Маленькая сладкая религия

Отсутствие… обязанностей, must-do дел на завтра, хоть каких-то идей, чем можно заняться… Енчжэ только сейчас, когда тянул уже вторую кружку не приносящего удовольствия сладкого чая, осознал, как заматывает каждодневная рутина – вертишься, как будто в стиралке, с утра до вечера. Ни единое утро не обходится без вздоха о том, как ты устал, как клево и безбашенно ты отдохнешь – вот только доберешься до отпуска, вот только еще чуть-чуть дотянешь.
А сегодня, когда он принял последнюю пересдачу у провалившихся в основном потоке неудачников и лентяев и завалился домой уставший, неся в сумке шоколадку и чувство выполненного долга, оказалось, что он просто не может придумать, куда потратить вдруг свалившуюся на него долгожданным счастьем массу свободного времени – завтра уже никуда не надо вставать, ни о чем не надо помнить, его стол в университете вычищен и, кажется, даже вытащен в коридор, потому что в преподавательской вроде как летний ремонт.
Ему казалось, что, как только он последней пятницей вступит в свои три недели законного отпуска, за спиной тотчас же вырастут крылья – но выросла почему-то только пустота.
Пустота сосала сладкий чай и звала рвануть куда-нибудь от нее подальше – Енчжэ подумал было о Химчане, но это выглядело странно: как будто бы ему вдруг стало недостаточно самого себя, как будто он волчонок, соскучившийся по стае – а где она теперь, эта стая? Чоноп в Сеуле, Дэхен в стране нон-грата, Енгук в состоянии «дать бы кое-кому пиздюлей за зазнайство», а у Химчана своих проблем навалом…
Все как всегда. А ведь сегодня, когда он слушал свою последнюю студентку и смотрел на пятичасовое нежное солнце за окном, ему так хотелось… выбраться из этого. Вышагнуть за границу надоевшего себя, связанного по рукам и ногам какими-то стремными некрасивыми обстоятельствами, этой смешной и уродливой игрой в войнушку с Дэхеном и Енгуком – и как-нибудь хоть на минутку почувствовать, что живешь не как улитка, а как большой сказочный дракон с длинными усами и крыльями. Именно об этих усах Енчжэ и думал, когда отвечавшая девчонка вдруг замолчала, а потом тихо пожаловалась:
- Вы меня совсем не слушаете, а я готовилась из-за вас.
Енчжэ от этого упрека стало стыдно – в конце концов, он сам ее подставил, и она могла бы подставить его в ответ... На самом деле, наверно, он был таким дураком, когда пришел в университет – ему казалось, что он вроде лампочки, несет свет знания студентам, и даже если они сопротивляются, он должен пролезть в их шкуры и осветить невежественную тьму изнутри. Не то чтобы он драл в три шкуры на каждой практике, но, как урожденный перфекционист, требовал, чтобы то, что должно быть сделано, было сделано. А на экзамене что нужно? Правильно, продемонстрировать, что все даты и исторические события аранжированы в голове в безупречные таблицы, как нули и единицы в карте памяти. И поэтому его зоркий глаз пристально заглядывал под руки и под парты, чтобы выявить тех олухов, которым в лом было хорошенько позаниматься и заполнить свою память полезной и, главное – елки-палки, они же собираются историками стать, лингвистами там, адвокатами – нужной информацией. Парочку недорослей он как пить дать выгонял с каждого экзамена, и ему это даже начало напоминать охоту на овечек – когда он заметил какую-то неестественную позу студенточки на третьей парте слева, охотничий инстинкт скомандовал «Ату», и Енчжэ карающей тенью вырос за ее плечами, успев спалить задранную юбку и пачку карточек под чулком.
- Пересдача через месяц, - ласково пропел Енчжэ в черную макушку.
- За что? – девица не то решила, что сможет отвертеться, не то пыталась разжалобить.
- За списывание, - категорично заявил Енчжэ.
- А сначала докажите, - огрызнулась деваха.
Енчжэ возмутился. Искренне.
- Извольте встать.
- Ну, и что теперь? – девчонка поднялась и довольно нахально уставилась на него узкими глазами из-за стекол очков.
- Юбку поднимите.
Окей, окей, теперь Енчжэ готов признать, что вот на этом самом месте он повел себя, как дурак. Всего месяц понадобился, чтобы он это понял.
- Вы с ума сошли? – спросила девчонка.
К сожалению, Енчжэ с ума не сходил никогда. Он просто до трясучки тогда доходил, когда видел невежество и – главное – нежелание признать свой позорный провал. Казалось бы, забери ты свои шмотки, удались с достоинством и возвращайся через месяц со всем-всем выученным.
Енчжэ сложно сказать, каким местом он думал, когда дернул клетчатую юбку вверх и вытащил из-за резинки чулка пачку шпор, исписанных ОГРОМНЫМИ (вот наглость-то, да?) буквами.
- Это что? – спросил Енчжэ, тыкая шпорами девчонке под нос.
И каково же было его удивление, когда студенточка только посмотрела на него зло, взяла рюкзак и вышла, громко хлопнув дверью. Енчжэ удивленно оглядел аудиторию – мать вашу, он же прав – но ни одного сочувствующего взгляда не поймал.
И только много позже добрые коллеги постарше, смотря на него, как на идиота, пояснили, что девчоночка вроде как на него теперь может и жалобу накатать – где это видано, чтобы молодой и-вроде-не-сумасшедший-парень, ПРЕПОДАВАТЕЛЬ, вдруг взял и дернул чью-то юбку вверх на глазах у всего потока. И еще гораздо позже Енчжэ понял, как неприятно ей должно было быть – кому не лень, успели разглядеть резинки чулок и все остальное… Енчжэ искренне пару дней обращался к себе в зеркале не иначе как:
- Эй, баран, - потому что до него дошло и то, почему шпоры были такие здоровые – у девчонки было хреново со зрением. И вдобавок ко всему он знал, что она была ничего так, умненькая, могла и поспорить, если ей интересно… Бог ее знает, почему она не выучила ничерта к экзамену – может, стряслось у нее что-то или еще чего. Но он же, блин, неумолимый…
Он такой всегда был – слабостей не прощал, поблажек не давал… А что если он всю жизнь так и жил – всегда правильный снаружи, всегда чистенький и с пятерками в зачетке, но до самых глубин бестолковый и неспособный пожалеть? Нули и единицы в черепе хорошо залегли, плотно – а смысла в них никакого нет.
Почему-то вспомнилось, как он гордился этой своей правильностью, как, поправляя рукава рубашки, тыкал Дэхена в нее носом… А Дэхен только ржал и говорил:
- Задрот.
Что же, Дэхен, наверное, никогда бы так не сглупил – он же и сам вечно был из тех, кто шляются по пересдачам все лето. Дэхен выходил из кабинета с пустой зачеткой, складывал ее в карман и шипел:
- Как будто смысл жизни в этой гребаной политологии. Как будто каждый идиот не в состоянии отличить монархию от республики, надо обязательно выучить все их характеристики.
Енчжэ тогда смеялся над ним и называл лентяем и бездарем – но что если и впрямь ни знание, ни перфекционистские принципы ни на что не годны, если мозга в голове нет и сердца тоже нет?
Что если вместо способности оценивать ситуацию и принимать правильные решения – только память с нулями и единицами, вместо любви и сострадания – только совесть и чувство долга?
А ничего.
В сухом остатке одна обиженная девчонка, один опустившийся лучший друг и отчаянное желание стать хоть чуточку мудрее и теплее, чем платы ноутбука.
Енчжэ тоскливым взглядом глянул за окно на золотое солнце, поднял виноватые глаза на свою студенточку и выпалил:
- Прости за тот раз. Я был виноват… - но все-таки не удержался и добавил: - и ты тоже.
- Забыли, - пожала плечами очкастая. – Мне дальше рассказывать?
- Угу, - кивнул Енчжэ. А потом снова ни к селу ни к городу спросил: - Сдашь последний экзамен, что делать будешь?
- С сестрой на море поедем, - вздохнула девчонка и тоже уставилась в окно. – Она у меня маленькая еще.
- Понятно, - таким же вздохом отозвался Енчжэ.
Шестой час вечера, золотое солнце за окном, которое они, как два дурака, гипнотизируют взглядом – сидят тут по его вине, оба грустные и очкастые…
- Зачетку давай, - сказал Енчжэ. – Море ждет.
Енчжэ нарисовал в зачетке «пять», выпроводил девчонку и побежал домой – а тут, оказывается, делать нечего. Разве что кота по зеленой спине почесать – господи, когда эта краска уже слезет-то…
Кот смотрел на него своими мутными серыми глазами с каким-то ласковым упреком, словно признавал, что Енчжэ запутавшийся дурак, но он все равно его любит – отказался от почесона, залез на колени и свернулся клубком.
Прямо как Дэхен, прижимавший его к себе, когда он вывернул перед ним все свои нечистоты – Енчжэ искренне не понимал, за что эти двое его любят. Ну кот-то еще понятно, за колбасу и спанье на подушке, но что в нем Дэхен нашел, в многофункциональном похожем на человека компьютере? Если бы Енчжэ хотя бы мог это вычленить, выделить в себе какую-то черту, приглянувшуюся Дэхену, зацепиться за нее, согласиться – что да, за это вот можно любить – может, тогда он бы и нашел причину остаться с ним хотя бы для вида.
Енчжэ тихо засмеялся сам себе – в пустой комнате, в тишине, это походило на сумасшествие, и кот неодобрительно глянул на него, оторвав морду от его коленей – он опять размышлял, как маленькая вычислительная машинка.
Искал логику в чувствах Дэхена: даже не скажешь, что смешнее – сама по себе логика в чувствах или логика, стоящая рядом в одном предложении с Дэхеном.
- Так не пойдет, - Енчжэ стряхнул кота с коленей и встал – кот поглядел на него мутными глазами, в которых читалось:
- И что ты теперь будешь делать? – и Енчжэ весело ему подмигнул:
- Пробежка. Классно, да?
Енчжэ, стягивая с себя рубашку, подумал, что коту надо еще выучиться красноречиво вздыхать – совсем будет зачетный собеседник.
В плеере отыскался бодрый транс, которым Енчжэ заткнул уши, хрустящие шнурки новых кроссовок затянулись с приятным скрипом – и вперед, через тяжелую дверь подъезда, в вечернюю прохладу, растворяющую остывающее солнце.
Между поворотом налево и направо, которые отличались только тем, будет ли солнце у самого горизонта почти параллельными земле лучами слепить ему глаза или тыкать под лопатки, Енчжэ смело выбрал глаза – и свернул налево.
Бежалось вкусно и легко, легкие подошвы кроссовок отталкивались от земли, раз-два-три… и Енчжэ, как дурак, разогнался под свой транс до скорости ветра, а потом сбавлять обороты и вовсе принципиально стало влом – минут через пятнадцать открылось то самое загадочное второе дыхание неиспорченных сигаретами легких, и Енчжэ несся по остывающей улице со скоростью автобуса.
Было забавно бежать, ловить на себе удивленные взгляды прохожих и блики укатывающегося за горизонт солнца – в новых кроссовках, с белыми заглушками плеера в ушах и на такой внушающей уважение скорости он и этим прохожим, и сам себе казался кем-то другим. Из тех уверенных в себе, которые находят просветление в вечерних пробежках – он даже удивился тому, почему он раньше не сходил с ума так красиво: взять и на закате рвануть бегать.
Казалось, весь смысл существования свелся к тому, чтобы не поддаться слабости ноющего внутри червячка и не сбавлять скорость даже в горку, в том, чтобы переставлять ноющие в лодыжках ноги еще и еще, вперед, догоняя последние всполохи закатного солнца. Казалось, что он убегает от всего того, что не давало покоя, пока он слушал свою студенточку и глядел в окно – невидимыми отпечатками белых подошв по асфальту.
Возможно, ни к чему изводить себя всеми этими размышлениями о своем скверном характере – какой уж есть, видали и похуже. Возможно, эта растянувшаяся на пять почти месяцев игра в «Дэхен хочет Енчжэ» - всего лишь мгновение в его жизни, через год он и не вспомнит…
Если бы еще можно было бежать вечно.
Енчжэ поднажал, чтобы удрать от тени здоровенной высотки и снова взять курс на слабенькие блики догоревшего солнца – но не нашел ни их, ни самого солнца. В какие-то жалкие пять минут оно совсем утонуло за горизонтом, и полумрак начал собираться прямо на глазах – полудохлый от усталости Енчжэ повертелся вокруг себя и, наконец, сдался, уперевшись руками в колени.
Медленно, словно нехотя, оранжевыми фонарями разгорелась сначала одна сторона улицы, потом другая.
Енчжэ с ужасом осознал, что он на окраине города – один, без денег, смертельно уставший и в мокрой от пота футболке, которая в опускающихся сумерках начала неприятно холодить.
А от себя ведь не убежишь.
Чем дольше убегаешь – тем длиннее дорога домой. А возвращаться-то все равно придется, потому что, наверное, да, есть проблемы и люди, о которых можно забыть, но попадаются и такие, с которыми не разберешься по-другому – все равно придется вернуться в ту точку, где сделана ошибка.
Чтобы все переделать заново. Сломать плохо построенное здание и на его месте из обломков выложить крепкое. Вернуться в ту ночь, когда Дэхен сказал это свое «люблю» и объяснить ему, что все, что будет дальше – ненормально: дэхеновское пьянство и самовредительство, его собственная ревность и это вечное состояние неуспокаивающегося маятника. Просто сказать Дэхену, что он услышали и понял это слово, но им обоим лучше от него отказаться – и остаться близкими людьми, а не крокодилами, которые боятся случайно пересечься в общих водах.
Но, господи, как же это трудно – и как он устал.
Енчжэ переключил трек – заиграло что-то мрачное и злое – и побрел сквозь фонари домой, почти уверенный, что подхватит простуду от мерзкого холодного ветра, дующего в мокрую спину.

Через час, совсем измученный и неспособный даже переживать, он сдвинул кота с подушки и, не переодеваясь, залез под одеяло – спать.
С разочарованной душой, но принятым решением.

%

А Дэхен все усмехался – как оказалось, еще месяц назад наивная душа не отличала цветочки от ягодок.
Он думал, что ловить глюки колесами и бегать за призрачным Енчжэ по дорогам было последним кругом ада – а реальность превзошла все ожидания. Гораздо хуже и разрушительнее оказались те три загипсованные недели, что он, как ошпаренная собака, злился на Енчжэ – да, он щипал себя, чтобы не думать о нем, кусал за пальцы… Да, он загнал образ Енчжэ в самую темень на задворках своей пропащей душонки – но извести с корнем не смог. Один щипок он себе простил, одного укуса пожалел – и вот Енчжэ снова расцвел в нем, как ядовитый олеандр, разросся и оплел корнями самый мешочек с сердцем.
Теперь не вырвешь – разве что сам сдохнет, когда сердце остановится.
Когда Дэхен подпитывал тухлые мозги чем-нибудь крепким, бывало, из тухлятины рождались парадоксальные мысли: возможно, он случайно забрал что-то у Енчжэ. Возможно, когда-то свет упал так, что его отражение тонкой слюдяной пластинкой запомнилось в Дэхене – и теперь этот Енчжэ, ненастоящий, только копия, живет в нем. Именно его Дэхен любит, именно его не хочет отпускать обратно к настоящему Енчжэ – так и живет, хранит не свое, не спит ночами.
Впрочем, это тоже только шуточки – самые потрясающие катаклизмы начались и того позже, когда философия любви переросла в глобальную: постоянная неудовлетворенность чесалась за воротником рубашки – и чужая разворошенная постель, мятая пачка сигарет и глоток чего-нибудь крепкого спасали от нее едва ли на пару минут. Впору было от души поржать над тем, как сказочно аукунулись ему слова Енчжэ «Убирайся нахрен со своей любовью»: раньше так же склонный мудрствовать и размышлять о смысле жизни, как освещенный солнцем пенек на лесной полянке, теперь он с головой нырнул в размышления о собственной несостоятельности – и плавал в этих тяжелых водах, как рыба, с томительным мазохистским наслаждением.
Почему он так противен Енчжэ? Не оттого ли, что ничего из себя не представляет? И речь даже не о том, что, несмотря на удивительный, по мнению некоторых, голос, ему никогда не подняться на освещенную софитами сцену, чтобы забрать свою позолоченную грэмми или эвард престижного музканала – миллионы людей никогда не сделают этого тоже. Енчжэ как роскошная маленькая игрушечка, ищет себе хозяина под стать – который даст ему смысл и каждый день красоту в отражении неба в кофейных остатках на дне чашки. Или будет рисовать с ним на утреннем холсте мазками белого и голубого новый день – а потом составлять эти картины в угол одну за одной как доказательство: вот оно, жили, вместе оставили след – никому не повторить, никому не объяснить, что счастье пригоршней воды в руках – тш-ш-ш, не расплескай.
Пф-ф-ф… Опять этот вечный псевдопафос в голове – льдинками в стакане его не остудить, золотистым виски тоже не распугать. Дэхен смотрит на свои часы – тяжелый браслет облегает запястье так замечательно эстетично, так безразлично, что…
Тоскливо…
Енчжэ хочет себе компаньона по жизни, у которого способность к инженерии счастья интеллектуального, не лежащего на счете банковской карты, человека, который не унижен борделями и потаскушками дорогих клубов, а у него только экзистенциальная пустота и тошнота, хоть срочно меняй свою родную «Чон» на славную «Сартр» - он же такого может понаписать, что француз сказочником покажется: как каждую ночь черная отглаженная рубашка надевается на вакуум почему-то в форме его тела, как ткань висит на пустоте и мешает ей разлететься атомами по вселенной. Как смешно бояться, что кто-то взглянет – и заметит, что человека-то под ней, отутюженной, нет… одна оболочка.
И именно это-то – Дэхен уверен – и есть последний круг ада: за воротничком припекает желание найти в пустоте охуенный титановый стержень, но под рубашкой только пустые, как степи под луной, неживые пространства. Слюдяное отражение Енчжэ бродит по этим пустыням, и каждый день хочется не то пустить себе кровь, не то ввинтить шуруп в висок – а с виду Чон Дэхен все хорошеет: безразличный стал, высокомерный, дорогой, как часы на запястье.
И жесткий.
От клоунской улыбки своего в доску парня до небрежного «Ты не в моем вкусе» - один презрительный щелчок бледных пальцев, и разве не смешно, что это нравится его обожателям только больше? Что каждую ночь толпами его дожидаются, чтобы сорвать желанный ценник, на котором он написал годную цену для пустоты внутри? Чон Дэхен теперь звезда из звезд, наглая до безобразия и непоследовательная – потому что ни бежать читать умные книжки, чтобы нащупать титановый стержень внутри, ни высыпаться трухой окончательно ему не хочется, только бесцельно думается о том, чего же на самом деле нужно дурачку Енчжэ.
Нет, он отдает себе отчет в том, что понятия не имеет, чего там Енчжэ дожидается в свои двадцать три НА САМОМ ДЕЛЕ, просто с пафосом раздумывать об утренних холстах и недоступной инженерии счастья – проще. Это как бы пропасть между его золотистым стаканом в руке и недостижимым вокалистиком – думай, сколько влезет, перешагнуть все равно не получится, а унизишься, вроде, и смирение приходит быстрее.
И поэтому совершенно нет никакой разницы, сколько он выпьет сегодня и просидит ли до утра за стойкой или, полностью экзистенциальный, во дворе на ступеньках, потому что домой подниматься не хочется. От лишней порции выпивки он уже не упадет.
А упадет – не сдохнет.
Вот такой он, последний круг – неубиваемый heart-proof: как ни крутись побитой собакой, как ни зализывай хвост, будешь продолжаться изо дня в день и тащить за собой на прицепной тележечке наследство великого Сартра.
- Эй, ты сегодня домой уже не собираешься?
Дэхен неохотно отрывает взгляд от льдинок и поворачивает голову к вездесущему менеджеру, который копается за стойкой, вытаскивая стакан, безалкогольный сироп и воду.
- Сижу, вроде, никому не мешаю? – лениво огрызается Дэхен.
- Да кому мешает тихий пьяница, - поддерживает смешок менеджер. – Думаешь, тебе на пользу пойдет, если все узнают, что ты тут каждую ночь напиваешься?
- А мне не похрену? – с той же театральной ленцой спрашивает у него Дэхен, рассматривая, как сироп медленно растекается в воде – стакан украшают веточкой мяты, и толстяк осушает его в три глотка.
- Я понятия не имею, что там происходит в твоей голове, - говорит менеджер, вытирая губы. – Мне на это, как ты выразился, похрену.
Дэхен кривится – уел, ничего не скажешь.
- Просто на твоем месте я бы относился несколько внимательнее к тому, что тебя кормит… Ты же только из-за денег тут как раб убиваешься?
- М-м-м, - под пристальным взглядом Дэхен неопределенно мычит – вообще, кроме денег, тут еще можно в некотором смысле сбежать от тележки Сартра.
- Ну так будь добр вести себя адекватно, - раздраженно заканчивает менеджер. – Думаешь, я не в курсе, что тебя трезвым на сцене уже месяц как не видели?
- Будто кто-то об этом знает, - отмахивается Дэхен, хотя нестерпимо тянет нагрубить и отжарить какую-нибудь интеллигентскую шуточку вроде: «Это ваш нос? Возвращаю его вам, я нашел его в своих делах».
- Если кто-то об этом узнает, я тебя в тот же день и уволю, - обещает менеджер, и Дэхен снова хмыкает – как бы не так… - Кстати, чуть не забыл. Пока тебя не было, тот швед тебе письмо оставил… Как будто я нанимался тут передавать…
Удивленный Дэхен смотрит, как толстяк роется в кармане пиджака – а потом протягивает ему незапечатанный конвертик.
- Чего смотришь? Читать не будешь?
- Буду, - сообщает Дэхен, вынимая из конверта полоску бумаги и размышляя над тем, почему этот толстяк настолько принципиален, что не заглянул в незапечатанный конверт сам, и настолько беспринципен, что не стесняется его теперь понукать заради удовлетворения своего любопытства маленькой деловой акулки – не английский же в записке его напугал?
- И чего наш северный олень тебе пишет? – не выдерживает менеджер.
- Говорит, неловко беспокоить мою особу таким интимным предложением, - ровным голосом «переводит» Дэхен, и менеджер возмущенно пучит глаза пару секунд, пока до него не доходит, что Дэхен его дурит. – В гости к себе в Америку приглашает, предлагает записать что-то, что, - Дэхен делает дословный перевод, - «очень мне подходит по духу и настроению».
- И что этот дурак в тебе нашел? – вздыхает менеджер. А потом с беспокойством добавляет: - И что, поедешь?
- Ахаха, - до Дэхена, наконец, доходит, что, как бы этот толстячок ни капал ему на мозги, угрожая уволить, если он будет пить и дальше, его акулье брюшко все равно переживает только по одному поводу – не свалит ли он внезапно и не лишит ли нажившийся на его популярности клуб стабильно стекающегося в акульи кармашки ручейка денежек. – Не, не поеду, - уверенно утешает Дэхен, так что акулья морда лица расцветает почти детской улыбкой.
Дэхен увлеченно подсчитывает в уме цифры, складывая накопленное на трех кредитках столбиком, а потом допивает остатки из своего бокала, радостно сообщая:
- Вот месяца через два – тут меня ничего не удержит.
Акулкина моська печально съезжает вниз уголками губ, начиная напоминать известный мем, и Дэхен ловит с нее немало лулзов прежде чем слезть с барного стула и, скыркнув им по полу, помахать менеджеру рукой.

%

Моя маленькая сладкая религия: ты всего лишь значишь все для меня…
Дэхен опирается рукой о косяк, головой о руку – и голос за спиной:
- Опять пьяный, да? – для него оказывается полной неожиданностью.
- Ты чего не спишь? – как можно мягче говорит Дэхен, разворачиваясь к матери – прятаться все равно бессмысленно, даже в темноте, даже издалека заметно, что он явно не трезвый.
- Тебя жду, - неумолимо, несмотря на эту жалость в голосе сына, продолжает мать. – Это просто не может больше продолжаться. Или ты прекращаешь это, или я запру тебя в доме и не позволю больше… шататься по ночам, - мать выплевывает последние слова явно зло, и Дэхена это раздражает.
Раздражает, что она не понимает ничего – ни того, что днем ему не выжить, ни того, что каждую ночь он на самом деле копит… Деньги смятыми кучками и решимость ядовитыми капельками – бросить все, что держит его здесь, разбить слюдяную пластинку живущего в нем Енчжэ и убежать от себя на край света с внезапной помощью голубоглазого Олафа, чье письмо лежит в кармане как кусочек надежды, или без нее.
Убежать любым способом.
- Сил не хватит, - грубо замечает Дэхен, вешая пиджак на крючок.
- Иногда мне кажется, что тебе в самом деле не хватает отца, - в голосе матери слышится искренне возмущение, - потому что тебя надо просто выпороть.
- Ну и кто в этом виноват? Что у меня нет отца? – флегматично спрашивает Дэхен, хорошо зная, насколько болезненным и несправедливым упреком звучат его слова – мать на самом деле сделала все, чтобы он вырос в заботе и ласке, но она сама это начала, и внезапно, с каким-то неприятным изумлением, Дэхен не нашел в себе никакой жалости, чтобы остановиться. – Если так хочешь условий, то я поставлю и свое: еще раз заговоришь об этом, и, клянусь тебе, я отсюда съеду.
- Дэхен! – по-настоящему огорченный голос матери разбился о дверь спальни, которую Дэхен закрыл за собой, оставив ее стоять одну в темноте в коридоре.