Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 4 страница

Мы идем, взявшись за руки, потому что холодно, а перчатки меня раздражают. Заворачиваем в симпатичный бар и выпиваем понемножку. В ларьке у трамвайной остановки муж покупает тот же сувенир, что покупал в прошлый раз, – зажигалку с логотипом города. В ту пору он курил и бегал на сверхдальние дистанции.

А сейчас – курить бросил, но считает, что с каждым днем дышит все хуже. Задыхается, когда мы идем быстрым шагом, а когда мы бегали по берегу озера в Ньоне, я заметила, что он выдыхается раньше, чем должен, как ни пытается это скрыть.

Вибрирует сотовый. Долго роюсь в сумке, отыскивая его. А когда наконец достаю, там уже дали отбой. На экране в категории «пропущенные» вижу имя моей подруги – той самой, что страдала от депрессии, а потом благодаря лекарствам вновь обрела радость жизни.

– Если хочешь отзвонить – пожалуйста.

Спрашиваю, зачем бы мне это делать. Его не устраивает мое общество? Хочет, чтобы нашу прогулку прервали люди, которым совершенно нечего делать, кроме как проводить целые часы в бессмысленных разговорах?

Мое раздражение передается ему. Может быть, это эффект бутылки шампанского, к которой мы присоединили только что две порции джина? Как ни странно, его досада успокаивает и расслабляет меня – значит, я опять становлюсь человеком со свойственными ему эмоциями и чувствами.

Замечаю, что Интерлакен странно выглядит без лыжных марафонов. Кажется городом- призраком.

– Здесь нет лыжной трассы.

И быть не может. Мы – посреди долины, с обеих сторон окруженной высоченными горами, а по краям – озерами.

Он заказывает еще две порции джина. Предлагаю переместиться в другой бар, но муж решил бороться с холодом с помощью спиртного. Давно уж мы не занимались этим.

– Да, я знаю, что прошло всего десять лет, но когда мы попали сюда впервые, я был молод. Мне было к чему стремиться, мне нравилось свободное пространство, а неизвестность меня не пугала. Неужели я так переменился?

Но тебе только тридцать лет. До старости, согласись, еще далеко.

Не отвечая, он выпивает свою порцию залпом и устремляет взгляд в пустоту. Он уже не похож на идеального мужа, и, как это ни странно, меня это радует.

Выходим из бара, возвращаемся в отель. По дороге нам встречается уютный и красивый ресторанчик, но мы, к сожалению, уже заказали столик в другом, в итальянском заведении. К тому же еще очень рано – плакатик на дверях извещает, что посетителей будут обслуживать только с семи вечера.

– Давай выпьем еще джина.

Кто этот человек рядом со мной? Неужели Интерлакен оживил угасшие воспоминания и приоткрыл ящик Пандоры?

Я не отвечаю. Но мне не по себе.

Потом спрашиваю, не отменить ли нам заказ, чтобы поужинать прямо здесь?

– Один черт…

Вот как? Неужели он теперь на своей шкуре испытал все то, что испытывала я, когда называла депрессией все, что происходило со мной?

Мне – не один. Я хочу ужинать там, где у нас заказан стол. Там, где мы когда-то поклялись друг другу в любви.

– Зря мы сюда приехали… Неудачная была идея. Я хочу завтра же вернуться домой. Задумано-то было как нельзя лучше… Заново пережить зарождение нашей любви. Но разве это возможно? Нет, конечно. Мы – взрослые, зрелые люди. И живем теперь под таким давлением, о каком раньше и не подозревали. Мы должны обеспечивать базовые потребности – здоровье, образование, питание… Пытаемся развлекаться на уик-эндах, потому что так поступают все, а поскольку нам не хочется выходить из дому, считаем себя в чем-то ущербными…

Вовсе нет. Мне никогда не хочется. Я бы с удовольствием дома сидела и ничего не делала.

– Да и я тоже. Но наши сыновья? Они хотят другого. Мы не можем допустить, чтобы

компьютер заменил им весь мир. Они еще слишком юные. И вот мы тащим их куда-то, увозим, делаем с ними точно то же самое, что наши родители – с нами и что наши бабушки и дедушки – с ними. Это называется нормальная жизнь. По-ученому выражаясь, наша семья эмоционально структурирована. Иными словами, если один из нас нуждается в помощи, другой всегда готов сделать для него все возможное и невозможное.

Понимаю. Вот, например, отправиться туда, где все полно воспоминаниями.

Еще одна порция джина. Муж, прежде чем ответить, некоторое время сидит молча.

– Вот именно. Но неужели ты считаешь, что воспоминания способны заполнить настоящее? Скорее наоборот – они меня душат. Я обнаруживаю, что уже не прежний, что стал совсем другим. Все было хорошо, пока мы не приехали сюда и не выпили этого шампанского. А вот теперь я отчетливо сознаю, что живу далеко не так, как мечталось мне, когда мы оказались в Интерлакене впервые.

А что же тебе мечталось?

– Да глупость, конечно… И все же это была мечта. И я бы мог ее осуществить. А все-таки?

– Ну, я мечтал распродать все, что у меня было в ту пору, купить корабль и странствовать по свету вместе с тобой. Отец бы, конечно, рассвирепел, что я не пошел по его стопам, но мне это было бы неважно. Мы бы заходили в порты, брали бы какую-нибудь работу, чтобы заработать денег на дальнейший путь, – и снова снимались бы с якоря. Знакомились бы с людьми, которых никогда прежде не видели, открывали бы места, которые не значатся в путеводителях. Приключение. При-клю-че-ние – вот что было моим единственным желанием.

Он заказывает еще стаканчик и выпивает с невиданной быстротой. Сама я не пью – мне и так уже немного дурно, потому что мы не ели с утра. Мне хочется сказать, что если бы он исполнил свою мечту, я была бы счастливейшей женщиной на свете. Но лучше промолчать – ему и так скверно.

– Потом у нас появился ребенок.

Ну и что? Наверняка есть миллионы супружеских пар с детьми, которые сумели реализовать то, о чем он лишь мечтал.

– Все же, наверно, не миллионы. Тысячи, – отвечает он, подумав. Выражение его глаз меняется: теперь в них не злость, а грусть.

– Бывают минуты, когда мы останавливаемся и начинаем анализировать все – и наше прошлое, и настоящее. И то, чему научились, и то, где ошиблись. И я всегда боялся таких минут. Я могу обмануть их, утверждая, что всегда делал правильный выбор, но они требовали небольших жертв с моей стороны. Ничего серьезного.

Предлагаю немного пройтись. Глаза его вдруг теряют блеск, гаснут и обретают странное, отчужденное выражение.

Он ударяет кулаком по столу. Хозяйка смотрит испуганно, а я прошу принести мне порцию джина. Хозяйка отказывает. Бар закрывается, потому что вскоре начнется время ужина. Подают счет.

Жду, что муж как-нибудь отзовется. Но он лишь достает бумажник и бросает на стойку купюру. Берет меня за руку, и мы выходим на холодную улицу.

– Боюсь, если буду слишком много думать о том, что могло бы сбыться да не сбылось, меня затянет в какую-то черную яму.

Мне знакомо это ощущение. Мы уже говорили об этом в ресторане, в тот день, когда я

изливала ему душу.

Он как будто не слышит.

– …и там, в глубине, услышу, как чей-то голос говорит мне, что ни в чем нет смысла. Мироздание существует миллиарды лет и будет существовать, когда тебя не станет. Мы живем в микроскопической частице исполинской тайны и так и не получаем ответы на вопросы, не дававшие нам покоя еще в детстве. Есть ли жизнь на других планетах? Если Бог

– добр, почему он допускает, что люди страдают и мучаются? И прочее, в том же роде. И – что совсем уж скверно – время течет безостановочно. И часто без всякой видимой причины я чувствую неимоверный страх. Это происходит и на службе, и в машине, и когда я укладываю детей. И смотрю на них с нежностью и со страхом: что случится с ними? Да, они живут в стране, обеспечивающей нам безопасность и спокойствие, но что ждет их в будущем?

Да, я понимаю, о чем он. И мне кажется, не мы одни напряженно размышляем об этом.

– И когда я вижу, как ты готовишь завтрак или ужин, то время от времени думаю: вот пройдет лет пятьдесят или даже меньше – и один из нас останется один и будет плакать каждую ночь, вспоминая, как мы были когда-то счастливы. Дети вырастут и разлетятся. А тот из нас, кто переживет другого, станет немощен и хвор и будет постоянно нуждаться в посторонней помощи…

Он замолкает, и дальше мы идем, не произнося ни слова. Проходим мимо плаката, приглашающего на новогодний праздник. Муж со злобой срывает его. Двое-трое прохожих смотрят на нас с удивлением.

– Прости… Я не должен был говорить это. Я привез тебя сюда, чтобы нам тут стало легче, чтобы исчезло давление, которое мы испытываем ежедневно… Всему виной джин.

Я в замешательстве.

Проходим мимо кучки юнцов, оживленно болтающих посреди разбросанных повсюду жестянок из-под пива. Мой муж, обычно такой сдержанный и серьезный, вдруг подходит к ним и предлагает выпить.

Молодые люди удивлены и слегка напуганы. Я вмешиваюсь – прошу извинения, объясняю, что мы оба перебрали и еще один глоток может привести к катастрофе. Потом ухватываю его за руку и увожу.

Как давно я не делала это! Всегда он был защитником, покровителем, всегда он помогал и решал все проблемы. А сейчас я стараюсь сделать так, чтобы он не поскользнулся и не шлепнулся наземь. Настроение у него опять изменилось – сейчас он распевает какую-то песню, которую я никогда прежде не слышала: должно быть, такие поют в здешних краях.

Когда мы проходим мимо церкви, вновь начинают звонить колокола. Добрый знак, говорю я.

– Я слышу колокольный звон, он говорит мне о Боге. Ну а Бог-то слышит нас? Нам с тобой едва за тридцать, а мы уже не видим в жизни никакой отрады. Если бы не дети, какой смысл был бы в ней?

Я хочу что-то сказать на это. Но не нахожу ответа. Добираемся до того ресторанчика, где когда-то поклялись друг другу в любви, и уныло ужинаем при свете свечей, в одном из самых красивых и дорогих городов Швейцарии.

* * *

Когда открываю глаза, на дворе уже белый день. Всю ночь проспала без сновидений и ни разу не проснулась. Гляжу на часы – уже девять.

Муж еще спит. Иду в ванную, чищу зубы, умываюсь, потом заказываю в номер завтрак на двоих. В ожидании заказа набрасываю халат и подхожу к окну.

И в этот миг замечаю, что небо полно парапланеристами. Они снижаются и приземляются в парке перед отелем. Судя по всему, это новички – большинство летит вместе с инструктором.

Как они решились на такое безумство? Неужели мы дошли до точки, когда смертельный риск – это единственное, что может спасти от убийственной скуки?

Вот приземлился еще один. И еще. Друзья, радостно улыбаясь, снимают все это. Представляю себе, как все это должно смотреться сверху – ведь нас окружают очень, очень высокие горы.

И, хотя я страшно завидую каждому из этих смельчаков, сама я никогда бы не решилась на такое.

Входит официант, неся на серебряном подносе стакан с розой, кофе (моему мужу), чай (для меня), круассаны, тосты, ржаной хлеб, несколько сортов джема, вареные яйца, апельсиновый сок, местную газету и все прочее, что призвано осчастливить нас.

Бужу его поцелуем. И не могу вспомнить, когда я делала это в последний раз. Он удивлен, но улыбается. Садимся за стол и отдаем должное всем этим прелестям. Слегка обсуждаем, как мы вчера напились.

– Похоже, мне это было нужно. Но ты не принимай мои рассуждения слишком уж всерьез. Когда лопается воздушный шарик, все вздрагивают, но ведь это всего – лопнувший шарик. Безобидно.

Я хочу сказать, что мне стало легче, когда обнаружились все его слабости, но лишь улыбаюсь и продолжаю жевать свой круассан.

Муж тоже заметил парапланеристов. Глаза его загораются. Мы одеваемся и спускаемся

– не сидеть же в номере в такое чудесное утро?

Муж предупреждает портье, что мы сегодня уезжаем, просит снести вниз багаж и приготовить счет.

Ты уверен? Разве мы не можем остаться еще на сутки?

– Уверен. Вчерашнего вечера хватило, чтобы понять – вернуться в прошлое невозможно. Мы направляемся к выходу по длинной галерее со стеклянным потолком. Где-то я читала, что раньше тут была улица, а теперь два здания на противоположных сторонах соединили этим проходом. Судя по всему, туризм здесь процветает, несмотря на отсутствие

горнолыжной трассы.

И вдруг, вместо того чтобы выйти, он оборачивается к портье:

– Как нам попрыгать?

«Нам»? Я лично не испытываю ни малейшего желания. Портье протягивает нам брошюрку – там все сказано.

– А как добраться до верху?

Портье объясняет, что самим это делать не стоит – дорога очень сложная. Надо лишь назначить время – и за нами заедут в отель.

А это не слишком опасно? Особенно если никогда прежде не прыгал в пустоту между двумя цепями гор. Кто отвечает за безопасность? Есть ли какой-нибудь контроль за инструкторами и снаряжением?

– Мадам, я работаю здесь уже десять лет. И сам прыгаю по крайней мере раз в год. На моей памяти не было ни единого происшествия.

Он улыбается. И, наверно, за эти десять лет он повторял эту фразу тысячи раз.

– Пошли? Что? Вместе?

– Могу, разумеется, и один. А ты подождешь меня внизу с фотоаппаратом. Я хочу, я должен испробовать… Меня всегда пугало это… Ведь только вчера мы с тобой говорили, что приходит миг, когда все в жизни упорядочивается и мы перестаем сознавать границы наших возможностей. И вчера был очень печальный вечер…

Знаю. Он просит портье сделать заказ.

– Сейчас или ближе к вечеру, когда вы сможете увидеть, как солнце на закате освещает снега вокруг?

Сейчас.

– На одного или на двоих?

На двоих, если уж решили – сейчас. Чтобы у меня уже не было шанса осознать, что я делаю. Чтобы я не успела открыть тот ларец, откуда вылетят демоны – страх высоты, страх перед неизвестностью, страх смерти, страх жизни, страх переступить границу. Сейчас или никогда.

– Можно заказать полет на двадцать минут, на полчаса и на час. Какой предпочитаете? А десятиминутный?

Нет.

– Желаете прыгать с высоты 1350 метров или – 1800?

Мне уже очень хочется отказаться от этой затеи. К чему все эти подробности? Конечно, хотелось бы пониже. И чем ниже – тем лучше.

– Любимая, это лишено всякого смысла. Я уверен, что ничего не случится, но если вдруг что… опасность одинакова. Даже если с двадцати одного метра – а это примерно седьмой этаж – последствия будут те же.

Портье смеется. И я вторю ему, чтобы скрыть свои чувства. В самом деле – наивно думать, что лишние пятьсот метров могут иметь значение.

Портье куда-то звонит.

– Можно заказать прыжок только с 1350 метров.

Облегчение, которое я испытываю сейчас, еще абсурдней прежнего страха. Как хорошо! Машина будет у дверей отеля через десять минут.

* * *

Вместе с мужем и еще пятью-шестью любителями сильных ощущений я стою на краю пропасти в ожидании своей очереди. По пути сюда вспоминала детей и думала, что они могут осиротеть. Потом поняла, что прыгать мы будем по одиночке, а не вместе.

Надеваем шлемы, натягиваем специальные термокостюмы. Интересно, зачем нужны шлемы? Чтобы голова не пострадала, когда меня шарахнет о скалистый склон и я пролечу по нему больше километра?

– Без шлема нельзя.

Ладно. Нельзя так нельзя. Надеваю шлем наподобие тех, в каких разъезжают по улицам Женевы мотоциклисты. Глупо донельзя, но спорить не стану.

Смотрю вперед: между нами и пропастью есть еще покатый заснеженный склон. В первую секунду можно будет прервать полет. Вовсе необязательно идти до самого конца.

Я никогда не боялась летать на самолетах. И самолеты были частью моей жизни. Но ведь когда сидишь в салоне, и в голову не приходит, что это ведь то же самое, что летать на параплане. Вся разница в том, что алюминиевая капсула, внутри которой находишься, создает иллюзию защиты. Вот и все.

И все? По крайней мере, мои скудные познания в аэродинамике подтверждают, что это именно так.

Мне нужно переубедить себя. Мне нужны аргументы повесомей.

А самый весомый звучит так: самолет построен из металла. Он очень тяжел. Да еще нагружен багажом, пассажирами, оборудованием, тоннами горючего. А параплан – легок, летит по ветру, повинуется законам природы как листок, сорвавшийся с ветки. В этом гораздо больше смысла.

– Ты хочешь первой?

Да, хочу. Потому что в случае чего ты позаботишься о детях. И кроме того, всю жизнь будешь терзаться виной – ведь это тебе пришла в голову эта безумная идея. А меня будешь вспоминать как спутницу жизни, которая была рядом с мужем в горе и радости, в тихой обыденности и в рискованных эскападах.

– Мы готовы, мадам.

Это ты – инструктор? Не слишком ли молод? Я бы предпочла прыгать с руководителем группы, как-никак это – мой первый раз.

– Я прыгаю с шестнадцати лет: лица моложе не допускаются. Прыгаю уже пять лет и не только здесь, но в разных концах света. Так что не беспокойтесь, мадам.

Его снисходительный тон раздражает меня. Старших – и их простительные страхи – надо уважать. И вообще не следует говорить об этом во всеуслышание!

– Не забывайте инструкции. И когда начнем скользить, не останавливайтесь. А мне предоставьте все остальное.

Инструкции! Можно подумать, мы с этим делом накоротке, а меж тем у них терпения хватило лишь на то, чтобы объяснить нам: риск заключается как раз в желании остановиться на середине. Еще внушали, что, приземлившись, следует продолжать движение, пока не почувствуем, что нащупали почву под ногами.

О, так ведь это же моя мечта – ощущать почву под ногами! Подхожу к мужу и прошу его прыгать последним – так он успеет увидеть, что произойдет со мной.

– Фотоаппарат возьмете? – спрашивает инструктор.

Камера может быть закреплена на конце алюминиевого штырька сантиметров шестьдесят длиной. Нет, не хочу. Не хочу прежде всего потому, что прыгаю не ради удовольствия позже показать себя другим. А кроме того, если удастся преодолеть панику, я буду не любоваться пейзажем, а тем, как бы его получше снять. Я усвоила этот урок, еще когда в отрочестве с отцом ходила на Маттерхорн и останавливалась ежеминутно, чтобы сделать снимок. Наконец отец вспылил: «Неужели ты думаешь, что вся эта величавая красота уместится в квадратик пленки?! Постарайся запечатлеть это в сердце! Это важнее, чем пытаться демонстрировать окружающим свои впечатления».

Мой спутник с высот своей мудрости, обретенной к двадцати одному году, начинает закреплять на мне стропы и ремни с большими алюминиевыми пряжками. Креслице- сиденье приторачивается к параплану: я впереди, инструктор – за мной. Есть еще время отказаться, но я уже не я. Ни на что больше не реагирую.

Усаживаемся, готовимся, а юный ветеран и главный инструктор обсуждают направление и силу ветра.

Вот он устраивается у меня за спиной, и на затылке я ощущаю его дыхание. Оглядываюсь и мне не нравится то, что я вижу: на белом снегу разостлана цепочка разноцветных тканей, а к ним привязаны люди. В конце шеренги – мой муж: как и все, он в мотоциклетном шлеме. Понимаю, что выбора у него нет и он будет прыгать минуты через две-три после меня.

– Мы готовы. Разбегайтесь. Я не двигаюсь.

– Давайте! Начинайте разбег.

Объясняю, что не хочу кувыркаться в воздухе. Предлагаю спуститься тихо и плавно.

Пять минут полета – это более чем достаточно для меня.

– Вы мне все это скажете в воздухе. Ради бога… тут ведь очередь. Мы должны прыгнуть. Я лишена собственной воли и подчиняюсь приказам. Бегу по направлению к пропасти.

– Быстрей!

Прибавляю ходу. Термобашмаки разбрасывают снег во все стороны. На самом деле это не я бегу, а робот, автомат, выполняющий голосовые команды. Начинаю кричать – не от страха или восторга, а инстинктивно. Я, как сказал бы кубинец, вновь стала пещерным человеком. Мы боимся пауков, насекомых, а в таких ситуациях – кричим. Всегда и неизменно.

Внезапно мои ноги отрываются от земли, я изо всех сил вцепляюсь в ремни, которыми пристегнута к сиденью, и перестаю кричать. Инструктор еще несколько секунд продолжает бежать – и вот мы уже не на прямой линии.

И жизнями нашими распоряжается теперь ветер.

В первую минуту я не открываю глаза – и потому не чувствую высоты, не вижу гор и не испытываю страха. Пытаюсь представить, что нахожусь у себя дома, на кухне, и рассказываю сыновьям о том, как мы съездили в отпуск: может быть, о городе, где мы побывали, может быть, о гостинице, где жили. О том, что их отец напился до того, что на обратном пути в

отель упал, я рассказать не могу. Как и о том, что рискнула полетать, – они непременно захотят попробовать. Или еще того хуже – просто выпрыгнут из окна нашего дома.

Тут я наконец осознаю собственную глупость – чего же я лечу зажмурившись? Никто ведь не заставлял меня прыгать. «На моей памяти не было ни единого происшествия», сказал портье.

И я открываю глаза.

Но описать, что я вижу и ощущаю, мне не под силу. Внизу расстилается долина, соединяющая два озера, а посреди долины стоит город. Я лечу, я свободно парю в воздухе, по воле ветра описывая круги. Окружающие нас горы уже не кажутся такими высокими и грозными: они стали дружелюбны, и солнечные лучи, отражаясь от покрывающего их снега, бьют во все стороны.

Выпустив ремни, я раскидываю руки, как птица – крылья. Инструктор позади понял, наверно, что я теперь – другая, и начинает не снижаться, а подниматься, пользуясь невидимыми потоками теплого воздуха, обнаружившимися в атмосфере, которая только что казалась совершенно однородной.

Перед нами оказывается орел – взмахивая крыльями, он плывет в этом же океане, без малейшего усилия определяя свой таинственный полет. Куда он стремится? Или просто наслаждается жизнью и окружающей его красотой?

Мне кажется, между нами установилась телепатическая связь. Инструктор следует за ним, орел указывает нам путь. Показывает, где именно мы должны оказаться, чтобы взмывать все выше и круче к небу. Нечто подобное этому я испытывала тогда, в Ньоне, когда бежала, пока окончательно не выбилась из сил.

А орел говорит мне: «Иди сюда. Ты и есть небо и земля, ветер и облака, снег и гладь озер».

Мне кажется, я нахожусь в утробе матери – так надежно я защищена, так спокойно мне, и все для меня впервые. Скоро я появлюсь на свет, произойдет мое перевоплощение в человека, обеими ногами ступающего по лицу Земли. Но пока я всего лишь пребываю в этом лоне и, не противясь, даю унести себя куда угодно.

Я свободна.

Да, я свободна. И орел прав – я и есть все эти горы и долы. У меня нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Я познаю то, что люди определяют словом «вечность».

На долю секунды появляется мысль – неужели у всех, кто прыгает, возникают такие ощущения? Да разве это важно?! Не хочу думать о других. Я плыву в вечности. Природа говорит со мной как с возлюбленной дочерью. Гора говорит мне: ты обрела мою мощь. Озера говорят: у тебя – наше безмятежное спокойствие. Солнце советует: сверкай, как я, позволь себе выйти за свои пределы. Слушай.

И тогда я начинаю слышать голоса, которые так долго были заглушены и задушены навязчиво повторяющимися мыслями, одиночеством, ночными кошмарами, страхом перемен и страхом все оставить как есть. И чем выше мы поднимаемся, тем дальше я от самой себя – прежней.

Я теперь – в другом мире, где все так ладно пригнано одно к другому. Где-то далеко осталась прежняя жизнь, заполненная неотложными делами и обязанностями, неосуществимыми желаниями, страданием и удовольствием. Я ничем не владею, я сама стала всем.

Орел направляется к долине. Раскинув руки, повторяю движения его крыльев. И если бы

кто-нибудь увидел меня сейчас, то не понял бы, кто я, ибо я свет, пространство, время. Я – в другом мире.

А орел говорит мне: это вечность.

А в вечности мы перестаем существовать сами по себе и становимся лишь орудием в той Руке, что сотворила горы, снег, озера, солнце. Я возвращаюсь в ту точку, в тот миг, когда создается мироздание. И хочу служить этой Руке.

Появляются и исчезают мысли, но то, что я чувствую, не меняется. Мой дух покинул телесную оболочку и смешался с природой. Как жаль, что и орел, и я приземлимся в парке перед отелем. Впрочем, разве важно, что там будет дальше? Пока я здесь, в материнском лоне, сотворенном из ничего и из всего.

Мое сердце заполняет каждый уголок мироздания. Пытаюсь облечь все это в слова, чтобы объяснить себе самой, чтобы запомнить, что я чувствую сейчас, но мысли сейчас же улетучиваются, и снова все заполняется пустотой.

Сердце!

Раньше я видела вокруг себя необозримую вселенную, а сейчас она кажется мне крохотной точкой внутри моего сердца, расширившегося бесконечно до пределов космоса. Орудие. Благодать. Разум тщится сохранить власть и объяснить по крайней мере хоть малую толику того, что чувствую, но с этой силой ему не совладать.

Сила. Ощущение вечности наполняет меня таинственной, безмерной мощью. Я всемогуща. Я могу даже покончить со страданием, неотделимым от этого мира. В полете я разговариваю с ангелами, я слышу голоса и откровения, которые скоро будут позабыты, но пока еще реальны и вещественны, как этот орел передо мной. Я никогда не сумею даже самой себе объяснить, что сейчас чувствую, но это не имеет значения. Объяснения принадлежат будущему, а я пока еще пребываю в настоящем.

Вот снова исчезло умение размышлять – и я счастлива от этого. Я благоговею перед своим исполинским сердцем, исполненным света и мощи, способным принять в себя все, что уже случилось, и все, что еще случится отныне и до конца времен.

Вдруг возникает звук – я слышу собачий лай. Это значит, что мы приближаемся к земле и возвращаемся к действительности. Уже очень скоро я буду ощущать под ногами почву моей планеты, но совсем недавно я въяве увидела все планеты, все солнца Вселенной – и вместила их в сердце: оно больше всего на свете.

Мне бы хотелось пребывать в таком состоянии всегда, но способность мыслить возвращается. Справа я вижу наш отель. Озера уже скрылись из виду за рощами и пригорками.

Господи, неужели нельзя остаться такой навсегда?

Нельзя, отвечает мне орел, который проводил нас до парка, куда мы через несколько секунд приземлимся, а теперь, подхваченный восходящим потоком теплого воздуха – без усилия, без единого движения крыльев, – вновь взмывает ввысь. Останешься такой – не сможешь жить на этом свете.

Ну и что? (Разговаривая с орлом, я замечаю, что делаю это рассудительно, стараюсь привести разумные доводы.) Как смогу я жить в этом мире после того, что пережила в Вечности?

Постарайся, – доносится до меня уже еле слышный ответ орла. И вот он уже навсегда исчез из моей жизни.

Инструктор шепчет мне что-то – напоминает, что, когда ноги коснутся земли, я должна

пробежать несколько шагов.

Прямо перед собой вижу газон. И то, о чем я так страстно мечтала еще совсем недавно – оказаться на твердой земле, – сейчас знаменует конец чего-то.

Чего же?

Вот ноги коснулись земли. Делаю еще несколько шагов. Инструктор отстегивает ремни. Смотрит на меня. А я смотрю на небо. И вижу в нем только другие разноцветные парапланы

– плавно снижаясь, они приближаются ко мне.

Вдруг осознаю, что плачу.

– Что с вами?

Понимаю, что даже если повторю прыжок, никогда не смогу вернуть прежние ощущения.

– Все нормально?

Киваю. Не знаю, способен ли инструктор понять, что я пережила минуту назад.

Оказывается, способен. Говорит, что примерно раз в год у кого-нибудь из тех, с кем он летит, происходит такая же вот реакция.

– И когда спрашиваю, что случилось, они не могут объяснить. Да и с моими коллегами случается то же самое: они – словно в шоке и приходят в себя только уже на земле.

Ничего общего. Со мной – все наоборот. Но мне не хочется ничего растолковывать ему. Благодарю его за то, что успокаивал перед полетом. Меня тянет сказать – я не хочу, чтобы испытанное мной там, в небе, кончалось. Но тут спохватываюсь: все уже кончилось, так что я не обязана ничего никому объяснять. Отхожу и, присев на скамейку в парке, жду,

когда приземлится муж.

И не могу унять слез. Вот он уже на земле, с широкой улыбкой приближается ко мне, говорит, что ощущения были фантастические. А я продолжаю плакать. Муж обнимает меня, повторяет, что все уже позади, а он, конечно, виноват, заставив меня делать такое, к чему у меня не лежала душа.

Нет-нет, не в том дело, перебиваю я. Не трогай меня пока, пожалуйста. Сейчас я приду в себя.

Кто-то из персонала забирает термокостюмы и ботинки, отдает нам наши пальто. Я все делаю машинально, но с каждым движением все ближе к иному миру, к тому, который называется «реальным» и в который я ни за что не желаю возвращаться.

Но выбора у меня нет. И могу я только попросить, чтобы муж ненадолго оставил меня в покое. Он спрашивает, не зайти ли нам в отель – здесь становится холодно. Нет, я не замерзла.

И еще полчаса провожу в парке. И плачу. Благословенные слезы омывают мне душу. И наконец понимаю, что пора возвращаться в реальный мир.

Поднимаюсь, иду в отель. Потом мы садимся в машину и едем в Женеву. Играет радио, избавляя нас от необходимости разговаривать. Вскоре у меня начинается дикая мигрень, и я знаю, отчего: это кровь снова притекает в те участки мозги, которые были заблокированы недавними событиями. Процесс этого высвобождения сопровождается головной болью, но ведь так было всегда.