В трудные периоды, когда подростку не по себе в мире взрослых, когда ему не хватает веры в себя, он находит поддержку в воображаемой жизни.

У них еще нет сексуальной жизни, они только во­ображают ее. Очень часто они переживают ложный взлет сексуальности, который идет от работы вооб­ражения и приводит к мастурбации. В трудные пе­риоды, когда подростку не по себе в мире взрослых, когда ему не хватает веры в себя, он находит под­держку в воображаемой жизни. Юноша или девушка вынуждены активизировать в себе некую зону, кото­рая придает им силу и смелость, это пробуждающая­ся генитальная зона. Тут-то как раз мастурбация из средства излечения от депрессии становится запад­ней. Западней, потому что, мастурбируя, подросток сбрасывает нагрузку, и у него не хватает сил противо­стоять трудностям реальной жизни, победив свои недостатки, в значительной мере более вымышленные, чем реальные, которые, однако, поддерживаются не­которыми замечаниями, некстати высказанными, допустим, матерью: «Ничего из тебя не выйдет, как ты можешь понравиться какой-нибудь девочке, если ты такой неряха?» — или кем-то из окружающих, кто выразит удивление и заставит юношу покраснеть: «Смотрите-ка, а ты, оказывается, неравнодушен к де­вочкам, так это и есть твой „роман"?» Это ужасно для молодого человека — он разоблачен, на свет извлече­но чувство, которое он испытывал; это действительно может толкнуть подростка к мастурбации, потому что она будет единственной поддержкой в мучительном состоянии возбуждения и поможет ему преодолеть его угнетенное настроение. К несчастью, поскольку он получает удовлетворение лишь воображаемое, у него не остается сил на поиски опоры в реальной жизни, в другом человеке, юноше или девушке, на поиски понимания, дружбы или любви, которые поддержа­ли бы его и помогли выбраться из ловушки, куда он угодил из-за равнодушия или агрессивности некото­рых взрослых. Да и из-за их ревности, потому что есть взрослые, которые ревнуют к этому «неблагодарному возрасту». Они помнят, как взрослые поносили их са­мих, и в свою очередь, вместо того чтобы не причи­нять тех же страданий другим, они даже усиливают их, говоря что-нибудь вроде: «Что ты о себе вообра­жаешь, в твоем возрасте рано еще что-то думать о се­бе, у тебя молоко на губах не обсохло» и т. д. Когда у подростка появляются собственные мысли и он вме­шивается в разговор взрослых, они тут же готовы по­ставить его на место, тогда как им следовало бы дать ему возможность высказаться: «Так тебе это интерес­но, ну что ж, давай послушаем, что ты думаешь, по­жалуй, это любопытно...» Отцу неприятно слышать, что к мнению его сына прислушиваются окружаю­щие его сверстники. Главным должен быть только он. Есть множество отцов, которые не умеют быть отцами своих сыновей. И что интересно, они не умеют быть отцами с женами своих сыновей и с их девушками, но, когда такой отец остается с сыном один на один, он чувствует ребенка лучше. Происходит это от не­желания принять, что мальчика, когда начинается общий разговор за столом, слушают так же, как его самого, причем мнение сына не совпадает с мнением отца. Отец не желает мириться с тем, что его мнение не превалирует над мнением сына. Справедливо бы­ло бы сказать, например: «Знаешь, в разном возрасте мы думаем по-разному, это естественно». Если моло­дой человек вдруг умолкает или сносит замечание со снисходительной улыбкой — папа не хочет признать свою ошибку, что ж, тем хуже! — либо не осмеливает­ся настаивать на своем, ему приходится искать другое место, где можно высказать свое мнение. Такое, где оно будет чего-то стоить. А так как в семье его мнение «обесценили», он чувствует себя угнетенным и счита­ет себя не вправе размышлять о чем-либо.

Когда у подростка появляются соб­ственные мысли и он вмешивается в разговор взрослых, они тут же го­товы поставить его на место, тогда как им следовало бы дать ему воз­можность высказаться.

Именно в этот момент ему необходимо укрепить веру в себя. Преподаватели представляются наиболее подходящими людьми, чтобы принять эстафету.

Это касается не только школьных учителей, но и спортивных тренеров, преподавателей в школах ис­кусств. Они-то уж должны выслушивать ребенка, ин­тересоваться его мнением о каком-нибудь поединке, о спортивном матче или о выставке. Причем право вы­сказываться должны иметь не только те, кто уже заво­евал прочный авторитет, но и те, у кого есть свое мне­ние, но они держат его при себе. Стоит подбодрить таких подростков: «Ты ничего не говоришь, но ведь у тебя есть собственное мнение, я видел, как внимательно ты смотрел этот матч, у тебя сложилось мнение о каждом из игроков». Подросток, к которому обращаются таким образом, убеждается в том, что не обязательно быть самым активным, его мнение тоже что-то значит для учителя, и это может спасти мальчика, который у себя в семье подавляем родительской волей.

Это хрупкий возраст, но в то же время замечатель­ный, поскольку подросток реагирует на все хорошее, что для него делается. Правда, подростки не демон­стрируют эту реакцию сразу. Воспитателю бывает немного обидно, если он не видит никакого эффекта тут же, непосредственно. Я не рекомендую взрослым излишне настаивать. Я только говорю, и неоднократ­но, всем тем, кто учит детей и порой чувствует себя бессильным: старайтесь поднять их в собственных глазах, продолжайте делать это, даже если кажется, что вы, как говорится, «ломитесь в закрытую дверь». Когда их несколько человек, они старшего ни в грош не ставят, но, когда они оказываются с учителем один на один, мнение того становится для них чрезвычай­но важным. Надо уметь «держать удар», имея в виду следующее соображение: как взрослый человек я по­терпел поражение, но то, что я сказал, поможет им и поддержит их.

Значит, одиннадцать лет — это действительно возраст максимальной ранимости?

Да, от одиннадцати до тринадцати лет: они легко краснеют, закрывают лицо волосами, делают нелепые движения, пытаясь скрыть свою застенчивость, свой стыд, а может статься, пытаются скрыть тяжелую душевную рану, которая грозит остаться неизлечимой.

Пубертатный период является наивысшей точкой этого критического состояния?

Это трудное время, момент подготовки к первому любовному опыту. Подросток чувствует, что есть риск, он желает любви и одновременно боится ее. Но сегодняшний день весьма велика необходимость проведения широких дебатов по этому вопросу, нечего составлять пухлые досье о количестве самоубийств или поведении самоубийц... В конце концов встает главная проблема: «Что является кульминационным моментом в жизни подростка — первый сексуальный опыт или опыт смерти?» Я имею в виду столкновение с риском, опасностью или нежелание жить...

Думаю, эти два момента неразделимы. Потому что именно риск первого любовного опыта расценивается как умирание детства. Смерть одного из периодов жизни. И уход его, которой влечет вас за собой и подавляет вас так же, как это бывает в любви, и составляет главную опасность этого кульминационного момента, перехода, необходимого для осознания себя гражданином, несущим ответственность, причем перехода неизбежного.

В нашем обществе юные существа лишены какой бы то ни было поддержки при этом переходе, потому что не существует никаких ритуалов, означающих вступление в период перелома. Коллективные инициации предлагались детям приблизительно одного и того же возраста, далеко не каждый из которых был зрелым настолько, чтобы инициация произвела в нем качественное изменение, но это было важное событие, и общество воспринимало этих подростков как инициированных, как преодолевших, что позво­ляло считать их с этого момента юношами. Готовы ли они к этому внутренне или не готовы, взрослые вос­принимают их как имеющих право быть таковыми. Предоставленные же самим себе, нынешние юноши и девушки не имеют того, кто перевел бы их с одного берега на другой всех вместе; они сами себе должны давать право на этот переход. Это побуждает их к ри­скованным поступкам.

Африка и Океания предлагают этнологам широ­чайший выбор обрядов инициации и взросления. Было бы интересно рассказать, какие решения принимали общества древних, чтобы помочь преодолеть период мутации, который является смертью детства.

Но прежде чем сравнивать позиции общества по отношению к данной проблеме на протяжении истории человечества или объяснять, каким обра­зом, в одиночку или группами, сегодняшние подрост­ки встречаются с реальностью, попытаемся пред­ставить, что происходит в душе каждого индиви­дуума, выявить, что же именно делает из ребенка подростка.

Основной фактор, который указывает на то, что переломный момент между детством и отрочеством наступил, — это способность отделять воображаемую Жизнь от реальной, грезы от реальных отношений.

По прошествии периода, называемого эдиповым, у мальчика, влюбленного в свою мать, пламя ревности к отцу-сопернику, в котором он в лучшем случае видит объект восхищения, гаснет, ребенок входит в возрастной период, который мы называем латентным [Латентный период развития (по 3. Фрейду)—период, когда психосексуальное развитие протекает по преимуществу скрыто, неявно. Это период от упадка детской сексуальности (на пятом или шестом году жизни) до наступления половой зрелости. — Примеч. ред. ].

Понимая, что он всего-навсего ребенок, он уходит в себя в ожидании будущего. Это вовсе не исключает проявлении скрытой сексуальности, но он отдает себе отчет, что объект его любви может быть только за пределами его семьи; итак, в благополучном случае ребенок конца эдипова периода, то есть восьми-девяти лет, сохраняет огромную идеализированную нежность к матери и к отцу тоже, однако со смешанным чувством и доверия, и страха, что он отступает от тех правил, которые отец велит ему выполнять, это не правила, продиктованные самим отцом, но те, которым следует отец, подавая ребенку пример их исполнения.

В отце ребенок видит и гаранта исполнения этих правил, и беспримерное свидетельство обуздывания своих порывов.

В любом случае к одиннадцати годам дают о себе знать предвестники сексуальной функции, которые в значительной степени состоят из воображаемых компонентов до тех пор, пока в эту игру не вступило тело, — это соотносится с первыми непроизвольными семяизвержениями у мальчиков и наступлением менструаций у девочек. Но еще до того, как заговорит тело, можно отметить, что мальчик или девочка психологически готовятся к этому периоду, будучи охвачены физической лихорадкой воображаемой любви к каким-нибудь образцам для подражания, которых сейчас фаны называют идолами и которые пришли на смену вчерашним героям. Эта идоломания идет из Соединенных Штатов. Герои и идолы выполняют роли партнеров по играм, где воображаемое подменяет реальность.

Значит, на пороге отрочества начинается вто­рая воображаемая жизнь?

Первая воображаемая жизнь, которая начинается в три-четыре года, связана с людьми, наиболее близ­кими ребенку, то есть с отцом, матерью, братьями и сестрами, близким семейным окружением. В осталь­ном его отношения с внешним миром основываются на том, что о нем говорят взрослые, напрямую внеш­ний мир его не интересует, если только не происходит каких-то грандиозных событий вроде вражеского на­шествия или войны, которые ребенком воспринимают­ся прежде всего как источник мучений для родителей. В обществе же относительно стабильном восприятие внешнего мира полностью исчерпывается семейными интересами ребенка и тем, как его семья реагирует на общество, тем, какие лозунги выдвигает отец. Обычно дети согласны с мнением отца и с его политическим выбором. Когда у родителей возникают разногласия, ребенок испытывает огромные трудности, пытаясь мыслить самостоятельно, но он об этом молчит при­мерно до одиннадцатилетнего возраста. К этому вре­мени назревшие противоречия требуют разрешения: во второй воображаемой жизни объектами детского интереса, который выходит за рамки семейных, то есть объектами, которые должны подготовить ребенка к реальной жизни, все равно продолжают быть родители — в виде точки отсчета... Отец, которого не любят, потому что он развелся с матерью, или мать, у которой всегда плохое настроение, потому что отец постоянно перечит или бросает обвинения ей в спину, или бабушка со стороны отца, которую ребенок не лю­бит, потому что она не любит невестку, — конфликт­ные отношения, которые вторгаются в воображаемую жизнь ребенка девяти — одиннадцати лет, проявля­ются только в одиннадцатилетнем возрасте как ре­зультат продолжительного воздействия несовпадения реального и воображаемого. Но если все идет хорошо, если в семье нет никакого разлада, ребенок свободен в своем воображаемом мире, — его домашние не по­падают в качестве образцов для подражания в тот город, который он создал в своем воображении. Эти образцы существуют для него во внешнем мире. Он расценивает свою семью как пристанище и ценит ее очень высоко, но при этом он не чувствует, что играет в ней сколько-нибудь значительную роль, и ищет пу­ти самоутверждения в окружающем обществе. Вся его энергия уходит на общение со школьными товарища­ми, с товарищами по секции или же на какое-нибудь занятие, а также на жизнь воображаемую, пишу для которой могут давать телевидение, чтение или игры, которые он изобретает. Вот что происходит в предпу-бертатный период, когда воображаемая жизнь ребен­ка «уходит» из семьи и перемещается во внешний мир. Когда наступает отрочество, именно тогда этот вооб­ражаемый внешний мир побуждает ребенка заявить о том, что он покидает свой семейный мир. Ему хо­чется самому ощутить, если можно так выразиться, то несоответствие между воображаемым и реальностью и самому войти в те социальные группы, о которых он много чего напридумывал, но чье существование под­тверждается окружающими. Он тянется к компаниям юношей старше себя, где стремится стать «своим». Та­ким образом, выйдя из семьи и смешавшись с соответ­ствующей социальной группой, которая в этот момент играет для него роль поддержки вне семьи, он входит в отрочество.

Нельзя совершенно сбрасывать со счетов модели семьи, если никаких переходных моделей нет. Речь идет не о подменах, а о смене одних на другие, что позволит подростку обрести настоящую самостоятель­ность, обрести, пройдя через царапины и игры, через трудности и достижения, ожидавшие его в жизни в период от одиннадцати до четырнадцати лет. Его или ее.

Игра

Франсуаза Дольто: «Когда я была совсем юной, това­рищи все время говорили: „Давай держать пари, давай держать пари! " — „Я не буду". — „Ты что, не веришь в то, что говоришь? " — „Нет, я сказала то, что думаю. Но мне не хочется держать пари". Мои товарищи беспрерывно бились об заклад. Девочки проявляли к игре меньше интереса, чем сейчас.

Нынче девочки идут к игральным автоматам вместе с мальчиками. В какой-то степени к игре их влекут меч­тания. Партнер, соперник - это всего лишь машина. Игра перестала быть только мужским делом. Девушки занимаются игрой и делают ставки. Навязчивая идея игры у ребенка, воображение которого питается фра­зой: „Если бы я был миллионером", исчезла, уничто­женная практикой игры на деньги».

Мы попытались очертить вхождение в отроче­ство, первый «переход». Где же конец этого периода? Что представляет собой конец отрочества? Невро­патологи фиксируют его на периоде окончательного формирования нервной системы: двадцать лет, возраст, когда завершается организация мозговых тка­ней. Общие физиологи называют этой границей окончательное окостенение в точках роста.

Последняя граница — окончательное окостенение ключиц — двадцать пять лет.

Для суда мера наказания определяется совершен­нолетием, для воспитателя — концом обязательно­го школьного обучения — шестнадцатью годами. Но законодательная власть определяет восемнадцать лет как возраст гражданского совершеннолетия. Преждевременные сексуальные отношения, источ­ники информации за пределами семьи, телевидение, улица, путешествия за границу, начало трудовой деятельности, индивидуальные средства передви­жения (велосипеды) ставят под вопрос целесообраз­ность этой возрастной границы. Может быть, надо отнести совершеннолетие к шестнадцати годам, пятнадцати, четырнадцати? Воспитатели возра­жают: юность незрела, безответственна, излишне опекаема. Другие, наоборот, настаивают на соци­альной значимости продленного обучения. Те маль­чики и девочки, которые долго живут дома, поздно женятся, имеют опыт свободной любви. Множе­ство социальных факторов свидетельствует в поль­зу эмансипации юношества. Но оседлый образ жиз­ни юношей и девушек, которые долго живут в роди­тельском доме, доводит их состояния подростков-переростков, что входит в противоречие с доводами сторонников раннего взросления. Эти две крайние позиции повергают родителей в растерянность. Какие ориентиры указать им, когда же наступает вероятное (реальное) окончание отрочества? И если нельзя фиксировать границы возрастного периода, каковы хотя бы его ориентиры?

Юный индивид выходит из отрочества, когда тре­вога за него его собственных родителей не производит на него тормозящего действия. То, что я говорю, не слишком приятно для родителей, но это та правда, которая поможет им ясно увидеть картину: их дети стали взрослыми, раз они способны освободиться от родительского влияния, думая про себя приблизи­тельно следующее: «Родители есть родители, их не меняют, да я и не стремлюсь их поменять. Они не принимают меня таким, какой я есть, тем хуже для них, я от них ухожу». И уходят без всякого чувства вины. В этот момент резкого перелома большинство родителей склонны обвинять своих детей, поскольку те заставляют их страдать: ведь теперь они не смогут присматривать за ними, и тревога родителей растет: «Что с ними будет... ведь у них нет никакого опы­та...» — и так далее и тому подобное.

Окончание отрочества может произойти намно­го раньше шестнадцати лет?

Нет, поскольку этого не позволяет общество. Да, ес­ли бы общество позволило подростку работать и зара­батывать себе на жизнь начиная с четырнадцати лет. На Западе подростки не находят законных решений, чтобы покинуть родителей и нести за себя ответствен­ность, не оказавшись при этом в маргинальном, пре­ступном кругу или не препоручив себя кому-то, кто с удовольствием возьмет на себя заботы о подростке, рискующем в этом случае стать жертвой извращений. Многие современные родители обеспокоены чрезвы­чайно сильными потребностями подростков в сексу­альном и эмоциональном плане. В результате юноши и девушки вынуждены продаваться, продажность принимает все более видимые формы, как и уличная проституция, или носит двойственный характер: вас содержит некто, кто считает, что имеет на это пра­во — на вас и на ваше тело. Эта новая форма зави­симости происходит от того, что законы не позволяют молодому человеку самому зарабатывать на жизнь, даже частично, но зато жилье и тарелка супа обеспе­чены, наконец, можно не быть никому в тягость и од­новременно найти работу или оплаченное обучение или попутешествовать за чужой счет. Я думаю, обще­ство только выиграло бы, расширь оно возможности получения стипендий на поездки, стипендий на об­учение... предоставив подростку широкий спектр «мелких заработков».

Таким образом, переход к взрослому состоянию осмысливается сегодня более конкретно — рамками экономической независимости?

Рамками экономической независимости, созида­тельного потенциала и уровнем знаний, которые позволят молодому человеку адаптироваться, вклю­читься в одну из социальных групп. Не получать или не брать деньги у родителей — не решение проблемы, даже если их получают от какого-то другого взросло­го. Это еще хуже, потому что возникает ощущение го­раздо большей зависимости от этого человека, чем от родителей. Все, что дают вам родители, вы отдадите своим детям. Чувство же защищенности и материаль­ная поддержка, которую подросток может получать от постороннего человека, вызывает куда большее чув­ство вины. Потому что полученное не возвращается, оно не переходит потомству. Попасть в руки такого защитника или защитницы означает для их протеже навсегда лишиться свободы, даже после смерти своих благодетелей их протеже не обретут свободы. Зависи­мые отношения развиваются, как говорится, во всю мочь, без всякого сексуального влечения. Речь идет об умных, великодушных людях, оказывающих влия­ние на юное существо.