением поэтов " ампира", однако и сущест-

венно отличается от них: Востокова, Мерзлякова, Гнедича

интересовала проблема " подлинной античности". В связи с

этим - попытки перенесения на русскую почву античных

метров, изучение гомеровского языка и системы образнос-

ти, проникновение в античный быт. Это приводит к той

" обыденной" и учено-археологической трактовке античнос-

ти, которая характерна для этих поэтов. Античность Ми-

лонова или Ф. Иванова значительно более условна, тради-

ционна, зато - более героична. Из метров устанавливает-

ся александрийский стих, из жанров - высокая сатира,

послание, героида, о специфике которых мы уже говорили.

Если поэты первой группы культивировали филологический,

ученый перевод, демонстративно давая над текстом метри-

ческую схему (Востоков, Мерзляков) или снабжая его ком-

ментариями (Гнедич, Мартынов), то во второй группе вы-

рабатывается традиция псевдоперевода, в которой антич-

ный автор, чье имя ставится в заглавии стихотворения, -

лишь знак определенной культурной традиции и цензурная

условность. Таково фиктивное указание на перевод из

Персия в подзаголовке сатиры " К Рубеллию", в дальнейшем

перешедшее в рьлеевское " К временщику". Возможность

" применений" ценится здесь выше исторической точности.

Доведенная до логического конца поэзия гражданствен-

ной героики исключала любовную лирику. Однако дистрибу-

тивное отношение между этими двумя видами поэзии сложи-

лось лишь в литературе декабризма (ср. начало пушкинс-

кой оды " Вольность", поэтические декларации Рылеева и

В. Ф. Раевского, содержащие принципиальное осуждение

любовной лирики). В поэзии Милонова любовная и полити-

ческая лирика еще совмещаются в едином контексте твор-

чества. Однако не всякая любовная поэзия оказывалась

совместимой с гражданской. В декабристской критике

именно элегия воспринималась как главный антипод высо-

ких жанров. Милонов, как в дальнейшем Ленский, предс-

мертная элегия которого сделана с явной проекцией на

милоновские тексты, совмещал в себе гражданского поэта

и элегика. Элегия воспринималась как высокая и благо-

родная именно в антитезе поэзии эротической и гедонис-

тической, поскольку могла быть совмещена с этикой само-

отвержения, отказа от счастья-удовольствия. От этой по-

зиции шли два пути: к поэзии декабристов - путь пре-

дельного сужения поэтической нормы, гражданского, эти-

ческого и поэтического максимализма, отвергающего все

иные художественные пути как " неправильные", - и путь

Пушкина с его принципиальной установкой на поэтический

синтез, на создание такой художественной нормы, которая

в принципе исключала бы возможность " неправильных"

культур, стилей или жанров, вовлекая в свою орбиту все

новые и новые типы построения текстов.

Такой синтез стал чертой именно пушкинского твор-

чества. На предшествующем этапе ему соответствовало,

как мы уже говорили, с одной стороны, резкое разграни-

чение на произведения, которые в системе культуры восп-

ринимаются как " тексты", обладая высокими ценностными

показателями, и на те, которые таковыми не являются

(" не-тексты"), а с другой - представление о том, что в

пределах этого, вне литературы лежащего творчества мо-

гут создаваться произведения, имеющие политический,

групповой или личный интерес. Как памятник групповой

внелитературной поэзии особенно интересна " Зеленая кни-

га" Милонова и Политковских. Она представляет собой ин-

тереснейший документ той бытовой, слитой с поведением и

стилем жизни поэзии, о которой мы уже говорили.

Разрушение поэтики " трех штилей" в России началось

рано, так рано, что само существование этой поэтики

производит впечатление скорее идеала теоретиков литера-

туры, чем факта художественной жизни. На основании это-

го историки литературы порой видят в пушкинском синте-

тизме непосредственное продолжение принципов, восходя-

щих к Державину. С этим трудно согласиться. Дело не в

простом разрушении жанровой иерархии - это был первич-

ный и наиболее элементарный процесс. Одновременно про-

исходил глубокий сдвиг в самых понятиях границ литера-

туры, художественного текста и вообще текста. В этом

процессе второстепенные, лежащие вне различных " кадаст-

ров" типы текстов сыграли глубоко революционизирующую

роль. Не случайно Пушкин проявлял к ним такое внимание.

В этой связи следует остановиться на историко-лите-

ратурной роли так называемой плохой поэзии.

Примечателен постоянный интерес многих крупных писа-

телей к " плохой" литературе. Известно, что Пушкин и Л.

Толстой любили " плохие" романы и много их читали. Стен-

даль однажды заметил: " В Альторфе, кажется, высеченная

из камня статуя Телля, в какой-то короткой юбке, трону-

ла меня как раз тем, что была плохая" 1 (курсив мой. -

Ю. Л.).

В чем же притягательность " плохого" искусства для

больших художников? Иногда причину этого видят в том,

что в нем непосредственнее, в силу самой наивности, вы-

ражена жизнь. Это не совсем точно. Конечно, действи-

тельность полнее отражается в Л. Толстом, а не в Поль

де Коке. Интерес к плохому произведению связан с тем,

что оно воспринимается не как произведение искусства,

не как отражение жизни, а как одно из ее проявлений. И

тем не менее оно не сливается с фактами предметного ми-

ра, вызывая именно эстетическое переживание. Способ-

ность эстетически переживать нехудожественный текст

всегда является свидетельством приближения глубоких

сдвигов в системе искусства2. За развитием внелитера-

турной литературы в 1800-1810-х гг. последовало мощное

вовлечение ее в литературу и перестройка всей системы

словесного искусства. В этом процессе тексты типа " Зе-

леной книги" Милонова сыграли знаменательную роль.

В недрах " гражданской лирики" 1800-1810-х гг. зарож-

далась декабристская поэзия. Процесс этот был сложным и

противоречивым, как и сам генезис декабристского движе-

ния. Если эволюция декабристской поэзии не представля-

ется нам до конца ясной, то тем более туманным оказыва-

ется вопрос вычленения преддекабристской и раннедекаб-

ристской стадий. Прежде всего следует учитывать, что

если в эпоху зрелого декабризма его поэтическая система

представляла собой структурное целое, то на более ран-

них этапах это в принципе было невозможно. Декабрист-

ская поэзия возникла из сложного соотнесения, взаимов-

лияния многих литературных систем более раннего этапа.

С одной стороны, происходило взаимооплодотворение граж-

данской поэзии и карамзинизма, с другой - аналогичный

процесс протекал на рубеже, отделяющем ее от шишковис-

тов. В массовой литературе 1810-х гг. интересным предс-

тавителем первой тенденции был П. Габбе, второй - М.

Дмитриев-Мамонов.

Если говорить о соотношении раннедекабристского дви-

жения и дворянского либерализма 1810-х гг., то рубеж

здесь часто будет пролегать не в области идеалов и

программных установок, а в сфере тактики. Однако это

происходит не потому, что между тактикой и общественны-

ми идеалами нет связи, а как раз напротив, поскольку

именно тактика - наиболее чувстви-

1 Стендаль. Автобиографические заметки // Собр. соч.

Л., 1933. Т. 6. С. 293.

2 Ср. аналогичные утверждения в ряде работ В. Б.

Шкловского 1920-х гг., посвященных проблеме очерка и

мемуаров.

тельный барометр для измерения тех внутренних, спонтан-

ных изменений в области общественных идеалов, которые

еще не получили определения в терминах программы и не

стали фактом самосознания данной общественной группы.

В поэзии проблемы тактики сказываются двумя способа-

ми. С одной стороны, она определяет этический аспект

системы. Не случайно драматургия Шиллера, в которой те-

ория революционной борьбы анализировалась прежде всего

с этической точки зрения, стала для европейской литера-

туры первой трибуной для обсуждения проблем тактики. С

другой - речь должна пойти об изучении общественного

функционирования текста. Тексты, предназначенные для

печати, альбомной записи, публичной декламации, агита-

ции среди непосвященных или тайного чтения в кругу еди-

номышленников, конечно, будут строиться различным обра-

зом (хотя в принципе не исключена возможность различно-

го тактического использования одного и того же текста).

Однако характер использования текста органически связан

с типом организации коллектива, в котором этот текст

функционирует. Так устанавливается система тех общест-

венных связей, которые актуализируются в связи с лите-

ратурным преломлением проблемы тактики.

Салон с его критерием " дамского вкуса", альбом, в

сфере печати - альманах, игровое отношение к тексту -

таковы были основные показатели бытования поэзии у ка-

рамзинистов. Просвещение XVIII в. в принципе отвергало

тактику. Адресуясь к идеальному человеку и полагая, что

собственный эгоизм должен привлекать людей к истине,

оно не стремилось приноравливаться к читательским вку-

сам и уровню сознания. Единственная тактика состоит в

вещании полной и абсолютной истины, то есть в отсутс-

твии тактики. Однако в условиях политической реакции и

полицейских преследований двигаться по этому пути было

невозможно. После процесса Радищева, в обстановке пра-

вительственного террора, особенно в среде свободомысля-

щих разночинцев, остро чувствовавших разрыв между своим

уровнем культуры и политической беззащитностью перед

лицом дворянской государственности, возникло то разде-

ление текстов, создаваемых для " своего" кружка и для

употребления за его пределами, о котором писал Словцов:

Народу подлому довлеет быть рабом,

Ты, гордый мыслью, будь тиран предрассуждении...

Носи личину в свете,

А философом будь, запершись в кабинете...

(" Послание к М. М. Сперанскому", 1794)