Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 2 страница. Помереть со скуки. Мужчины, оказавшиеся здесь в одиночестве, вертят головой, высматривая женщин без спутников

Помереть со скуки. Мужчины, оказавшиеся здесь в одиночестве, вертят головой, высматривая женщин без спутников. А женщины разглядывают друг друга – кто как одет и накрашен, какой у кого муж или любовник.

Погруженная в полнейшее безмыслие, я смотрю на город за панорамными окнами. И жду, когда наконец прилично будет тихо и незаметно удалиться отсюда, не вызывая ничьих подозрений.

– Тебя зовут! Меня?!

– Да, любовь моя, он зовет тебя.

Дариюс, оказывается, только что пригласил меня подняться на сцену, а я не слышала. Да, я однажды была в его программе вместе с бывшим президентом Швейцарии: мы говорили о правах человека. Но я совсем не так влиятельна и значительна. И потом, меня ведь не предупредили, я не готовилась и не знаю, что сказать.

Однако ведущий подает мне знаки. Все вокруг смотрят на меня с улыбкой. И я направляюсь к сцене – уже внутренне собравшись и в глубине души ликуя оттого, что вот Марианну-то не вызвали на сцену. Не вызвали и не вызовут. И Якоба тоже, поскольку по замыслу устроителей вечер должен быть приятным, а значит, свободным от политических высказываний.

Я поднимаюсь на импровизированную сцену, целую Дариюса и начинаю рассказывать нечто неинтересное о той давней передаче. Мужчины в зале продолжают свою бесшумную охоту на женщин, а те по-прежнему оценивающе оглядывают друг друга. Те, кто поближе, изображают внимание к тому, что я говорю. Перевожу взгляд на мужа: все знают, что на публичных выступлениях надо выбрать кого-нибудь из публики и обращаться к нему: это помогает.

И вдруг замечаю такое, чего не может быть никогда: рядом с ним оказываются Якоб и Марианна Кёниги. Все это произошло минуты за две – столько времени потребовалось мне, чтобы подняться на сцену и начать речь: меж тем официанты уже начали сновать по залу, и присутствующие отвели глаза от сцены в поисках чего-нибудь более привлекательного.

Поспешно закругляюсь и благодарю за внимание. Присутствующие аплодируют. Дариюс целует меня в щечку. Пробираюсь туда, где стоят мой муж и супруги Кёниги, но путь мне заступают люди, которые хвалят меня за то, чего я не говорила, утверждают, что я выступала замечательно, что они очарованы моими очерками о шаманизме, предлагают новые темы, протягивают свои визитные карточки и скромно рекомендуют себя в качестве

«источников» для того, что может быть «очень интересно для меня». Все это продолжается не меньше десяти минут. Когда я уже завершила свою миссию и приближаюсь к тому месту, где стояла раньше, пока его не заняли, вижу, что все трое улыбаются. Они поздравляют меня, говорят, что я просто создана для публичных выступлений, а потом я слышу приговор:

– Я объяснял, что ты устала, а наши дети – с нянькой, но мадам Кёниг непременно хочет, чтобы мы поужинали сегодня вместе.

– Вот именно: непременно. Здесь ведь никто не ужинает, не правда ли? – подхватывает Марианна.

На лице Якоба застыла фальшивая улыбка: он покорен, как барашек, которого тащат на бойню.

В долю секунды в голове проносятся двести тысяч предлогов отказаться. Но зачем? У меня с собой – отличная доза порошка, вполне готового к употреблению, и не будет более благоприятного момента узнать, готова ли я выполнить мой план.

Кроме того, меня снедает извращенное любопытство увидеть, что это будет за ужин. Так что – с большим удовольствием, мадам Кёниг.

Марианна предлагает отправиться в «Отель лез Армюр», что свидетельствует о недостатке воображения, – именно в этот ресторан женевцы предпочитают водить своих иностранных гостей. Там подают замечательное фондю, официанты говорят на всех языках, да и расположен он в самом сердце старого города… Но для тех, кто живет в Женеве, все это совсем не интересно.

Мы приходим следом за Кёнигами. Якоб стоит снаружи, терпя холод ради порочного пристрастия к табаку. Марианна уже внутри. Я говорю мужу, чтобы тоже зашел в ресторан и составил ей компанию, а я постою с господином Кёнигом, чтобы ему было не скучно курить. Муж предлагает поступить наоборот, но я стою на своем – нехорошо будет оставлять двух дам за столом, пусть и на несколько минут.

– Приглашение и меня тоже застало врасплох, – говорит Якоб, когда мы остаемся наедине.

Стараюсь держаться как ни в чем не бывало. Он чувствует свою вину? Он озабочен возможным и близким крахом своего неудачного брака? И едва удерживаюсь, чтобы не добавить: «…с этой ледяной мегерой».

– Да нет, дело не в том. Так вышло, что…

Появление мегеры прерывает нас. С дьявольской улыбкой на губах она приветствует меня (снова!) троекратным поцелуйчиком и приказывает мужу потушить сигарету – чтобы мы вошли немедля. Я читаю у нее в глазах: вы оба мне подозрительны, вы наверняка что-то замышляете, но – берегитесь: я опытна и проницательна, гораздо опытней и проницательней, чем вы думаете.

Мы заказываем обычное – фондю и раклет. Муж заявляет, что ему надоел сыр, и выбирает колбаски, которые, впрочем, мы тоже всегда подаем гостям. Вино, как полагается, – но Якоб не взбалтывает его в бокале, не смотрит на свет, не дегустирует: все это было лишь идиотским способом произвести на меня впечатление при первой встрече. В ожидании блюд за легкой беседой незаметно уходит первая бутылка, и на ее месте возникает следующая. Прошу мужа больше не пить, потому что иначе опять придется оставить машину у ресторана, а мы сейчас гораздо дальше от дома, чем в прошлый раз.

Приносят заказ. Откупориваем третью бутылку. Журчит легкий, ни к чему не обязывающий разговор. О повседневной жизни члена Федерального совета, о двух моих статьях, посвященных стрессу («Поздравляю, это очень необычный подход!»), о том, правда ли, что упадут цены на недвижимость, – теперь, когда банковская тайна постепенно исчезает, тысячи банкиров перебираются в Сингапур или Дубай, где мы проведем рождественские каникулы.

Я жду, когда на арену ворвется бык. Но его все нет, и я слегка ослабляю бдительность. Выпив чуть больше, чем следовало бы, становлюсь весела и беспечна – и как раз в этот миг распахиваются створки загона…

– Мы с друзьями как-то раз обсуждали природу идиотского чувства под названием

«ревность», – говорит Марианна Кёниг. – А вы что думаете по этому вопросу?

Что мы думаем по вопросу, о котором не принято говорить на таких ужинах, как этот? Мегера умеет выточить фразу. Должно быть, целый день обдумывала формулировку. И назвала ревность «идиотским чувством», чтобы сделать меня еще более уязвимой и беззащитной.

– В отрочестве мне приходилось наблюдать ужасные сцены ревности… – говорит мой муж.

Что это? Он рассказывает о своей частной жизни? И кому? Полузнакомой даме?

– …и потому дал себе клятву, что если женюсь, никогда не допущу, чтобы подобное происходило со мной, – продолжает он. – Поначалу было трудно, потому что мы инстинктивно стремимся контролировать все – даже то, что контролировать невозможно: любовь и верность. Но я все же сумел. И моя жена, которая ежедневно встречается с самыми разными людьми и иногда приходит домой позже обычного, ни разу не слышала от меня обидного слова или упрека.

Да я тоже ни разу не слышала такого рода объяснений. И не знала, что в детстве он получил такую прививку от ревности. Мегере удается сделать так, чтобы все кругом слушались беспрекословно: идем ужинать… брось сигарету… говорить будем о том, что я предпочту.

Мой муж сказал то, что сказал, по двум причинам. Во-первых, это предложение поужинать показалось ему подозрительным и он пытается меня защитить. Во-вторых, он прилюдно говорит мне, как я важна для него. Прикасаюсь к его руке. Вот бы не подумала… Я считала, что ему просто неинтересно то, чем я занята.

– А вы, Линда? Вы не ревнуете мужа? Я?

Да нет, разумеется. Я всецело доверяю ему. И считаю, что ревность – удел людей нездоровых, неуверенных в себе, лишенных самоуважения, людей с заниженной самооценкой, по этой причине считающих, что первый встречный может представлять угрозу их супружеству. А вы, Марианна?

И мадам Кёниг попадает в собственную ловушку.

– Я ведь сказала, что считаю ревность идиотским чувством.

Да, сказали. Но что бы вы сделали, обнаружив, что муж вам изменяет?

Якоб бледнеет. И с трудом сдерживается, чтобы после этого вопроса не выпить залпом содержимое своего бокала.

– Я думаю, что он ежедневно встречает женщин, которые умирают от тоски в собственном браке и обречены вести унылую, тусклую, ежедневно повторяющуюся жизнь. Еще думаю, что и у него на работе найдутся несколько дам, которые из журналисток прыгнут прямо в пенсионерки…

Да, таких немало, отвечаю я без тени эмоций в голосе. Кладу себе еще немного фондю. Марианна смотрит мне прямо в глаза, и я знаю, что она имеет в виду меня, но не хочу, чтобы мой муж что-нибудь заподозрил. Мне плевать на нее и на Якоба, который, конечно, во всем признался, стоило ей лишь поднажать.

Сама удивляюсь своему спокойствию. То ли это вино так подействовало, то ли проснулся дремавший во мне монстр. А, может быть, это наслаждение от возможности сцепиться с этой женщиной, которая мнит себя всезнающей.

Продолжайте, говорю я, обмакивая кусочек хлеба в расплавленный сыр.

– Как вы, наверно, догадываетесь, эти женщины для меня опасности не представляют. И, в отличие от вас обоих, у меня нет полного доверия к Якобу. И я знаю, что он уже несколько раз изменял мне. Ибо плоть слаба…

Якоб, засмеявшись не без нервозности, отпивает глоток вина. Бутылка пуста, и Марианна знаком просит у гарсона другую.

– …но я стараюсь видеть в этом нормальную реакцию. Потому что если моего мужа не преследуют алчущие любви бабы, значит, он ни для кого не представляет интереса. И я испытываю не ревность, а – знаете, что? Вожделение. Я часто сбрасываю с себя одежду, подхожу к нему и прошу, чтобы он сделал со мной ровно то же самое, что он делает с ними. Иногда прошу рассказать о своих интрижках, и эти рассказы заставляют меня острее чувствовать наслаждение.

– Все это фантазии Марианны, – говорит Якоб, но звучат его слова не очень убедительно. – Она постоянно что-нибудь выдумывает. Как-то раз спросила, не хочу ли я побывать на свингерской вечеринке в Лозанне?

Понятно, что он не шутит, но все смеются. И Марианна тоже.

А я с ужасом понимаю, что Якобу страшно нравится слыть «неверным мачо». Муж, очень заинтересовавшись ответом Марианны, просит ее подробней рассказать о том, какое действие оказывают на нее истории о внебрачных связях. Потом спрашивает адрес свингер- клуба и смотрит на меня блестящими глазами. Говорит, что пора бы уж испробовать что- нибудь новое. Не знаю, вправду ли он заинтересовался новым опытом или пытается как-то разрядить почти невыносимую обстановку за столом.

Марианна отвечает, что адрес не помнит, но если он продиктует свой номер, – сбросит ему смской.

Кажется, мне пора выйти на сцену. Говорю, что как правило ревнивцы стараются показать, что это чувство им абсолютно чуждо. Обожают делать намеки, чтобы увидеть, есть ли какие-либо сведения о поведении партнера, но когда получают их – теряются как дети. Вот у меня, к примеру, может быть роман с вашим мужем, а вы никогда об этом не узнаете, потому что я не так глупа, чтобы угодить в расставленные силки.

Тон моего голоса немного изменился. Муж смотрит на меня удивленно:

– Дорогая, ты не находишь, что слишком далеко зашла?

Нет, не нахожу. Не я начала этот разговор и понятия не имею, куда намерена дойти в нем Марианна Кёниг. Но с той минуты, как мы сели за стол, она не перестает многозначительно намекать на что-то, и мне это уже сильно поднадоело. А ты, кстати, не заметил, как она смотрела на меня все то время, что длился этот разговор, не интересный никому, кроме нее?

Во взгляде Марианны теперь читается изумление. Она явно не ожидала подобного отпора, поскольку привыкла, что она и задает тон разговора и определяет его тему.

Добавляю, что знавала многих людей, одержимых навязчивой ревностью – и не потому, что сомневаются в верности супруга, а потому что не всегда оказываются, как привыкли, в центре всеобщего внимания. Якоб подзывает официанта и просит счет. Что же, отлично. Кто пригласил, тот и платит.

Поглядев на часы, разыгрываю удивление: время нашего возвращения домой уже прошло, а ведь мы условились с няней. Поднимаюсь, благодарю за ужин и иду к вешалке взять пальто. Разговор меж тем перешел на детей и связанные с ними обязанности.

– Неужели она вправду решила, что я говорила про нее? – слышу я обращенный к мужу вопрос Марианны.

– Да нет, конечно. Для этого нет ни малейших оснований.

Мы выходим наружу – воздух уже довольно холодный. В запале досады и раздражения горячо принимаюсь объяснять – Марианна говорила именно про меня: она такая невротичка, что даже в день выборов не смогла удержаться от каких-то туманных намеков. Она постоянно строит из себя нечто, хотя на самом деле умирает от ревности к этому идиоту, который по статусу обязан вести себя прилично и которым она правит железной рукой в надежде, что он сделает карьеру политика. В глубине души она уверена, что это ей пристало вещать с трибуны, что хорошо, а что дурно.

Муж говорит, что я выпила лишнего, и просит успокоиться.

Проходим мимо собора. Город снова окутан туманом и оттого все напоминает какой-то фильм ужасов. Легко представить себе, как из-за угла выскакивает Марианна с кинжалом – совсем как во времена Средневековья, когда Женева непрестанно воевала с французами.

Ни холодный воздух, ни ходьба не успокаивают меня. Садимся в машину, а по приезде домой я прохожу прямо в спальню, принимаю две таблетки валиума, покуда муж расплачивается с няней и укладывает детей.

Сплю как убитая десять часов подряд. Наутро, занимаясь обычной домашней возней по хозяйству, замечаю, что муж почему-то не так ласков со мной, как обычно. Эту перемену почти невозможно ощутить, но ясно одно – вчера в ресторане что-то его расстроило. Я никогда еще не принимала разом две таблетки транквилизатора и потому не очень ясно соображаю: не знаю, что делать. И пребываю в каком-то подобии летаргии – но не похожей на ту, которую вызывают одиночество и несчастье.

По дороге на службу машинально проверяю почту. Смс от Якоба. Я колеблюсь сначала, но любопытство пересиливает ненависть.

Отправлено сегодня, ранним утром.

«Ты все испортила. Она и не подозревала, что между нами что-то есть, а теперь не сомневается в этом. Ты попала в ловушку, которую она тебе не ставила».

* * *

Мне надо заехать в супермаркет и купить кое-что для дома, как подобает женщине нелюбимой и фрустрированной. Марианна права: я именно такова и мой роман с Якобом – не более чем сексуальная гимнастика с глупым щенком, делящим ее супружеское ложе. Веду машину рискованно – потому что реву не переставая и из-за слез плохо вижу дорожную обстановку. До меня доносятся гудки и возмущенные выкрики; пытаюсь сбросить скорость, отчего с новой силой завывают клаксоны и несется брань.

Если я совершила глупость, допустив, чтобы Марианна что-то заподозрила, то еще большей глупостью было так рисковать всем, что у меня есть, – мужем, семьей, службой.

Внезапно сознаю: ехать в таком состоянии – под запоздалым воздействием транквилизаторов и с разыгравшимися нервами – просто опасно для жизни. Заезжаю в переулок, торможу и даю волю слезам. Плачу навзрыд, так громко, что кто-то из прохожих останавливается, участливо спрашивает, не нужна ли мне помощь. Отвечаю, что не нужна, и сердобольный человек идет дальше. На самом деле мне нужна, мне очень нужна помощь. Я погружаюсь в свой внутренний мир, и тону в его грязной трясине, и не могу выбраться оттуда.

И умираю от ненависти. Представляю себе, что Якоб, уже оправившийся от вчерашнего ужина, никогда больше не захочет видеть меня. И виновата в этом я – потому что, будучи не в силах больше постоянно чувствовать себя под подозрением и опасаться, позволила себе выйти за рамки. Наверно, стоило бы позвонить ему и извиниться, но ведь я знаю, что он не ответит. А, может быть, лучше позвонить мужу и спросить, все ли хорошо? Я по голосу умею определять, когда он раздражен или взволнован, хотя он на удивление хорошо умеет владеть собой. Но нет – не хочу. Слишком страшно. Желудок сводит, руки судорожно вцепились в руль, и я, дав себе волю, плачу в голос, кричу, скандалю у себя в машине – это единственное место в мире, где я чувствую себя в безопасности. Давешний прохожий оглядывается на меня издали: видно, боится, как бы я не устроила что-нибудь непотребное. Нет, я ничего не устрою. Я хочу всего лишь поплакать без помехи. Или уж и это слишком много?

Чувствую, что натворила делов… Хочу вернуться назад, но знаю – это невозможно. Хочу придумать план и как-то отвоевать потерянную территорию, но не в состоянии сейчас рассуждать здраво и трезво. И потому мне остается только сидеть и плакать – плакать от позора и ненависти.

Почему же я оказалась так наивна? Почему решила, что Марианна глядит на меня и говорит о том, что ей уже известно? Почему-почему… Потому что томилась сознанием своей вины и чувствовала себя преступницей! Потому что хотела унизить соперницу, уничтожить ее в глазах Якоба, добиться того, чтобы он не видел во мне лишь средство для проведения досуга. Знаю, что не люблю его, но он постепенно вовлек меня в ощущения уже потерянной было радости, и я мало-помалу освобождалась от одиночества, в которое, казалось, погружена была, что называется, по шейку. И теперь понимаю, что эти дни миновали навсегда. Теперь надо возвращаться к действительности, к супермаркету, к неотличимым друг от друга дням, к надежности моего дома – прежде столь важного для меня, а ныне превратившегося в тюрьму. Надо собрать осколки, оставшиеся от меня. И, может быть, – во всем признаться мужу.

Знаю – он поймет. Он – человек добрый и умный, и семья для него всегда на первом

месте. Была и есть. Все так. Ну а если все же не поймет? Если решит – довольно! лимит исчерпан! я устал жить с женщиной, которая сперва жалуется на депрессию, а потом, на то, что ее бросил любовник.

Рыдания стихают, и я обретаю способность соображать. Меня ждет работа, и не могу же я целый день провести в этом переулке, по обе стороны которого свиты счастливые семейные гнездышки, а на дверях кое-где уже висят новогодние гирлянды, а по тротуару вперед и назад ходят люди, не замечая, что я сижу здесь, смотрю, как рушится мой мир, – и ничего не могу поделать.

Мне надо подумать. И составить список приоритетов. Неужели в ближайшие дни, месяцы и годы я смогу с успехом притворяться, что я – любящая и преданная жена, а не раненое животное? Да, самодисциплина никогда не была моей сильной стороной, но нельзя же в самом деле вести себя как помешанная?!

Вытираю слезы, смотрю вперед. Можно ехать? Нет, еще не пора. Подожду еще немного. И если есть хоть малейший резон радоваться тому, что произошло, он – в том, что мне нестерпимо стало жить во лжи. О многом ли догадывается мой муж? Умеют ли мужчины отличать притворный оргазм от настоящего? Может быть, и умеют, но как мне узнать это?

Вылезаю из машины, плачу за парковку (больше, чем надо) и таким образом получаю возможность идти куда глаза глядят. Звоню в редакцию и наскоро придумываю уважительную, как говорится, причину своему опозданию – у старшего сына расстройство желудка, и я должна отвезти его к врачу. Шеф принимает это за чистую монету: ведь в конце концов швейцарцы не лгут.

А я вот лгу. Лгу постоянно. Я потеряла самолюбие и сама не знаю, куда ступаю. Швейцарцы обеими ногами крепко стоят на земле. Я витаю в облаках. Швейцарцы умеют решать свои проблемы. А я, неспособная решить свои, создала ситуацию, где получила идеальную семью и совершенного любовника.

Иду по этому городу, так любимому мной, по городу, который, если не считать туристических достопримечательностей, будто застрял в пятидесятых годах прошлого века и даже не думает осовремениваться. Холодно, но, слава богу, ветра нет, и потому вполне терпимо. Пытаясь отвлечься и успокоиться, захожу в книжный магазин, в мясную лавку, в одежный бутик. И всякий раз, выходя снова на улицу, чувствую, как ледяной воздух остужает жаровню, в которую я превратилась.

Интересно, можно ли научиться любить того, кого надо. Ну конечно, можно. Беда в том, что сначала надо забыть того, кого любить не надо, – того, кто вошел без спроса, потому что проходил мимо и увидел открытую дверь.

Чего же все-таки я хочу от Якоба? Я ведь с самого начала знала, что наши отношения обречены, хотя, конечно, и представить не могла, что разрыв будет столь унизительным. Может быть, хотела именно того, что получила, – дарующее радость приключение? А может быть, хотела чего-то большего – жить с ним, помогать делать политическую карьеру, оказывать поддержку, которую, судя по всему, не оказывает ему жена, дарить нежность – помнится, в одну из наших первых встреч он посетовал, что лишен ее. Вырвать его из дома, как вырывают цветок с чужой клумбы, пересадить на свою – забыв при этом, что цветы не

переносят такого обращения.

Ревность волной накатывает на меня, но на этот раз слез нет: я чувствую только бешенство. Останавливаюсь, присаживаюсь на автобусной остановке. Смотрю и смотрю, как мимо снуют прохожие, погруженные в свои миры – такие крохотные, что вмещаются в экранчик сотового телефона, в который они всматриваются и вслушиваются.

Подъезжают и отъезжают автобусы. Люди вылезают торопливо – может быть, потому что холодно. Другие садятся медленно, словно нехотя, как будто не желают добраться до дому, до работы, до школы. Однако никто не выказывает ни радости, ни злости, никто не печалится и не ликует: все они механически исполняют предназначение, которое мироздание определило им при появлении на свет.

Спустя какое-то время мне удается совладать с расходившимися нервами и немного успокоиться. Я сумела кое-как определить составные части моей душевной головоломки. Одна из них – причина этой ненависти, которая то накатывает на меня, то отпускает – вроде как эти подъезжающие и отъезжающие автобусы. Дело, вероятно, в том, что я потеряла самое важное из всего, что было в моей жизни, – семью. В битве за счастье я потерпела поражение, и это не только унижает меня, но и не дает разглядеть, что же там впереди.

А муж? Мне надо будет сегодня же вечером откровенно поговорить с ним, во всем признаться. Мне кажется, что такой разговор – каковы бы ни были его последствия – освободит меня. Я так устала лгать ему, шефу, самой себе.

Но сейчас думать об этом не хочу. Ревность, вытесняя все остальное, поглощает мои мысли. Не могу подняться с этой скамейки на автобусной остановке – тяжелые невидимые цепи будто приковали меня к ней.

Марианна в постели с мужем, который проделывает с нею то же, что делал со мной, любит слушать рассказы о его похождениях – так, что ли, надо понимать ее слова? Когда в нашу первую встречу он выложил презерватив на столик у кровати, я должна была понять, что у него есть другие женщины. И по его манере обращаться со мной – что я всего лишь еще одна. И сколько раз я выходила из этого проклятого отеля, твердя себе, что никогда больше не увижу Якоба, – и отчетливо сознавая, что это очередная ложь самой себе и что, стоит ему позвонить, я буду готова к свиданию там и тогда, где он скажет.

Да, все это было мне известно. И я пыталась убедить себя, что хочу всего лишь секса и приключения. Но ведь это неправда. Сейчас сознаю, что, сколько бы ни отрицала это бессонными ночами и пустыми днями, я влюблена. Влюблена отчаянно, без памяти.

Не знаю, как быть. Предполагаю – да нет, совершенно уверена – что всех, кто состоит в браке, втайне тянет, как говорится, на сторону. Запретный плод, как известно, сладок. И придает жизни особенный вкус. Однако мало кто идет дальше, решаясь на настоящую связь: по статистике, приведенной в какой-то газете, – только каждый седьмой. И, наверно, лишь каждая сотая позволяет себе увлечься вымыслом, химерой, фантазией – как это сделала я. Для большинства это – легкое увлечение, из разряда тех, когда сразу знаешь, что оно будет непродолжительно. Немного эмоции, чтобы сделать секс ярче и услышать в миг кульминации «я люблю тебя». И ничего, кроме этого.

А вот интересно, как бы я отреагировала, узнав, что мой муж завел себе любовницу? Да, наверно, серьезно бы отреагировала. Сказала бы, что жизнь несправедлива ко мне, что я, наверно, уже ничего не стою, что постарела, и устроила бы, надо думать, скандал, и, не переставая, плакала бы от ревности, а на самом деле – от зависти: он вот смог, а я – нет. И хлопнула бы, наверно, дверью, забрала детей и уехала к родителям. Месяца два-три спустя

пожалела бы о своем решении и начала бы, наверно, подыскивать какой-нибудь предлог вернуться, воображая, что и он мечтает об этом. Через четыре месяца всерьез испугалась бы возникшей перспективе начинать жизнь заново. Через пять – готова была бы попросить его все забыть «ради детей», но поздно: он уже наверняка жил бы с любовницей, молодой, красивой, брызжущей энергией и сумевшей вернуть ему радость бытия.

Звонит телефон. Шеф справляется, как чувствует себя мой сын. Отвечаю, что я – на остановке автобуса, говорить неудобно, сыну лучше и что скоро буду в редакции.

Испуганный человек не воспринимает реальность. Наоборот – предпочитает прятаться в свои фантазии. Но в таком состоянии я не могу оставаться больше часа. Я должна собраться, встряхнуться. Меня ждет работа, и, надеюсь, она мне поможет.

Пускаюсь в обратный путь к машине. Смотрю на опавшую листву под ногами. Думаю, что в Париже листья давно бы уж смели в кучи. А в Женеве, хоть этот город и гораздо богаче, они все еще на мостовой и тротуарах.

Когда-то эти листья были частью дерева, составляли с ним одно целое, а теперь оно словно удалилось к себе и готовится отдохнуть. Думает ли оно о том зеленом плаще, который укрывал его, кормил и позволял дышать? Нет. Вспоминает ли оно о насекомых, обитавших в листве и помогавших опылять цветы, отчего природа оставалась жива? Нет. Дерево думает лишь о себе и в нужный момент умеет избавляться от того, что сочла лишним.

И я – один из таких листьев на городском асфальте: листок, который думал, что будет жить вечно, и умер, до конца не поняв, за что же это; который тоже любил солнце и луну, и долго смотрел, как курсируют мимо автобусы и гремящие трамваи, и которому никто не соизволил объяснить, что на свете бывает зима. И он вместе со своими собратьями брал от жизни все, пока однажды не начал желтеть и дерево не сказало ему «прощай».

«Прощай», а не «до свиданья», потому что знало – больше они не увидятся. И попросило помощи у ветра, чтобы стряс их поскорее с его ветвей да унес подальше. Дерево знает, что будет расти, только если сумеет отдохнуть. А если вырастет большим, вызовет к себе уважение. И тогда цветы, которыми оно покроется в должный срок, будут еще красивее.

Ну, хватит. Лучшее лекарство для меня сейчас – это работа, потому что все слезы (сколько ни есть их у меня) я пролила уже и все думы – передумала. И все равно ни от чего не смогла освободиться.

Словно на автопилоте дохожу до парковки, где оставила машину, и вижу, как служащий в красно-синей форме специальным устройством сканирует ее номер.

– Это ваша машина? Моя.

Он продолжает свое занятие. Я молчу. Скан номера уже введен в систему, отправлен в центр обработки, где будет принят и породит письмецо со штампом полиции в прозрачном окошечке служебного конверта. У меня будет месяц на уплату ста франков штрафа, который, впрочем, я могу опротестовать в суде, потратив в пять раз больше на адвокатов.

– Перебрали время на двадцать минут. Максимальный срок стоянки здесь – полчаса. Киваю. Вижу, что контролер удивлен: я не прошу его отпустить, не клянусь, что больше

не буду, не кинулась к нему со всех ног, едва завидев его у машины. Словом, не происходит ничего из того, к чему он привык.

Из устройства, как чек из кассы в супермаркете, выползает билетик. Он прячет его в пластиковый конверт, которому не страшен ни дождь, ни снег, и направляется к капоту, чтобы засунуть под «дворник» на лобовом стекле. Нажимаю кнопку на брелоке, и машина моргает фарами, показывая, что дверь открыта.

Контролер спохватывается, что собирается сделать глупость, но, как и я, летит на автопилоте. Щелчок разблокировки дверей заставляет его очнуться: он подходит ко мне и вручает штрафной талончик непосредственно виновнице.

Расстаемся очень довольные друг другом. Он – потому что не пришлось отбиваться от жалоб и просьб, я – потому что частично получила то, чего заслуживаю. Кару.

* * *

Понятия не имею – но надеюсь в скором времени узнать – так ли замечательно мой муж владеет собой или попросту не придал случившемуся никакого значения.

Прихожу домой в обычное время, после еще одного рабочего дня, заполненного самой банальной и пошлой ерундой – написала о подготовке пилотов, о том, что предложение рождественских елок превышает спрос, об установке электронных сигналов на пересечениях с железной дорогой. И ерунда эта меня безмерно радует, потому что думать о чем-то важном у меня нет сил – ни физических, ни душевных.