No sound: Baekhyun's sacrilege

Бекхен просыпается ближе к обеду - судя по ярко залившему пол комнаты солнечному свету - с мерзким похмельным вкусом во рту и потрясающе четким ощущением, что всю ночь жевал грязь. Бекхен засовывает руку под подушку, чтобы нащупать телефон и посмотреть на время, когда понимает, отчего во рту так гадко: ему снова снился блядски красочный сон.
В этом сне он просто и без изысков изнасиловал Кенсу.
Бекхен забывает о телефоне и вытягивает руки перед собой, рассматривая мышцы под кожей и разглядывая запястья.
Он помнит, что ему очень хотелось. Он отчетливо помнит зверское желание нагнуть Кенсу и трахнуть, чтобы раз и навсегда выбить из него его девственное очарование, доказать всем, что он ничто без своей невинности и придурковатого оптимизма. На секунду в голову Бекхена прокрадывается мысль, что это мог быть не сон, и он действительно умудрился связать и оприходовать своего коллегу-неудачника… Но нет, что за чертов бред – Бекхен смотрит на свои фарфоровые кукольные руки – ему же банально не хватило бы сил на это. И в конце концов, это как надо было накачаться, чтобы совсем перестать себя контролировать? Не было ничего, ничего из этого, что заставляет его чувствовать себя извалянным, как свинья, в грязи и мерзости – просто снова сны.
Бекхен выползает из кровати и как сомнамбула повторяет весь алгоритм своих утренних действий. Когда зубы вычищены и кофе выпит, алгоритм внезапно обрывается предупреждением, что сегодня суббота – и Бекхен тупо опускается в кресло на балконе, чтобы страдать от жары до ночи, курить, пока комната не зарастет сизым дымом, и пить кофе на повторе, пока голова не начнет разрываться болевыми минами. Он рассеянно прислушивается к детским голосам на улице, потягивая то дым, то кофейный запах, и отрешенно следит за бегущими в голове мыслями: лучше бы он был лунатиком… ходил бы по ночам, пока не выебнулся в окно – и узел проблем распутался бы сам по себе. Бекхен засыпает, когда рассвет розовыми когтями впивается в городское летнее небо, перед тем как отключиться цепляясь за такую же безэмоциональную, как желание вывалиться в окно, мысль, что у него в запасе еще воскресенье, чтобы его проебать и заполнить дымом по самую трахею.
Что он делал в воскресенье, Бекхен не помнит совсем. Когда утренний алгоритм обрывается, он отключается от реальности, как перегоревший тостер… он совершенно не помнит, где был и что делал. Или делал ли он это во сне или наяву?.. Чертов сон не отпускает Бекхена, и ему постоянно хочется помыть ноги, чтобы может быть забыть, как он держал голову Кенсу за волосы, заставляя целоваться. Хотя неееет, не так: голову того-Кенсу-из-сна. Никак иначе.
Воскресенье уплывает мимо в обрамлении клубов густого сигаретного дыма и напрасных попыток пообещать себе забывать такие сны сразу и насовсем.
Утром в понедельник снова полнофункциональный алгоритм ведет его в офис, и Бекхен привычно идет к кофемашине, чтобы налить себе утреннюю чашку антиоксидантов и прочей естественно полезной хуйни, которая гарантирует ему бодрость на весь день. Он как обычно невнимателен к тем, кого встречает в коридоре, но даже под его безразличие пробивается что-то нервно шушукающееся по углам, распространяющееся о томительном волнующем секрете шепотками и тихими разговорами между парами одинаковых офисных костюмов.
- Эй, что случилось? – спрашивает он у Лухана, ловя его в коридоре.
- Ох… Ты еще не знаешь? – Бекхен отрицательно мотает головой, делая глоток горячего кофе. – Кенсу…
Сигнализация на внутреннем покое Бекхена принимается тихо выть.
- Что?
- Он… умер. Выпил таблеток или что-то в этом роде, - рука Бекхена сжимается в кулак на стаканчике с кофе, и нежная кремовая жидкость выплескивается через край:
- Как? Почему? Я не понимаю…
- Никто не знает. Он даже записки не оставил, - поясняет Лухан.
- Поверить не могу, - Бекхен кусает губу, а в его голове опережая друг друга навязчивые мысли несутся по колесу.
- Ты так переживаешь, - с любопытством замечает Лухан, просверливая его маленькими зрачками. – Не думал, что вы так близки.
- С чего ты взял? – здравая мысль о том, что надо контролировать выражение своего лица, посещает Бекхена. – Просто это слишком… неправильно, что Кенсу мертв.
Лухан только пожимает плечами:
- Церемония завтра в десять.

Чем больше Бекхен думает о Кенсу, о том, что от него осталось и где-то лежит теперь за ширмой, перед которой зажженная свеча и фотография с его улыбкой, очерченная по диагоналям черными лентами, тем неуютнее ему становится. Детали его сна, которые он помнит так же хорошо, как и всех своих остальных снов, впиваются в кожу осколками и дразнят, дразнят, нашептывают… Почему ему вообще это приснилось? Почему он так отчетливо может воспроизвести в памяти ощущение и вкус от губ Кенсу? Что он делал на самом деле вечером в пятницу?
Пара часов таких размышлений доводят его до психоза, и ему требуется вся его концентрация, чтобы не встать и не заорать на весь офис. Ему никак не узнать теперь самое главное. То, что душит его холодными пальцами страха, но никак не сдавит достаточно сильно, чтобы принести облегчение: БЫЛ ЛИ ОН У КЕНСУ ДОМА?
Когда дверь открывается, он вздрагивает. Лухан замечает это, и прищурившись говорит:
- Пошли. Следователь хочет поговорить со всеми, кто был в пабе в пятницу.
Бекхен поднимается со вздохом.
- Сейчас?
- Да… - отвечает Лухан, пропуская Бекхена в дверь. – Чего-то боишься?
- Чего мне бояться? – огрызается Бекхен, впиваясь ногтями в ладони.
Полицейский представляется как Чжан Исин, он похож на сонного воробья с взъерошенным загривком, но синяя форма сидит на нем слишком хорошо, чтобы давать повод думать, что он непрофессионален. Чжан извиняется и поясняет, что это обычная процедура в случаях самоубийства, и им придется ответить на несколько вопросов.
Психоз Бекхена заставляет его думать, что Исин смотрит на него слишком пристально и почему-то улыбается именно ему.
- Что-то заставляет вас сомневаться в том, что это самоубийство? – спокойно спрашивает Лухан.
- Некоторые детали, - уклончиво отвечает Исин.
- Какие? – вопрос Бекхена срывается с его губ прежде, чем он успевает подумать, и Исин поворачивается к нему, пристально вглядываясь в его обкусанные от волнения губы, так что Бекхену начинает казаться, что следователь сейчас упомянет о жутких укусах на теле и стертых запястьях.
- Например то, что он не оставил записки, - все они понимают, что Исин говорит чушь, чтобы отделаться от ненужных ему вопросов. – Что-нибудь странное в его поведении в последнее время? Конфликты?
На все вопросы Исина они дают отрицательный ответ: Кенсу не выглядел нормальным. Он был им.
- Ну хорошо. Кто последний видел его в баре вечером в пятницу?
Никто не собирается нарушать тишину, повисшую в комнате, чтобы ответить на самый серьезный вопрос.
- Кто был с ним последним в тот вечер? – голос Исина звучит тверже.
- Я… я, наверно, - Бекхен думает, что отпираться бессмысленно. Если он и правда сделал это, он заслуживает наказания.
- Нет, - вдруг прерывает его Лухан. – Он подошел ко мне попрощаться минут через двадцать после того, как ушел ты.
Бекхен изумленно смотрит на Лухана, пытаясь удержать на губах свое «Зачем?»
- Кто-нибудь еще видел До Кенсу после этого?
Бекхен вместе со всеми отрицательно мотает головой.
- Ну что же, не буду вас задерживать. У меня больше нет вопросов, - Бекхену снова кажется, что молоденький полицейский смотрит на него изучающее.
- Будешь должен, - раздается тихий голос над ухом Бекхена, когда все уходят.
- Как будто я тебя просил выгораживать меня, - фыркает Бекхен.
- Но я же знаю, что вы ушли вместе, - Лухан откровенно издевается. – Мне бы хотелось знать, когда и где вы расстались.
«Мне тоже», - хлопает внутри Бекхена вместе с закрывшейся дверью.

Бекхен издалека смотрит на гроб, изучая холодное заострившееся лицо Кенсу: он никогда еще не казался ему таким не по-земному красивым. Неподвижность уже успевшего застыть тела, обрамленная жестким воротничком похоронной одежды и оттененная яркими, усыпавшими гроб цветами, вселяет в Бекхена мучительное чувство торжественного превосходства Кенсу над ним, над всеми живыми, стоящими здесь. Аромат зажженных свечей и шорох приглушенных голосов заставляют Бекхена думать, что он может уловить присутствие Кенсу и даже поговорить с ним. Но Кенсу теперь слишком чист и недосягаем в своей величественной красоте смерти, и Бекхен думает, что Кенсу не стал бы разговаривать с тем, кто пытался лишить его этой красоты. От всей этой мысли пахнет глубоким сумасшествием, и Бекхен одергивает себя, запрещая думать о том, что он сделал с Кенсу, и вообще сделал ли, но его глаза как привязанные пытаются проникнуть глубоко под воротничок рубашки мертвого Кенсу, чтобы разглядеть на теле жуткие отметины – доказательства его вины.
Бекхен устало трет глаза и переводит взгляд через гроб на другую половину комнаты. Там в толпе еще один человек смотрит на профиль Кенсу с тем же напряжением, что и он. Это Чонин. Чонин кусает губы до белого и не реагирует на прикосновения к своему плечу, не замечает слов – он смотрит только на гроб и Кенсу в нем. И Бекхен с какой-то тоской думает, что Чонин прощается – скоро гроб закроют. А еще удивительно неуместное чувство, похожее на ревность, вкрадывается в сердце Бекхена, когда он видит, насколько пустые у Чонина глаза.
Наверно поэтому он пересекает зал и сжимает руку Чонина в своей ладони. Теплое и ненавязчивое прикосновение проникает под границу реальности, за которой оказался Чонин, пытаясь удержать своего Кенсу, и он поворачивает голову:
- А, ты… - он узнает Бека, но Бекхен не отвечает ничего, только поглаживает большим пальцем ладонь в своей руке. Он знает, чего не нужно делать.
Когда гроб закрывают, он позволяет себе обнять напрягшиеся плечи Чонина, так же молча выслушивая его:
- Я никогда его больше не увижу… Ты подумай – никогда…
Бекхен не покидает Чонина и на похоронах, когда тело Кенсу, запертое в деревянном ящике, опускают вниз, и удары земли о крышку отсчитывают дни, которые Кенсу не проведет на земле. Бекхен смотрит на небо, стоя позади Чонина и пытаясь не слушать слов молитвы. Чем крепче в нем омерзительное ощущение, что это именно он отправил Кенсу на тот свет, тем агрессивнее ему хочется защищаться. Он один против всех в этой толпе сочувствующих Кенсу, и только Чонина он может сделать своим союзником, если постарается достаточно.
Церемония прощания завершается, и гости растворяются вместе с грустным порывом ветра, встрепенувшего зелень травы, посреди которой остался уродливый холм обнаженной земли.
- Это все, что у меня от него осталось, - произносит Чонин вслух. – Я не могу думать, что когда захочу сказать ему что-нибудь, мне придется придти сюда и сделать вид, что я разговариваю с землей.
- Чонин, ты уже ничему не поможешь, - в первый раз Бекхен позволяет себе заговорить, поглаживая Чонина по плечу. – Я говорю это не как глупое утешение. Я даже не хочу сказать, что тебе не нужно слишком убиваться. Просто теперь это факт, и его нужно принять…
Чонин с удивлением смотрит на него.
- Я понимаю. Но куда мне деть всю боль, что он мне оставил?
- Хранить? Беречь? – пожимает плечами Бекхен, разворачивая Чонина к выходу. – Это то, что останется с тобой навсегда… Пойдем, я провожу тебя.
Чонин не сопротивляется, когда Бекхен открывает для него дверь своей машины.
- Я хочу выпить. И не хочу пить в одиночестве… - начинает он, но Чонин перебивает.
- Хорошо. Поехали. Я тоже не хочу быть один.

Бекхен заказывает официанту бутылку коньяка, и они выпивают ее всю, сидя в темном углу на диване друг напротив друга.
- Я ведь… думал, что мы с ним… ну, понимаешь… - говорит Чонин, и Бекхен кивает, вспоминая окурок в пепельнице.
- Почему он... это сделал? – глаза у Чонина полные коньяком и тоской.
Бекхен ласково протягивает руку через стол, чтобы коснуться ладони Чонина. Он сжимает его пальцы, задевает холодный металл часов, а предательские губы искренне выговаривают:
- Я не знаю…
- Если ему было так плохо, почему он не попросил помочь? – снова роняет бесполезные и растравливающие душу слова Чонин.
Бекхен прекрасно знает, почему, но лишь продолжает ласково касаться Чонина.
- Может быть, так просто должно было случиться, и никто в этом не виноват.
- Это не помогает чувствовать себя менее виноватым, - отрезает Чонин. – Что я делал, где был, когда он… когда Кенсу умирал?.. Спал? Ел? Смотрел телевизор?
Бекхен помогает ему справиться с этим чувством вины, как может, заказывая вторую бутылку.
- От одной мысли, что я больше его никогда не увижу, его улыбку, его глаза – мне тоже хочется заснуть навсегда, как он.
Бекхен перестает пить, увлеченный странно красивым, поломанным Чонином, у которого вместо глаз две пропасти в отчаяние.
- Больше ничего не будет, я не понимаю, не хочу понимать… что я больше не обниму его, что больше нет даже губ, о которых я мечтал, - Бекхен понимает, что Чонин пьян. – Нигде здесь его больше нет. Почему-у-у…
Чонин наклоняет голову, завешиваясь челкой, потому что из его глаз бегут слезы. Бекхен пару минут смотрит на то, как Чонин пытается стереть их, как дрожит его спина от сдерживаемых всхлипов, а потом пересаживается к нему на диван, обнимая одной рукой и позволяя Чонину плакать у него на груди.
- Во мне как будто куска теперь не хватает, - говорит Чонин, и Бекхен осторожно запутывается пальцами в его мягких волосах. – И завтра будет то же самое, и месяц, и год…
- Тшшш, - шепчет Бекхен, тихо покачиваясь и пытаясь успокоить Чонина. – Ты справишься.
- Я не хочу-у-у… Без Кенсу все не так, все неправильно, - скулит Чонин, и Бекхен крепче обнимает его, прижимая к себе.
В этом так много нагло неправильного – что именно Бекхен утешает Чонина – вызывающего по отношению к справедливости. Бекхен вынужден подавить в себе судорогу извращенного удовольствия, опасаясь спугнуть свою жертву. С первого взгляда на Чонина там, в зале с открытым гробом, с первого укола ревности, Бекхену захотелось заполучить себе этого разбитого об горе Чонина, чтобы насладиться последней сладкой местью недосягаемому теперь, но продолжающему оставаться непорочным Кенсу, забрав у него горе, возможно, единственного близкого ему человека. Бекхена трогает отчаяние Чонина, оно как специфическая специя, которая подогревает его желание этого красивого тела, страдающего у него на груди. Под руками Бекхена чужая спина, которую ему возмутительно хочется потрогать под пиджаком, ощутив горячую голую кожу. Просто потому, что он может и нет ничего, что его остановит. Просто потому, что он жив, а Кенсу мертв. Просто потому, что если он это сделает, Чонин тоже предаст Кенсу – и это ощущается восхитительно на кончиках пальцев, которыми он гладит мокрую от слез щеку Чонина.
- Бекхен? – Бекхен отвлекается от своих мыслей, возвращаясь в реальность, в которой Чонин, видимо, что-то спрашивал у него.
- Что? – лицо Чонина так близко, что едва ли десять сантиметров разделяют их губы. Бекхен наклоняется, но не касается: ему нужно, чтобы Чонин сам захотел… предать.
- Что? – повторяет он еще раз, и его голос звучит волшебно, словно околдовывает.
Чонин придвигается ближе, раскрытыми губами касаясь его губ. Прикосновение получается неуверенным, Чонин словно пробует не столько Бекхена, сколько себя, прислушиваясь к ощущениям. Но Бекхен намерен закрепить победу, он отвечает, заставляя Чонина целоваться по-настоящему, почувствовать вкус его податливых губ с терпким оттенком предательства и греховности. Бекхен прижимается к Чонину, припадая к его губам, мешая отстраниться, крепко обнимает за пояс, целуется увлеченно и трепетно, раздавая губами обещания.
- Бекхен, это подло… - произносит Чонин, наконец отстраняясь.
Бекхен зло щурится, но пытается не показать раздражения. Вот этого ему просто не хочется – чтобы Чонин страдал тут перед ним, разрываясь между своими желаниями и долгом умершему любовнику. Не стоит Чонин того, чтобы терпеть то, чего Бекхен больше всего ненавидит – отрепетированного ханжества.
- Ты же хочешь, - мягко говорит он, поглаживая чужую спину.
- Тебе будет легче, - а теперь он просто врет, проверяя Чонина на слабину.
Когда Чонин возобновляет поцелуй, Бекхен неслышно фыркает: это довольно убого – что Чонин повелся. Впрочем, ему без разницы – Чонин у него только на одну ночь, в качестве бонуса. Он может оставаться настолько идиотом, насколько ему позволяют его растрепанные чувства.
Они идут к машине, не прекращая целоваться, и Бекхен буквально повисает на Чонине. Ему даже нравится, что он, такой маленький и тонкий по сравнению с Чонином, и в самом деле может подарить ему то, что тот так хочет – утешение. Бекхен спиной прогибается под чужими руками, чувствуя, как все горячеют прикосновения и поцелуи от его отзывчивой реакции на напор Чонина.

Бекхен открывает дверь своей квартиры, ощущая на поясе руки Чонина, и только довольно улыбается в поцелуй, когда Чонин вталкивает его внутрь и тянет за бедра вверх, то ли пытаясь поднять, то ли просто прижаться теснее ширинкой на брюках, в которой давно уже мучительно тесно. Чонин в его квартире – это красивая победа.
Бекхен толкает Чонина на диван и забирается к нему на колени, чтобы в полной мере получить удовольствие от поглаживаний Чонина по спине, заставляющих его чувственно выгибаться дугой и чуть ли не стонать имя… вот только это имя Кенсу. Ночной летний ветер раздувает шторы на окне и холодит обнаженную кожу на шее, когда Бекхен привстает с коленей Чонина, чтобы прижаться к нему голой грудью. Ночной летний ветер беснуется и играет со шторами, а Бекхен играет с тем, кого любил Кенсу. Ночной летний ветер ведь не будет никого осуждать. Просто Кенсу мертв, а Бекхен жив. Кенсу в метре под землей в деревянном ящике, а Бекхен на коленях у его уже-никогда-не-будущего парня, сводит его с ума, втираясь ягодицами в ширинку брюк, стаскивает рубашку, тихо млея от тела под своими руками. Он даже начинает понимать, что так привлекало Кенсу в Чонине: он великолепен от кончиков мягких волос до смущающей полоски кудрявых зарослей, убегающей под опушку брюк. И даже густая растительность под мышками сводит Бекхена с ума, когда он прижимает Чонина к дивану, запрокидывая его руки за спинку, чтобы ничто не мешало ему чувствовать тело Чонина, крепко зажатое между его бедер, и его возбуждение, натянувшее ткань брюк, пока он с четкостью метронома покачивается на чониновских коленях, жадно целуясь и как-то по-собачьи схлестываясь языком с Чонином.
Бекхену еще хватает ума вспомнить, что смазка валяется где-то у кровати, и он тянет Чонина за волосы, заставляя встать и идти за ним, не отрывая голодных, сумасшедших губ. По пути он умудряется расстегнуть брюки Чонина и залезть ему в штаны, тихо млея от того, какой он волосатый и возбужденный. Чонин толкает его на кровать и стаскивает его собственные брюки и белье, падая на него и прижимая грудью его член. Чонин дразнящими губами на его сосках, и Бекхен пребывает где-то на грани экстаза, скрещивая ноги на его спине, потому что стискивать бедрами горячего пыхтящего Чонина – чистый и незамутненный кайф. Бекхен ногами пытается перевернуть Чонина, но получается не с первого раза и только тогда, когда Чонин соображает, чего от него хочет Бекхен. В глазах лежащего под ним Чонина такой пожар желания, что Бекхену становится лестно. Он нимало не смущаясь, что его член оказывается где-то у лица Чонина, тянется к тумбочке за тюбиком смазки, чтобы щедро выдавить маленькое море между ног Чонина, облив не только член, но и густые волосы. Бекхен одним небрежным движением растирает гель по члену и произносит только:
- Я слишком хочу, чтобы ждать, - перед тем как направить его в себя и соскользнуть вниз.
Если Чонин и не имел ничего против такого самоуправства, то теперь ему хочется самому управлять Бекхеном, и он садится на кровати, придерживая его за плечи, чтобы начать двигаться короткими резкими толчками. Задницу Бекхена от них разрывает сложный коктейль волнующей тонкой боли растянутых и потрескавшихся мышц и невыносимого удовольствия от ощущения внутри него горячего, кожей цветом в шоколад, напряженного члена, готового затрахать его до полусмерти, наплевав на все приличия и условности… Наплевав, например, на то, что они трахаются, вроде как символически оплакивая их общего друга, присутствие которого Бекхен ощущает в комнате как кого-то третьего, наблюдающего за их бесстыжими телами, дарящими друг другу удовольствие. Последняя трезвая мысль Бекхена – о том, что он получил то, что хотел.
Удовольствие заставляет Чонина двигаться медленнее и глубже, и Бекхен теперь может угадывать в промежуток между плавными выпадами вверх, чтобы, сжав плечи Чонина, сжать его внутри и тоже толкнуться вперед, до упора заполняя себя великолепным шоколадным телом. Он чувствует пролитый на ноги Чонина гель, который скользит под его ягодицами, и грязное ощущение того, что они оба в этом силиконовом и липком по самые уши, как по самые уши в простом физическом удовольствии, накатывает волнами вместе со вкусом ночного ветра из открытого окна. Бекхена выгибает назад, и Чонин кладет ладонь на низ его живота, сильно надавливая, словно пытаясь почувствовать, как он сам пульсирует внутри. Бекхену так хочется, чтобы Чонин взял его член в руки и сделал ему, наконец, приятно, что он стонет имя Чонина, приподнимаясь и сбивая ритм. Чонин соображает, чего от него добивается Бекхен, и водит ладонью по сумасшедшее красивому, как ему кажется, в своем неприличии и наготе члену. Они кончают оба, и Бекхена прошивает волной стягивающего мышцы удовольствия – он вцепляется в Чонина, чувствуя, как толчками освобождается от семени та потрясающая штука у него внутри, которая сделала ему так приятно. Бекхен падает на кровать, увлекая Чонина за собой.
- Ты великолепен, Чонинни, - говорит Бекхен, проводя языком по его виску.

После Бекхен валяется поперек кровати головой на животе Чонина и курит, поставив пепельницу на грудь. Одеваться ему лень, и в том, что они до сих пор вызывающе голые, а у него в пальцах сигарета, есть что-то противозаконно приятное. Бекхен щелкает по фильтру, посылая в воздух змейку дыма, думает о Кенсу и Чонине и ощущает, как простыни прилипают к грязной коже его задницы.