ВСЕ КЛАССЫ 22 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Дон Гуан — типичный представитель нарождающегося поколения смелых, решительных, безоглядно идущих к своей цели людей, ставящих себя над обществом и отжившей моралью индивидуумов. Слуга его Лепорелло убежден, что таких, как он, искателей приключений, в Мадриде немало, называя их по решительной манере поведения и романтическому стилю одежды так:

Со шпагою под мышкой и в плаще! Дон Гуан, несмотря на тайное возвращение в город из ссылки и принимаемые меры предосторожности, не очень обеспокоен тем, что его могут узнать: он убежден в снисходительности испанского короля, удалившего его из-за убийства знатного командора лишь для приличия:

Герой ведет себя в полном соответствии с моральными принципами той среды, порождением которой он является. Он жизнерадостный, любвеобильный, переполнен жаждой чувственных удовольствий. Дон Гуан не знает ни небесного, ни земного страха, он идет к цели напролом, играя и своей и чужой жизнью, беззаботно воспринимая любую жертву как досадное препятствие, которое необходимо устранить с пути. Убив Дона Карлоса безо всякой охоты и неприязненных чувств, Дон Гуан без малейшего раскаяния философски бросает Лауре: Что делать? Он сам того хотел.

Легкомысленная Лаура, этот Дон Гуан в юбке, такая же чувственная, раскрепощенная, поддающаяся малейшим душевным порывам, свободная от всяких моральных норм, обращается к любовнику с нескрываемым восхищением:

Никакой обиды у героев друг на друга нет — они слишком похожи, слишком хорошо знают свои слабости, да и свободны от высоких чувств, чтобы ревновать или высказывать всерьез претензии. Оба упиваются земными радостями, бесстрашно стремятся к наслаждениям, не останавливаясь перед препятствиями, j угрозами, опасностями, находя в них особую прелесть, остроту жизни. Оба презирают всякие моральные нормы, нисколько не ценят право других на проявление своей индивидуальности, личную свободу, легко воспринимают принесенную в жертву собственным удовольствиям чужую жизнь. Они стоят вне нравственности, вне моральных принципов, они естественно беспринципны, как сама природа.

Правда, Дон Гуан, безусловно, намного духовно богаче своей любовницы, тоньше, сложнее. Лаура живет только настоящими влечениями, Дон Гуан обременен памятью, состраданием, чувством прекрасного, он истинный поэт любви. О ранней смерти одной из своих возлюбленных он искренне сожалеет, восхищается ее необыкновенной внутренней красотой:

Дон Гуан — не примитивный развратник, прожигатель жизни, это удивительная, сложная личность, несущая в себе самые противоположные начала: он одновременно и крайний эгоист, замкнувшийся в собственных переживаниях, и жизнелюбец, распахнутый навстречу всему миру; расчетливый искатель наслаждений и отзывчивый, верный друг. Он настоящий рыцарь, готовый пожертвовать жизнью за свое личное достоинство, честь.

нуясь легкому душевному порыву, Дон Гуан впервые полюбил глубоко, самозабвенно. Начав атаку на очередную жертву «импровизатором любовной песни», контролирующий каждое душевное движение, каждое изменение во взаимоотношениях («Идет к развязке дело!»), Дон Гуан, проникшись искренним чувством, отбросил всякие ухищрения и уловки, «обдуманность и коварство». Открыв Доне Анне свое имя, имя убийцы мужа, которого она так старательно оплакивает, Дон Гуан стремится к предельной прямоте и честности в отношениях, стремится получить в ответ на свою искренность и подлинную страсть чувства столь же высокие. Он не хочет унизить свою любовь ложью, недомолвками, хочет любви к себе настоящей. Он сознательно ставит себя в сложное положение, отталкивая возлюбленную: Милое созданье!

Я всем готов удар мой искупить, У ног твоих жду только приказанъя, Вели — умру, вели — дышать я буду Лишь для тебя...

Эти эмоциональные, прерывистые строки — песня истинной любви профессионального «импровизатора любовной песни». Перед нами человек, стремящийся разрубить все ханжеские путы, вырвать возлюбленную из любых условностей, заставить ее отречься от чувства долга к умершему супругу, в свое время купившему ее как вещь.

Дон Гуан погибает от руки статуи Командора, олицетворяющего в финале общечеловеческую мораль и справедливость, незыблемые устои нравственности. Безбожно посягнув на святость смерти, попирая память и уважение к мертвым, герой попрал основы, перешел предел человеческой терпимости, и безграничное своеволие постигло справедливое возмездие.

«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО -ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ»

(по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери», вариант 1)

Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стрем-

ление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.

Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.

Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:

«Ужасный век, ужасные сердца!» Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.

Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:

Отверг я рано праздные забавы; Науки, чуждые музыки, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрекся я и предался Одной музыке.

Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:

Усильным, напряженным постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой. Слава Мне улыбнулась...

Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:

Где УС правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..

Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?

«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.

Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна. Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:

Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигъври...

Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного». Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я.

Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой..,» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.

Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:

А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

Поэт гениально воплотил в трагедии дух своего времени, проникнутого безудержной жаждой самоутверждения, расчетливостью и жестокостью, и личную жизненную драму.

Сюжет пьесы основан на легенде об отравлении известным венским композитором Антонио Сальери своего гениального коллеги. В примечаниях к трагедии Пушкин обосновал вероятность совершения преступления историческим фактом: на премьере выдающейся оперы Моцарта «Дон Жуан» только Сальери освистал композитора. Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца. Первоначально Пушкин назвал свое произведение именно так — «Зависть». Каковы же истоки этого чувства, как мог творческий человек, «сын гармонии», опуститься до банального убийства?

В своем монологе герой излагает этапы жертвенного восхождения на Олимп искусства и причины жестокого разочарования в мировой справедливости. С детства Сальери испытывал неведомое волнение перед старинным органом. В отрочестве отказывался от развлечений ради музыки. В юности стоически преодолевал трудности. И его самоотверженное служение музыке, пренебрежение повседневными заботами увенчались успехом: он познал тайны музыки. Сальери убежден, что музыка — высшее искусство и оценить его могут только избранные. Он тонко чувствует музыку, проникает в самую суть законов гармонии, беспощаден к малейшей фальшивой ноте в собственных творениях, счастлив «трудами и успехами друзей». Но Сальери абсолютно уверен, что законы гармонии подвластны лишь тому, кто титаническим трудом постигает их в течение жизни, жертвуя ради этого всем.

И вдруг созданный им логически безупречный и, с его точки зрения, справедливый мир рушится — Моцарт своими блестящими экспромтами, гениальность которых Сальери как безупречный музыкант не может не признать, и неистощимым жизнелюбием, душев-

ной щедростью полностью опровергает выстраданную систему ценностей:

Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..

Обида Сальери по-человечески понятна: достигнутая тяжким трудом творческая высота оказалась доступной юному Моцарту, который легко, без усилий сочиняет шедевры. Мучительно то, что Сальери не может не признать гениальности Моцарта. Брошенное небесам обвинение нарушает логически стройный ход монолога, подчеркивая глубину отчаяния героя. Верный служитель божественной гармонии уничтожен тем, что Моцарт не ищет покоя от земных страстей, а бесцельно растрачивает свою божественную силу. Причем поначалу Сальери обвиняет вовсе не Моцарта, а некую неведомую силу, которая послала в мир гения и тем самым принесла Сальери такие страдания. И обеспокоен он в большей степени заботой о чистоте искусства и верном служении ему, поглощающем все духовные силы избранного.

Но искренен ли Сальери в своих претензиях на беспристрастное судейство? И действительно ли Моцарт всего лишь «гуляка праздный»?

Моцарт весь переполнен музыкой, и его творческий процесс не укладывается в стереотип разумного созидания. Магическая легкость, с которой он сочиняет музыку, — результат насыщенной внутренней жизни, обилия художественных тем и образов, постоянно присутствующих в его душе. Даже небрежно брошенная фраза Моцарта о как бы случайно возникшей у него музыкальной идее вовсе не говорит о бездумной легкости творчества, а скорее о скромности и самокритичности творца:

Творческий процесс — не работа ремесленника: озарение может наступить в любой момент, но оно не настигает творца как неожиданный дар небес, а является плодом на-

пряженных раздумий. Легкость рождения гениальных произведений обманчива: это бессонные ночи стремления запечатлеть ускользающие образы.

Сальери хорошо знакомы эти творческие муки, непрочные, исчезающие, как дым, мысли. Но, в отличие от Моцарта, он не нуждается в слушателях, кроме таких же избранных, как он сам. Сальери достаточно своего суда, ведь он тонко чувствует малейшую фальшь в своих творениях, Сальери коробит профанация высокого искусства в игре нищего скрипача — Моцарта это забавляет. Сальери возмущен, что «фигляр презренный» разрушает основы созданного им мира божественной гармонии — Моцарт только смеется в ответ.

Услышав гениальную «безделицу» Моцарта, Сальери потрясен: «Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!».

Своим тонким чувством музыки он безошибочно оценил глубину и гармоническое совершенство произведения. Игра Моцарта наполнила душу Сальери восторгом, тем более возмущенно отозвался он о легкомысленной шутке с нищим музыкантом: Ты с этим шел ко мне И мог остановиться у трактира И слушать скрипача слепого! — Боже! Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Сальери признает гениальность Моцарта, но в чем ее суть, не может постигнуть, как не может понять, каким образом соединяются в Моцарте таинство высших озарений и неистребимое жизнелюбие.

Эти персонажи противоположны во всем. У Моцарта насыщенная жизнь: семья, визиты, трактиры, красотки, нищий скрипач, — его интересует все. Сальери предпочел гордое одиночество. И все же Сальери любит Моцарта, хоть ему самому непонятна эта любовь,

Избегающий всего земного, строго охраняющий вход в царство гармонии от «презренных фигляров», Сальери резко критикует Моцарта за бессмысленную, трату сил на житейские мелочи, недостойные гения, но жизнелюбие и трогательная наивность не оставляют равнодушным даже холодного «математика». Сальери не может сознаться в том, что есть другой способ служения искус-

ству: это равносильно для него отрицанию всего жизненного пути. И гениальная музыка Моцарта, наполняющая душу восторгом, также невозможна. Всю жизнь изучавший предшественников и «безропотно, как тот. кто заблуждался и встречным послан в сторону другую», следовавший по проторенному ими пути, Сальери отвергает целесообразность гения Моцарта. Логически исследовав творчество, «разъяв музыку, как труп», Сальери постиг все известные механизмы сочинительства и упорным трудом добился уровня своих учителей. А гений Моцарта уникален, его невозможно логически объяснить, значит, следовать за ним никто не будет, и значит, он не может быть учителем:

Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет,,, Так восхищавшийся совершенством мо-цартовского «Реквиема», Сальери принципиально отвергает все творчество гения как бесполезное. Трудолюбивый ученик не может смириться с мыслью, что искусство Моцарта не подлежит изучению и копированию. Ремесленник не может простить творцу его неповторимости, видя в этом высшую несправедливость. Но ведь он претендует на избранность, он оценивает произведение Моцарта глубже и тоньше самого автора. Он тоже гений, как отозвался о нем сам Моцарт. Нет, видно, не гений, ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные». Он только ремесленник, потому что его творчество — вторично, а самый талантливый копиист никогда не станет гениальным художником.

У Сальери остается единственный путь, чтобы восстановить справедливость, защитить свой выстраданный мир жертвенного служения искусству от яркого, но бесполезного сияния гения, — убийство.

Нет! Не могу противиться я доле Судьбе моей: я избран, чтоб его Остановить — не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой... Выбор в страшном внутреннем конфликте любви и ненависти сделан, но душевный покой не обретен. Страшные сомнения до конца дней будут терзать эту измученную душу: «Но ужель он прав, и я не гений?».

Эпоха средневековья — это благородный и возвышенный мир рыцарских турниров, освященный прекрасными ритуалами культ дамы сердца, прекрасной и недостижимой, как идеал, вдохновляющей на подвиги. Рыцари — это носители чести и благородства, независимости и самоотверженности, защитники всех слабых и обиженных. Но это все в прошлом. Мир изменился, и соблюдение рыцарского кодекса чести стало непосильным бременем для бедных рыцарей. Время войн кончилось, а феодальные поместья не могли обеспечить достойное существование рыцарей. Чтобы сохранить независимость, достоинство, приличный вид, иметь рыцарские доспехи, они вынуждены были продавать владения, залезать в долги к ростовщикам. Миром стали править не меч и сила, а золото и расчетливость. Рыцарские чувства, представления о порядочности вступили в неразрешимое противоречие с царящими алчностью, стяжательством, беспринципностью.

Контраст бедности и богатства, нищеты и роскоши, возвышенной рыцарской психологии и унижающей достоинство заботы о соблюдении материальных атрибутов рыцарского образа жизни резок и нагляден. Собрание вассалов «за герцогским столом» пестрит роскошью «атласа да бархата», дамы на турнире чувствительны и возвышенны. Победитель турнира Альбер вызывает всеобщее восхищение двора. Его блестящий удар, выбивший из седла графа Делоржа, славят герольды. Сам же герой проклинает своего противника, повредившего ему ударом копья шлем. Альбер в отчаянии — ему не на что приобрести другой: «Проклятый граф! Он лучше бы мне голову пробил». Молодой человек с горькой иронией говорит об истоках своего рыцарского подвига:

Тогда никто не думал о причине И храбрости моей и силы дивной! Взбесился я за поврежденный шлем; Геройству что виною было? — скупость! — Да! заразиться здесь нетрудно ею Под кровлею одной с моим отцом.

Упоминание об отце не случайно — старый барон неслыханно богат. Но столь же фантастически скуп. Отчаявшись раздобыть где-нибудь деньги на поддержание достойного рыцаря образа жизни, Альбер с ненавистью и презрением убеждает недоверчивого ростовщика, что отец служит золоту,

Мечтающий о независимости и свободе, о жизни при дворе герцога, мечтающий участвовать в балах и турнирах, блистать нарядами, силой и отвагой, Альбер вынужден выпрашивать деньги у ничтожного по происхождению, но богатого еврея. Рыцарь с головы до ног, он в то же время понимает, что времена рыцарства безвозвратно прошли. Юноша благороден, любой намек на возможность обрести материальную независимость и занять достойное место в высшем обществе неправедным путем приводит его в ярость, вызывает негодование, оскорбляет чувство чести. Но мысли об отце, трясущемся над своим богатством и нежелающем пожертвовать частью своего презренного золота для поддержания достойного рыцаря образа жизни, внушает ему такую же ярость. Альбер понимает низменность своих надежд на скорейшую кончину отца, но не видит другого пути к осуществлению своих надежд. Сын скорбит о своей раздвоенности, неразрешимом противоречии между рыцарской честью и невозможностью ее соблюдения:

О бедность, бедность! Как унижает сердце нам она. Втайне ожидая смерти отца, Альбер как истинный рыцарь возмущен до глубины души гнусным предложением ростовщика отравить барона. Больше всего потрясло его сознание, что бесчестье ему посмел предложить презренный еврей, поклоняющийся золотому тельцу, напрочь лишенный рыцарских представлений о чести, тот, кого во все времена считали только подручным средством для совершения рыцарских подвигов:

И Альбер отправляется к своему покровителю и хозяину требовать справедливого суда, достойного материального поддержания своего личного достоинства, которого он как защитник существующего миропорядка заслуживает.

А что же «пес цепной», неужели он представляет собой лишь олицетворение примитивной страсти накопительства? Нет, золото нужно барону не просто для удовлетворения низменного желания стяжательства и не для наслаждения химерическим его блеском. Каждая золотая монета символизирует драматическую судьбу реальных людей, которые вынуждены были отдать себя в кабалу к этому безжалостному ростовщику. Барон осознает, что лелеемые им сокровища представляют собой «слезы, кровь и пот, пролитые за все, что здесь хранится». Они тем более дороги ему, что потребовали от него неимоверного напряжения воли, абсолютного подавления человеческих слабостей:

Кто знает, сколько горьких воздержаний, Обузданных страстей, тяжелых дум, Дневных забот, ночей бессонных мне Все это стоило?

Ради чего герой шел на такие жертвы, чего стремился он достигнуть в конце жизненного пути? Б своем возвышенном монологе барон поэтизирует золото, то могущество, ту безграничную власть над миром, которую оно приносит хозяину:

Что не подвластно мне? как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится... Но главное — не реальная власть над миром, это лишь средство удовлетворения человеческой гордыни. Главное — гарантия абсолютной свободы, личной независимости: Мне все послушно, я же — ничему; Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья...

Барон — истинный поэт золота, символизирующего надежную защиту его личного достоинства. Тем невыносимее для него мысль, что достигнутое могущество может рухнуть

под напором жаждущего наслаждений прожигателя жизни, ничем не пожертвовавшего ради золота сына:

Развратников разгульный собеседник! Барон, как и Альбер, обращается за справедливостью к герцогу, олицетворению высшей справедливости.

В замке герцога безупречный рыцарь Альбер выглядит совсем не по-рыцарски, с нескрываемой радостью принимая вызов старого отца, а столь, казалось бы, далекий от рыцарского кодекса чести барон проявляет себя человеком, обладающим обостренным чувством личного достоинства. Золото, олицетворяющее и честь его, и славу, и оружие личной независимости, оказалось бессильным перед простым оскорблением. И отец, и сын борются не только с внешними обстоятельствами, но и с внутренними противоречиями, стремлением обрести счастье за счет других, что неизбежно ведет их к бессмысленной жестокости и неизбежной трагедии. С горечью и состраданием говорит герцог: Ужасный век, ужасные сердца!

Полное название первой из маленьких трагедий — «Скупой рыцарь (сцены из Ченсто-новой трагикомедии: The covetous Knight)». Почему Пушкин сделал отсылку к несуществующему произведению английского поэта Ченстона? Что это: литературный прием, позволяющий заинтриговать читателя, или стремление скрыть воплощенную в образах исторических, пусть и вымышленных, сущность современного эгоизма? По-видимому, и то и другое. Ссылка на Ченстона служит как бы своеобразной литературной реминисцен-

цией, вводящей читателя в привычный круг тем, образов, деталей, что позволяло автору создать очень скупыми средствами точную, выразительную картину изображаемой эпохи. И в то же время толчком к столь убедительной мистификации были и личные мотивы: поэт опасался, что современники могут воспринять сюжет как историю взаимоотношений в семье Пушкиных (скупость отца Александра Сергеевича была общеизвестна).

В начале пьесы действие происходит в башне средневекового замка: в разговоре рыцаря с оруженосцем речь идет о прошедшем и будущем рыцарском турнире, шлеме, латах и коне, о блестящей победе. Налицо все внешние атрибуты рыцарства, тот романтический флер, который был хорошо знаком читателям по романам Вальтера Скотта. Однако романтический колорит представляет лишь внешнюю сторону событий, небольшая реалистическая ремарка героя резко снижает высокий строи речи Альбера, его воЗБЫ-щенный образ и эмоциональный фон произведения, и вот произведение уже напоминает роман Сервантеса. Когда герой «помчался вихрем и бросил графа на двадцать шагов, как маленького пажа», и прекрасная Клотильда, дама рыцарских романов, «закрыв лицо, невольно закричала», Альбер неожиданно раскрывает весьма прозаическую причину своей «силы дивной»:

Взбесился я за поврежденный шлем, Геройству что виною было? — скупость.

Времена крестовых походов безвозвратно прошли, рыцарский турнир — это такое же развлечение (хоть и опасное), как и пир при дворе герцога, а шлем и латы перестали выполнять защитную функцию и превратились в атрибуты роскоши, без которых стыдно и перед другими рыцарями, и перед прекрасными дамами. Альбер сокрушается оттого, что не в состоянии приобрести новый шлем, крайне необходимый для участия в очередном турнире, а его соперник хоть формально и проиграл, но понес меньший ущерб, чем победитель: Его нагрудник цел венецианский, А грудь своя: гроша ему не стоит; Другой себе не станет покупать.

Внутренний драматизм''пьесы определяется уже в начальной реплике героя: «Во что бы то ни стало на.турнире явлюсь я». Проти-

воречие между бедностью и стремлением соблюсти приличия, обострившая жизненную активность Альбера первая победа, дающая герою в его представлении моральное право претендовать на заслуженные блага, неизбежно приводят его к утверждению жизненного принципа: добиваться цели во что бы то ни стало. Вера в свою избранность, убежденность в своем праве на удовлетворение потребностей любой ценой вступают в непримиримый конфликт q внешним миром, со всеми, кто мешает достижению жизненных целей, и ведут к преступлению: ведь другие люди воспринимаются как досадная неприятность, подлежащая устранению. Так считает не только Альбер, но и его отец, и ростовщик. Каждый из них преследует свою цель, которая каждому представляется един-ственнодостойной.

Добиваться удовлетворения своих потребностей — жизненный принцип главных героев трагедии. Во что бы то ни стало хочет жить по-рыцарски Альбер, а для этого ему нужны деньги. Во что бы то ни стало стремится заполучить богатство старого барона ростовщик Соломон. Он уже ссужал молодого рыцаря деньгами и рассчитывает на скорый возврат долга. Во что бы то ни стало защищает свои сокровища Скупой рыцарь. Баронское золото, спрятанное в сундуках, — вершина всех помыслов героев трагедии, предмет, определяющий их поведение. Правда, ценность золота, его магическая власть, воспринимается героями по-разному.