Прогулочки, дурачки и луна

Мам, я влюбился

Описание:
- Мам, я влюбился. И, мам, это так непросто.
< если хотите, сиквел к " Дважды три шесть" >

Посвящение:
Мордашке первого и голосу второго =)

Публикация на других ресурсах:
Хоть раз запрещу =)

Примечания автора:
Это все, что я думаю о любви =)

саунд: =)
https://vk.com/infiniteplaylist? w=wall-39788892_1952
https://vk.com/infiniteplaylist? w=wall-39788892_1958
https://vk.com/infiniteplaylist? w=wall-39788892_1961

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Прогулочки, дурачки и луна

- Ready to fly, we’re getting high, HIGH!
- Клёво, ребят, - Енгук отключает запись и снимает наушники, показывая большой палец за стекло: Енчжэ привычно смущенно улыбается, а Дэхен все еще беззвучно пробует высокую ноту «high», закрыв глаза и придерживая пальцем висок – Енгук знает, как он любит пощеголять своей способностью воспроизводить частоты, близкие к ультразвуку.
- Это последний трек! Теперь микшируем… - Химчан, как всегда, полностью погружен в работу и не замечает игривого настроения Енгука, который пинает его кресло ботинком:
- Полегче, полегче. Предлагаю оставить это на завтра, а сегодня отпраздновать где-нибудь…
- Слава тебе, господи, - раздается страдающий голос Чонопа сзади. – Я думал, пожрать сегодня уже никто не предложит.
Искренний коммент звезды простодушия Чонопа привычно будит в Енгуке неописуемый ржач, и он трясется в беззвучном приступе смеха, разглядывая парочку изголодавшейся мелкотни, дожидающейся на потрепанном студийном диванчике – несмотря на то, что записывать они часто кончали ближе к девяти вечера, измученные учебой Чоноп с Чунхоном все равно каждый свободный вечер являлись посмотреть и поприсутствовать.
Как на службу ходили, ей-богу. А Енгуку все еще льстило – и их большие глаза, наблюдающие за бегунками на микшере, будто они лицезрели рождение чуда-чудного, и их вечно голодные желудки, которые Енгук, в последнее время заживший на широкую ногу, любил безвозмездно почти наполнять, подкрепляя ужином статус большого папочки, способного позаботиться о недорослях-братишках.
- Куда идем пьянствовать? – в чем можно было не сомневаться, так это в том, что Дэхен-то точно будет за любой корпоратив. – Я тут одну забегаловку приметил, кормят ничего и пиво приличное.
- Ну уж, пиво, - скептически заметил Енгук, косясь на порозовевшего на кончиках ушей Чунхона – на всем белом свете только две души были осведомлены о том, как малыш Чунхонни решил в первый раз в жизни по-взрослому надраться – и Енгуку больше не улыбалось удовольствие таскать почти двухметровую мелочь из ванной на кровать и обратно.
- Да ладно тебе, - весело отмахнулся Дэхен. – Это же наш первый диск, черт возьми! Да, Еж? – Дэхен беззастенчиво поймал Енчжэ за отворот свитера и потянул на себя. - Пить с нами сегодня будешь? Я даже заплачу за тебя, разбогатеешь – отдашь?
- Вот еще, - фыркнул Енчжэ, последовательно отрывая от себя конечности приставучего Дэхена. – Я уверен, цирроз в старости тебя развлечет, но я планировал скучать со здоровой печенью.
- Какой же ты задрот, - недовольно буркнул Дэхен, оставляя вытянутый ворот недовольного этим Енчжэ в покое.
Енгук усмехнулся, столкнулся с черными понимающими глазами Химчана, тихо покачавшего головой в ответ, и принялся переодевать обувь.

%
- Будьте добры, нам еще три пива, - Енгук оглядел сборище за столом: неумолимый Енчжэ потягивал безалкогольный мохито, парочка скромничающих мелких за весь вечер так и не прикончила по стакану – выходило, что основательно напивались, как всегда, только он, Хим и Дэхен. – Хотя… - вечно голодный Чоноп дожевал последний ролл со своей тарелочки, свистнул у Чунхона недоеденный имбирь и примеривался стащить его еще и у Енчжэ, так что Енгук великодушно увеличил заказ: - Добавьте еще две порции роллов, лапшу с курицей, суп с угрем и бананы с мороженым.
- Принесу через минуту, - тоненькая официантка захлопнула блокнот, забрала меню и бесшумно испарилась – Чоноп, заслушав список съестного, гипотетически заказанного Енгуком для него одного, пустил прочувствованную слезу.
Хорошенькая официанточка не обманула – три тяжелых кружки с пивом опустились на стол едва ли через пару минут, и, забирая свою, Енгук незаметно покосился на Химчана, отчего-то вдруг забывшего сегодня надеть свой пуленепробиваемый покерфейс. Хим вообще делал что-то странное – отпивая из бокала, глядел на него своими черными глазами, словно говорил: смотри, я пью ровно столько же, сколько и ты…
- Ну, за что мы еще не выпили? – весело спросил Дэхен и принялся загибать пальцы: - За Енгука пили, за удачу пили, за голоса наши пили…
- За Хима, - внезапно сказал Енгук, поднимая бокал повыше. Ему показалось, что глаза Хима на короткую секунду вспыхнули не то раздражением, не то смущением, и он пояснил с любопытством глядящим на него Енчжэ и Дэхену: - Ну, ничего странного в этом нет… Сведение, микширование – ему теперь больше всех работать, а вы закончили.
- Точно, - с улыбкой согласился Енчжэ. – Бедный Химчан у тебя и так забесплатно трудится, чем ты с ним расплачиваться будешь, ума не приложу…
- Кш, - с запозданием дернул его за рукав Дэхен, по некоторым причинам искренне сочувствовавший Енгуку и считавший, что лезть в отношения парочки старших, особенно Енчжэ с его прямолинейностью, не стоит.
- Да ладно, - широко улыбнулся Енгук. – Чего правду-то скрывать – без Химчана не было бы этой студии и мы бы сегодня здесь не сидели. – Енгук чуть повернулся к Химу и сказал довольно опасную фразу: - Без тебя в моей жизни вообще бы ничего не было.
Химчан молча кивнул, словно не считал нужным отвечать, коснулся своим бокалом бокала Енгука – стекло ударилось с тихим чистым звуком – и заговорил с Чонопом, деля с ним несчастную тушку угря пополам.
Енгук через стол потерянно улыбнулся Дэхену и сосредоточился на своем пиве, слушая трескучий голос Чунхона, обсуждавшего с Енчжэ новые кроссовки.

%

Химчан молча смотрит, как Енгук прощается с ребятами: уговаривает привычно висящего пьяной сарделькой на Енчжэ Дэхена вести себя прилично и не раздражать почем зря единственного человека, способного доставить его до кровати – Хим прищуривается, оглядывая раздражающе громкоголосого на пустой улице главного вокалиста и убеждается в том, что он, скорее, придуривается пьяным ради возможности приобнять наивного Енчжэ. Когда парочка сладкоголосых звезд ушаркивает под оранжевые фонари, неуемный Енгук полушутя принимается инструктировать мелких: бордель на соседней улице обойти за километр, в супермаркете не дозаправляться, по всяким гнусным переулкам не шататься… Химчан ухмыляется над нетерпеливо притопывающим кроссовком Чунхоном и снова не к месту думает о Енгуке, который всегда удивлял его этой чертой своего характера – если Химчан знал, что всех на свете не спасешь, и, откровенно говоря, поэтому не считал необходимым даже пытаться, то правильный парень Енгук упрямо поднимал с земли и протирал рукавом толстовки все, что только попадалось ему под ногами.
Химчан знал, что Чунхон приходится Енгуку в некотором роде родственником, настолько дальним, что все, кроме Енгука, очевидно, просто забыли бы об этом – а вот бедный Енгук, как старший сын, придавленный грузом ответственности поддерживать каждый захудалый отросточек большого и разношерстного семейного дерева, посчитал нужным заботиться о странноватом мальчике Чунхоне, который, конечно, социопатом не был, но отличался какой-то свой неподдельной угрюмостью и непосредственностью и абы кого к себе подпускать отказывался. Чунхон решил, что ему хорошо дружится с Чонопом – и Енгук был не против, подкармливая бесконечно нищего танцора в обмен на то, что он с неподдельной искренностью принимает участие в сложном характером и немножко гениальном младшеньком.
- Надеюсь, без приключений доберутся, - с озабоченностью в голосе сказал закончивший свой нудный инструктаж Енгук, когда Чунхон и Чоноп смиренно отбыли под фонари тоже.
- С чего бы им? – лениво ответил Химчан. – Они же не пили почти. – А потом подло похихикал, поддразнивая гипертрофированное чувство ответственности Енгука: - Всего-то полвторого ночи, даже стыдно спать ложиться.
Енгук глянул на него сбоку и осторожно спросил:
- Раз так… может, прогуляемся?
Химчан чувствовал этот взгляд, своей робкой бережностью бесивший его до дрожи, и, повернув голову, с вызовом ответил:
- Может, еще и поговорим?
Енгук, глядя на его освещенное оранжевыми фонарями посерьезневшее дальше некуда лицо, решил, что сам бог, должно быть, послал им эту ночь ранней весны – только сошедший снег обнажил на газонах безобразную грязь, но сам воздух, казалось, пьянил чем-то сладким и обнадеживающим – так что в самом деле хотелось уже поговорить начистоту и как-то решить разом все стародавние проблемы их отношений.
Чем бы ни закончился этот безнадежный разговор.
- Обязательно поговорим, - спокойно сказал Енгук.

%
- We’re getting high, high….
- Заткнись уже ради бога, люди спят!
- А чего они спят? Я вот не хочу… Еж, а пошли гулять? – Дэхен потянул рукав многострадального свитера в сторону, спрыгивая с тротуара на асфальт дороги.
- Еще чего? – недовольно фыркнул Енчжэ, отцепляя от себя приставучие пальцы. Пьяная голливудская улыбка во все тридцать два подтачивала его терпение, как будто стая бобров грызла дерево, и вот теперь оно готово было рухнуть и мощным стволом придавить недотепу Дэхена. Енчжэ с наигранным безразличием поправил свою несчастную одежду и резонно добавил: - Впрочем, я тебя же не держу. Можешь идти, куда хочешь, только я за тобой не потащусь.
- Ну и пойду, - обиженно ответил Дэхен, в глубине души наивной и нетрезвой все же надеявшийся, что никогда не бросавший его Енчжэ и сейчас поупирается, но все равно пойдет следом за ним, уже развернувшимся и пересекавшим пустую улицу.
Енчжэ искренне хотел хоть раз в жизни не повестись на пьяную провокацию «а я возьму и сделаю тебе назло» и не пойти на поводу у бессмысленного и бестолкового друга и успел даже пройти метров пять до следующего горевшего оранжевым пучком света столба, когда резкий сигнал машины и злая ругань:
- Ты смотри, куда прешь, твою мать… - заставили его вздрогнуть и развернуться – испуганный Дэхен отскочил от капота желтого такси и примирительно махал руками в адрес ярящегося за лобовым стеклом водилы.
- Идиот, - буркнул Енчжэ, поспешно перебегая улицу, чтобы оттащить обложенного со всех сторон матом и кажущегося искренне оскорбленным этим Дэхена обратно на безопасный тротуар – желтое такси гневно захлопнуло дверцу, выпустило удушливый выхлоп и сорвалось с места. Глядя на Дэхена, который все еще непонимающе моргал глазами вслед желтому силуэту автомобиля, Енчжэ думал, что стоило бы, конечно, хоть один раз проучить его и позволить ему сполна получить за безалаберный характер, но бедный Енчжэ был из той категории людей, которые всегда боятся того, что их вспышки гнева могут привести к непоправимым последствиям – если он уйдет, а прохладный труп бестолочи Дэхена завтра обнаружится в каком-нибудь морге, какова тогда будет цена его раздражению?
Впрочем, если спросить Дэхена, он бы сказал, что это его любимая и вместе с тем самая отвратительная черта в характере Енчжэ – снова разворачиваясь спиной к дому, он знал, что второй вокалист в своем до неприличия вытянутом свитере и легких кроссовках, как привязанный, тихо пошаркает за ним: не потому, что на самом деле беспокоится, как бы с ним, таким нетрезвым и бестолковым, чего-нибудь не случилось, не потому, что они вроде как друзья и даже больше…
Енчжэ всегда ведет исключительно чувство долга – настолько просто и ясно, что не прикопаешься, но Дэхен все равно поворачивается к нему, шагая спиной вперед, довольно хмыкает и дразнит:
- Ну, зачем за мной идешь-то? Чего надо? – хоть он прекрасно знает ответ, но мягкая, будто бархатная весенняя ночь, серебрящаяся прохладным бирюзовым высоко над головой, там, где висит желтая светящаяся луна, заставляет его питать бессмысленные надежды – а вдруг на недовольной мордашке Енчжэ нарисуется знакомая смущенная улыбка, вдруг глаза сузятся, так что длиннющие стрелочки век уползут на виски, и он расщедрится на что-нибудь поласковее раздраженного шипения:
- Потому что ты дурак.
- Я дурак… Хаха-ха… И все? – от замученного неискреннего смеха у Дэхена слезятся глаза, и он задирает лицо вверх, к нежной бирюзовой луне, чтобы не дай бог эта влага не выкатилась – ведь сколько можно молча терпеть? Ведь есть же у человека какой-то предел?
Вода в глазах служит плохую службу, а бордюр тротуара обрывается под подошвами кроссовок внезапно и подло – и несчастный Дэхен унизительно приземляется задницей на асфальт, обдирая ладони о мелкие камешки, острые, как осколки раскрошенного стекла.
- Мало того, что дурак, так еще и пьяный, - в сердцах высказывается Енчжэ, поднимая вокальную гордость их дуэта с земли и отряхивая поцарапанные ладони – из рукава пиджака выезжает тяжелый металлический браслет часов, и Енчжэ с секунду смотрит на блестящий под луной хромированный металл: Дэхен всегда любил именно такие, тяжелые мужские часы… По мнению Енчжэ, эта любовь – единственное, что осталось от целеустремленного молодого человека, которого он знал в университете, все остальное Дэхен благополучно растерял в бесконечных попойках и похоронил в складках одеяла, из мягких объятий которого, поправляя растянутые красные трусы, завел гедонистическую привычку выбираться не раньше обеда.
Почему-то отчетливо читаемое, обидное осуждение, промелькнувшее в нефтяно-черных глазах Енчжэ, этой влажной весенней ночью задело Дэхена больше обычного, и он торопливо заверил:
- Я не пьяный, правда… Просто… запнулся и упал, - заглядывая Енчжэ в лицо, чтобы удостовериться, что ему поверили, но Енчжэ, верный своему принципу строить выводы только на основании фактов, напомнил:
- Ты каждый день не пьяный, но я уже не помню, когда от тебя не пахло.
- Не помнишь? – тихо и удивленно переспросил Дэхен, внезапно вдруг осознавая, что все то, что он искренне считал не более чем шалостями – неряшливость, выпивка, позерство и наигранная самовлюбленность – Енчжэ принимал за чистую монету и ставил ему в вину… что бедному Енчжэ, на самом деле любившему разменивать бесполезные длинные вечера за чем-нибудь, что помогало ему, как с усмешкой всегда говорил Дэхен, прирастать в духовных ценностях, не в шутку может быть противно нянькой таскаться за ним по пятам и отряхивать его задницу от пыли, когда он падает. Неприятно удивленный своим открытием Дэхен осторожно кладет ободранную ладонь на чужую грудь, на грубый свитер, понимая вдогонку и кое-что еще – ему не стыдно за это. Да и как ему стыдиться того, что он ведет себя, как шут гороховый, если он делает это только затем, чтобы было чем удержать Енчжэ рядом.
- У меня вообще такое ощущение, что я родился только затем, чтобы обонять эти кошмарные ароматы и вытаскивать твой зад из разных злачных мест, - Енчжэ продолжает ругаться в темноту улицы, совсем не замечая, как притих стоящий рядом с ним Дэхен. – Мне кажется, пора уже что-нибудь с этим сделать… Наверно, мне надо пожаловаться твоей матери… И я бы давно это сделал, если бы не думал, что это ее расстроит…
Дэхен, слушая упреки, все ниже опускает голову, но вряд ли хоть слово в самом деле доходит до него: все его ощущения сосредоточились под ободранной ладонью, ловят скрытое одеждой тихое биение сердца, и единственная отчаянная мысль Дэхена – почему, ну почему эта ровная ниточка ударов ни на секунду не собьется нервным провалом… Почему никогда рядом с ним…
- Слушаешь вообще? – Енчжэ встряхивает Дэхена за плечи и по удивленным блестящим глазам понимает, что снова разговаривал свои речи с пустотой. Дэхен из-под серебристой челки смотрит на него тем самым взглядом, который пугает его тем сильнее, чем меньше народа вокруг и расстояние между ними – и он пытается за плечи отодвинуть его от себя, от греха подальше, но…
- Ты знаешь, - чем дольше Дэхен смотрит на покрытое серебристым лунным сиянием, молочно-бледное лицо стоящего перед ним Енчжэ, тем сильнее ему начинает казаться, что он под кайфом: будто зрачки раскрываются черными воронками, и эта вкрадчивая луна, и эта бархатная тихая ночь всасываются внутрь, втягивая следом за собой и единственного не подозревающего, что он ему необходим, человека. Он хочет его себе, целиком, с глазами любопытными и блестящими, как ядовитые черные ягоды, задумчивого и кусающего палец, мятого и счастливого в мятых джинсах по утрам… а вынужден каждый день подбирать только крупицы его настоящего, потому что чем мутнее становится это между ними, тем неохотнее Енчжэ делится с ним словами, предпочитая ему общество маленького Чунхона. Жадные зрачки под обещающим лунным светом расходятся сильнее, пожирая черный цвет радужки, и Дэхен врастает в холодную асфальтовую пыль, мешая Енчжэ отодвинуть его от себя, торопливо – пока луна светит этим волнующим, дающим смелость на признания светом – повторяя: - Ты знаешь, я так ненавидел тебя, когда нас познакомили.
- За что же это, интересно? - хмуро спрашивает Енчжэ, в памяти которого не осталось ни следа из тех времен.
- За то, что ты такой… - грязная ладонь Дэхена осторожно касается чужой щеки – Енчжэ сбрасывает ее, кривясь от неприязни, но вторая рука тут же сменяет первую, и Енчжэ остается только смириться. – Ты тогда не был такой худой, - продолжает Дэхен, - и укладывал волосы так, что они стояли иголками, как у ежа.
Енчжэ фыркает снова – вот уж от воспоминаний о том, как кошмарно он выглядел, когда весил на десять килограммов больше и красил волосы в платиновый блонд, Дэхен мог бы его и сберечь.
- Девчонки в универе шептались о тебе, что ты встречался с двумя или тремя, а потом бросал и говорил, что они глупые. Они все по тебе вздыхали, но ты был таким недотрогой…
- Я не… - на самом деле, Енчжэ не гордился теми фактами из своей биографии, о которых вдруг заговорил Дэхен, и желание заткнуть ему рот или объяснить, что он давно не такой, шипело в глотке сиплым простуженным звуком, но шевельнувшиеся на щеке пальцы напомнили о том, что Дэхен не закончил.
- Ты был таким красивым, - против воли Дэхен произнес это с восторженным придыханием – красота, о которой он говорил, скользила косточкой скулы под его грязными пальцами, и по сосредоточенным черным глазам глядящего на него Енчжэ совершенно ничего невозможно было прочитать, - ты болтал такую чушь и так много, что я начал считать тебя глупым. Но стоило заговорить о чем-нибудь серьезном, как ты всегда оказывался умнее меня, знал больше, выражался правильнее…
- Зачем ты мне это говоришь? – хрипло спросил Енчжэ.
- Зачем? – переспросил Дэхен. – Наверно, хотел вспомнить, когда же моя ненависть перевернулась и стала…
- Хватит уже, пошли домой, - Енчжэ запаниковал, наконец, оторвал руку Дэхена от своего лица – он просто не хотел услышать от него то самое слово и предпочитал спрятаться, как страус, в песок.
Он не знал, что должен был с ним сделать. Совсем не знал.
Дэхен слишком хорошо был знаком с привычками Енчжэ, чтобы удивиться этой его смешной трусости – он думал, что когда-нибудь ему придется купить пистолет и заставить Енчжэ себя выслушать, держа дуло у его виска, чтобы он не смог сбежать – но, наверно, так, под сияющей желтой луной, глядя в испуганные глаза Енчжэ, даже лучше.
- Енчжэ, - тихо позвал Дэхен, привычно растягивая имя на певучие слоги. – Я люблю тебя.
Дэхен потянулся вперед – Енчжэ никак не хотел наклоняться, и пришлось дважды сильно надавить на его шею, чтобы смять сопротивление – и, пяный и грязный, с ободранными руками и блестящими надеждой глазами, в середине волнующей весенней ночи, на пустой и тихой улице, поцеловал Енчжэ в губы.

%

- Замерз?
Енгук накинул свою куртку на плечи Химчана быстрее, чем тот успел бы ответить – он просто знал, что тонкая толстовка не греет Хима, но он все равно сказал бы «Нет».
Химчан покорно придержал борт кожаной куртки рукой и уставился на черную бегущую внизу воду – Енгук стоял так близко, что это напрягало, но пятиться от этой близости казалось подлым, особенно после обещания поговорить.
- Я… - прокашлявшись, начал Енгук, но Химчан прервал:
- Я знаю, - река внизу катилась тихо и обреченно, отражая бликами лунный свет, и Химчан не считал больше нужным увиливать. – Это между нами просто бессмысленно.
- Но это не увлечение, - вставил Енгук.
- Не увлечение, - Химчан качнул головой. – Но я не хочу, чтобы ты испортил себе жизнь из-за меня. Не хочу, чтобы твои родители начали презирать меня. Ты же не будешь говорить, что я тебе важнее всего белого света? Важнее того, что станут о тебе думать?
Химчан осторожно повернул голову, дожидаясь ответа, и замер, когда понял, что Енгук слишком близко: его дыхание чувствовалось на виске, теплое и тихое, даже холодный ветер с реки не мог его прогнать… Впрочем, Химчан и не хотел, чтобы оно исчезало. Он закрыл глаза, стирая еще пару сантиметров между их телами, но все еще не прикасаясь – близость Енгука, как всегда, заставляла сердце биться пойманной птицей, и Химчан хотел, стоя в этом завораживающем лунном свете, запомнить бьющиеся в грудь крылья покрепче – прежде, чем они закончат это раз и навсегда.
- Буду, - спокойно ответил Енгук. – Но ты же ни слова не услышишь.
Он замерзал без куртки, но ладони почему-то все равно покрывала противная взволнованная испарина – и Енгук не сдержался и положил влажную руку на лоб Хима, поднимая густую черную челку и заставляя прижаться спиной к своей груди. Химчану, по мнению Енгука, куда больше шло убирать волосы со лба, и он на самом деле подозревал, что Хим специально стрижется так, чтобы не привлекать больше внимания к странной суровой красоте своего лица с пронзительными угольными глазами – решение вполне в духе Химчана. И у него нет ни малейшей возможности влиять на Хима и уговорить, наконец, перестать бояться, и даже то, что он сейчас прижимает его к себе – всего лишь короткое мгновение, когда они позволили себе в последний раз переступить границу дружбы. Химчан упрямый и несговорчивый, как кость, застрявшая в горле – и отказывается принадлежать кому бы то ни было, так что Енгук напрасно мечтает когда-нибудь зажить так счастливо, что можно будет прикасаться к этому удивительно красивому лицу, обводить своевольные скулы пальцами и знать, что эта гордая красота принадлежит ему.
- Потому что я всегда буду защищать тебя, - тихо говорит Химчан, убирая руку со своего лба. – И сейчас ты хочешь того, что не пойдет тебе на пользу. Я не позволю тебе…
- Тш-ш-ш… - бороться со словами Хима, наверно, можно только силой – пальцы на губах запечатывают поток его возражений безмолвной тишиной над рекой, и Енгук задумчиво смотрит на черные потоки воды. – Интересно, изменится ли что-нибудь, если я скажу, что ты первый человек, которого мне хочется видеть утром, и последний, на кого я хочу смотреть перед тем, как засну?
Химчан упрямо качает головой и мычит в зажавшие его рот пальцы.
- Ты единственный, от кого я мечтаю иногда, когда мне грустно, получить объятие. Ты единственный, кому я никогда не вытирал слезы, потому что мне нравится смотреть даже на то, как ты плачешь…
Черные глаза Химчана на короткое мгновение вспыхивают смущением – молочно-белый туман, стелящийся над рекой, похож на его воспоминания: перед Енгуком так или иначе успели поплакать все – он видел, как Енгук обнимал Чунхона и вытирал его лицо, как смеялся над Дэхеном, и тот от обиды переставал швыркать носом, и только той ночью, когда он сам разревелся перед ним, Енгук не делал ничего, чтобы побыстрее прекратить его слезы, просто терпеливо ждал, когда он выплачется.
- Не мне тебе объяснять, что значит, когда звук правильный. Мы с тобой одна частота, Хим, и сколько бы ты ни избегал меня…
- Хватит, - оцепенение тихой черной воды, наконец, отпускает Химчана, и он выпутывается из держащих его рук. – Я понимаю все, о чем ты говоришь, но так же хорошо понимаю и то, как это неправильно. Я сотню раз обещал себе держаться от тебя подальше, я говорил себе, когда тебе разбили лицо, что вот оно заживет, и я больше не позволю тебе лежать у меня на коленях, не буду гладить твои волосы… Если бы ты счел нужным не провоцировать меня все время, все было бы намного проще.
- Я никогда не провоцировал тебя, - раздраженно отрезал Енгук. – Когда я приближаюсь к тебе, ты просто не в состоянии продолжать изображать дружбу. Твои руки, твои взгляды, все твое поведение становится ненормальным, и как ты можешь упрекать меня за то, что меня из-за этого тянет к тебе все сильнее?
- Насколько сильнее? – похоронным голосом спрашивает Химчан, а потом все-таки отпускает свое раздражение на свободу: - Хочешь спать со мной? Делать это со мной? Не противно?
Енгук думал об этом – и чем больше думал, тем менее отвратительным представлялось прикасаться к Химчану и представлять его без одежды. Енгук – боже – думал об этом каждую бессонную ночь, и теперь мысль о сексе не вызывала отвращения: за возможность, наконец, поймать всегда ускользающего, как ветер между пальцев, Химчана и шептать «Доброй ночи» в его черный затылок он был готов заплатить любую цену – если бы Хим захотел, он бы не прикасался к нему вообще, если бы Хим захотел, он бы нашел способ прикасаться к нему так, что это не вызывало бы отвращения.
- Разве бывает противно делать это с тем, кого любишь? – Химчан предостерегающе вытянул палец, намереваясь прервать никчемные откровения, сквозь которые вдруг прорвалось слово «любовь», но Енгук опустил его руку. – И, кроме того, я думаю, что ты обманываешь сам себя. Тебе не неприятно, ты даже хочешь попробовать, но боишься, что тогда уже не сможешь сказать «Нет», как любишь, ведь так?
Железные принципы холодного Химчана, как часто думал Енгук, в большой степени служили опорами этому давно живущему внутри него волнению – твердостью Хима, который никогда не предавал того, во что верит, нельзя было не восхищаться, но иногда Енгуку казалось, что все эти правила независимости, придуманные Химчаном для себя, превращаются в одно сплошное вранье, в котором он тонет вслед за Химом, как муха в патоке. Правила, если посмотреть с другой стороны, были сплошь гнилью, а Хим – самым безжалостным лжецом, и поэтому раздраженный Енгук, высказывая это свое последнее страшное обвинение, которое гордый Хим ему не простит, задрал его голову повыше, чтобы полюбоваться на черные глаза, на дне которых, как под непрозрачной водой, плавала и томилась та правда, которую Хим отказывался признавать.
- Я прав, - уверенно сказал Енгук, больно сжимая подбородок. Блестящие испуганные глаза смотрели на него так вызывающе и дико, что сдерживать дальше булькающую в самом горле беснующуюся от желания кровь стало невозможно – он нагнулся ближе, прижался лбом к чужому, и проговорил в самые губы: - Ты не только любишь меня, ты меня еще и хочешь…
- Не смей меня целовать, - зло ответил Химчан. – Чего бы я ни хотел, не смей вынуждать.
- Истерик, - с той же злобой бросил Енгук, опуская руки.
Это было правдой – Химчан иногда вел себя, как девчонка, по-девчачьи обижался, и Енгук знал, что блестеть слезящимися в темноте глазами его заставила упрямая злость на него и на себя самого: он предлагал взять то, что хотелось обоим, но Хим решил, что поддерживать неправильные отношения будет сложнее, чем отказаться от них, и с этим ничего нельзя было сделать.
- Хорошо, - сказал Енгук. – Я больше не дотронусь до тебя, но молись всем богам, чтобы ты не сорвался сам. Хоть шаг по направлению ко мне – и окажешься в моей постели вместе со всеми своими надуманными возражениями.
- Не волнуйся, - упрямо ответил Химчан. – Я справлюсь.
- Я надеюсь, - поставил хмурую точку Енгук.
Кровь откипела, лунный свет перестал казаться таким волнующим, щекотавшие кончики пальцев надежда и обожание тихо обсохли замерзшей пылью – они упустили шанс «сделать все хорошо». Этот безнадежный разговор пережил пик откровенности – а к новому витку игры в прятки со своей любовью Енгук был не готов.
- Пойдем домой, - тихо сказал он.

%

- Куда ты меня тащишь? – Чоноп упирался без охоты, просто потому, что Чунхон улыбался дьяволятами в глазах и заражал этим его. – Гук же сказал идти домой.
- Мало ли что он сказал, - отмахнулся Чунхон. А потом хмуро свел брови: – Ты слишком внимательно его слушаешь. Енгук то, Енгук се…
Чоноп искренне не мог найти никакой почвы под ногами этого обвинения – что он такого сделал? Енгук обычно говорил разумные вещи, и Чоноп считал разумным по мере сил выполнять его просьбы – не говоря уже о той благодарности, которую испытывал его желудок к пухлому кошельку старшего.
- Ну… - начал Чоноп задумчиво, - его присутствие в моей жизни, определенно, осчастливило меня со многих других сторон, кроме финансовой. Но финансовая все еще в большем выигрыше…
Чоноп весело улыбнулся, надеясь, что ирония в шутке покажется Чунхону достаточно забавной, чтобы похохотать над ней – дыры в его бюджете стали уже притчей во языцех – но Чунхон почему-то только дернулся от него в сторону, быстро зашагав вперед.
- Да что не так-то? – Чоноп не понял этой реакции и дернул Чунхона за руку, разворачивая к себе. – Объясни, что мы делаем на набережной, хотя Енгук велел топать прямиком домой, и за что ты на меня взъелся?
- Он тебе нравится? – Чунхон вырвал руку и взглянул на Чонопа прямо, поднимая длинную закрывавшую глаза челку.
- Что? Кто? – бровь Чонопа непонимающе изогнулась – он не был большим мастером вести диалог и догадываться о реакции собеседников по жестам и интонациям, а рядом с Чунхоном вообще позволял себе расслабиться и ляпал ровно то, что приходило ему в голову, и поэтому внезапная и неподдельная обида в голосе младшего поставила его честный мозг в затруднительное положение. – Енгук, что ли?
- Енгук тебе нравится? – тихо, но жестко переспросил Чунхон.
- Ох… - Чоноп почесал затылок и вздохнул. – Ну конечно он мне нравится. Не понимаю, почему, но он меня кормит, - Чоноп загнул палец на руке. – У него всегда можно занять, если что, с ним интересно, в том чертовом клубе к нам никто не приставал только потому, что мы вроде как были с ним… Боже, да он же святой почти.
- Что же тогда со мной таскаешься, раз Енгук святой? – своим механическим голосом спросил Чунхон. – Оставался бы с ним, раз он тебе, - Чунхон выделил слово, - в самом деле нравится.
Сегодняшним вечером, пока Чоноп уплетал угря из супа, Чунхон только делал вид, что занят разговорами с Енчжэ, на самом деле он напряженно думал и подсчитывал все те слова и благодарные взгляды, которые Чоноп бросал на Енгука – выходило, что пальцев на руках и ногах не хватало. Кроме того, Чунхона задевала их манера разговаривать – Енгук вечно дразнил и препирался именно с Чонопом, они говорили друг другу такие пошлости, что уши сворачивались, и хохотали при этом, как сумасшедшие. Чунхон ничего не мог поделать с собой – он начинал тихо ненавидеть беспечного Енгука, перетягивавшего внимание Чонопа на себя, и даже на эту набережную потащился только потому, что ему, как маленькому, захотелось сделать что-то назло старшему. И Чунхона едва ли не до слез бесило, что даже тут Чоноп умудрился впутать Енгука и напомнить о том, что они нарушают его заповедь «донести зад до дома, никуда не сворачивая».
Чоноп в очередной раз ничего не понял – только почувствовал, с каким раздражением Чунхон выплюнул последние слова. Он молча смотрел на слишком высокого младшего и думал о том, что Чунхон, на самом деле, довольно скрытный – а вот такой припадок ярости даже он видит впервые.
С запозданием до Чонопа доходит, что Чунхон тоже мог переживать о чем-то все это время, просто привычка молчать и положение самого младшего не давали раскрыть рот – вот только почему все эти упреки так похожи на ревность?
- Я не понимаю, чего ты от меня добиваешься, - медленно сказал Чоноп, - но если ты хочешь именно этого признания – то я не люблю Енгука в этом смысле. Я никогда даже не думал об этом.
Чоноп тихо вздыхает, пытаясь сообразить, как подобная мысль – что он мог влюбиться в парня – вообще умудрилась влезть в голову Чунхона. Неужели он чего-то не знает о младшем?
Честный ответ Чонопа, который должен был бы успокоить Чунхона, только разозлил его еще сильнее – «никогда даже не думал об этом»? Почему тогда он сам думает об этом все время? Думает и думает, как привязанный к этой мысли – как неправильно, как до мурашек волнующе было бы каждый день получать доказательства взаимности от человека, который ему по-настоящему небезразличен? От единственного, возможно, кто не считает его неразумным малышом, за которым надо приглядывать, с кем единственным Чунхон готов поделиться вечно грызущими его переживаниями, потому что Чоноп до глупости честный и не стал бы ради смеха тренировать на нем, как собак, свой иронический талант, как любили делать язвительные Енчжэ и Химчан.
- Эй, ну… - Чоноп, простояв в молчании пару минут, решил, что может снова попытать счастья и ткнуть Чунхона палочкой – как он там, остыл или нет? – Больше не дуешься?
- Я не дулся, - печально пробормотал Чунхон – как бы ему ни хотелось, он, наверное, не в праве взять и примотать Чонопа к себе веревкой, чтобы он больше не сбежал от него никуда, чтобы дождался, когда он, наконец, станет старше… И не будет ничего унизительного в том, чтобы любить его.
Чоноп был далеко не гением в искусстве беседы, но просто по-человечески чувствовать ему ничего не мешало, и грустный голос Чунхона, ему казалось, так и взывал к утешению – он в очередной раз догнал длинного, как водоросль, младшего, обнял за плечи, повиснув на нем, и поделился еще одним признанием:
- Я таскаюсь, как ты выразился, с тобой, потому что мне именно с тобой нравится таскаться. Веришь?
Желание приободрить Чунхона и сделать ему приятно, к сожалению, так и осталось неаргументированным желанием, и Чоноп заглянул сбоку в лицо Чунхона, дожидаясь кивка хотя бы… На самом деле, Чонопу было, что сказать – и он вспомнил бы об этом, наверное, с запозданием, когда вернулся бы домой – что дружба с Чунхоном не походила на вечную игру «наживись на недотепе», в которую с ним играли другие. Нет, Чоноп мог отказать очередной просьбе «Эй, Оп, покажи связку» или «Чонопи, займи на неделю», просто ему, выросшему в большой и бедной семье, казалось невозможным не помочь там, где его помощи просят – и впоследствии понимать, что к нему обращаются только потому, что он такой безотказный дурак, что на нем можно бессовестно и долго, как на лошадке, кататься туда-обратно, становилось неприятным открытием. В этом смысле с Чунхоном было надежно, в собственной семье – Чунхону бы в голову не пришло его использовать. Младший был как справедливость божья – казалось, что сколько Чоноп потратил своей доброты на других, столько же потом возвращал ему Чунхон, и именно поэтому Чонопу искренне хотелось, чтобы Чунхон перестал, наконец, загоняться непонятно из-за чего.
- А девушка? – достаточно поразглядывав Чонопа сбоку, спросил Чунхон. – Заведешь девушку, я буду не нужен?
- Да что за черт, - раздосадованно пожаловался Чоноп, выпуская Чунхона из рук. – Почему ты все мои слова выворачиваешь?
- Ничего я не выворачиваю, - огрызнулся Чунхон. – Я просто задал вопрос, будь добр, ответь.
- С чего бы я тебе должен что-то отвечать? Почему вдруг эти вопросы? – Чоноп чувствовал, что его язык болтает вперед мыслей, и злился от того, что Чунхон все это начал.
- А вдруг есть причина? – запальчиво ответил Чунхон. – Только ты о ней понятия не имеешь. Ты же «никогда даже не думал об этом»!
- Что? – свои собственные слова Чоноп узнал, вот только разобраться в этой туче ловушек, в которую его загнал Чунхон, все равно не мог. – Ты объяснить по-человечески можешь или нет?
- А я тебе как, по-птичьи объясняю, что ли? – вспылил Чунхон.
- Нет у меня девушки, - снова сдался Чоноп. – А если бы и появилась, что я могу тебе пообещать? Что она не будет мне дороже тебя?
Чоноп лишь слегка изменил его вопрос, но этого оказалось достаточно, чтобы Чунхон почувствовал себя до слез маленьким и глупым. Ему захотелось, как в текстовом редакторе, выделить весь этот их разговор и нажать на «Удалить», чтобы Чоноп никогда и не вспомнил этот припадок ревности и беспричинной злости.
Чунхон медленно дошел до скамейки и опустился на нее, холодную, подтянув к себе ноги и по-детски обняв колени. Чоноп без слов присел рядом.
Впрочем, вранье это все – что злость была беспричинной. Она была глухой, темной и неразборчивой, но основание у нее было, и вполне устойчивое. Возможно, нормальный взрослый человек и не стал бы строить на этом основании целое здание обид, заморочек и претензий к самому себе, но в голове Чунхона вечно бродила такая отвратительная каша, что хотелось только уткнуть нос в колени и надеяться, что кто-нибудь явится и выбросит весь хлам из него, потому что никаких сил не оставалось – наполняться этими взрослыми чувствами, как кекс пропиткой, но почему-то, когда было нужнее всего, поступать так по-детски, что ему казалось, что существа более заслуживающего презрения, чем он сам, на свете просто не отыскать. И потом это, что его мучает уже несколько месяцев…
- Знаешь, - сухо сказал Чунхон, - у меня тоже была девушка. Месяца три назад…
Чоноп искоса посмотрел на него, что-то припоминая – кажется, тогда Чунхон и впрямь пропадал куда-то на пару недель. Вот только Чоноп не ожидал, что Чунхон повернет свои откровения сразу к главному:
- На ней были трусы в полосочку, белая и цвета моря.
- Ну, черт, - пробормотал Чоноп.
Почему-то это неприятно задевало – Чунхон выглядел таким наивным, что Чоноп считал его девственником.
- Я даже не сказал ей, что люблю, - продолжил Чунхон, стеклянными глазами всматриваясь в темноту. – А она все позволила.
Чоноп неуверенно почесал шею – он мог ошибаться, но, глядя на Чунхона, ему казалось, что он получил свой первый в жизни урок в отношениях: для большинства людей, к сожалению, секс вроде приправы к еде, если насыплешь, на вкус будет только пикантнее, а если не насыплешь – то ты просто дурак или, может, асексуал или импотент.
- Мне с ней не понравилось, - неохотно признался Чунхон. А потом повернулся к нему и почему-то нервно пояснил: - Не хочу я так, понимаешь? Грязно это и… Я, наверно, идиот полный, но теперь я хочу только с тем, к кому меня на самом деле тянет.
- В чем проблема-то? – буркнул Чоноп, которого эти постельные откровения Чунхона с каждым словом раздражали все больше. – Иди к той, которая тебе нравится, и делай с ней, что захочешь.
- М-м-м, - согласно промычал Чунхон. – Разрешаешь, значит?
- Что мне тебя, держать что ли? – огрызнулся Чоноп. – Не понравились трусы в полоску, так найти себе красные, синие, черт там еще какие-нибудь…
Чунхон вдруг захихикал, сообразив, что Чоноп злится не просто так. Грустно, конечно, что он потратил свой первый раз так бестолково, но раз уж ничего не поделаешь…
- Эй, а на тебе сейчас черные, я прав? – Чунхон все еще продолжал хихикать и блестеть глазами. – Я видел, когда ты нагибался.
- Ты еще и за моими трусами следишь, что ли? – не удержав смешок, спросил Чоноп в темноту.
- За всем, что тебя касается, - честно признался Чунхон. А потом, помолчав, тихо добавил: - Поцелуй меня?
- Что? – Чонопу показалось, что он ослышался, но неумолимый Чунхон одернул:
- Ладно тебе, не придуривайся. Я тебе почти признался… Впрочем, хочешь, еще раз скажу, прямо?
- Ну попробуй, - с угрозой выдавил из себя Чоноп, прижигая взглядом вдруг обнаглевшего младшего.
- «Ты мне нравишься» - слишком мало, «я тебя люблю» - слишком много, - без страха сказал Чунхон. – Но я точно где-то посередине.
- А мне что с этим делать? – спросил Чоноп.
- Не знаю, - Чунхон небрежно пожал плечами. – Тебя же разозлило, когда я сказал про девчонку, значит, не совсем тебе на меня плевать… Правда, поцелуй? Может, разом со всем и разберемся?
Чоноп бы хотел разобраться со всем разом, приложив Чунхона выкрашенной в дикие краски головой о парапет, но чем чаще младший произносил слово «поцелуй», тем темнее становилось в мозгах, разум из которых вытесняло какое-то жалкое и нежное чувство, рождавшееся, когда он смотрел на белую футболку Чунхона: Чоноп и без того знал, какой он дерганый, а теперь и вовсе странно и смешно было смотреть на его блестящие вызовом глаза, но на понуро опущенные плечи. Чунхон говорил гадости и дерзил, но, Чоноп был уверен, что ему на самом деле страшно – вот так смело признаваться кому-то.
Чоноп, наклоняясь к нему, подумал о том, что ему интересно – успокоится ли Чунхон, если он его поцелует?

%

- Ну это уж совсем, - фыркнул Енчжэ, отцепляя от себя свихнувшегося Дэхена. – Ты напивайся, но не настолько же.
- Енчжэ, я серьезно, - умоляющим голосом пролепетал Дэхен. – Я не потому что пьяный тебя по…
- Слышать ничего не хочу, - оборвал Енчжэ. – Я домой.
- Енчжэ!
Енчжэ в ступоре уставился на свои руки: тонкие выпачканные грязью пальцы Дэхена крепко обхватывали запястья, тяжелый браслет часов снова болтался свободно и блестел под лунным светом – Дэхен дернул его на себя с такой силой, которой Енчжэ от него не ожидал, и это бесконечно удивило его.
- Стой, Енчжэ, - Дэхен больше не пережимал запястья, но отпустить пальцы отказывался, продолжая держать крепко, но как-то… бережно, что казалось тем более унизительно, потому что Енчжэ все равно никак не мог стряхнуть его руки, - выслушай хоть раз. Я понимаю, что ты меня не любишь, но, послушай, есть же в тебе совесть...
- Что-о? Какая еще совесть? – негодованию Енчжэ не было предела.
- Простая, обычная совесть, - неумолимо продолжал Дэхен. – Я за тобой уже два года как щенок бегаю, а ты видишь и молчишь…
- Я-то тут при чем? Я тебя что ли заставляю этим заниматься? – Енчжэ почти шипел от ярости.
- Ну вот теперь-то не гони, - разозлился Дэхен. – Все ты прекрасно знал, издевался надо мной специально, обнимался со мной, а потом недотрогу изображал…
- Да пошел-ка ты, - Енчжэ показалось, что в потемневших глазах Дэхена он в самом деле прочитал этот, как ни крути, отвратительный упрек – и он испугался того, что Дэхен на самом деле может знать гораздо больше, чем обычно давал себе труд высказывать вслух. – Пусти меня! – он с яростью затряс руками, но освободиться это ему все равно не помогло, и Дэхен продолжил:
- Я даже думаю, это тебе льстило, Ежик – что я из-за тебя напиваюсь, скандалю и веду себя, как дешевый шут. Что все вокруг видят, как я тебя люблю, а ты не позволяешь.
- Неправда! – Енчжэ зло сощурился – в этих обвинениях правдой было далеко не все, и Дэхену не стоит утверждать, что он знает все, что творится в его мыслях. – Ничего мне не льстило, потому что, - Енчжэ усмехнулся, - ты забыл про главное: мне просто все равно.
Последние слова подействовали на Дэхена, как холодная вода – он мог сколько угодно собачиться с Енчжэ, но «мне все равно» имело такую же силу, как пинок в живот, и, если бы ему не было так унизительно больно, Дэхен, возможно, подумал бы о том, почему Енчжэ сказал именно это… Но теперь ему ничего не хотелось сильнее, чем извиниться перед Енчжэ, чтобы он не успел произнести этих слов.
- Ежик, Ежичек, прости меня, пожалуйста, - Енчжэ снова пережил крайнюю степень удивления, когда Дэхен, который, казалось, был готов ударить его по лицу, бросился его обнимать и заканючил ему в шею. – Пожалуйста, не говори так больше.
Выходило, что чего-то в Дэхене Енчжэ все-таки не понимал – может, это и было любовью? Когда вместо того, чтобы залепить ему пощечину, Дэхен со слезами начал извиняться.
- Не буду, - смирился Енчжэ, сдаваясь под напором причитаний и всхлипываний. А потом размяк даже до того, что провел рукой по белым волосам Дэхена и попросил: - Хватит, успокойся.
Но Дэхен, очевидно, всерьез решил расплакаться на его шее – и отрывать заплаканное лицо от свитера и демонстрировать его Енчжэ категорически отказывался, только всхлипывал сильнее и повторял это свое дурацкое:
- Ежичек, я так люблю тебя.
- Не называй меня так, - фыркнул Енчжэ.
Но Дэхен был глух.
- Ежичек, - канючил он, - позволь мне попробовать. Не прогоняй меня, пожалуйста.
- Прекрасно, - вздохнул Енчжэ, чувствуя, как слезы катятся по шее. – И что должно выйти из этих проб? Я перееду к тебе? Или ты ко мне? Собаку заведем? Что?
- Какую собаку? – удивленный Дэхен все-таки решил оторвать свое постыдное опухшее лицо от любимого свитера и смотрел на Енчжэ, хлопая мокрыми ресницами – он чувстовал, что готов умереть прямо тут на месте, если Енчжэ снова издевается над ним.
- Обычную собаку, - на самом деле, Енчжэ был далек от того, чтобы язвить. Он всерьез попытался представить себя рядом с Дэхеном – и не очень-то у него это выходило. – Чем обычно парочки занимаются, ты в курсе? Ты вообще представляешь, чего от меня хочешь? Думаешь, сказал это свое «люблю» - и все, все разом стало просто и понятно?
Дэхен сморщился, когда слова Енчжэ запели внутри него мерзкими пакостными червяками – конечно, Енчжэ был прав. Это одна из его самых раздражающих привычек – предложи ему сделать что-нибудь, и он вывернет перед тобой целый список самых отвратительных «но», которые покажутся неразрешимыми, и можно быть уверенным в том, что первыми строчками списка пойдут самые неприятные. Если примериваться с позиции логики, то Енчжэ всегда был прав, десять и сотню тысяч раз, но Дэхен всегда верил в то, что накопленное в сердце куда серьезнее любых возражений, и если бы Енчжэ пообещал дать ему шанс, он бы придумал что-нибудь с этой собакой – хоть робота бы ему купил.
- И потом, - Енчжэ мерзко ухмыльнулся, - спать где будешь? Сверху или снизу? Или по четным-нечетным поделим во имя демократии?
- Сверху-снизу… Да хоть сбоку, - отмахнулся Дэхен. Он окончательно вытер сопли и игриво стрельнул глазками: – Раз спрашиваешь, значит, согласен попробовать?
- Я этого не говорил, - тут же сдал назад Енчжэ, проклиная свой длинный язык.
- Как это не говорил? – заспорил Дэхен. – Если уж об этом спрашиваешь…
- Ты опять все выворачиваешь, - протестовал Енчжэ, когда его снова схватили за руки. – Я не…
- Ежичек, - снова затянул Дэхен. – Е-е-е-ежик…
Енчжэ подумал, что еще не раз пожалеет от этом, но покрасневшие глаза Дэхена смотрели на него с таким убийственным обожанием, а сам он улыбался так глупо и счастливо, что Енчжэ выдохнул:
- Ладно. Неделю, - слабо надеясь, что завтра утром Дэхен протрезвеет, им обоим будет очень стыдно и никто из них даже языком не повернет, чтобы вспомнить этот стремный эпизод.
- Ежичек! – счастливо воскликнул Дэхен, беззастенчиво сжимая тощего, как ветка, Енчжэ руками. Он, правда, хотел еще и поцеловать его, но, взглянув на его недовольное лицо, подумал, что это будет слишком…
Впрочем, в конце концов он все равно не удержался – стоя перед подъездом дома Енчжэ и глядя на светлеющее с востока небо, он тихо прошептал ему на ухо:
-Я немножечко, правда, - и снова чмокнул его в губы.

%

Угадать в темноте и положить ключи на тумбочку, а не мимо, пьяноватому от счастья Дэхену не удалось – и на грохот ударившегося о пол железа в дверях появилась мать, сонно кутающаяся в халат.
Дэхен решил, что ему сейчас снова прилетит за полуночничество, и смущенно улыбнулся:
- Мам, я…
- Да я знаю, что ты влюбился, - Дэхена потрепали по макушке, а потом голос из кухни все же строго напомнил: - И все-таки три часа ночи.
- Знаю, ма. Я уже сплю.
- Бездельник!
Женщина тихо присела на табуретку и принялась смотреть то на поднимающийся над кружкой пар, то в окно, медленно светлевшее серым. Сколько с тех пор прошло времени? С той ночи, когда Дэхен вернулся домой так же поздно и такой же счастливый, сказав с порога:
- Мам, я влюбился.
Года два, наверно…
Два года – это так долго, если подумать, но, слушая тихие шорохи в соседней спальне, ей хотелось верить, что Дэхен не зря ждал все это время, и тот человек обязательно скажет ее сыну «Да».

%

Енчжэ уже успел заснуть, когда его телефон пискнул, оповещая о пришедшем сообщении. Енчжэ открыл конверт, пару секунд попялился в экран, а потом бросил телефон под подушку, тихо сказав:
- Дурак.