Глава 1 ВВЕДЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга — продукт нескольких лет теоретических и при­кладных исследований, а также размышлений по одной из наиболее насущных проблем нашего времени. Клинический опыт показывает психологам и психиатрам, что центральная проблема психотерапии — это природа тревоги. В той степе­ни, в которой мы сможем решить эту проблему, мы начнем понимать, почему и как личность становится целостной и как происходит ее распад.

В то же время, если бы тревога была просто явлением, со­провождающим плохое приспособление, сведения о ней мож­но было бы адресовать исключительно специалистам, рабо­тающим в терапевтическом кабинете и клинике, а весь тираж этой книги следовало бы передать в библиотеки, которыми пользуются профессионалы. И тем не менее существуют убе­дительные доказательства того, что современные мужчины и женщины живут в «век тревоги». Если опуститься ниже по­верхности, на которой лежат кризисы в сфере политики, эко­номики, бизнеса, профессии или семьи с тем, чтобы попы­таться открыть их психологические причины; если постарать­ся понять современное искусство, поэзию, философию или религию, то почти везде можно столкнуться непосредственно с проблемой тревоги. Существуют основания утверждать, что в современном меняющемся мире самые распространенные стрессы и чувство напряжения, которые сопровождают жизнь, таковы, что только некоторые люди, да и то вряд ли, могут избежать столкновения с тревогой и необходимостью так или иначе что-то с ней делать.

В последние несколько сот лет вследствие причин, кото­рые будут рассмотрены далее, психологи, философы, истори­ки и другие представлявшие человечество ученые все в боль­шей степени сталкивались с этим явлением, беспокойством, которое не имело имени и формы и кралось по следам совре­менного человека. И тем не менее за все это время, насколько мне известно, было сделано только две попытки — одна Кьер-

кегором (Kierkegaard), а другая Фрейдом (Freud) — написать книгу, в которой бы излагалась объективная картина тревоги и конструктивный подход к тому, что с ней делать.

Данное исследование направлено на то, чтобы собрать в этой книге воедино теоретические представления о тревоге, предложенные исследователями, работающими в различных областях нашей культуры; оно направлено на то, чтобы изу­чить то общее, что объединяет эти представления, и изложить их таким образом, чтобы была общая платформа, основыва­ясь на которой можно было бы проводить дальнейшие иссле­дования. Если изложенные в этой книге представления о тре­воге, сведенные в единое целое, помогут решить задачу уста­новления определенной связности и порядка в этой области, автор будет считать свою цель в значительной степени достиг­нутой.

Конечно тревога — это не просто абстрактное теоретиче­ское понятие, как не является сугубо теоретическим понятие «плавание» для человека, чья лодка перевернулась в миле от берега. Изучение тревоги, которое бы не касалось насущных жизненных проблем, не стоило бы того, чтобы о нем писать. Поэтому теоретические выводы будут проверены с помощью исследования реально существующих случаев тревоги и из­бранных историй болезни. Это даст возможность привести конкретные доказательства в подтверждение выводов автора о том, что такое тревога и что она значит для человеческого опыта.

Для того чтобы объем этой книги не выходил за разумные пределы, автор описывает только те исследования, которые принадлежат современной эпохе, и даже в этих рамках под­робно рассматриваются только работы наиболее значимых для нашей культуры личностей. Это люди, которые являются представителями западной цивилизации такой, как мы ее воспринимаем, являются ли они философами, подобно Кьер-кегору, психотерапевтами, как Фрейд, писателями, поэтами, экономистами, историками или кем-то еще, кто глубоко про­ник в человеческие проблемы. Выделение области, ограни­ченной временными и пространственными рамками, позво­лило осветить проблему тревоги очень ярко, но это вовсе не означает, что тревога является исключительно современной проблемой или проблемой одного лишь Запада. Автор надеет­ся, что эта книга подтолкнет других авторов написать подобные обзоры по тем аспектам проблемы, которые не вошли в данную книгу.

Принимая во внимание то обстоятельство, что проблема тревоги вызывает живой интерес у многих людей, автор дает свой материал в виде, понятном не только профессионалам, но и тем, кто изучает психологию и психиатрию, научным ра­ботникам в области социальных наук, а также широкому кру­гу читателей, которые хотят понять современные проблемы с психологической точки зрения. Книга на самом деле может быть полезной и затрагивать проблемы любого думающего читателя, который непосредственно ощущает напряженное состояние, в котором мы находимся, и вызывающие тревогу конфликты нашего времени, а также задающему самому себе вопросы, что представляет собой тревога, каковы ее причины и что с ней делать.

Для тех, кто хочет познакомиться со сравнительным обзо­ром современных школ психотерапии, эта книга послужит хо­рошим учебником, в ней рассматриваются взгляды дюжины ведущих мыслителей в этой области, каковы они на самом де­ле. Не существует лучшего способа понять заложенные в этих школах идеи, чем сравнить друг с другом их представления о тревоге.

В те годы, когда автор работал над своей книгой, его пред­ставления о тревоге становились более четкими и основатель­ными, и в этом ему помогли контакты со многими коллегами по профессии и друзьями, которых ввиду большого числа, к сожалению, нельзя всех упомянуть. Но он не может отказать себе в удовольствии выразить особую признательность доктору О.-Х. Мауреру (О.Н. Mowrer), доктору Курту Гольдштейну (Kurt Goldstein), доктору Полю Тиллиху (Tillich) и доктору П.-М. Симондсу (P.M. Symonds), которые читали рукопись на различных стадиях ее подготовки и много раз, по многу часов интенсивно обсуждали с автором подход к проблеме тревоги в области, которую они представляют. Автор также благодарит за различные виды помощи при подготовке книги доктора Эриха Фромма (Erich Fromm) и других коллег из Института психиатрии Вильяма Алансона Уайта. Следует, однако, отме­тить, что подход к проблеме тревоги и результат сведения во­едино теоретических представлений о ней, описанные в этой книге, нельзя прямо связать ни с одним из вышеупомянутых лиц; автор сам берет на себя ответственность за развиваемый

им подход и сделанные выводы. Автор также хочет выразить благодарность своей жене, Флоренс Дефриз Мэй (Defreez May), за большое количество полезных замечаний по поводу идей, высказанных в этой книге, и за подготовку указателя. В заключение автор выражает благодарность психиатру и соци­альным работникам института, в котором проводилось обсле­дование незамужних матерей. Эти коллеги выступили как эксперты при обсуждении историй болезни; хотя по понят­ным причинам их имена не могут быть оглашены, автор хочет выразить им признательность за сотрудничество.

Часть I СОВРЕМЕННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ТРЕВОГЕ

Глава 1 ВВЕДЕНИЕ

Теперь наступили времена, когда целое поколение оказалось в ловушке... между двумя эпохами, двумя стилями жизни, вслед­ствие чего это поколение лишено всякой возможности понять себя, оно лишено правил, лишено безопасности, лишено уступ­чивости. — Герман Гессе, Степной волк.

1. Центральное положение, которое занимает проблема тревоги в настоящее время

Каждый думающий человек, живущий в нашем обществе, может понять, на основе своего собственного опыта и наблю­дения за живущими рядом с ним людьми, что тревога в сере­дине двадцатого столетия является всепроникающим и глу­бинным явлением. Можно предположить, что думающий че­ловек осознает не только более явные причины, вызывающие тревогу в наши дни, такие, как угроза войны, отсутствие дей­ственного контроля за ядерным оружием и радикальные по­литические и экономические перемены; он увидит также ме­нее очевидные, более глубокие и в большей степени касакх-щиеся каждого индивида лично источники тревоги, находя­щиеся в нем самом и свойственные людям, с которыми он об­щается. Это отсутствие согласия человека с самим собой, от­сутствие психологически принятых ориентиров и отсутствие общепринятых ценностей и правил выхода из конфликтных ситуаций. Из вышесказанного следует, что любой, кто попы­тался бы «доказать» распространенность тревоги в наши дни, стал бы, как говорится в поговорке, ломиться в открытую дверь.

Так как лежащие на поверхности причины тревоги в нашем обществе хорошо известны, цель, которую мы ставим в этой главе, будет несколько иной, чем описание этих причин. Мы покажем, как тревога появилась и была в определенной степени осознана как явно выраженная проблема, проявляю­щаяся в самых разных областях нашей культуры. Складывает­ся впечатление, что в последнее десятилетие проводимые ис­следования, в том числе строгими методами в таких различных областях, как поэзия и наука, религия и политика, упираются в конечном счете в одну центральную проблему — тревогу. В то время как два предыдущих десятилетия могут быть на­званы «временем скрытой тревоги» — о чем мы расскажем позже в этой главе, — тот отрезок столетия, в который мы жи­вем сейчас, может быть назван, как его назвали Оден (Auden) и Камю (Camus), «Временем явно проявляющейся тревоги». То, что тревога в нашем обществе из скрытой превратилась в явную проблему; то, что она больше не является, так сказать, «настроением», а рассматривается как насущный вопрос, ко­торый нам следует во что бы то ни стало постараться вычле­нить и понять, — все это, по нашему представлению, важней­шие явления нашего времени. Тревога стала, говоря словами Фрейда, осознаваться как «узловая проблема» не только в том, что касается понимания и лечения эмоциональных рас­стройств и нарушений поведения. Она также представляется узловой в таких разных областях, как литература, социология, политика, экономика, педагогика, религия и философия. Из этих областей, чтобы подтвердить вышесказанное, мы в даль­нейшем приведем примеры, мы рассмотрим тревогу как науч­ную проблему, начав с более общих тем и затем перейдя к бо­лее частным.

В литературе, если изучать литературу по проблеме трево­ги за двадцатые или тридцатые годы, мы столкнемся, по всей вероятности, скорее с описанием симптомов тревоги, а не с самой тревогой, как она проявляется в открытом виде. Одна­ко, хотя признаки открытой, явной тревоги не так часто встречаются в этот период, ученые, вне всякого сомнения, обнаружат большее число указывающих на тревогу симпто­мов. Посмотрите, например, на рассказы о чувстве одиноче­ства, часто встречающиеся настойчивые поиски, безумные и осуществляющиеся независимо от воли, и почти всегда бесплодные — в произведениях таких писателей, как Томас Вольф (Tomas Wolfe)[1].

Что касается нынешнего 1950 года, то наша задача упро­щается, так как сейчас в современной литературе тревога всплыла на поверхность. В.-Х. Оден назвал свою последнюю поэму Век тревоги [2], что, по его мнению, наиболее точно ха­рактеризует наше время. Хотя внутренние переживания четы­рех героев этой поэмы, глубокое описание которых дает Оден, приходятся на период войны — когда «необходимость ассо­циируется с ужасом и свобода со скукой»[3], — в процессе чте­ния становится совершенно ясно, что базисные причины тре­воги его героев, а также других людей этого времени не опре­деляются просто войной, их следует искать глубже. Четыре героя поэмы, хотя и различаются по темпераменту и жизнен­ному опыту, обладают вполне определенными общими характеристиками, свойственными современным людям: это оди­ночество, чувство того, что твоя личность не ценится, и пони­мание, что ты не способен любить и тебя не любят, несмотря на общие потребности, общие усилия и совместное потребле­ние алкоголя, который дает передышку, но только времен­ную, источники тревоги произрастают из определенных ба­зисных элементов нашей культуры, один из которых, согласно Одену, это принуждение к конформности. Такое принужде­ние свойственно миру, где обожествляются такие ценности, как коммерция и механицизм.

Мы движемся

Как велит колесо; один оборот

Запечатлевает все, подъем и падение

Зарплат и цен...[4]

... этот тупой мир,

Где боги механизмы и мы продолжаем говорить

Помногу обо всем, но остаемся одинокими

Живыми, но одинокими, принадлежащими — какому месту? —

Неприкаянные, как перекати-поле[5].

И человек сталкивается с тем, что его тоже могут затащить в механистическую рутину бессмысленности:

... Страх, который мы знаем. Это то, что мы не знаем. Принесет ли нам ночь Какой-то ужасный порядок. — Держите про запас оружие В маленьком городе... Обучать ли науке,

чтобы знания остались на всю жизнь, Девушек с передовыми взглядами? — Уже поздно. Кто-нибудь спросит нас о чем-либо? Может быть, мы просто Никому не нужны? [6]

Что было потеряно, так это способность воспринимать се­бя как ценное и уникальное существо, и верить в это, и точно так же была потеряна способность верить в других людей, а именно тех, с которыми общаешься, и устанавливать с ними коммуникации на понятийном уровне[7].

Французский писатель Альбер Камю придумал выраже­ние, которое перекликается с тем, о чем писал Оден. Он на­звал нынешний век «столетие страха», который он противо­поставил семнадцатому столетию как веку математики, во­семнадцатому как веку физики и девятнадцатому как веку биологии. Камю понимал, что эти характеристики с логической точки зрения не являются рядоположными, и что страх не является наукой, но «наука должна быть каким-то образом затронута, так как ее последние теоретические достижения привели к тому, что она стала отрицать саму себя, а ее совер­шенные технологии угрожают разрушением самому земному шару. Более того, хотя страх сам по себе не может считаться наукой, он несомненно является технологией»[8].

Еще один писатель, который ярко изобразил тревогу и по­хожие на тревогу состояния у современного человека, это Франц Кафка (Franz Kafka). Для целей нашего исследования очень показательна поразительная вспышка интереса к про­изведениям Кафки в сороковые годы, так как она демонстри­рует меняющийся характер нашего времени; то обстоятельст­во, что все большее число людей находят произведения Каф­ки обращенными непосредственно к ним, говорит о том, что в этих произведениях затрагиваются некоторые глубинные стороны господствующего представления о мире большинст­ва членов нашего общества. В романе Кафки Замок [9]главный герой тратит все свои жизненные силы на безумную и отчаян­ную попытку установить коммуникацию с властями замка. Эти власти управляют всеми сторонами жизни деревенских жителей и могут своим решением определять, какую профес­сию выбрать герою, а также наполнить смыслом его жизнь. Героем Кафки движут «элементарные жизненные потребно­сти — иметь корни, призвание и быть включенным в общество»[10]. Но власти замка остаются непроницаемыми и недоступ­ными, и в результате герой Кафки не имеет цели в жизни, у него нет единства с самим собой, и он остается изолирован­ным от других людей. Можно долго спорить о том, символом чего является на самом деле замок. Но так как власти замка олицетворяют собой бюрократическую машину, которая проявляет такую мощь, что полностью подавляет как автономию индивида, так и разумные человеческие отношения, можно с уверенностью сделать следующий вывод. Кафка в своем сочи­нении затронул буржуазную культуру конца девятнадцатого и начала двадцатого столетия, в которой так превозносится тех­ническая эффективность, что ценностям личности остается мало места.

У Германа Гессе, который в своих произведениях употреб­ляет меньше символов, чем Кафка, более явно просматрива­ются причины, вызывающие тревогу у современного челове­ка. Он преподносит историю Галлера, главного героя повести Степной волк, в виде притчи, отражающей наше время[11]. Гессе хочет сказать, что изоляция и тревога Галлера, а также его со­временников являются следствием того обстоятельства, что буржуазная культура в конце девятнадцатого и начале двадца­того столетия вознесла до небес механические, рационали­стические ее элементы за счет подавления активного начала, иррационального взгляда на мир. Галлер пытается преодолеть изоляцию и одиночество, позволяя править собой своим ра­нее подавленным чувствам и иррациональным побуждениям («волк»), но такой способ противодействия дает только вре­менную передышку. На самом деле Гессе не предлагает, как решить проблему тревоги современного западного человека раз и навсегда, по его представлениям, наше время является таким «временем, когда целое поколение оказалось в ловуш­ке... между двумя эпохами». То есть буржуазные стандарты и нормы перестали существовать, но еще нет социальных стан­дартов, которые бы заняли их место. Гессе считает записки Галлера «документом эпохи, потому что болезнь души Галле­ра, как я теперь знаю, не является единичным отклонением от нормы, это болезнь самой эпохи, невроз, свойственный поколению, к которому принадлежит Галлер... Эта болезнь поражает... как раз тех, кто обладает наиболее сильным духом и наиболее богатыми природными данными»[12].

В социологии — осознание тревоги как явно выраженной социальной проблемы, происходившее в американском об­ществе в течение третьего и четвертого десятилетий нашего столетия, можно проследить, сравнив два исследования жите­лей города Мидлтауна, проведенные Линдами (Lynds)[13]. В первом исследовании, проведенном в двадцатых годах, трево­га не являлась осознанной проблемой для жителей Мидлтау­на, и эта тема не звучит в произведении Линдов в какой-либо явной форме. Но всякий, кто прочтет это исследование с пси­хологической точки зрения, может догадаться, что многие описанные в исследовании черты жителей Мидлтауна явля­ются симптомами скрытой тревоги. Это, например, навязчи­вое стремление к работе («предприниматели и рабочие, как кажется, гонятся за дорогой жизнью» и пытаются делать день­ги)[14], свойственное почти всем стремление к конформности, навязываемое помимо воли стадное чувство (например, боль­шое значение, которое придается «вступлению» в клуб) и бе­зумные попытки жителей втиснуть в свое свободное время ка­кую-нибудь активность (например, «занятия автомобильным спортом»), даже если эта активность сама по себе является бессмысленной[15]. И только один житель — которого Линды характеризуют как «проницательного» наблюдателя — попы­тался посмотреть на то, что лежит за этими симптомами, и увидел, что его знакомые — жители города, за которыми он на­блюдал, на неосознаваемом уровне представляют себе кое-что: «все эти люди чего-то боятся; что это может быть?»[16]

Но более позднее исследование того же самого общества, проведенное в тридцатые годы, дает совершенно другую кар­тину: теперь проявляется явная тревога. «У жителей Мидлтау­на была одна общая особенность, — замечают Линды, — они все не чувствовали себя в безопасности перед лицом мира, ко­торый трудно понять»[17]. Конечно, непосредственной, внешней причиной тревоги была экономическая депрессия; но ошибочно было бы считать, что экономическая нестабиль­ность была настоящей причиной открыто проявившейся тре­воги. Линды ясно показывают, что отсутствие безопасности в Мидлтауне было связано с ролевой неопределенностью, кото­рую тогда воспринимал индивид; житель Мидлтауна, писали они, «затянут в ловушку хаоса конфликтующих образцов по­ведения, ни один из которых явно не осуждается, но в то же время и не одобряется и не является свободным от двойного стандарта; или, если групповые санкции были четко обозна­чены и требовали определенной роли от мужчины или жен­щины, человек сталкивался с культурными требованиями, ко­торые он не мог выполнить в силу отсутствия необходимых для этого средств[18]. Этот «хаос конфликтующих образцов по­ведения» в Мидлтауне — одно из проявлений всеобщих соци­альных изменений, происходящих в нашей культуре, и, как покажет автор в одной из последних глав, непосредственно связан со всеобщим распространением тревоги в наше вре­мя[19]. Линды замечают, что так как «большинство людей не­способно вынести изменения и неопределенность во всех об­ластях жизни одновременно»[20], у жителей Мидлтауна наблю­дается стремление ограничить свои взгляды на экономику и общество ригидной и консервативной идеологией. Это тая­щее в себе угрозу развитие является одновременно как сим­птомом тревоги, так и защитой от нее; мы поговорим об этом в следующем разделе, когда будем обсуждать связь тревоги с политическим авторитаризмом.

На политической сцене — оглядывая политическую сцену, мы опять сталкиваемся с явной тревогой, которая проявляет­ся как в симптомах, так и открыто. Оставляя в стороне рас­смотрение совокупности факторов, приводящих к возникно­вению фашизма, заметим только, что он родился и приобрел свою силу в период широкого распространения тревоги. Си­туацию в Европе тридцатых годов, когда возник германский фашизм, описывает Тиллих:

Прежде всего преобладало чувство страха, или, точнее, не­определенной тревоги. Кажется, безопасность перестала сущест­вовать не только в области экономики и политики, но также и в сфере культуры и религии. Ни на что нельзя было положиться; отсутствовало какое-либо твердое основание для чего-либо. Па­дение в пропасть ожидалось каждое мгновение. Конечно, по­требность в безопасности начинала одолевать каждого. Свобода, которая приводила к страху и тревоге, потеряла свою ценность; лучше власть, дающая безопасность, чем свобода, ведущая к страху! [21]

В такие периоды люди, доведенные до отчаяния, испыты­вающие потребность избавиться от тревоги, хватаются за по­литический авторитаризм. Тоталитаризм в культуре, рассмот­ренный подобным образом, может выполнять в основе ту же цель, что и невротический симптом — защищать от тревоги, которую человек не может вынести[22]. Отличаясь по ряду суще­ственных признаков, коммунистический тоталитаризм вы­полняет ту же самую функцию[23]. Как мы попытаемся показать дальше в этой книге, фашизм и коммунизм не проявляются только в сфере экономики, они также являются продуктом духовного, этического и психологического вакуума, который явился следствием разрушения буржуазных традиций Запад­ной Европы[24]. Как сказал Мартин Эбон (Martin Ebon), комму­низм — это продукт «доведенного до отчаяния человека, же­лающего найти цель там, где он видит хаос и пустоту»[25]. В этом хаосе и пустоте одно явление на самом деле существует, а именно тревога; и мы утверждаем, что тоталитаризм в значи­тельной степени дает точку опоры, так как, подобно симптому, он обладает «связывающим действием» и в какой-то сте­пени уменьшает тревогу[26].

В дополнение к тому, что тревога проявляется в форме описанных выше симптомов, на социополитической сцене последнего десятилетия стало очевидно, что появилась несис­тематизированная тревога. Часто цитируемая фраза Рузвель­та, произнесенная на его первой инаугурации, — «единственно, чего мы должны бояться, это себя», свидетельствует о том, что большое число людей постепенно осознали, что сущест­вует такая вещь, как «страх страха», или, более точно, тревоги в условиях радикальных социально-политических изменений нашего времени. Появление атомной бомбы привело к тому, что тревога, до этого находившаяся в зачаточном состоянии и бывшая «свободно плавающей», стала ясно осознанной. Нор­ман Казинс (Cousins) страстно описывает, какую форму тре­вога приняла в настоящее время и что это положение, будучи полностью осуществленным, будет означать для современно­го человека.

Начало атомной эры принесло мало надежды, а больше страха. Это примитивный страх, страх неизвестного, страх перед силами, которые человек не может ни пустить в определенное русло, ни понять. Этот страх не нов; в своей классической форме это страх иррациональной смерти. И, очевидно, он усилился, увеличился. Он прорвался из бессознательного в сознание, за­полнил человека первобытными представлениями... где человек не может найти ответ, он находит страх[27].

Даже если мы сможем избежать настоящую смерть, от стрельбы или атомной войны, тревога, неотъемлемая часть нашего несущего злое начало мира, останется. Историк Ар­нольд Тойнби (Toynbee) утверждал, что открытая война в ми­ровом масштабе невозможна в настоящее время, но мы будем находиться в состоянии «холодной войны» в течение жизни целого поколения, что означает постоянное беспокойство и напряжение. Чтобы целое поколение жило в состоянии трево­ги — это, конечно, ужасная перспектива! Но картина не вся покрыта черной краской: Тойнби считает, что напряжение, которым сопровождается «холодная война», можно обратить на пользу — оно может явиться мотивацией к повышению уровня нашего социально-экономического функционирова­ния на Западе. Автор согласен с Тойнби в том, что то, выжи­вем ли мы политически и социально, зависит как от нашей спо­собности справиться с тревогой, неотделимой от сегодняшне­го угрожающего нам мира (эта способность несовместима с импульсивным побуждением к войне, начинаемой с целью найти выход из болезненной неопределенности), так и от на­шей способности обратить тревогу на конструктивные цели[28]. В философии и религии — то обстоятельство, что проблема тревоги заняла центральное положение в современной философии и религии, не является явлением, оторванным от жиз­ни; это обстоятельство указывает на то, что тревога господ­ствует в нашей культуре. На особое значение тревоги указы­вает, например, то, что ей стали уделять много внимания такие теологи, как Р. Нибур (R. Niebuhr), который в деталях анализировал современное экономическое и политическое развитие; это касается и таких философов, как Тиллих и М. Хайдеггер (М. Heidegger), в своей собственной жизни наблю­давших, как в культуре западного общества последних трех десятилетий происходили кризисы и перевороты[29].

Тиллих считает, что тревога — это реакция человека на уг­розу небытия. Человек — это существо, которое осознает свое собственное существование, но он также осознает, что в лю­бой момент это существование может прекратиться[30]. Таким образом, с точки зрения философии тревога появляется, ко­гда человек осознает, что бытие противостоит всегда сущест­вующей возможности небытия[31]. Угроза «небытия» — это не просто страх перед физической смертью, хотя, возможно, она часто принимает форму такого страха и этот страх является ее символом. Угроза небытия также проникает в глубь психиче­ской и духовной жизни, она проявляет себя как бессмыслен­ность существования[32]. Обычно идея бессмысленности суще­ствования воспринимается негативно, она рассматривается как угроза своему собственному существованию (восприятие «разрушения себя», как писал Гольдштейн). Но если к этой форме тревоги подойти конструктивно — что случается, когда человек как осознает бессмысленность существования, так и направляет усилия на ликвидацию этой бессмысленности — то в результате расширяется самосознание человека, человек лучше понимает свое отличие от мира небытия, от объектов.

В теологическом учении Нибура тревога занимает цен­тральное положение. Согласно Нибуру, любое неведение че­ловека, направленное на созидание или разрушение, сопро­вождается определенной тревогой. Тревога является следст­вием того, что человек, с одной стороны, является конечным существом, который сталкивается, подобно животным, со случайными событиями и зависит от природы; но, с другой стороны, у человека есть свобода. Он отличается от «живот­ных в том, что он видит [эти случайности] и может предска­зать негативные последствия, к которым приведет тот или иной случай, и таким путем до некоторой степени преодолеть свою конечность». Если сказать коротко, человек, будучи как несвободным, так и свободным, как ограниченным, так и без­граничным, тревожится. Тревога внутренне присуща пара­доксу свободы и конечности, перед решением которого стоит человек»[33]. Далее в этой книге будет много говориться о трево­ге как об одной из причин невроза; для нас важно, что Нибур пишет о том же самом на другом языке, языке теологии. Он говорит о том, что тревога является «внутренней предпосыл­кой для греха; тревога — это внутреннее изображение состоя­ния соблазна»[34].

В психологии «Тревога — это наиболее выделяющаяся ха­рактеристика западной цивилизации», утверждает Р.Р.Вилоби (R.R. Willoughby). Он предъявляет данные статистики, под­тверждающие это утверждение. Эти данные относятся к трем областям социальной патологии, это увеличение количества самоубийств, функциональных психических заболеваний и разводов, которые можно, как он полагает, логично объяс­нить, если рассматривать их как следствие тревоги[35]. Постоян­ное увеличение количества самоубийств за последние 75—100 лет наблюдается в большинстве стран континентальной Евро­пы. Что касается функциональных форм душевных болезней, то Вилоби пишет: «Вероятно... количество психических забо­леваний возрастает, и статистика отражает реальный рост, а не улучшение диагностики и увеличение числа больничных коек». Количество разводов в любой стране, за исключением Японии, постоянно увеличивается в двадцатом столетии. Ви­лоби считает, что количество разводов — это мера неспособ­ности представителей культуры переносить дополнительный стресс, который возникает в процессе приспособления супру­гов к семейной жизни, и при высоких показателях разводов можно предположить наличие сильной тревоги у представи­телей определенной культуры[36].

Мы ничего не имеем против намерения Вилоби рассмот­реть статистические данные, чтобы подкрепить «вывод, сле­дующий из здравого смысла, — о том, что тревога распростра­нена у представителей нашей цивилизации и признаки ее ста­новятся все более заметными». Но я сомневаюсь в том, что взаимоотношения между статистическими данными и трево­гой являются непосредственными, как это утверждает Вило­би. Самоубийство может быть вызвано другой причиной, не только тревогой — например, местью. И увеличение количе­ства разводов, возможно, следствие изменения социальных установок по отношению к разводу как таковому, а не только следствие тревоги. Но, вне всякого сомнения, три группы ста­тистических данных, которые приводит Вилоби, указывают на радикальные социальные перемены в нашем обществе, а такие перемены сопровождаются психическими и эмоцио­нальными травмами. Для автора этой книги представляется более логичным считать, что увеличение количества разводов, самоубийств и психически больных — это симптомы и след­ствия вызывающего травмы изменения состояния нашей культуры, и он склонен рассматривать тревогу тоже как симптом и продукт культуры. И, конечно, культура, в которой ре­гистрируются подобные статистические показатели, это куль­тура, где распространена тревога.

Так как в последующих главах мы подробно рассмотрим исследования тревоги в различных разделах психологии, во введении следует только упомянуть о том, что тревога посте­пенно стала занимать центральное положение в теории науче­ния, в динамической психологии, и особенно в психоанализе и различных видах психотерапии. Давно было показано, что мрачные предчувствия и страхи имеют большое влияние на ребенка в школе, особенно те, которые были связаны с тем, одобрят ли родители или учителя поступки ребенка, накажут ли его. Но только недавно ученые пришли к выводу, что тре­вога влияет на обучение и поведение ученика в классе, даже если ее многочисленные эмоциональные и поведенческие корреляты являются едва заметными. За то, что тревога заня­ла центральное положение в теории научения, и за научную разработку проблемы мы должны быть благодарны таким психологам, как Маурер, Миллер (Miller) и Доллард (Dollard), создававшим теорию научения.

Более трех десятилетий назад Фрейд писал о тревоге, счи­тая ее существенным фактором в возникновении поведенче­ских и эмоциональных расстройств. Дальнейшее развитие психоанализа только подтвердило это положение, и теперь все признают, что тревога — это «фундаментальная состав­ляющая невроза», или, как сказала Хорни, «динамический центр невроза». Но влияние тревоги ощущается не только в психопатологии; теперь признано, что в действиях как «нор­мальных», так и «ненормальных» людей тревога проявляется значительно сильнее, чем полагали несколько десятилетий назад. Симондс, который обосновывал свои выводы на базе динамической психологии, сказал очень точно, что «боль­шинство людей удивилось бы, если бы они узнали, как силь­но их поведение определяется желанием избежать тревоги, которую они пытаются уменьшить или скрыть тем или иным образом[37]. Утверждение Фрейда о том, что решение «загадки»

тревоги «должно пролить свет на всю нашу психическую жизнь», является верным как для «нормального», так и для патологического поведения.

2. Цель этого исследования

Несмотря на то, что проблема тревоги занимает централь­ное положение в самых различных областях нашей культуры, решение этой проблемы затрудняется тем обстоятельством, что под различные теории и результаты исследования тревоги не подведено общее основание. То описание состояния про­блемы, которое дает Фрейд в первом параграфе главы, посвя­щенной тревоге, вошедшей в книгу, опубликованную в 1933 году, до сих пор в основном отражает действительное положе­ние вещей: «Вы не удивитесь, если услышите, что я могу рас­сказать вам много нового о наших предположениях, касаю­щихся тревоги... а также о том, что данные, которыми мы рас­полагаем, не могут привести к окончательному решению этой сложной проблемы». Что необходимо на современной стадии нашего понимания тревоги, это «введение в обиход правиль­ных общих представлений и с их помощью внесения порядка и ясности в сырой экспериментальный материал»[38].

Цель этого исследования состоит в том, чтобы внести, на­сколько это возможно, некоторый «порядок и ясность» в про­блему, которая в настоящее время изучается несогласующи­мися между собой теориями с различных позиций. Мы попы­таемся свести воедино различные представления о тревоге и рассмотреть их с позиции культуры и истории, а также биоло­гии и психологии. Затем мы попытаемся найти, что общее объединяет эти теории, оценить, в чем состоит разница между ними, и, насколько возможно, объединить различные точки зрения, чтобы получилась осмысленная теория тревоги. Исто­рии болезни, описанные в этой книге (часть II), даны с целью клинической проверки теории тревоги; они даны для нагляд­ности и показывают различные аспекты современной теории тревоги, какой она должна быть, а также побуждают к раз­мышлению над ними.

Глава 2

ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДШЕСТВЕННИКИ СОВРЕМЕННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ТРЕВОГЕ

У меня нет желания говорить об этом веке как целом, ис­пользуя сильные выражения. Но тот, кто видел современное по­коление, несомненно, не будет отрицать, что оно непоследова­тельно, и причина тревоги, отсутствия спокойствия состоит в том, что, с одной стороны, истина растет по своей величине, по своей массе, частично также по ясности абстрактных ее форму­лировок, а с другой стороны, все больше одолевают сомнения. — Серен Кьеркегор, Понятие страха.

До появления Фрейда и других психологов, изучавших бессознательное, проблема тревоги лежала в области филосо­фии, особенно ее ветви — этики и религии. Тех философов, которые больше всего занимались тревогой и страхом, инте­ресовало прежде всего не построение общих умозрительных теорий, а скорее реальные конфликты и кризисы, в которые вовлечены живые люди. Поэтому исторически не случайно, что лучше всего должны были понять проблему тревоги и все, что с ней связано, те мыслители, интересы которых лежали как в области религии, так и философии, такие, как Паскаль, Спиноза и Кьеркегор.

Разбор философских предпосылок изучения тревоги поле­зен для современного понимания тревоги в двух отношениях. Первая и наиболее очевидная польза состоит в том, что неко­торые философы действительно глубоко поняли, что собой представляет тревога, и, как, например, Кьеркегор, в значи­тельной степени предвосхитили не только представления Фрейда, но и в какой-то мере представления, которые разви­вались уже после Фрейда. Во-вторых, такие исследования ос­вещают стадию формирования проблемы тревоги в нашем об­ществе в процессе исторического развития[39]. Таким образом, эта глава должна осветить происхождение некоторых феноме­нов культуры и установок представлявших ее индивидов, ко­торые повлияли на формирование тревоги у современного че­ловека. Один из таких феноменов, например, это разделение на душу и тело. Господствующую сейчас современную форму­лировку этой проблемы дал Декарт (Descarter) и другие мыс­лители семнадцатого века, и такая постановка вопроса не только разрушила психологическое единство и привела к тре­воге большее число людей за последние девятнадцатое и два­дцатое столетия, но и в определенном отношении повлияло на представления Фрейда о тревоге.

Еще один такой феномен — это проявляющаяся в нашей культуре тенденция придавать большее значение «рациональ­ным», механическим явлениям и подавлять так называемый «иррациональный» опыт. Мы сможем лучше понять этот фе­номен, если зададим два вопроса. Почему тревога не стала особой проблемой до середины девятнадцатого века? И поче­му тревогу не рассматривали как проблему в различных шко­лах психологии (за исключением психоанализа) вплоть до тридцатых годов, несмотря на то обстоятельство, что в тече­ние последней половины столетия изучению страха уделялось в психологии значительное место? Среди различных факто­ров, реально повлиявших на описываемые процессы, один является особенно важным. Это наше распространенное стремление начиная с эпохи Возрождения избегать «иррацио­нальных» явлений и смотреть на них с подозрением, а также допускать до своего восприятия только те аспекты опыта, ко­торые можно свести к «рациональному» началу и считать, что только они заслуживают научного исследования. Это те ас­пекты опыта, которые можно «разумно» обосновать. Так как страх представляется чем-то отдельным от других явлений и более определенным, мы можем рассматривать его с точки зрения «логики» и изучать математическими методами; но тревога обычно воспринимается людьми как явно иррацио­нальное явление. Стремление подавлять тревогу, так как она кажется иррациональной, или рационализировать ее возник­новение, считая ее «страхом», это не только привилегия изо­щренных интеллектуалов в нашей культуре. Это стремление постоянно неожиданно возникает в процессе лечения или психоанализа как главное препятствие в процессе терапии тревожных больных[40]. Для понимания происхождения опи­санных тенденций в культуре необходимо провести исследо­вание основы, из которой произрастают общепринятые уста­новки и представления в нашем обществе[41].

Мы начнем с семнадцатого столетия, так как в это время сформировались основы мышления, которые являются гос­подствующими в настоящее время[42].

Философы семнадцатого столетия, пытавшиеся понять человеческую природу, были согласны в одном: они предста­вили «рационалистическое объяснение проблемы человека»[43].

Все разделяли уверенность в том, что человек — это рацио­нальное существо, которое может быть свободным в своей интеллектуальной, социальной, религиозной и эмоциональ­ной жизни. Математику считали главным инструментом разу­ма. Эта вера в «свободный разум», как писал Тиллих, или, по выражению Кассирера, «математический разум» явилась вечущим интеллектуальным принципом культурной револю­ции, начавшейся с эпохи Возрождения и приведшей к сверже­нию феодализма и абсолютизма и в конечном счете к господ­ству буржуазии. Считалось, что свободный разум дает воз­можность контролировать эмоции индивида (так считал, на­пример, Спиноза). Свободный разум также может дать возможность господствовать над миром вещей — эта уверен­ность позже получила подтверждение, когда стали интенсив­но развиваться физические науки. Этому развитию способст­вовал Декарт, который четко разделил разум и мышление, с одной стороны, и физическую природу (протяженность) — с другой. Решающий вывод, который следовал из взглядов Де­карта, может быть сформулирован следующим образом — фи­зическая природа, включая тело, может быть понята и на нее можно воздействовать с помощью законов механики и матема­тики [44]. Отсюда дорога ведет в наше время, когда господствует изучение явлений, доступных механической или математиче­ской обработке. Такое положение вещей должно привести как к попытке расширить применение методов механики и мате­матики на какие только возможно области человеческого опыта, так и к стремлению исключить из рассмотрения те ас­пекты опыта, которые не поддаются такой обработке[45].

Уверенность в том, что физическую природу и человече­ское тело можно контролировать с помощью математики и механических способов, производит огромное действие — оно устраняет тревогу. Это верно не только в отношении ма­териальных потребностей человека, устранения угрозы его физическому существованию, но и его освобождения от «ир­рациональных» страхов и тревоги. Открылась дорога к тому, чтобы преодолеть значительное количество страхов, вызывае­мых чертями, волшебниками и различными видами магии. Такие страхи имели большое влияние на людей и были рас­пространены повсюду в последние два столетия Средневеко­вья, так же, как и в эпоху Возрождения[46]. Как пишет Тиллих, картезианцы, утверждавшие, что душа не может влиять на те­ло, смогли «избавить мир от чар». Например, преследование ведьм, которое происходило в эпоху Возрождения до начала восемнадцатого столетия, было преодолено благодаря идеям картезианцев.

Вера в могущество свободного, рационального человека появилась в эпоху Возрождения и была более четко озвучена в семнадцатом столетии. С одной стороны, такая вера устраня­ет тревогу[47].

Но с другой стороны, так как веру в разум невозможно от­делять от индивидуализма эпохи Возрождения, эта вера при­вела к возникновению нового вызывающего тревогу обстоя­тельства, к чувству изоляции индивида. С этой проблемой столкнулись мыслители семнадцатого столетия, и предложен­ное решение смогло в значительной степени уменьшить тревогу. Это решение заключалось в утверждении о том, что ос­вобождение разума каждого человека будет вести к осознанию универсально существующего гуманизма и установлению подчиняющейся определенным правилам гармонии между индивидом и обществом. То есть индивид необязательно бу­дет себя чувствовать изолированным, так как, если он смело будет опираться на свой собственный разум, его выводы и ин­тересы будут находиться в гармонии с его ближними, и будет достигнута всеобщая гармония. Более того, был представлен метафизический базис, который позволял преодолеть изоля­цию, а именно, идея о том, что универсальный разум приве­дет индивида к гармонии с «универсальной реальностью»[48]. По выражению Кассирера, «математический разум связывает человека и вселенную»[49].

Описание приведенных векторов, которые устраняют тре­вогу, в значительной степени объясняет, почему мыслители семнадцатого столетия так редко сталкивались с проблемой тревоги, имеющей конкретный источник. Мы покажем, когда будем анализировать произведения Спинозы, что убеждение в том, что страх может быть преодолен с помощью разума, в значительной степени помогло устранить проблему трево­ги. Мы также обсудим произведения Паскаля, жившего в ту же эпоху, который не мог принять всеобщую уверенность в могущество свободного разума и для которого, в то же самое время, тревога являлась проблемой, находившейся в центре внимания.

1. Спиноза. Разум преодолевает страх

Хорошим примером того, как то, что называют математи­ческим разумом, позволяет с помощью определенного подхо­да справиться со страхом, можно найти в произведениях Баруха Спинозы. Спиноза «отважился сделать последний и ре­шительный шаг, когда он строил свою математическую теорию мира и психики человека», — пишет Кассирер. Спиноза изо­брел новую этику... «математическую теорию морали»[50]. Хоро­шо известно, что произведения Спинозы насыщены глубоки­ми психологическими откровениями[51]. Можно быть уверен­ным, что если Спиноза не занимался тревогой, то не из-за отсутствия психологической проницательности. Во многих отношениях он предвосхитил более поздние психоаналитиче­ские представления. Приведем только один пример — когда он утверждает, что страсть (имея в виду под ней сложную эмоцию) «перестает быть страстью, когда у человека форми­руется ясное и отдельное понятие о ней»[52].

Спиноза полагал, что страх — это в основном субъектив­ная проблема, то есть состояние сознания и отношение к че­му-либо. Он считал, что страх является непосредственным со­седом надежды: и страх, и надежда характеризуют человека, который сомневается. Страх — это «неопределенное страда­ние, проистекающее из представления, что что-то, что мы не­навидим, может произойти с нами. Надежда — это «неопреде­ленное удовольствие», возникающее из представления, что нечто хорошее, что мы ожидаем, может произойти. «Из этих определений следует, — добавляет он, — что страх не может быть без надежды, а надежда без страха»[53]. Страх «возникает вследствие слабости духа, и поэтому не принадлежит к сфере разума» [54]. Надежда — это тоже слабость духа. «Поэтому, чем больше мы стремимся в своей жизни руководствоваться разу­мом, тем меньше мы пытаемся зависеть от надежды, и тем больше мы пытаемся избавиться от страха и перестать зави­сеть от него, и как можно меньше зависеть от случайности. В конце концов наши действия будут управляться указаниями разума»[55]. Советы Спинозы о том, как преодолеть страх, нахо­дятся в соответствии со всеобщим преклонением перед ра­циональным началом в его время; представлялось, что эмо­ция не должна подавляться, а скорее становиться послушной разуму. Конечно, утверждает он, эмоция может быть побеж­дена только с помощью противоположной, более сильной эмоции. Но это может быть сделано, если мы уделим внима­ние «упорядочиванию наших мыслей и образов». «Мы точно так же должны думать о мужестве, чтобы ликвидировать страх, то есть мы должны точно подсчитать и представить се­бе, какие обычно нам в жизни могут грозить неприятности и каким способом лучше всего их избежать и избавиться от них, использовав свое мужество»[56].

В некоторых пунктах своего исследования Спиноза при­близился к проблеме тревоги, как, например, когда он счита­ет, что страх и надежда находятся рядом. Но он не перешел порог, отделивший его от проблемы тревоги. Одновременное присутствие страха и надежды у одного человека, продолжаю­щееся определенное время, это одна сторона психического конфликта, который более поздними авторами рассматрива­ется как тревога¹. Но Спиноза, в явном противоречии с Кьер-кегором, представлявшим девятнадцатое столетие, не считает конфликт между надеждой и страхом устойчивым или обяза­тельным; страх может быть преодолен, если мужественно слу­жить разуму, и поэтому он не столкнулся с проблемой трево­ги. Похожее различие между Спинозой и философами девят­надцатого столетия можно наблюдать, если сравнить их трактовку уверенности и отчаяния. По выражению Спинозы, мы чувствуем уверенность, когда основания для сомнения ис­чезают, открывая путь нашей надежде, то есть когда мы зна­ем, что впереди нас ждут хорошие события. И мы отчаиваем­ся, когда наше сомнение в возникновении страха исчезает, то есть когда мы уверены, что произойдет или уже произошло плохое событие. Для Кьеркегора, наоборот, уверенность — это не устранение сомнения (и тревоги), а скорее установка, ко­торая состоит в том, что мы можем двигаться вперед, несмот­ря на сомнения и тревогу. Что нас сильно поражает в учении Спинозы, так это слово определенность. Если считать, как яв­но считал Спиноза, являвшийся представителем своего столе­тия, что такая интеллектуальная и эмоциональная определен­ность может быть достигнута, то следствием была бы психо­логическая безопасность, достигавшая громадной величины. Такое представление, конечно, лежало в основе этики Спино­зы, построенной на математических принципах. Следует так же быть уверенным в этих принципах, как и в теоремах гео­метрии. Существенным пунктом в рассуждениях Спинозы яв­ляется то, что устранение сомнения и достижение определен­ности возможно в том случае, если мы будем руководство­ваться «указаниями разума».

Проблема тревоги не стала центральной в размышлениях

¹ Сравни: Курт Райзлер (Riezler), Социальная психология страха, Амери­канский журнал социологии, май, 1944, с. 489. В качестве примера таких пси­хических конфликтов, лежащих в основе тревоги, посмотрите на то, о чем мы говорим как о «трещине между ожиданиями и реальностью», что лежит в ос­нове тревоги тех больных, которых мы описываем ниже, во второй части.

Спинозы. Напрашивается вывод о том, что его вера в разум, обусловленная господствующими взглядами в его культуре, вполне удовлетворяла его¹.