Жернова

Здесь ветряная мельница стояла,

и в крыше у неё дыра

зияла

с войны, -

но залатали старики.

И мельница работала два года.

И шли к ней за подводою

подвода.

И мы не оставались без муки.

В те годы был в большом почёте

мельник.

Он не любил очередей недельных.

И ветер, словно чувствуя вину,

вращал большие крылья,

пел мажорно.

Лилось зерно.

Вовсю вращался жёрнов,

перемоловший голод и войну…

Но вскоре, за ненадобностью, что ли

(уже не ветряки муку мололи),

уехал старый мельник из села.

Сходил он к старой мельнице

проститься…

И мельница,

как раненая птица,

курлыкала.

А после - умерла.

А мы, ребята, мельницу любили,

хоть в крыше дырки новые пробили.

На высоте кружилась голова.

Но как-то,

помню явственно теперь я,

С неё содрали доски,

словно перья.

Незыблемы остались

жернова.

Они стояли долго в чистом поле,

свидетели людской нелёгкой доли…

Мы здесь встречали каждую весну.

Конечно, их в музей тащить,

натужно.

Но ведь они,

об этом помнить нужно,

перемололи голод

и войну.

*****

Это белое затишье…

индевелое жнивьё…

И нахохлились на крыше

воробьиха с воробьём.

И хотя им не согреться -

не летят к чужим полям…

Стыдно мне за то, что в детстве

я стрелял по воробьям.

Даже этот мелкий промах

в сердце радостном моём

в час, когда я снова дома,

отзывается огнём.

Я не знал, что так мне дорог

этот дом и этот дым,

это поле с косогором,

где гулял я молодым,

это белое затишье,

индевелое жнивьё.

И замёрзшие на крыше

воробьиха с воробьём.

Баня

Опять снега хвостом кабаньим

закручены вокруг луны.

Опять в деревне пахнет баней

и смотрит веник со стены.

И свежую рубаху

мама

мне подаёт, как ценный дар…

И вот уже ползёт,

как лава,

от каменки свирепый пар.

А на полкé - как буря в роще

и даже запах летних рощ…

Потом

внизу

ковшом,

на ощупь,

воды студёной зачерпнёшь.

И хвалишь русскую деревню,

хоть блудный сын по существу,

и кожей чувствуешь деревья,

по крайней мере - их листву.

*****

Дни мои

поют и улетают.

Но светла надежда

и чиста.

Дни мои

всё тают, тают, тают.

Только бы оттаяли уста!

Никакой пощады от любимых

в этом мире не было

и нет.

И неповторимо

мимо, мимо

женщина проходит

сколько лет…

Вот она взглянула величаво

и махнула издали рукой,

засмеялась, что-то прокричала -

и уже за полем,

за рекой…

Но опять, опять

неумолимо

заслоняет очи белый свет…

Никакой пощады от любимых

в этом мире не было

и нет!

*****

Уже сентябрь.

И в слюдяных накрапах

прохладен воздух и приятно сух,

в нём растворён неповторимый запах:

по всей России яблоки трясут.

Весомы дни.

О, как они весомы!

У этих дней особый колорит.

И кажется - по маленькому солнцу,

по солнцу в каждом яблоке горит.

Но гаснет сад, когда уносят лето

в корзинах женщины.

И только иногда

последний плод среди лиловых веток

как первая вечерняя звезда…

*****

Есть это в каждой женщине:

ликуя иль скорбя,

разглядывают в зеркале

внимательно себя.

Той, кто найдёт воочию

наличие красот,

поётся и хохочется

и смотрится с высот.

И головой качается,

и радость бьёт из глаз,

а каждый шаг - отчаянный,

и в голосе - приказ!

В манерах - снисходительность,

что ей играть судьбой?

Мужчин, как карты битые,

отбрасывать в отбой?!

Но всё-таки. Но всё-таки

проходят времена.

Меняются красотки,

бледнеют имена.

А годы, как горошины,

покатятся… И нет.

Где вы, мои хорошие?

И сколько же вам лет?

Где ваши парни бравые?

Где ваши короли?

И слева нет. И справа нет.

Растаяли вдали.

Теперь виднее прошлое.

Начала и концы.

Вот эти, мол, - хорошие.

А эти - подлецы.

Теперь хоть завалящего

какого мужика.

Но только в настоящем,

где сыщешь дурака.

Молчит звонок малиновый.

Безмолвен телефон.

Раскрытый томик Грина…

Тоска со всех сторон!