Идеал энтропийный

деализм нашего времени тоже мечется в границах повседневности, то и дело вызывая дезорганизацию в наименее синкретических точках. Да, там, где нехватка синкретики, действуют энтропики. Другое дело, что при этом они пытаются принять облик синергиков. Напомним, что синкре- тика — это защита, прочность, инерция; синергика — это подъем, обновле­ние, высшие достижения; энтропика суть разрушение, порча и т.д. (см. часть I этой книги).

Когда на руинах советского государства формировалось новое, российское, то наибольший простор получили синергики — новые ценности, партии, ор­ганизации, формы собственности и даже новые роли страны в мире. И конеч­но же, масса энтропиков: без синкретических ограничений они получили редкую возможность создавать контрсинергики, т. е. такие точки роста, кото­рые «растрескивали» целое, создавали малое за счет разрушения крупного.

Самым ярким проявлением борьбы всех трех потенциалов была дезинте­грация Советского Союза, а затем и России. Наступившее безвластие Центра стало соблазном для регионалов укрепить себя, вплоть до отделения. Надо сказать, что любая империя сильна только жесткой синкретикой, силовыми обручами удерживающей целостность. Ни одна империя не смогла избежать попыток окраинных лидеров-энтропиков испытать ее на прочность. Даже в конце 80-х появились слабые, а потом уже и громкие заявления об особой государственности Приморья, Урала, Татарии, т. н. Калининградской обла­сти. Сильнее всего эта позиция была заявлена на Северном Кавказе, особен­но в Чечне.

Поначалу ситуация выглядела довольно определенной в чисто политиче­ском виде. Сплоченный народ, дважды подвергшийся жестоким экзекуциям

Ч.КИ. IV. ИД1.АЛИМ

Гллнй Г>. ИД1АП ЖТРОПИИНЫИ

со стороны империи, едва ли не единодушно решил выйти из нее. Голос общественной совести России был на стороне сепаратистов. И голос этот был персонифицирован в личности Сергея Адамовича Ковалева, который к тому же состоял тогда на государственной службе у Центра. Если совсем кратко, то право на отделение, на национальное государственное самоопределение при таком подходе давалось едва ли не всем, а уж пострадавшим — тем более. Тогда все другие голоса государственников, т.е. сторонников сохранения российских границ звучали намного слабее. Наверное, единственным дово­дом последних, который общественность выслушивала в связи с возможным отделением Чечни, была угроза возникновения эффекта «падающего доми­но»: дескать, тогда отделения захотят и другие — прежде всего республики Северного Кавказа. И если их можно было удержать в границах России по экономическим причинам, то у Чечни была нефть.

Ведущая ценность по сути энтропийного идеала тогдашнего мышления правозащитников состояла в следующем: самоопределение для всех. Эта ценность не нова, ее использовали даже большевики, правда, перед рево­люцией и в самом начале своей власти. Но ведь она довольно скоро вошла в коллизию с противоположной и всемирно признанной ценностью — не­рушимостью послевоенных границ. К тому же сепаратизм показал свою враждебность некоторым передовым демократиям в Европе (Испания, Британия, Франция, Италия) и помимо них (Югославия, многие африкан­ские государства). Для России же это было ново и еще не так многостра­дально.