My music's not dead

- Его вещи все еще здесь? – любимая серая толстовка Дэхена с надписью «NBA» до сих пор лежит на стуле… Вот на столе еще и его коричневая кружка с медведем и даже планшетник… Енчжэ надавливает на клавишу включения – но пыльный экран не загорается. Должно быть, его не заряжали с тех пор, как Дэхен ушел, и Енчжэ с горьковатой усмешкой думает о том, что вот так исчезают люди – от толстовки больше не поднимается тепло, маленький компьютер безнадежно разряжен, а никому и дела нет. Енчжэ знает, что Химчан не поддерживает связь с Дэхеном, парочка мелких, скорее всего, тоже, а у Енгука он не хочет спрашивать – интересно, был ли Дэхен вообще нужен кому-то кроме него самого?
От всего этого веет такой нестерпимой тоской, что Енчжэ поспешно отворачивается от мертвого планшета – Химчан сидит на спинке дивана и болтает ногами, глядя на него, как курица, сбоку:
- Можешь взять и отнести ему. Ему теперь все равно заняться нечем, наверно, целыми днями с тоски дохнет…
- Что? – Енчжэ хватает секунды, чтобы догадаться, что он один опять чего-то не знает. – Почему ты так говоришь?
- Да повеселишься разве, - Химчан усмехается, - в…
- Не говори ему, - перебивает Енгук. Химчан коротким вопросительным взглядом глядит на него, и Енгук повторяет: - Просто не говори ЕМУ.
- Не очень-то и хотелось знать, - спокойно кивает Енчжэ, хотя внутри него все просто бесится: Енгук не упускает шанса пнуть ему побольнее и даже, когда они остались вдвоем, соизволил объяснить, почему. «Не понимаю, как можно просто взять и выкинуть человека, которым дорожил, на улицу, а потом забыть о нем с концами, как ты. Это больше, чем жестокость», - сказал Енгук.
Енчжэ складывает в пакет одежду, за которой и пришел, и, прощаясь, большими просящими глазами смотрит на Чонопа – единственный человек, который не станет слушать Енгука, если считает, что старший не прав.
Чоноп действительно неслышно выскальзывает за ним вслед на крыльцо и щурится на солнце, когда Енчжэ спрашивает:
- Где он? Что Енгук запретил мне говорить?
Чоноп стоит на ступенях, и Енчжэ смотрит снизу вверх на то, как хмурится его лицо, когда он неохотно говорит:
- В больнице он, в травматологии. Его машина сбила.
Наверно, глаза Енчжэ становятся просто огромными, потому что Чоноп торопливо договаривает:
- Не, не волнуйся, с ним все в порядке, только нога сломана.
- Надо же, - потерянно произносит Енчжэ. – Как он так?
Лицо Чонопа становится совсем каким-то странным.
- Я не знаю, пьяный он там был… или еще что-то…
- Пьяный? – тупо переспрашивает Енчжэ. А потом до него доходит: - Или еще что-то?
- Еще что-то, - упрямо повторяет Чоноп, и Енчжэ хочется залепить себе ладонью по лбу.
Чоноп машет рукой и исчезает за дверями, а Енчжэ так и стоит на жаре и смотрит на зеленящуюся вокруг тротуара травку: рассказать кому, ведь не поверят. Никто не поверит, что он, никогда не желавший никому зла и вообще старавшийся руки в грязи не пачкать, парой слов умудрился сломать жизнь не самого безразличного ему человека. Он не сделал ничего плохого, только сказал «Нет» - а все полетело под откос, будто веревку оборвали.
Травка, кажется, слишком изумрудна для глаз, чтобы можно было смотреть на нее не морщась, а легкий ветерок, забирающийся под рубашку, как будто прилетел из того параллельного несбывшегося мира, где они с Дэхеном гуляют под солнцем по набережной…
И Дэхен не чертов наркоман.

%

Енчжэ взбегает по ступенькам травматологического отделения, отлепляя прилипшую к потной спине рубашку – внутри приятно прохладно и после уличного солнца в глазах пляшут черные пятна. На первом этаже, очевидно, рентген – парочка родителей толкает плачущего малыша с неестественно прижатой к груди рукой внутрь кабинета, и над входом загорается красная лампочка.
Эти детские слезы и суета дезориентируют не переваривающего больницы Енчжэ – и он с трудом находит стойку регистратуры. У медсестрички за компьютером слишком тонкие губы и злые, резко накрашенные глаза, но Енчжэ все равно спрашивает:
- Пожалуйста, Чон Дэхен… Как мне найти его?
- Три-двести шесть, - грубо отвечает медсестра. А потом бросает ему вслед: - Прямо толпами ходят.
«Толпами ходят» неприятно оседает на плечах – будто он один из пищащих от восторга поклонников Дэхена, будто он похож на этот бессмысленный мусор, что волочится за ним – и на третий этаж он поднимается уже медленнее. В длинном коридоре почему-то полно мумий с обвязанными гипсом руками и ногами – и они все куда-то шоркают на своих двух и четырех ногах.
Уверенности в Енчжэ становится еще меньше.
Он ищет глазами нужный номер на палатах: двести, двести один… Перед белой дверью с надписью «206» он останавливается – но отчего-то нажимать на ручку ему совсем не хочется.

Дэхен как раз выходил, чтобы купить себе воды в автомате – возвращаясь назад, тихо ругался, потому что держать одной рукой костыль и бутылку не представлялось возможным: хренова резьба на крышке резала пальцы, а ухватить ее за толстое пузо и вовсе никакой растяжки не хватило. Дэхен остановился на повороте коридора, там, где росла в кадке такая же изломанная, как все обитатели этого крыла, пальма – и в самом деле чуть не выронил свою бутылку.
Енчжэ стоял перед его палатой и смотрел на белую дверь, положив ладонь на ручку.
Дэхен не видел его четыре месяца – и его захлестнуло счастьем. Радость от того, что он сможет на него насмотреться, взять за руку, обнять, заполнила его до резинового основания костылей – и он думал о том, сможет ли доковылять до палаты раньше, чем Енчжэ поймет, что его там нет.
А Енчжэ все стоял и стоял перед дверью не шевелясь.
И до Дэхена короткой секундной вспышкой дошло, что Енчжэ, возможно, так и не надавит на ручку, не войдет внутрь – Енчжэ не из тех людей, что забывают все, что протягивают руку, как только человек, обидевший его, ныряет с головой в дерьмо. Дэхен соображает и то, что, раз Енчжэ здесь, кто-то, наверно, рассказал ему и том, как и в каком состоянии он сюда попал – а Ежик никогда не был склонен пачкать свои изящные лапки в грязи, даже ради…
Да ради кого? Дэхен ему больше никто, и Енчжэ сюда, наверно, привело то самое тризлоебучее чувство долга – вот только теперь он стоит перед дверью и не знает, куда его деть: наверно, хорошо понимает, из-за кого его бывший-друг-Дэхенни теперь звезда канализации, вот только открыть эту гребаную дверь и сказать «Хей, друг, вылазь из какашек! Пойдем смотреть на лунный свет!» ему не можется, потому что ему не хочется делиться своим лунным светом со всякой вонизмой. Он будет пищать и плакать, как тогда, с разбитой губой, но если ему НЕ НАДО кого-то в его лунном мирке, он наизнаку вывернется, но выпнет его из своей зоны комфорта. Енчжэ замучила совесть – вот он и пришел, но чисто христианского радушия в нем нет ни единой гребаной капельки – и ни утешить того, к кому он равнодушен, ни спасти, он не может.
Просто импульс не рождается – его рука так и лежит на ручке двери. Просто у него внутри для бывшего-друга-Дэхенни одна безимпульсная пустота.

Дэхен в общем и целом довольно точно угадал, что творилось в голове Енчжэ – только надо было добавить больше стремных красок и вспомнить, что Енчжэ еще и большой любитель читать мораль. Медленно, будто нехотя, в его голове рождались великолепные мыслительные конструкции: сначала на ум пришло, что Дэхен фат и столь же прекрасен внутренне, как дитя анчоуса – и когда ему указали на дверь, естественно, он решил, что просто офигенно сможет отомстить, если станет разлагаться на глазах у публики. Типа, раз я не нужен бессердечному Енчжэ, «так не достанься ж я никому!!!» (с шекспировским трагизмом).
И теперь, если он зайдет в эту гребаную палату и попросит Дэхена больше не есть каку, не пить каку и не тащить каку в кровать, что спросит у него Дэхен? Правильно: почему он не должен этого делать. Почему Енчжэ, велевший ему убираться нахрен со своей любовью, теперь нравоучает его, что он должен беречь хотя бы тело, раз мозгов в нем нет? Дэхен улыбнется, как Чеширский кот, и пропоет:
- Ежик ко мне неравнодушен? - Енчжэ даже глаза не надо закрывать, чтобы представить это.
Однако, как бы ни было весело изображать представление в лицах, проблема от этого меньше по размерам не становится: если бы Енчжэ было насрать на Дэхена, он бы сюда не пришел, если бы ему было все равно, он не шпионил бы за ним в клубе – вот только это не любовь, это нормальное человеческое беспокойство за того, кто когда-то был ему близок.
А Дэхен этого не поймет никогда.
Если Енчжэ даст Дэхену понять, что ему по-прежнему не на что рассчитывать – не пройдет и три дня, как Дэхен влезет в какое-нибудь дерьмо похлеще. Если Енчжэ согласится с тем, что его забота о Дэхене основывается на чем-то таком глубоком и личном – во-первых, это будет враньем, во-вторых, тогда от Дэхена ему будет не отделаться.
Держась за ручку двери, Енчжэ не видел абсолютно никакого выхода для себя – разве что сбежать и оставить все как есть, надеясь на то, что Дэхен не совсем еще свихнулся и хоть капля разумного застряла в складках каменной породы в его черепе.

Чем дольше Дэхен смотрел на Енчжэ, тем сильнее ненавидел: его за бесхребетный характер, себя за то, что даже сквозь ненависть в нем тухлым огонечком вьется надежда – давай же, нажми на эту ручку, толкни дверь…
«Просто войди внутрь – и я снова буду бегать за тобой по пятам, буду стучать костылями и щенком путаться под ногами. Хоть один раз сделай то, чего тебе хочется, а не то, чего требует от тебя это надоевшее уже чувство долга – помоги мне…»
Но Енчжэ, наконец, решает: снимает руку с двери, в последнем жесте сомнения прикладывает кулак к губам, хмурится – а потом решительно разворачивается к выходу.
Дэхену кажется, что последняя тощая ниточка придуманной надежды, связывавшая его с Енчжэ, оборвалась – и теперь они несутся во вселенной как два шарика из опытов по физике, в противоположные стороны. Он смеется над тем, какое он дерьмо и трус, когда торопливо цокает своими костылями, чтобы спрятаться от Енчжэ за пальмой – бледно-зеленая с рисунком листочков рубашка Енчжэ исчезает на лестнице.

Слепящий солнечный свет на улице снова режет Енчжэ глаза – и ему так жаль забытых дома очков. Так жаль, что он трус…

%

Чунхону кажется, что Чоноп может танцевать под что угодно – брейк, хип-хоп и даже сопливый бритпоп – его тело, кажется, просто синхронизируется со звуком и…
Это не описать. Это просто вдохновение – все эти движения, которые Чоноп придумывает на ходу.
«Танец – это просто вертикальное выражение горизонтальных желаний», - приходит в голову Чунхона. Он улыбается отражению Чонопа в зеркале: смешок выходит не самый веселый, и он опускает глаза на бумажку, которую держит в руках – приглашение в сеульскую школу танцев, Чоноп получил его утром.
- Ты расстроился? – спрашивает Чоноп, выключая трек. – Из-за меня?
- А что если так? – Чунхон прячет письмо за спину и нахально улыбается.
- Ничего, - Чоноп пожимает плечами, а потом так же нагло щурится: - Мне просто приятно.
- Вот порву это письмо, и никуда ты не поедешь, - Чунхон покачивает листочком перед лицом Чонопа, но успевает убрать, когда тот пытается его выхватить. – Буду мерзким маленьким засранцем.
- Не будешь ты так делать, - Чоноп, на самом деле, не очень-то уверен в своих словах – Чунхон показывает ему язык и мерзко пританцовывает, делая вид, что собирается разорвать письмо, всем своим видом намекая, что он достаточно невзрослая личность, чтобы получить то, что хочется, любым способом.
Чоноп решает, что разумнее охотиться не за письмом, а изловить самого Чунхона – и стукнуть ему по обесцвеченной башке. Резкий рывок вперед не закончился бы таким сильным столкновением, если бы Чунхон, как предполагал Чоноп, отпрыгнул от него – но младшенький только зашипел, когда Чоноп врезал ему головой в подбородок, и обмотался вокруг него своими длинными руками, приподнимая правую, чтобы вернуть письмо:
- На.
Чоноп забрал самый дорогой в его жизни клочок бумаги, но Чунхон от него отлепляться как-то не спешил, а потом и вовсе наступил ему на ногу и пожаловался:
- Неужели ты думал, что я не понимаю, как тебе это важно?
- Да кто тебя разберет, - тоже пожаловался Чоноп в ответ. – Ведешь себя иногда, как маленькая зараза.
- Я просто не хочу, чтобы ты уезжал, - Чунхон обнял своего «передруга» крепче и засопел ему в шею. – Так не хочу, так не хочу…
И Чоноп внезапно рассмеялся.
Много, много дней он не мог понять, чего от него хочет Чунхон – целоваться не лез, двусмысленных разговоров не заводил, только привычно крутился рядом почти сутки напролет да иногда смотрел странно, когда думал, что никто не видит.
И только теперь, когда пришло время расставаться, Чоноп понял, что все это время этот тощий и длинный парень прикручивал его к себе веревочками из смущенных улыбок, детскими разговорами и своим собственным, непередаваемым чунхоновским очарованием, которому невозможно было сопротивляться. Веревочки оказались тоненькие, почти незаметные, но, зараза, крепкие – Чунхон теперь жался к нему, рассеянно стоял на его кроссовке, и Чоноп понимал, насколько дорог ему этот человек.
- Чего это ты вдруг смеешься? – обиженно спросил Чунхон. – Мне уже и нельзя сказать, что я буду скучать?
- Почему нельзя, можно, - великодушно разрешил Чоноп. А потом все-таки решил признаться: - Ты не представляешь, как хорошо мне знать, что кто-то будет меня ждать, по-настоящему будет. Что мне есть, ради кого стараться и к кому вернуться. Ведь ты же умеешь ждать по-настоящему?
- Умею, - сузив глаза, ответил Чунхон.
- Я не знаю, почему ты все это начал, - Чоноп запнулся, заглядывая в чужое лицо. – И дружба между нами такая странная или что-то еще, но я бы хотел тебе за это сказать спасибо.
- Пожалуйста, - тут же выпалил Чунхон.
Чоноп снова рассмеялся.
Он и правда собирался поцеловать в губы – но потом почему-то передумал, улыбнулся и осторожно поцеловал только уголок.
Этот странный поцелуйчик и впрямь больше подходил Чунхону – это другие все еще думали, что Чунхон похож на кролика из рекламы батареек, жизнерадостного и дерзкого, и только Чоноп знал, что он на самом деле пасхальный заяц: капризный, пушистый и смущающийся даже от таких невинных поцелуев.
- Все, пошли, я есть хочу, - Чонопа снова очаровали преданно смотрящие на него наивные глазки, и он не хотел, чтобы Чунхону захотелось целоваться по-настоящему – устоит ли он тогда против чертовщины, которая заклубилась бы в Чунхоне, он и сам не знал. – И слезь с моей ноги, наконец.
Чоноп столкнул Чунхона с себя, подошел к выключателю и погасил свет – Чунхон постоял секунду в темноте, которой, как подозревал Чоноп, все еще боялся, потом схватил рюкзак и вылетел мимо него в освещенный коридор.
Чоноп усмехнулся и, запирая дверь, подумал о том, что, возможно, когда он вернется, и Чунхон подрастет – тогда они оба поймут, насколько на самом деле нужны друг другу.

%

Дэхен дохлой рыбкой валялся на кровати, закинув руки за голову – он полежал уже и так, и эдак, и в позиции средней между так и эдак… Скучалось отвратительно качественно, искренне и глубоко.
Чела со сломанной шеей, который лежал на койке у окна, вчера забрала невеста, и Дэхен остался совсем один. А ведь ржали до слез, когда пытались выяснить, кто может дальше высмотреть искоса, не поворачивая шеи – чел в «воротнике» говорил, что он жульничает и против правил поворачивает голову.
С соседом по палате не было хотя бы никаких мыслей о Енчжэ – после того, как его зеленую рубашку сдуло из коридора, Дэхен обозлился окончательно и уперся рогом: как только ему хотелось попредставлять вишнево-шоколадные волосы и любопытные глаза-ягоды, он щипал себя за руку, дергал за волосы или стукал по лбу.
Донт вори, би хэппи – все идет по енчжэплану: «Ты мне больше не подружка, ты мне больше не дружок, забирай свои игрушки и не писай в мой горшок».
В дверь палаты с той стороны что-то ударилось, и драгоценное очко Дэхена болезненно сжалось – вроде, с утра ему уже зарядили укольчик в левую попу, добавки не ожидалось. Но вместо злобной (они все, что ли, которые с иглами – злобные?) медсестрички в дверях появился Енгук с пакетом в руках.
- Приве-е-е-ет! – возликовал Дэхен. – Слава богу, хоть кто-то пришел. Думал, на шторине повешусь со скуки…
- Здаров, здаров, калека, - крепкое рукопожатие Енгука, как всегда, заставило Дэхена с гримасой боли схватиться за кисть. А потом испуганно отпрянуть от белого пакета из супермаркета, который Енгук ткнул ему прямо в нос: - А я тебе фруктиков принес, бедненький ты наш. Выздоравливай, поправляйся.
- Спасибо, - буркнул Дэхен, скидывая пакет с яблоками в шкаф. И только когда Енгук мерзко, как гиена, заржал, он понял, что для него веселье только началось.
- Теперь ты можешь, - Енгук от смеха даже притопывал кедами по полу, - начинить фруктики ВЕЩЕСТВАМИ, - Енгук пробасил это слово, в благоговейном ужасе вытаращив глаза. А потом, по всей видимости, принялся сочинять рекламные слоганы: – Используйте ВЕЩЕСТВА, если в вашей жизни не хватает костылей или мозгов! ВЕЩЕСТВА – и ваша жизнь в жопе! Если вы все еще не знаете, что такое ВЕЩЕСТВА – спросите Чона…
- Заткнись! – Дэхен вломил ржущему Енгуку подушкой, а потом уполз под нее совсем, как ужонок, и там спрятался: было кошмарно стыдно. Енгук издевался над ним каждый раз, что приходил – и Дэхен заливался стыдным румянцем, кидал в него костылями и обещал смерть в муках, но почему-то… Стыдным было именно то, что этот эпизод, стараниями Енгука, стал достоянием общественности – а внутри себя Дэхен не чувствовал никакой вины. Ему так хотелось увидеть Енчжэ, что ему сгодился и тот, которого той ночью подарили ему (внимание! Закатываем глаза!) ВЕЩЕСТВА-А-А...
- Чего такой стыдливый стал? – хохотнул Енгук. – Выйдешь отсюда, снова удолбаешься?
Дэхен понимал, что Енгук не мог по-другому – в конце концов, Енгук ему не отец и не мать, а ВЕЩЕСТВА не могли, как бы сказать, оставить его равнодушным, но, ей-богу, это уже был перебор.
- Не удолбаюсь, - пообещал Дэхен, выбираясь из-под подушки. А потом решил отомстить и мерзко ухмыльнулся: - Лучше скажи, почему Енгукки такой злой? Кто опять нарушил душевное равновесие нашего любимого папочки?
- Никто, - хмыкнул Енгук.
- Да ну? – Дэхен не унимался – когда было надо, он тоже мог устроить мозгу сеанс нетрадиционных сексуальных практик. – А я знаю одного пауэр рейнджера, перед которым Енгукки беззащитен, как котенок. Ким Химчан зовут.
- Химчан, блин, - вздохнул Енгук. – Чего тебе надо от меня?
- Ничего, - пожал плечами Дэхен. – Скучно, хочется скандальных откровений. Сам-то я уже просто звезда грязных сплетен. – Дэхен вытянул перед собой руки, будто читал заголовок: - Пошло влюбленный в своего гетеросексуального друга алкоголик и наркоман Чон Дэхен!
- Ахахаха, - Енгук не смог удержаться – заржал. Нет, все-таки клоуном Дэхен был не из-за любви. Просто от бога.
- Кста-а-ати! – Дэхен выскребся из своих подушек и даже сел вертикально – надо же было заглянуть в глаза предателя. – Кто из вас, козлов, ему про меня рассказал?
- М? – правдивая морда лица Енгука не могла врать – он и впрямь был не в курсе. – Енчжэ приходил к тебе? Как пообщались?
- Зашибенно, - гордо ответил Дэхен. – Постоял под дверью, подержался за ручку – а потом слинял. И ни «Привет, Дэхен, я скучал», ни «Здорово, Дэхен, ты мерзкий ублюдок» я так и не услышал. То ли оскорбиться, то ли в депрессию впасть…
Енгук подумал, что ладно, хер с ним – пусть уж лучше кривляется, чем какими-то колесами глюки ловит, а потом под колеса кидается. Енгук, вообще, поначалу подозревал, что Дэхен специально шагнул той ночью на трассу – бывший вокалистик в последнее время и впрямь выглядел как надпись «жить надоело» - и надеялся только на то, что Дэхен слишком уж дурак, чтобы научиться вязать висельную петлю.
- Вполне в духе Енчжэ, - заметил Енгук. – А насчет твоего вопроса – я ему точно не говорил. Кто бы это мог быть, м-м-м?
Енгук весело подмигнул Дэхену и принялся рассуждать вслух:
- Тут, вообще, есть две новости, которые ты не знаешь… - Дэхен даже завозился на своем одеяле, выжидая, что такого интересного собирался сообщить Енгук. – Первая: Чунхон теперь твой преданный рыцарь, он с Енчжэ даже не разговаривает теперь... Гордись, завел раба, Ромео.
- Ахаха-ха, - Дэхен ржал до слез – малыш Чунхонни сделал, наконец, свой взрослый выбор и решил, кто виноватая сторона в любовной трагедии вокалистов. – Я куплю ему пиццу, когда выберусь отсюда.
- Ну, - хмыкнул Енгук. – Новость вторая: угадай, кто теперь закадычный друг Енчжэ?
- Чоноп что ли? – сделал логичное предположение Дэхен.
- Не угадал, - притворно вздохнул Енгук. – Енчжэ с Химом даже завели общего кота, которого зовут, кстати, Химчан. Что дальше – собака, дети или общая квартира, я не знаю.
Смешок как-то застрял у Дэхена в глотке, когда он понял, что Енгуку уже не весело – он просто неподвижно смотрит в окно и кусает губы. Дэхен хорошо знал Енчжэ – этому чистоплюю не придет в голову вдруг по-дружески залезть в чужую кровать, потому что ему скучно, грустно, и они с Химом теперь оба вроде как отбросы общества – но ревность Енгука хорошо понимал.
А-вдруг-блядь-что?
- Так что спалил тебя Химчан или наш бесхребетный друг Опчон, я не знаю, - закончил Енгук. – Хотя мне самому любопытно, знает ли Енчжэ о том, что когда тебя сбила машина, у тебя в крови плескался целый химзавод.
- Пошел нахуй, - снова миролюбиво донес свое пожелание Дэхен ударом подушки. – Так ты из-за Енчжэ на Хима обозлился, или я еще чего не знаю?
- Рассказать? – Енгук услужливо вернул подушку броском в лицо. – Твои маленькие ушки не завянут?
- Ну, учитывая то, что мы тут уже, как две бабы, все сплетни перебрали, не думаю, что тебе еще есть, чего стесняться, - глубокомысленно изрек Дэхен.
- Ну ладно, - хмыкнул Енгук. – Тогда слушай… Вот представь на секунду, лежишь ты рядом с полуголым Енчжэ…
- О боже, у меня уже кровь из носа, - Дэхен, как дешевый актеришка, снова упал на подушку и зажал нос рукой, останавливая воображаемое кровотечение, но глазами заблестел куда как веселее и любопытнее: получается, Енгук и Химом уже дошли до интересной стадии «лежишь ты рядом полуголый»?
- Угу, - кивнул Енгук, - лежишь полуголый и сопли розовые от счастья пускаешь. А потом Енчжэ поднимается…
- Мой мозг, - простонал Дэхен.
- И говорит, что, конечно, согласен с тобой потрахаться, но у него есть маленькое условие. Понимаешь, он готов переспать с тобой за то, чтобы ты выполнял его истерические прихоти! – Енгук случайно оторвал с больничного кресла кусок искусственной обивки – и теперь глядел на него с такой же приязнью, как на использованный презерватив. – Как тебе нынче цены в борделе, а? Трахаться за условия – по-моему ново, нет?
- Пха… - Дэхен искренне поржал над Енгуком, когда понял, что его снова прокатили, и, собственно, тела ему не досталось… или он принципиально сам не взял, оскорбленный нечистотой помыслов Химчана. – Честно, если бы это был Енчжэ… Я бы согласился евреем стать и обрезание сделать. Ты зажрался, парень, - веско закончил Дэхен.
- Ничего ты не понимаешь, - честно говоря, такое выражение на лице Енгука Дэхен видел впервые – столько искреннего возмущения и оскорбленного достоинства. – Он же вообще ко мне полез только потому, что ему показалось, что я у него из рук уплываю. Потерять меня испугался – вот и решил дать разок, чтобы я интереса не терял.
Дэхен поржал еще раз – потому что, по словам Енгука, выходило, что Химчан – просто заправский манипулятор, а это, хоть убей, было не похоже на правду. Хим был принципиален, как очкастый аудитор, и чист помыслами, как ребенок-аутист, и если и творил хуйню иногда – то только по призыву своего вздорного и немного бабского характера. Так что Дэхен сказал:
- Ты загоняешься. Попробуй взглянуть на проблему его глазами.
- Психолог хренов, - пробурчал Енгук.

%

Енчжэ стоял на перроне и щурился на Чунхона: мелкий реветь, вроде, не собирался, но от Чонопа отлипать отказывался – они так и стояли под фонарями, обнявшись, пока Енгук с Химом молчали, а он сам пропитывался атмосферой прощания.
Тепло, грустно…
Пока за спиной не раздалось:
- Хэй! Народ! – Енчжэ уже успел забыть, сколько в этом голосе всегда было дурного сумасшедшего веселья… Как бесконечно он раздражал его раньше – и как жадно его уши вцепились в полное самодовольного пафоса: - Заждались?
Енчжэ развернулся: Дэхен скакал на своих костылях от входа в основное здание – верный своей беспечности, в одной тонкой, несмотря на ночной холодок, голубой рубашке, все с теми же волосами, серебристыми от самых корней.
Дэхен доскакал до них, бросил Химчану:
- Подержи костылики, - и нагло влез между Чонопом и Чунхоном, держась за них обоих, чтобы не приходилось опираться на загипсованную ногу. – Фух, уж думал, не успею.
- Нахальная ты морда, - усмехнулся Енгук.
- А то, - подмигнул Дэхен. – Разве я мог пропустить проводы Чонопи в большой и страшный мир.
Дэхен беззастенчиво взъерошил волосы Чонопа и чмокнул в висок:
- Как с детьми расстаюсь, честное слово.
Енчжэ видел, как крепко обнимают Дэхена в ответ Чоноп и Чунхон, видел, что лицо Чонопа расцвело от этой идиотской ласки – и подумал о том, что пару минут назад им именно этого и не хватало.
Без Дэхена было слишком грустно – а прощаться надо легко.
Енчжэ с тихой улыбкой разглядывал его лицо – молва гласила, что его испитая небритая харя не должна уже помещаться ни в один дверной проем, но сейчас он видел перед собой того Дэхена, которого знал всегда: шумного, веселого… Даже тяжелые часы все так же висели на худом запястье.
Енчжэ был рад его видеть. Глубоко. Искренне.
- Давненько вместе не собирались, - заметил Дэхен, оглядывая сборище: его глаза внимательно прошлись по Енгуку и Химчану… и соскользнули с Енчжэ. – О, веселее стало.
Компания подростков позади них закопошилась – а потом по перрону полетела хриплая из-за паршивых динамиков мобильника, но бодрая мелодия до жути позитивного и вместе с тем немного грустного хип-хопа.
- Чует моя жопа, веселые у тебя будут соседи, Оп, - пробормотал Химчан, косясь через плечо на затянутых в худи поклонников хип-хопа.
- Клево же, - до шизофрении оптимистичный Дэхен показал Химчану язык и принялся раскачивать попой их троицу под музыку. – Давай, Оп, покажи им в Сеуле, что ты лучший…
«Everybody needs good music…» - единственная строчка, которую расслышал Дэхен, но и ее одну не преминул напеть.
Енчжэ почему-то захотелось прослезиться – Дэхен заставил пританцовывать держащихся за него Чонопа и Чунхона (они бы, может, и хотели отказаться, но вынуждены были держать его за пояс – и соответственно, двигаться вместе с ним) и сам с таким увлечением вилял бедрами, что даже Химчан и Енгук в конце концов заржали и стали раскачиваться вместе с ними, заставив компанию полуросликов-подростков за спинами немного прифигеть.
Так вот, Енчжэ смотрел на пятерых парней, невпопад и пошло, зато от души пританцовывающих под звук никому не знакомого трека из дерьмового динамика – и ему хотелось плакать и смеяться. Дэхен умудрился одним своим присутствием разогнать траурное настроение и даже в том, что самого Енчжэ от души раздражало – как эти громкие подростки позади, некультурно включившие музыку на мобильнике – сумел найти то, что подняло всем настроение.
Веселый с грустинкой трек закончился, а на табло загорелась строчка с поездом Чонопа: десять минут до прибытия.
- Ладно, думаю, пора оставить Чонопа Хону, - догадливо предложил Дэхен. Он снова обнял погрустневшего Чонопа, хлопнул по плечу и пожелал: - Удачи там, не забывай нас.
- Ага, пошли, - поддержал Енгук, вставая в очередь, чтобы оставить на плече Чонопа свой хлопок и пожелание.
Когда они уже были у самых дверей, Чоноп крикнул:
- Спасибо, ребят!
Дэхен махнул рукой, не оборачиваясь, а Енчжэ оглянулся в последний раз – проклятые слезы все-таки наползли на глаза.
- Щас разревусь, - пробормотал Химчан, вытирая глаза.
Енчжэ видел, как Енгук подумал пару секунд, а потом все-таки положил руку на спину Хима, вроде как успокаивая.
- Дэхен, тебя проводить? – спросил Енгук.
- Неа, я на такси, - отмахнулся Дэхен.
- Ну мы пошли тогда, - Енгук потянул Химчана за рукав: - Пошли, рева…
И только тогда Енчжэ сообразил, что остался с Дэхеном наедине. Убегать не было ни смысла, ни желания – Дэхен просто поскакал вперед на своих костылях, и обогнать его можно было бы легко, если бы захотелось.
Дэхен выкарабкался на ступеньки перед входом на вокзал, улыбнулся оранжевым фонарям снующих по площади машин – в сумерках действительно было красиво – и полез в карман за сигаретами.
Енчжэ подумал, что что-то в нем все-таки изменилось.
Дэхен, кажется, не собирался говорить вообще ничего, и Енчжэ чувствовал себя обиженным – после всех его признаний неприятно было чувствовать этот… Не то чтобы игнор, нет, просто выглядело так, будто Дэхен достаточно хлебнул соленой воды из рук Енчжэ, и теперь благоразумно отказывался хоть как-нибудь с ним пересекаться.
Дурацкий костыль выскользнул у Дэхена из подмышки, пока он возился с зажигалкой, и с треском шлепнулся на мраморные ступеньки. Енчжэ медленно поднял его и, вернув хозяину, получил сдержанное:
- Спасибо.
Одно из желтых такси остановилось совсем близко к лестнице – из него вышла хорошенькая дамочка с саквояжем, и Дэхен, выбросив сигарету в мусорку, ломанулся вниз:
- Эй, подожди! Стой, говорю!
Енчжэ все теми же обиженными глазами смотрел на его тощую спину в голубой рубашке, когда он наклонился над окном, договариваясь с водителем, смотрел на то, как неловко он забирается в салон и втаскивает костыли за собой.
Желтое такси уехало, и Енчжэ один в оранжевых фонарях побрел домой.